CC BY
239
УДК 81436:81442
ББК 81.02
Л 26
Ласкова М. В.
Доктор филологических наук, профессор кафедры перевода и информатики Педагогического института Южного федерального университета, e-mail: evreznikova@mail. ru
Резникова Е. В.
Аспирант кафедры перевода и информатики Педагогического института Южного федерального университета, e-mail: [email protected]
Личные местоимения в политическом дискурсе
(Рецензирована)
Аннотация:
Рассматривается использование личных местоимений в политическом дискурсе, где оно является одним из средств манипулирования общественным мнением, а также значимой характеристикой политика, отражающей его мировоззрение и идеологию. Исследуются исторические изменения в использовании личных местоимений в политической жизни нашей страны и тот эффект, который выбор местоимения производит на аудиторию.
Ключевые слова:
Личные местоимения, политический дискурс, манипулирование общественным мнением, категория персональности, инклюзивное «мы», деперсонификация, саморепрезентация.
«Одним из фундаментальных семиотических принципов с глубокой древности является членение универсума на два мира - «свой» и «чужой», противопоставление которых имеет множественную интерпретацию и реализуется в оппозициях типа «мы» - «они», «этот» -«тот», «здесь» - «там», «близкое» - «далекое» и мн. др. под. [1]. Представление о «своем/чужом» формировалось в древности, отражая особенности архаического сознания подмечать и фиксировать существующие в мире объективные противоположности. Для древнего сознания характерна дуалистичность, отражающая «извечную конфликтность» реальности. Фольклористы упоминают оппозицию «свое/чужое» как доминирующую во многих жанрах народного творчества, где она оказывается ценностно окрашенной: «свое» -хорошее, «чужое» - плохое.
«Наш народ не избалован персональными обращениями. У нас долгое время господствовало стадное чувство, именуемое «:МЫ» [2]. В этноисторических текстах часто используется ассоциативный тип «мы»: говорящий идентифицирует себя со своим этносом (даже в исторической перспективе, когда рассказчика еще не было на свете). Например, «мы советское» в выступлениях на партийных форумах (как знак социалистического образа жизни): Это особый тип интеллигента, презирающего равным образом богему и толпу, привыкшего не доверять любому «мы» (Новый мир, 2002, № 10. С. 168).
Вследствие большой вариативности семантического содержания местоимения «мы» оно нередко становится средством манипулирования общественным мнением, особенно - в предвыборных кампаниях. Ср.:
Листовку-агитку «единороссов» венчает призыв, и его стоит процитировать: «Поддержите курс президента, защитите свой родной город от «правых» и «левых» демагогов, проголосуйте за кандидатов и список партии Единая Россия»! Кого, позвольте узнать? Самих себя? Какой курс мы должны поддержать? Увольте, господа! Это ваш курс,
вы его и поддерживайте! (Советская Россия, 4 декабря 2003 г.).
В предвыборной борьбе «мы» превращается в идеологему единения. Ср.: «... сверхзадача агитационной кампании - объединить народ вокруг кандидата, и. команда кандидата развивает в пропагандистских материалах идеологему единения, в центре которой смысл совместности, поддерживаемый идеологической памятью местоимений: Вместе мы -сила. Наш город - это мы с вами. Мы будем с вами вместе добиваться достойной жизни и под.» [3].
Ср., однако, мысли С.Л.Франка о том, что соборность, соединение я и ты в мы пронизывают всю социальную жизнь человечества. Мы - не расчлененное духовное бытие, общий дух, народная душа. Мы - это единство самой множественности, единство всего раздельного и противоборствующего, единство, вне которого немыслимо никакое человеческое разделение, никакая множественность. И даже когда я осознаю полную чуждость мне какого-нибудь человека или стою в отношении разъединения и вражды к нему, я сознаю, что мы с ним - чужие или враги, то есть я утверждаю свое единство с ним в самом разделении, в самой враждебности. Изолированно мыслимый индивид есть лишь абстракция; лишь в соборном бытии, в единстве общества подлинно реально то, что мы называем человеком. - цит. по: [4].
В рамках манипулятивных техник выделяют «контакт, который имеет тенденцию сам себя поддерживать в силу положительного эмоционального, мотивационного или смыслового отношения к нему». Типичным примером такого контакта могут служить обращения коллега, земляк, местоимение мы, которое способствует тому, чтобы слушающий ясно осознавал, что говорящий такой же, как и он сам [5]. Е.И. Шейгал [6] перечисляет такие специализированные вербальные знаки интеграции, позволяющие политикам отождествлять себя с аудиторией, апеллировать к общей национальной, статусной и прочей социальной принадлежности, - «маркеры своих»:
-инклюзивное мы;
-лексемы совместности (вместе, все, наш, единство, единый, блок, союз, объединение);
-лексические единицы с компонентом совместности, выступающие в функции вокатива с коннотацией ‘я свой’ (друзья, товарищи, братья и сестры, сограждане, россияне, коллеги, земляки, мужики);
-формулы причастности (Я, как все...).
Использование или, наоборот, избегание местоимения первого лица является значимой характеристикой политика. Ср.:
Дмитрий Медведев установил свой первый президентский рекорд: никогда еще Послание к депутатам не было столь продолжительным - почти полтора часа. И никогда еще во время его оглашения так часто не звучали слова: «я принял решение...», «мною отдано распоряжение...», «я дал указание...» (Советская Россия, 6 ноября 2008г.)
Ср. характерный дискурс эпохи горбачевской перестройки:
«Мы» будто прячет «я», покрывает его некоей анонимностью, нивелирует и чьи-то робкие усилия, и чью-то отчаянную решимость, и чью-то полную спячку. И в наше время, когда «я» расправляет плечи, когда реабилитируется индивидуальное в теории ли воспитания, в литературе ли, - когда мы с надеждой говорим о внимании к каждому человеку, а не только о любви к некоему обезличенному человечеству, пафос письма кажется особенно уместным. Слишком долго «я» растворялось в «мы», интересы коллектива противопоставлялись интересам личности, а мораль приносилась в жертву целесообразности. Наверное, это неизбежный этап - прежде чем объединиться, нужно размежеваться. Осознать свое «я» значит проявиться, выделиться и тем самым как бы и обособиться. Но на новом витке спирали - как бы это ни было трудно - все равно вновь стать «мы» (И. Руденко, Комсомольская правда, 19 октября 1988 г.) Цит. по: [7].
Е.И. Шейгал, детально исследовавшая политический дискурс, пишет, что «применительно к политическому языку в литературе упоминаются такие особенности грамматики, как, например, тенденция к устранению лица при помощи номинализованных
конструкций-девербативов и безагенсного пассива, инклюзивное использование местоимений мы, наш [6].
Соотнесение обозначаемой в высказывании ситуации с участниками речевого акта осуществляется с помощью категории персональности. Она имеет ярко выраженную актуализационную природу. Категория персональности охватывает те зоны субъектности и объектности, в которых представлены субъект или объект - лицо, а также те случаи, когда субъект или объект не являются личными, но в предложении-высказывании выступает личная форма глагола, то есть реализована категория лица (как в односоставных предложениях). Категория лица местоимений и глаголов как грамматический центр персональности полифункциональна, то есть выполняет помимо семантических функций еще и функции прагматические, связанные с особенностью коммуникативной ситуации. Рецессия субъекта (происходящая вследствие многочисленных номинализаций) была характерным свойством советского политического дискурса.
Характерными для советского дискурса были и многие другие способы деперсонификации, например, опущение агенса в пассивных конструкциях: обращено внимание, принято решение. Такой прием используется в целях пропагандистского воздействия: деперсонификация субъекта вызывает у адресата представление о действии не субъектном, а объективно заданном. С началом перестройки и особенно в постсоветский период эта черта перестала быть характерной для политического дискурса. В.Г. Костомаров написал в 1987 году: «Даже с трибуны многолюдного собрания (подумать было страшно еще недавно!) ораторы смело говорят: Я думаю, а не думается, представляется целесообразным [8]. А. Мирошниченко [9] упоминает о том, как в своей журналистской практике столкнулся со следующим случаем: высокопоставленный чиновник с большим партийным
(коммунистическим) прошлым, вычитывая свои ответы на журналистские вопросы, вычеркивал избыточные, на его взгляд, местоимения первого лица. Отказ от я диктовался не стилистическими требованиями, а соображениями партийной морали, которая не приветствовала «ячество». В результате получились эллиптические фразы вроде поступил в институт., не собирался баллотироваться в депутаты. Отсутствие необходимой грамматической формы А. Мирошниченко считает «лингво-идеологемой».
К периферии функционально-се-мантического поля персональности в русском языке также относятся субъектно-локативные формы, содержащие указания на некоторое множество лиц по их территориальной, административной, социальной принадлежности, а также глагольные, реже адъективные предложения, в которых функционируют такие формы: В министерстве недовольны. В правительственных кругах упоминают о новом финансовом скандале. В этом городе думают о будущем.
Отказ от грамматической формы первого лица или, напротив, активное ее использование, таким образом, на глубинном уровне отражают глубинные различия между мировоззренческими полюсами «социоцентризм» - «индивидуализм» или между идеологическими полюсами - «социализм» - «либерализм». Использование местоимения мы может свидетельствовать о приоритете коллектива, активное употребление местоимения первого лица единственного числа, напротив, свидетельствует о приоритете индивидуума. Возможно также представление «о приоритете машины», которое на лингвистическом уровне передается формулой «должность + 3-лицо вместо первого»: Директор слушает... Автор считает, что.Интересно, что доместоименный уровень саморепрезентации характерен и для детской речи (дети дошкольного возраста часто говорят о себе в третьем лице).
Отмечено, что Сталин использовал формулу «Товарищ Сталин считает, что.». Манифестируемый отказ от я приводит к подчеркнутой деперсонификации. Многие авторы справедливо отмечают, что мы вместо я в публичной речи для русского человека более естественно (между тем как в обыденной ситуации и разговорной речи трудностей с саморепрезентацией с помощью местоимения я не возникает). Возможно, что отсутствие формы первого лица единственного числа у глагола победить имеет те же корни (при естественном - Мы победим).
Получается, что манипулирование собеседником/электоратом может осуществляться в том числе и на уровне выбора говорящим личного местоимения, что лишний раз подчеркивает то, что, как отмечает Чалый В.В. [10], «сегодня каждому участнику речевого акта, становящемуся слушателем, желательно обладать коммуникативной компетентностью в разрешении важных жизненных вопросов, умением правильно реагировать на возможные манипулятивные действия со стороны собеседника».
Примечания:
1. Пеньковский А.Б. О семантической категории «чуждости» в русском языке // Проблемы структурной лингвистики 1985-1987. М.: Наука, 1989. С. 54-82.
2. Феофанов О.А. Реклама: новые технологии в России. СПб.: Питер, 2000. 384 с.
3. Купина Н.А. О расширении границ речевой свободы: языковой облик избирательных кампаний 1999 года в Екатеринбурге и Свердловской области // Русский язык сегодня: сб. ст. / РАН. М.: Азбуковник, 2003. Вып. 2. С. 476-492.
4. Беляева И.В. Прагматическое содержание количественной оценки: дис. ... канд. филол. наук. Ростов н/Д, 2004. 152 с.
5. Рядчикова Е.Н. Речевое воздействие как вид манипуляции // Личность в пространстве языка и культуры. М.; Краснодар, 2005. С. 290-300.
6. Шейгал Е.И. Семиотика политического дискурса. М.: Гнозис. 2004. 325 с.
7. Местоимения в современном русском языке: учеб. пособие / А.М. Чепасова, Л.Д. Игнатьева, Ж.З. Мительская и др. 2 изд-е, испр. и доп. М.: Флинта: Наука, 2007. 196 с.
8. Костомаров В.Г Перестройка и русский язык // Русская речь. 1987. № 6. С. 3-11.
9. Мирошниченко А.А. Толкование речи. Основы лингво-идеологического анализа. Ростов н/ Д, 1995. 112 с.
10. Чалый В.В. Говорящий и слушающий в процессе речевого взаимодействия // Вестник Адыгейского государственного университета. Сер. Филология и искусствоведение. Майкоп, 2008. № 6. С. 34-36.
