CC BY
214
4. Осьмухина О. Ю. Авторская маска в русской прозе 1760 - 1830-х гг.: дис. ... д-ра фи-лол. наук. - Саранск, 2009.
5. Осьмухина О. Ю. Преломление традиции авторской маски Русского Зарубежья «первой волны» в современной российской прозе // IV Сургучевские чтения: «Локальная литература и мировой литературный процесс»: Сб. мат-лов Междунар. науч.-практ. конф. / ред. и сост. А.А. Фокин. - Ставрополь: Ставропольское книжное изд-во, 2007. - С. 222 - 228.
6. Тамарченко Н. Д., Тюпа В. И., Бройтман С. Н. Теория художественного дискурса. Теоретическая поэтика. - М.: Академия, 2004.
7. Цветаева М И. Собр. соч.: в 7 т. / сост., подгот. текста и коммент. А.А. Саакянц и Л.А. Мнухина. - М.: Эллис Лак, 1994-1995.
О. А. Павлова
Литературная утопия в контексте социальной коммуникации:
опыт феноменологии «механизма» ремифологизации сознания
Будучи обязательной спутницей кризисных эпох истории человечества, утопия не только выражает критическое отношение к наличной действительности, но также являет собой своеобразный интеллектуальный штурм сложившийся тупиковой ситуации. Первоначально проявляясь в сфере эстетического отношения к действительности и художественного сознания, этот особый жанр словесного творчества затем «дает старт» продуцированию утопических проектов, причем как в других формах сознания, так и в практических областях жизни человечества. Последнее уже означает, что утопическая модель, воспринятая как панацея от всех зол социальноэкономического и духовно-нравственного кризиса, завладела массовым сознанием. Иными словами, зародившаяся в недрах религиозного сознания, утопия - через стадию существования как эстетического феномена -возвращается в своем существовании «на круги своя» мифологического мышления, но уже как социокультурная мифологема, через процесс ремифологизации сознания. Непременными условиями ремифологизации являются культурный слом, связанный с потерей религиозной веры, социально-нравственных идеалов, отсутствие «идейного стержня», «сильных идей», способных обеспечить мировоззренческую целостность человеческого сознания; пассивная и уязвимая позиция предельно отчужденного человека перед средствами массовой информации.
«Механизмы» ремифологизации массового сознания глубоко исследованы московско-тартуской структурно-семиотической школой. Согласно этой позиции, в «семиозисе истории» взаимодействуют две модели, отражающие два типа сознания - историческое, «организующее события прошлого в причинно-следственный ряд» (линейная модель социального времени), и космологическое, которое «предполагает соотнесение событий с каким-то первоначальным, исходным состоянием, которое как бы никогда не исчезает» (циклическая модель времени). События, происходящие «в этом первоначальном времени, предстают как текст, который постоянно повторяется (воспроизводится) в последующих событиях», этот
239
«онтологически исходный текст» «соответствует тому, что мы понимает обычно под мифом» [15, с. 11, 15, 25]. В ситуациях культурных кризисов «историческое сознание уступает место сознанию космологическому, которое заставляет воспринимать исторический процесс в мифологических категориях и терминах» [15, с. 31].
Семиотическая концепция истории, согласно которой в ситуациях культурных сломов актуализируется космологическая модель циклического времени, обусловливающая процесс ремифологизации сознания, находит подтверждение в работах и культурологов, и физиологов. Так, Л. Леви-Брюль уже в 1930-е годы утверждал, что термин «первобытное (дологическое, пралогическое) мышление» условен, поскольку человек цивилизованный в определенных ситуациях может начать мыслить не логически, а пралогично [9]. Выводы гуманитариев находят подтверждение в сфере естественных наук. Л.М. Пучинская, специалист в области нейрофизиологии, убеждена, что мифологическое сознание, обусловленное особенностями правополушарного восприятия мира, «проявляется у современного человека в особых случаях», а именно: в культурах Востока, в мышлении детей, психически больных, а также у людей, страдающих тревожной депрессией [14, с. 33, 35-37]. Ситуацию культурного слома, кризиса самоидентификации невозможно представить вне депрессивных состояний индивидов, а значит, и процесса ремифологизации сознания. В связи с этим важные данные приводит С.Г. Кара-Мурза, исследователь техник манипуляции сознанием: «Шизофрения ... - это искусственное расщепление сознания... Ясно, что если удается искусственно "шизофренизовать" сознание, люди оказываются неспособными увязать в логическую систему получаемые ими сообщения и не могут критически их осмысливать. Им не остается ничего иного, как просто верить выводам приятного диктора, авторитетного ученого, популярного поэта» [8, с. 105-106].
Итак, в ситуации культурного слома все события воспринимаются как «новая эра», соотносятся в сознании современников с каким-то первоначалом, «точкой отсчета» для сотворения нового мира. Тогда на уровне как индивидуального, так и массового сознания, возникает то, что называют ремифологизацией. Ремифологизация обусловлена процессами реконструкции архаической структуры космологического сознания. Космологизму соответствует циклическая модель мироздания, в основе которой - миф о вечном уничтожении и сотворении Вселенной. Парадигматическим, первоначальным временем цикла в космологической модели выступает «золотой век», являющийся архетипом утопии. Поэтому эсхатология, сакральная по своим истокам, в секуляризованном варианте получающая характер тотального отрицания наличной действительности («конца истории»), неразрывно связана с утопией, в десакрализованной форме возникающей из духа кризиса и борьбы с несовершенным миром и движимой человеческой «одержимостью разумом» (А. Кёстлер), породившей идею устроения нового совершенного мира по плану-проекту.
Утопия, порожденная репрезентативным типом сознания, способна проявляться в индивидуальном творчестве как особый литературный жанр, а
240
уровне массового сознания - как социокультурная мифологема. Причем применительно к европейской и российской культуре в процессе ремифологизации актуализация архаических структур сознания может совершаться по двум моделям, суть которых - в реконструкции соответственно или христианских, или языческих архетипов, что, конечно, находит отражение в литературно-художественных и культурных текстах, отображающих мирочувствование подобных эпох.
Возьмем в качестве примера эпоху Октябрьской революции в России. То, что происходило с Россией в период революции, называют секулярным или светским милленаризмом. Вообще в утопиологии наличествует достаточное количество культурологических и литературоведческих исследований, обнаруживающих влияние милленаристской модели как на сознание советских людей, так и на их творчество. Таковы, к примеру, работы Г. Гюнтера, В. Зегальт-Толстой, В. Варшавского, К. Баршта, посвященные творчеству А. Платонова [1, с. 137-155; 3, с. 252-276]. Но существуют публикации, в которых мифосознание грандиозной социально-политической утопии эпохи СССР рассмотрено через призму доминирования языческих влияний. А. Игнатов, проанализировав стихотворения В.В. Маяковского, а также семантику коммунистических клятв и «коммунистических похоронных ритуалов», говорит об «языческой природе коммунизма», трактуя его как «особый вид некролатрии» [5, с. 35, 38]. Н.А. Иофан считает, что культурным архетипом советской эпохи был «синдром Вавилонской башни» [6, с. 162]. По мнению Г. Гюнтера, ведущую роль в «советском мифе играет образ героя... тесно соотнесенный с образом врага», которому «приписываются демонические черты» [3, с. 47]. Но, «начиная с 1934 года», в советской культуре происходит «сдвиг психомифологического характера», вследствие чего начинает доминировать жанр массовой песни, выражающий «архетип матери» [3, с. 49-50].
Литературная утопия - это «третичный» жанр [12, с. 336-434], структура которого формируется тем, что в художественную реальность, созданную по «инварианту» того или иного жанра, «встраивается», «монтируется» социокультурная модель идеального мира и «проверяется», «испытывается», «исследуется» этой художественной реальностью. Эта утопическая модель совершенного социума хронотопически организована по законам мифа. Во-первых, в ее основу положена «космологическая модель восприятия времени» (Б.А. Успенский), ориентированная на циклическую воспроизводимость событий, качественную статичность времени (за счет тотальной регламентации-ритуализации жизни), и на событие-«первотекст», знаменующее «точку отсчета», первоначало утопического мира, специфически фиксирующее выпадение из истории. Во-вторых, пространственно идеальный мир локализован, замкнут, оторван от большого («чужого») окружения, организованного по другим законам. Выходит, что утопист - намеренно или невольно - начинает постигать специфику ремифологизации массового сознания вследствие всеобщей реализации проекта идеального мира. Точнее, - утопии во всех ее разновидностях
241
присуще художественное исследование манипулятивных утопических проектов, позволяющих удерживать в сознании массы веру в совершенство «дивного нового мира».
Выражение «намеренно или невольно» характеризует особенности читательской рецепции жанра литературной утопии в диахронии. Значимость фактора исторической перспективы при интерпретации литературной утопии указана прежде всего потому, что проблема массового сознания и манипуляции им становится актуальной только на рубеже XIX-XX вв. И именно ХХ век породил эти емкие метафоры толпы - носительницы массового сознания: «слишком многие» (Ф. Ницше), «преступная толпа» (С. Сигеле), «одинокая толпа» (Э. Фромм), «человек-масса» (Х. Ортега-и-Гассет), «одномерный человек» (Г. Маркузе). В конце XIX-начале ХХ вв. возникают первые исследования феномена массового сознания, переводы которых регулярно публикуются в России. В этом ряду следует назвать такие сочинения, как работу «Преступления толпы» Г. Тарда (1893), монографию С. Сигеле «Преступная толпа» (1896), исследование З. Фрейда «Психология масс и анализ человеческого "Я"» (1926), а также изыскания В. Вундта («Проблемы психологии народов»), Ле Бона («Психология масс»).
Проблемами массового сознания, в том числе и в связи с ролью внушения в толпе, занимался еще в дореволюционной России В.М. Бехтерев, в 1920-е годы возглавлявший Психоневрологический институт. Бехтерев подробно исследует значение и роль внушения в общественной жизни как эффективное средство управления массовыми движениями, способ объединения людей вокруг общей задачи, что напрямую связано с манипулятивными утопическими проектами. Бехтерев выявляет и характеризует условия, при которых внушающее воздействие протекает более эффективно. Это единство настроений, чувств, переживаний людей, «однородность собрания», его «монодеизм», направленность на единую цель [2].
Тема вербальных манипулятивных проектов - одна из приоритетных в современных работах. В частности, С.Г. Кара-Мурза выделяет, кроме «логосферы», такие «мишени манипуляторов сознанием», как магия числа, «язык зрительных образов», «акусферу - мир звуковых форм культуры», запаховый язык [8, с. 80-103]. Общественными институтами, задействованными в сфере манипуляции сознанием, являются школа, средства массовой информации и телевидение, искусство и особенно литература как искусство слова, наука [8, с. 23-231]. К целям манипуляторов сознанием принадлежат как рациональный, так и бессознательный его уровни; основным их объектом является средний человек. Манипуляция сознанием связана с формированием мировидения, с продуцированием идеалов, в принципе чуждых и даже деструктивных для такого «среднего», обычного человека. Но парадокс заключается в том, что эти цели-идеалы, вследствие манипуляции, должны восприниматься им как насущно необходимое для него великое благо. Человек обыкновенный всегда конформист, он остро переживает свое одиночество, свою уязвимость перед
242
громадой природы, государства, общества. И потому такой человек, «чтобы почувствовать себя в безопасности и сохранить свое достоинство, стремится слиться с массами», причем «синдром "как все" является психической основой всякого тоталитаризма» [10, с. 124-125]. Не забывая об «утопическом законе оборотничества», согласно которому идеал совершенного социума на практике своего воплощения видоизменяется в свою противоположность, мы, по существу, выходим на проблему взаимосвязи ремифологизации и манипуляции сознанием в процессе создания политического мифа совершенного социума в условиях авторитарных режимов. На этом уровне утопия как «поиск новой модели поведения» [13, с. 99] становится иррациональной трансформацией идеала совершенного социума и человека, превращаясь в некое подобие идола, первоначально выраженного в том числе и в словесной художественной форме.
В литературоведческой утопиологии неоднократно отмечалось, что мир, изображенный в социоцентричных классических позитивных утопиях и представленный их авторами как образец совершенства, предвосхищает тоталитарные кошмары, о которых будет живописать антиутопия ХХ века. В русле этой установки патриархальная утопия Ж.-Ж. Руссо, воплощенная в произведении «Юлия, или Новая Элоиза», современным читателем называется «кошмарным раем», «во много предвосхитившим антиутопию Оруэлла» [7, с. 93]. Получается, что уже в классической утопии Возрождения и Просвещения имманентно содержится модель тоталитарного мира, в котором средствами манипуляции сознанием достигнуто всеобщее согласие. В классических социоцентристских утопиях аналитическому отношению к феномену манипуляции сознанием не уделяется большого внимания; тотальная регламентация-ритуализация жизни здесь воспринимается как общественного благо. Но в дальнейшем, в связи с исторической эволюцией утопии проблема манипуляции и - радикальнее - трансформации сознания займет в ее структуре центральное место. В произведениях эта проблема будет принимать варианты различных художественных решений: от
евгенической лоботомии (как в антиутопии Е. Замятина «Мы») до трансформации сознания при помощи психоделиков и формирования безусловных рефлексов (в антиутопиях О. Хаксли «О дивный новый мир», «Обезьяна и сущность», в эупсихии «Заводной апельсин» Э. Бёрджесса, в негативной практопии «Хождение Джоэниса» Р. Шекли). Или от воздействия на сознание при помощи политической семантики «новояза» (дистопия «1984» Дж. Оруэлла) до формирования комплекса экзистенциального страха вследствие жестокого макиавеллевского террора, вызывающего на уровне сознания нации тотальную ремифологизацию (дистопия А. Кёстлера «Слепящая тьма). Словом, в топографии идеального социума, структурирующего хронотоп литературной утопии, в ХХ веке произойдут парадоксальные метаморфозы: он перестанет существовать пространственногеографически, как определенное место (u-topos) и переместится во внутреннюю реальность - в сферу манипуляций с человеческим сознанием.
Принято считать, что исследованием манипулятивных утопических проектов, позволяющих удерживать в массовом сознании веру в
243
совершенство «дивного нового мира», целенаправленно занимается литературная антиутопия ХХ века. Достаточно вспомнить уже ставшие хрестоматийными примеры антиутопической поэтики: коллективное шествие нумеров в маршевом ритме звуков Музыкального Завода, восторженное празднование Дня Единогласия («Мы» Е. Замятина), новояз («1984» Дж. Оруэлла), сома и «ощущалка» («Дивный новый мир» О. Хаксли), классическая музыка как катализатор безусловного рефлекса антиагрессии («Заводной апельсин» Э. Бёрджесса). Однако при более глубоком анализе окажется, что данная позиция не корректна.
Во-первых, литературная утопия, начиная с классических ее образцов в форме романа-путешествия XVI—XVIII вв., в процессе создания модели совершенного общества, на уровне художественной интуиции запечатлевает процессы управления сознанием. Обусловлены эти процессы особой когнитивной моделью мира, которая предопределена спецификой языковой картины в идеальных социумах классической литературной утопии. Авторы многих утопий кардинально решают языковую проблему, предлагая обитателям вымышленной идеальной (или псевдоидеальной - в зависимости от авторского отношения) страны единый общий язык - естественный или искусственный. Например, жители Утопии Т. Мора, севарамбы Д. Вераса, икарийцы Э. Кабэ пользуются искусственно сконструированными языками. Иногда в утопических произведениях говорится об интернациональной, всечеловеческой роли английского языка («Через триста лет, или голос будущих поколений» Д. Гея, «Багровый остров» Д. Перри»), греческого («Отрывки из истории будущего» Г. Тарда) или других естественных языков. Наличие общего языка подразумевает отсутствие этнических проблем, единство культурного процесса и, в целом, большую предсказуемость развития общества, его большую управляемость.
Во-вторых, примеры манипулятивных практик наличествуют и в ранних утопиях. Так, в классическом утопическом романе XVI-XVII веков содержится детальное, скрупулезное описание таких общественных институтов манипуляции сознанием, как государственная регламентация образования, брака, воспитания и образования, религии. М.М. Щербатов в утопическом романе «Путешествие в землю Офирскую...» картиной жизни идеальной страны Офира создает в соответствии со своим миропониманием образ идеальной России. То, что под Офиром подразумевается авторский идеал России, подтверждают названия городов, рек, правителей этой утопической страны. Все наименования являются анаграммами к русским названиям: Квамо соответствует Москве, Перегаб - Петербургу,
Г абиновина - Новгороду и т.д. Офирианцы порядочны, скромны, непритязательны в еде и питье, законопослушны, великодушны и человеколюбивы. Эти добродетели пропагандируются и охраняются офирскими социальными институтами - такими, как образование, религия и полиция. Причем последние неотделимы друг от друга: священники служат в полиции, нося форму офицеров. В преподавании предпочтение отдается утилитарно-ремесленным знаниям, гуманитарные науки находятся в
244
забвении, их заменяют два катехизиса - моральный и гражданский, которым обучают ежедневно, вдалбливая в сознание офирских граждан вышеозначенные добродетели.
Во «фрагментах» к роману «4338 год» русского романтика В.Ф. Одоевского содержится следующее описание Петербурга в «разные часы дня»: «Часы из запахов: час кактуса, час фиалки, резеды, жасмина, розы, гелиотропа, гвоздики, мускуса, ангелики, уксуса, эфира» [11, с. 125]. Эти «часы запахов» не только способ достижения релаксации, но и запаховый язык как форма манипуляции сознанием, настройка его на нужный «регистр». Подобную функцию создания единого настроения массы выполняет концерт колокольного звона, запечатленный в неонароднической метаутопии А. Чаянова, который звучит на празднике по случаю окончания жатвы [16, с. 208-209].
Итак, литературная утопия, будучи эстетическим феноменом, целостно отражает - непроизвольно или намеренно (в зависимости от эпохи создания и, в особенности, от мировоззренческой позиции автора), - манипулятивные практики, формирующие в сознании «утопических жителей» политический миф об идеальном социуме, в котором они существуют. Утопия - как в ее позитивной, так и в негативной разновидностях - коррелирует не только с архаическим мифом, но и с неомифом. Как известно, на уровне архаического мифа образуются первичные устойчивые мотивы или схемы представлений о бытии. К таковым следует отнести мотив катастрофы, мотив культурного героя (героя-спасителя) и мотив насильственной гармонизации хаоса. Эти архаические структуры отчетливо проявляются в хронотопической организации идеального мира литературной утопии. Специфика взаимодействия утопии с неомифологизмом определена особенностями художественного вымысла этого пограничного жанра и связана с художественным исследованием утопией практик манипуляции сознанием, вызывающих процесс ремифологизации, способствующий формированию политического мифа идеальной страны, - иными словами, устойчивых представлений об идеальном социуме на уровне как массового, так и индивидуального сознания.
Список литературы
1. Баршт К. А. Художественная антропология Андрея Платонова. - Воронеж, 2001. С.137-155.
2. Бехтерев В. М. Внушение и его роль в общественной жизни. - СПб., 1903.
3. Гюнтер Г. Жанровые проблемы утопии и «Чевенгур» Платонова // Утопия и утопическое мышление. - М., 1991. - С. 252-276.
4. Гюнтер Х. Поющая родина. Советская массовая песня как выражение архетипа матери // Вопросы литературы. - 1997. - № 4. - С. 46-61.
5. Игнатов А. Метафизические корни коммунизма // Вопросы философии. - 1994. -№ 12. - С. 12-38.
6. Иофан Н. А. Синдром Вавилонской башни в мировой культуре. Впечатления маргинала // Человек. - 1996. - № 1. - С. 156-171.
7. Каплан А. Б. Философия беспокойства и крах пасторальной утопии Руссо (Научноаналитический обзор) // История социалистических идей и стереотипы массового мышления. -М.: ИНИОН, 1990. - С. 71-111.
245
8. Кара-Мурза С. Г. Манипуляция сознанием. - М.: Алгоритм, 2000.
9. Леви-Брюль Л. Сверхъестественное в первобытном мышлении. - М., 1937.
10. Мудрагей Н. С. Идеал - проблема выбора // Идеал, утопия и критическая рефлексия. - М.: РОССПЭН, 1996. - С. 115-135.
11. Одоевский В. Ф. 4338 год. Город без имени // Русская литературная утопия. - М.: МГУ, 1986. - С. 102-138.
12. Павлова О. А. Метаморфозы литературной утопии: Теоретический аспект. -Волгоград: Волгоградское научное изд-во, 2004.
13. Петруччани А. Структура утопии // Утопия и утопическое мышление. - М.: Прогресс, 1991. - С. 98-112.
14. Пучинская Л. М. «Демоны» правого полушария // Человек. - 1996. - №1. - С. 30-38.
15. Успенский Б. А. История и семиотика (Восприятие времени как семиотическая проблема) // Успенский Б. А. Избр. труды: в 3 т. - М.: Языки русской культуры, 1996. - Т. 1. -С. 9-70.
16. Чаянов А. Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии // Вечер в 2217 году. Русская литературная утопия. - М.: Прогресс, 1990. - С. 164-214.
Н. Н. Кознова
Воплощение авторского «я» в мемуарном произведении
Композиция мемуарного произведения, несмотря на разнообразные жанровые предпочтения автора, обладает некоторыми постоянными признаками. В основе создания мемуаров лежит память о реальных событиях из личной жизни мемуариста или общеисторических, культурных явлениях, свидетелем которых он был. Повествование в мемуарном тексте ретроспективно и субъективно, герои — подлинные лица, хорошо известные автору. Вопрос о том, какие из сторон действительности наиболее значимы и достойны введения в мемуарный текст, решает только автор, стремясь определить собственное место в них и дать произошедшему определенную оценку. Таким образом, пишущий воспоминания структурно организует текст, выступая в роли автора-творца, автора-повествователя и автобиографического мемуарного героя (или одного из героев).
Присутствие автора ощущается на разных уровнях создания и функционирования мемуарного текста. Первоначально мемуарист производит отбор событий и фактов, при этом далеко не всё, сохраненное памятью, оказывается включенным в текст будущего произведения. Подача, комментарий и оценка мемуарного материала происходит в соотнесенности с авторской установкой — рассказать «о себе» или «о других» (людях, фактах, событиях). Однако в любом случае, представленная в мемуарном тексте информация, имеет отношение к личной жизни мемуариста. Не менее важна и установка на «своего» читателя, того, которому адресовано данное произведение и у которого автор ищет поддержки и взаимопонимания, вступая с ним в диалог.
Имеется несколько способов материализации авторского «я» в мемуарном тексте, самый распространенный из них — слияние с голосом повествователя, комментирующего и оценивающего написанное. В
246
