CC BY
41
УДК 81:316.77
С. А. Хватов
Лингвокультурологические проблемы межкультурной коммуникации и двуязычный словарь
Словарная (понятийная) эквивалентность не всегда обеспечивает эквивалентность коммуникативную (смысловую), которая невозможна без учета национальной и культурной специфики. В этом плане представляет интерес рассмотрение ряда польско-русских лексических параллелей (publiczny - публичный, ottarz - алтарь, uczen - ученик и др.) в лексикографическом и функциональном аспектах.
Ключевые слова: межкультурная коммуникация, словарная эквивалентность, коммуникативная эквивалентность, лексические параллели, интернациональная лексика, двуязычный словарь
Sergey A. Khvatov
Linguistic and cultural problems in intercultural communication and bilingual dictionary
The lexicographic (conceptual) equivalence does not always ensure the communicative (semantic) equivalence, which is impossible without taking into account national and cultural specificity. In this regard, it is interesting to consider some Polish - Russian lexical parallels (publiczny - публичный, ottarz - алтарь, uczen -ученик etc.) in lexicographic and functional aspects.
Keywords: intercultural communication, lexicographic equivalence, communicative equivalence, lexical parallels, international words
Из многих определений человеческой коммуникации своей образностью привлекает следующее, данное И. Дзялошинским, который пишет: «Для меня коммуникация - это встреча двух сознаний, которые стремятся прорваться сквозь преграды и барьеры, чтобы слиться в удивительном и очень редком состоянии, называемом взаимопониманием» [2]. В случае коммуникации межкультурной, когда имеет место взаимопонимание участников коммуникативного акта, принадлежащих к разным национальным культурам, достижение этой цели значительно усложняется. В решении этой проблемы очень значимую роль играет преподаватель иностранного языка, задача которого состоит в формировании коммуникативной компетенции, обеспечивающей успех в межкультурном общении, в реализации коммуникативного акта в практической деятельности.
Велика в диалоге культур и роль переводного словаря, часто именно от него зависит, насколько адекватно смыслу происходит интерпретация языкового факта. Можно сказать, что лексикографическому изданию присуща роль своеобразного «зеркала», в которое заглядывает участник межкультурного диалога в целях само-
идентификации в контексте иной культуры. Столь же велики и трудности, с которыми сталкивается коммуникант в поисках эквивалентности, а точнее языковых средств, которые эту эквивалентность обеспечивают.
Понятие эквивалентности в отношении двуязычного словаря может рассматриваться в нескольких аспектах. Во-первых, речь может идти об эквивалентности при отражении левой частью словаря действительности, представлении национальной «картины мира» в ее свернутом (в соответствии с лексическими минимумами) виде. Это определяет потенциал словаря или, образно говоря, размер и разрешающую способность «лексикографического зеркала». С другой стороны, национальная понятийная модель, представленная в левой части, отражается в иноязычной «концептуальной амальгаме» правой части. В результате такого «двойного» отражения мы имеем набор словарных эквивалентов, которые, реализуясь в процессе коммуникативного акта в эквиваленты переводные, должны обеспечивать смысловую эквивалентность между исходным и переводным текстами. Однако в силу принципиальной асимметрии языкового знака, в результате наложения имеющегося ментального лексикона пользователя на когнитивную систему, представленную левой частью, по причине известной «дырчатости» языка (термин Ю. Г. Милославского) соблюдение словарной эквивалентности как зеркальности представляется крайне затруднительным.
Следует согласиться с тем, что наличие в словаре лишь номинативной характеристики слова, раскрытие лишь его номинативного значения явно недостаточно. Необходимо определенное «руководство к действию», к использованию слова в коммуникативном акте, к выводу его, по определению Ф. де Соссюра, на уровень parole. Учет языка пользователя словарем, выявление такой лингвоспецифики -дело необычайно важное, равно как и сложное. Ловушки могут поджидать в самых неожиданных местах, а близость языков (как в случае русского и польского) отнюдь не спасает, а порой и усугубляет положение, создавая ложное впечатление эквивалентности. Сами носители такую специфику «считают само собой разумеющимся, не видя необходимости останавливать на ней внимание» [9, с. 12]. У иностранца это зачастую приводит к неправильному использованию лексемы в речи, своего рода «коммуникативной аберрации», искажению отображаемого образа мира, и переводной словарь здесь не помощник, поскольку такие лексемы, как правило, выступают в нем в качестве полных эквивалентов. Причем «национально окрашенными» оказываются слова, которые никак не могут быть отнесены к лексике безэквивалентной.
Так, например, в семантике русской лексемы подруга ('девочка, девушка или женщина, состоящая в дружеских, товарищеских отношениях с кем-л. ') имеется ряд особенностей, которые, если их не учитывать, приводят к ошибочному использованию ее в качестве эквивалента польского kolezanka - 'kobieta, ktôra wspôlnie z kims pracuje, uczy siç, razem spçdza czas, towarzyszka pracy, nauki, zabawy itp. ' При
семантической адекватности лексема подруга, в отличие от польского kolezanka, в своем основном значении выражает представление о дружеских отношениях между лицами женского пола, что отмечает А. Вежбицкая [1]. То есть такие часто встречающиеся в учебной практике высказывания, как Это моя подруга, Спроси у подруги и т. п. эксплицируют отмеченное значение и естественны в ситуации «женщина - женщина». При гендерной же замене смысл высказывания трансформируется, и в предложении Иван пришел с подругой актуализируется второе (переносное, эвфемическое) значение 'интимная партнерша, любовница', представленное, кстати, в польской лексеме przyjaciótka - 1) osoba ptci zeñskiej pot^czona z kims wi^zami przyjazni; 2) kochanka. Однако, как справедливо отмечает А. Д. Шмелев [9], в случае атрибутивной конкретизации (относительного характера) подобный запрет снимается (ср. Подруга детства, Школьная подруга). Лексическая же параллель коллега - kolega, kolezanka выглядит ослабленной в силу общего рода (гендерной универсальности) русской лексемы, ее более узкого значения (товарищ по работе), а также в связи с книжным характером и ограниченной сферой употребления.
Интересным представляется и рассмотрение лексической параллели ученик (ученица) - uczeñ (uczennica), традиционно представляемой в польско-русских словарях в качестве эквивалентов. Логические компоненты семантической структуры этих пар совпадают практически полностью: 1) учащийся начального или среднего учебного заведения; 2) тот, кто обучается какой-л. профессии, проходит профессиональную выучку; 3) последователь чьих-л. общественных, научных и т. п. взглядов'), однако далеко не всегда мы можем воспользоваться этим параллелизмом. В речевом употреблении для экспликации первого значения лексемы ученик необходима актуализация, выражающаяся, как правило, в прямой или косвенной конкретизации понятий: Ученик первого класса, Он лучший ученик в классе, Ученики нашей школы, «Шел из школы ученик, всем известный озорник» (С. Михалков). Высказывания же типа *Он ученик, *Она ученица, *Шел по улице ученик, часто встречающиеся в польской аудитории как следствие псевдоэквивалентности, являются с семантической точки зрения неполноценными в силу недостаточной генерализо-ванности предиката (субъекта). В русском языке в данном случае в качестве предпочтительного синонимического конкурента должна выступать лексема школьник (школьница), где значение 'посещающий учебное заведение' представлено в более генерализованном виде.
Установление смысловой эквивалентности невозможно и без учета культурно-национальной специфики объективируемого понятия, без достижения эквивалентности культурологической. Примером этому может служить попытка передачи значения русской лексемы алтарь польским словом ottarz (и vice versa), что опять-таки вошло в лексикографическую традицию. Причиной такой аберрации выступают прежде всего этимологическая общность этих лексем (восходящих к лат. altare, altus - высокий жертвенник), что в принципе может служить основой для общей
дефиниции, сходство их звучания в польском и русском языках и общая семантическая отнесенность к христианскому культу. Основой же для различия, традиционно не учитывающегося в двуязычных словарях, служит история христианства, в котором размежевание на западную и восточную ветви оформилось весьма давно и привело к существенным различиям в устройстве храма и, соответственно, в наименовании его частей. Алтарь - жертвенное место, жертвенный очаг, присущий и языческим культам, в раннем христианстве был первоначально столом, за которым справлялась «вечеря любви» - агапа (трапеза перед и после евхаристии в память о Тайной Вечере), и оставался до II в. поставленным в церкви столом, на котором распределялось причастие и совершались другие церковные службы. В современной католической и протестантских церквях алтарь (польск. ottarz) - это стол, на котором совершается жертва мессы (stót ofiarny przeznaczony do odprawiania mszy), что соответствует русскому престол; жертвенник. Лексема же алтарь в соотнесенности с храмом православным имеет значение 'приподнятая выше уровня пола восточная часть храма, огражденная иконостасом, где совершаются различные таинства, прежде всего, божественная литургия; входить в алтарь могут лишь священнослужители'. А это скорее соответствует польскому prezbiterium - 'cz^sc kos-ciota w której s¡§ znajduje gtowny ottarz, przeznaczona zasadniczo dla ducho wieñstwa' Первоначальное же (а ныне скорее «мирское») значение сохранилось в таких фразеологизмах, как, например, алтарь отечества. Таким образом, корректным «лексикографическим отражением» русской лексемы алтарь следует признать польское prezbiterium, а польской лексемы ottarz - русское престол, жертвенник.
Национальная концептуализация мира, представленная в соотнесенности лексемы и концепта, появляется и в случае интернационализмов, казалось бы, по определению лишенных национальной окраски. Как показывает практика, будучи инкорпорированными в инонациональный контекст, они начинают жить в нем своей собственной жизнью, приобретая свои собственные смысловые оттенки и ассоциации. В этом случае их лингвоспецифика выявляется лишь при соотнесении с «отражением в зеркале» другого языка и культуры.
В этом плане представляется интересным рассмотреть, как функционирует в современном речевом употреблении русское прилагательное публичный и то, насколько адекватным эквивалентом к польскому publiczny оно является. Слово это, как и множество иных латинизмов, было заимствовано из польского (publiczny) в начале XVIII в. и отмечается Фасмером у Прокоповича в 1704 г. [7]. Присутствуя в большинстве европейских языков (ср. англ. public, фр. public, польск. publiczny и др.) и являясь, несомненно, интернационализмом, русское прилагательное публичный обладает особой концептуальной спецификой, отражая и формируя национальный образ мышления. А это часто приводит к тому, что, выступая эквивалентами словарными, данные лексемы далеко не всегда оказываются эквивалентами пере-
водными, несмотря на, казалось бы, интернациональную семантическую универсальность.
Русские толковые словари выделяют в прилагательном публичный два основных значения:
Публичный: 1. всенародный, оглашенный, явный, известный (говорить публично, это шулер публичный, отъявленный); 2. для публики, общества устроенный, народный, общенародный, вселюдный || всем обывателям сообща, всей гражданской общине принадлежащий (нотариус, писец; здания, больницы, театры) [2].
Публичный: 1. 'совершающийся в присутствии общества, публики, открытый, гласный' (доклад, выступление, скандал); 2. 'общественный, находящийся в распоряжении общества, устроенный для общества, не частный' (устар.) (выставка, библиотека, место) [5].
Современные польские словари определяют publiczny следующим образом:
publiczny - 1. 'dotyczqcy ogótu, stuzqcy ogótowi ludzi, przeznaczony, dost^pny dla wszystkich; ogólny, powszechny, spoteczny, nieprywatny'; 2. 'odbywajqcy si^ przy swiadkach, w miejscu dost^pnym dla wszystkich; oficjalny, jawny' [11].
Что касается значения 'происходящий на публике, открытый, гласный' - (первое значение в русской лексеме и второе в польской), то здесь каких-либо заметных семантических сдвигов не наблюдается. В этом случае publiczny и публичный выступают, как правило, в качестве переводных эквивалентов (publiczne wyst^pienie -публичное выступление; egzekucja publiczna - публичная казнь; wystawic cos na widok publiczny - выставить на публичное обозрение; debata publiczna - публичная дискуссия и т. п.). Можно отметить лишь новый оттенок в таких частотных употреблениях, как публичный политик (экономист, деятель и т. п.) - т. е. тот, кто стремится всячески уменьшить дистанцию между собой и публикой.
Больший интерес представляет для нас второе словарное значение русской лексемы (первое и главное в польском языке) - 'общественный, находящийся в распоряжении общества, устроенный для общества, не частный'. В современном речевом употреблении это значение выступает в качестве основного и весьма актуального, причем в польском языке оно покрывает значительно большую часть коммуникативного пространства, чем в русском.
В русских толковых словарях второе значение 'предназначенный для публики, общества; не частный' - традиционно имеет помету 'устаревшее', а следовательно, малоактивное, что подтверждается и приводимыми иллюстрациями (публичный музей, публичная библиотека, публичный дом и с пометой 'специальное' - публичное право и публичные торги). Однако это вряд ли соответствует существующему
положению вещей в речевой действительности, поскольку в настоящее время наблюдается активная актуализация именно этого значения, связанная с социальными и экономическими преобразованиями, появлением новых реалий и переосмыслением существующих. В этом значении слово активно входит в публичную коммуникацию, прежде всего, в масс-медийную, привнося «новое дыхание» и отражая новое понимание целого ряда категорий в области политики, социологии, общественного устройства. Такие понятия, как публичная политика, публичный сектор, публичная администрация, публичная компания, демонстрируют не столько «языковой вкус эпохи», сколько определенные изменения ментального лексикона. При этом прилагательное публичный вступает в конкурентные отношения с синонимическими прилагательными, прежде всего, государственный, общественный, открытый, причем, как показывает речевая практика, выбор в пользу того или иного слова определяется скорее не четким разграничением в русском языковом сознании этих понятий, а другими причинами. Любопытно рассмотреть некоторые примеры, позволяющие проиллюстрировать вышесказанное.
Публичный сектор (экономики) - понятие в российской экономической науке новое, определяющее то, что всегда традиционно именовалось сектором государственным. Словосочетания public sedtor, sektor publiczny, устоявшиеся в зарубежной науке, на русский язык переводились и как публичный, и как государственный сектор, хотя эти понятия не идентичны. Как отмечает академик В. Л. Макаров, «государственный сектор (по западной терминологии публичный - англ. public) предназначен для того, чтобы производить публичные (общественные) блага (public goods, dobra publiczne). Это нечто, одинаково доступное всем членам общества и не требующее непосредственной оплаты. Важнейшие из них - образование, здравоохранение, борьба с преступностью и т. д. Общественные, в том числе национальные, государственные интересы также можно представить себе в виде некоего публичного блага, которое потребляют уже не отдельные индивиды, а общество в целом» [4], т. е. государственные интересы, выступая в качестве публичного блага, превращаются в общественные.
В наши дни начинает все больше проявляться различие между государственным и публичным секторами, состоящее в том, что, согласно действующей Конституции РФ, муниципальные предприятия (и общественные организации) являются не государственной собственностью, а публичной, т. е. публичный сектор включает в себя и государственные предприятия, и муниципальные предприятия, и общественные организации, в то время как к сектору не публичному относятся корпоративный и частный секторы.
В последнее время ведутся широкие дискуссии относительно понятия публичная политика (англ. public policy, польск. polityka publiczna), что отражает естественное желание исследователей лучше понять современные тенденции развития российского общества и государства. Понятие это для российской науки достаточно
новое. До недавнего времени термину публичная политика предпочитали термины общественная политика или открытая политика, которые, однако, не отражали в полной мере смысл данного понятия. Ибо за ним стоит «соответствие государственной политики общественным нуждам, взаимодействие государственных и негосударственных структур на всех стадиях принятия, реализации, контроля и оценки результатов государственных программ, проектов и решений», «легитимные и формально оформленные решения правительственных органов» [6]. Как пишет в своей работе Н. А. Шматко, «публичная политика есть симбиоз политического действия, научной рефлексии и акта масс-медийной коммуникации. По большому счету, она осуществляется в порядке интервенции в сферу политики экспертов, аналитиков, специалистов в области социальных наук, «интеллектуалов», публицистов и журналистов [8].
Такое понимание публичной политики в советской и постсоветской традиции было заменено понятием государственная политика, что подразумевает закрытость процесса принятия решений для общества, игнорирование общественного мнения в процессе принятия решения и общественного контроля в процессе его исполнения. Утверждение понятия публичная политика применительно к реалиям современной России представляется чрезвычайно актуальным, поскольку, в отличие от понятия государственная политика, оно подразумевает взаимодействие государственных и негосударственных структур на всех стадиях принятия, реализации, контроля и оценки результатов государственных программ, проектов и решений, предполагает становление гражданского общества.
Понятия public administration, administracja publiczna традиционно передаются в русском языке как государственная администрация - государственный орган для решения административных вопросов. Такие часто встречающиеся определения, как общественное управление (администрирование) или даже управление обществом, явно искажают смысл этого понятия, поскольку речь идет о государственном и муниципальном управлении, т. е. публичном, при котором власть понимается как администрация, действующая в интересах общества и под его контролем, осознающая себя как производное от общества. Сочетание публичная администрация, которое тоже встречается, используется, в основном, относительно политических институтов зарубежных стран, выступая в роли экзотизма.
Такую же картину мы наблюдаем и при сопоставлении словосочетаний:
pomoc publiczna - государственная помощь,
instytucje publicznа - государственное учреждение, государственный орган, tuzba publiczna - государственная служба, finansy publiczne - государственные финансы, fundusze panstwowe - государственные фонды,
instytucja uzytecznosci publicznej - государственный орган, институт общественной пользы (редко),
szpital publiczny - государственная больница, zamowienia publiczne - государственные заказы,
partnerstwo publiczno-prywatne - государственно-частное партнерство (Федеральный закон о государственно-частном партнерстве),
publiczna stuzba zdrowia - государственная служба здравоохранения и др.
Как видно, понимание публичного как государственного в большей степени, чем общественного, в русском языковом сознании оказывается явно предпочтительным, притом что синонимичность этих понятий весьма условна. Скорее, дело в другом. Может быть, здесь определенную роль играет сложившаяся традиция благодаря тому, что роль государства в России всегда была традиционно велика и именно власть определяла общественное устройство в стране. Кроме того, в советскую эпоху разделение понятий государственный и публичный оказалось ненужным с идеологической точки зрения в силу доминирующей роли государства в обществе и отсутствия понятия частное, которое могло бы противопоставляться первым двум, разграничивая их. Это могло привести к вытеснению из языкового сознания концепта публичный, к отождествлению его с концептом государственный.
И здесь мы подходим к вопросу о природе власти в ее концептуально-ментальном выражении. Понимание властной машины как производной общества есть установление ее публичности, т. е. осознанного служения публичному (общественному) интересу. Выведение же ее над социумом (как, например, Богом данная власть) порождает ее надпубличный, т. е. сугубо государственный характер. Подтверждением этому могут служить и результаты исследования Гирта Хоффстеда, который, определяя этнопсихологические особенности различных народов, обнаружил, что один из выделяемых им параметров национального менталитета, т. н. «индекс дистанции власти», оказался у русских выше, чем у западноевропейцев [10].
В своем интересном исследовании, посвященном публичной политике в контексте современной России, А. Сунгуров отмечает, что в истории русского общества традиционно выделялась государственная («государева») сфера и все то, что оставалось за ее пределами. В странах же Западной Европы раздел шел по другой линии - приватного и публичного, private и public. При этом под public понимались как общество, так и государственная (и муниципальная) власть, т. е. все то, что не private - частное, личное. Отсюда публичная сфера - это сфера общественного интереса, а раз так, она должна быть открытой и подотчетной обществу, состоящему из конкретных личностей. Сфера же «приватная» - это личное дело человека, и никто, ни власть, ни заинтересованные соседи по сообществу, не должны были в нее вторгаться без приглашения [6].
С другой стороны, может быть, здесь имеют место и более глубокие процессы, кроющиеся в особенности русского национального менталитета. Так, понимание общественного не как публичного, т. е. сферы общественного интереса, а как общинного, соборного, лежащего вне материальной плоскости, может быть, сформировало во многом то, что мы имеем сейчас. Оппозиция приватное - публичное приобретала характер личное - общинное. Кстати, перенос соборности в область интересов материальных приводил, как правило, к результатам негативным.
В том случае, когда в качестве русского эквивалента publiczny выступает прилагательное публичный (spotka publiczna - публичная компания, finanse publiczne -публичные финансы; dtug publiczny - публичный долг; oferta publiczna - публичная оферта; biblioteka publiczna - публичная библиотека и др.), такие употребления в подавляющем большинстве (разве что за исключением публичной библиотеки) относятся к новому времени. Они, безусловно, связаны с процессами социальных преобразований и, конечно же, становления гражданского общества.
В качестве эквивалента весьма активно используется и прилагательное общественный: uzytek publiczny - общественное пользование; telewizja publiczna -общественное телевидение; publiczna toaleta - общественный туалет; transport publiczny - общественный транспорт и др.
В ряде случаев в качестве русского эквивалента может выступать и прилагательное открытый, прозрачный, что наблюдалось при определении статуса экономических субъектов, в частности, открытых хозяйственных обществ (польск. spotka publiczna). Однако в настоящее время вступили в силу изменения в Гражданском кодексе РФ, согласно которым устраняется деление обществ на открытые и закрытые и вводится понятие публичной и непубличной компании.
Таким образом, мы видим, что в качестве словарных эквивалентов польского publiczny могут выступать, по крайней мере, четыре русских прилагательных: государственный, публичный, общественный, открытый. Выбирая же из них эквивалент переводный, мы руководствуемся как сложившейся традицией, так и определенным переосмыслением принципов социального устройства, предполагающим становление новых общественных моделей, сокращение «дистанции власти», открытость властных и коммерческих структур, прозрачность их функционирования в обществе.
Литература
1. Вежбицкая А. Семантические универсалии и описание языков. М.: Яз. рус. культуры, 1999. С. 263-305.
2. Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: в 4 т. М.: Рус. яз., 1998. T. 3. 658 с.
3. Дзялошинский И. М. Гражданские коммуникации. URL: http: // dzyalosh. ru (дата обращения: 12.12.2014).
4. Макаров В. Л. Государство в российской модели общества // Проблемы теории и практики управления. 1999. № 1. С. 60-66.
5. Современный толковый словарь русского языка / под ред. С. А. Кузнецова. СПб.: Норинт, 2001. 960 с.
6. Сунгуров А. Ю. Понятие публичной политики и развитие Центров публичной политики в России. URL: http: // strategy-spb. ru (дата обращения: 12.12.2014).
7. Фасмер М. Этимологический словарь русского языка: в 4 т. СПб.: Азбука: Терра, 1996. Т. 3. 832 с.
8. Шматко Н. А. Феномен публичной политики // Социологические исследования. 2001. № 7. С. 102-116.
9. Шмелев А. Д. Русская языковая модель мира: материалы к слов. М.: Яз. славян. культуры, 2002. 224 с.
10. Hofstede G., Hofstede G. J. Kultury i organizacje / Polskie Wydawnictwo Ekonomiczne. Warszawa 2007. 408 s.
11. Uniwersalny Stownik J^zyka Polskiego / PWN. Warszawa, 2003. T. 3. 1611 s.
