CC BY
587
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ
УДК 882.09
Андреева Валерия Геннадьевна ЛЕВИН И ВРОНСКИЙ В ХУДОЖЕСТВЕННОМ МИРЕ РОМАНА Л.Н. ТОЛСТОГО «АННА КАРЕНИНА»
В статье высказано убеждение, что герои романа «Анна Каренина», их поступки могут быть правильно оценены только в сопоставлении. Автор рассматривает образы Левина и Вронского и отмечает, как скрытые параллели помогают Толстому выразить единство законов жизни, изобразить идеал и отклонения от него.
Ключевые слова: стройная иерархия персонажей, жизненный путь Левина и Вронского, мысль семейная и движение к вере, контрасты и сходства характеров.
Все герои романа Л.Н. Толстого «Анна Каренина» связаны едиными законами жизни, проницательно уловленными автором и выраженными им через «бесконечный лабиринт сцеплений». Поэтому для полного и правильного понимания произведения в сознании реципиента должны быть проведены многочисленные связи между поступками и формами поведения как главных, изменяющихся, так и второстепенных персонажей, не только найдены параллели между их привычками и убеждениями, но объяснены причины их ошибок и неудач. Л.Н. Толстой создает стройную, продуманную систему группировки героев, которая не может быть отражена с помощью какой-либо примитивной схемы и, вместе с тем, благодаря своей иерархичности четко укладывается в сознании читателя.
В данной статье мы остановимся на сопоставлении только Константина Левина и Алексея Вронского: несмотря на то что это центральные герои романа, в литературоведении до сих пор существует путаница в их осмыслении. В жизненном пути Левина - помещика, ищущего семейное счастье, и хозяина, прислушивающегося к различными голосам окружающего мира, -многие исследователи не видят гармоничного пути к вере. Вронского в худшем случае воспринимают как «безмолвного кобеля» (так охарактеризовал героя М.Е. Салтыков-Щедрин), а в лучшем - как твердого и честного, но ограниченного в душевной восприимчивости человека. По нашему мнению, Левин и Вронский должны быть рассмотрены как движущиеся, способные к нравственному росту герои, а их сопоставление в художественном мире произведения открывает глубинные смыслы религиозно-духовного романа «Анна Каренина», совмещающего изображение
идеала и отклонений от него. На примере судьбы Левина Толстой показывает читателю постепенное восхождение к вере, обязательным условием которого для героя является осознание важности семейных связей и отношений. Реципиента, выстраивающего и осознающего целостность романа, должен увлечь даже не столько путь Левина, сколько идеал, даваемый повествователем, во многом реализуемый им через сопоставление героев (в частности, через скрытое сравнение Левина и Вронского).
Очень важно, что в начале произведения по «взгляду невольно просиявших глаз» Кити Левин понимает, что она любит Алексея Кирилловича, а после единственной встречи с Левиным чуткая Анна Каренина отмечает сходство героев: «.. .Несмотря на резкое различие, с точки зрения мужчины, между Вронским и Левиным, она, как женщина, видела в них то самое общее, за что и Кити полюбила и Вронского и Левина» [7, т. 19, с. 281]. Что же это за общее и основополагающее начало в героях, и не оно ли способствовало зарождению в Анне чувства именно к Вронскому?
Кажется, что Левин и Вронский изображены в романе по принципу контраста. Вронский в первых частях романа предстает как молодой человек, развращенный светом, наслаждениями и военной службой, ограничивающейся смотрами, маханием оружия и скаканьем на лошадях. Для Константина Левина, только что приехавшего из деревни в Москву, жизнь большого города кажется сумасшедшей, не случайно герой «беспокойно оглядывается вокруг». Впервые Левин предстает перед нами как «сильно сложенный широкоплечий человек с курчавой бородой, который, не снимая бараньей шапки, быстро и легко взбегал наверх» [7, т. 18, с. 19]. Левин описан Толстым в единстве с окружающим его, он все-
гда в движении, даже если сомневается, неотделим от жизни, об улучшении которой он радеет.
Если Левин мечтает о семейном счастье, возлагая на него большие надежды по лучшему установлению хозяйства и совершенствованию жизни, то Вронский «еще меньше мог поверить тому, что он должен жениться» [7, т. 18, с. 62]. Левин, чувствуя духовную связь с Кити, стремится поскорее сделать ей предложение, а Вронский не знает, что предпринять, поскольку он впервые сталкивается с искренностью, которая не согласуется с формами поведения, данными светом, с его правилами, согласно которым все люди делятся на два сорта. Сорт настоящих людей, по Вронскому, представлен такими же, как он, блестящими людьми, но есть другой, «низший сорт: пошлые, глупые и, главное, смешные люди, которые веруют в то, что одному мужу надо жить с одною женой, с которою он обвенчан, что девушке надо быть невинною, женщине стыдливою, мужчине мужественным, воздержанным и твердым, что надо воспитывать детей, зарабатывать свой хлеб, платить долги, - и разные тому подобные глупости» [7, т. 18, с. 121]. Примечательно, что автор описывает правила жизни Вронского в момент возвращения героя к оставленному в Петербурге мирку. Не раз при рассказе о существовании Алексея Кирилловича Толстой употребляет слово «колея», подчеркивая, что Вронский рождением и воспитанием был поставлен в определенные условия, выход из которых для героя, полагающегося лишь на собственные силы, чрезвычайно труден.
Параметром сопоставления Вронского и Левина становится также их окружение. Состояние Левина перед охотой (страсть и сближение с природой) можно сопоставить с действиями и положением Вронского до скачек (страсть и сближение с людьми). Разговор с приказчиком, который не желает трудиться как хозяин, сменяется разговором Левина с Василием и Мишкой. Причем все заняты общим делом - рассеванием клевера: «Левин посмотрел, как шагал Мишка, ворочая огромные комья земли, налипавшей на каждой ноге, слез с лошади, взял у Василья севалку и пошел рассевать» [7, т. 18, с. 166]. А Вронского мы видим с другом Яшвиным - игроком и кутилой. То, что это «не только человек без всяких правил, но и с безнравственными правилами» [7, т. 18, с. 186], напоминает самого Вронского с его жизненными установками. Два офицера дополняют
картину праздной полковой жизни, в которой время занято не трудом, а часто хересом, рейнвейном, водкой. Если для Левина и мужиков стоит вопрос: как сеять, то для Яшвина - что выпить: «Ты лучше скажи, что выпить; такая гадость во рту, что.» [7, т. 18, с. 187].
В романе мы видим, как романтическое чувство между Анной и Вронским перерастает в животную страсть. Вспомним, что Вронский в разгар страсти к Анне, сидя в карете, потирает икру своей ноги, с удовольствием ощущая телесность, упругость мускулов; он максимально приземлен. А Левин, ожидая утра для объяснения с Кити, «чувствовал себя совершенно независимым от тела: он двигался без усилия мышц и чувствовал, что все может сделать» [7, т. 18, с. 424]. Герой настолько духовно возвышен, что не ощущает телесной тяжести, для него исчезает вес, сила тяготения: «Он был уверен, что полетел бы вверх или сдвинул бы угол дома» [7, т. 18, с. 424]; «Левин чувствовал, что у него выросли крылья» [7, т. 18, с. 406].
Жизнь Левина вписывается в ритм природных изменений, жизнь Вронского - в ритм большого города. Левин надевает сапоги и суконную поддевку, а Вронский - белый жилет и сюртук; Левин шагает через ручьи - Вронский сидит, облокотившись обеими руками на стол (руки его свободны от дел). Левин планирует с радостью и удовольствием хозяина, знающего цену труду и времени: «Левин сам не знал хорошенько, за какие предприятия в любимом его хозяйстве он примется теперь, но чувствовал, что он полон планов и предположений самых хороших» [7, т. 18, с. 162]. Он готов поделиться своим счастьем, ему нечего скрывать эту общую радость весеннего пробуждения жизни. Вронский смотрит в книгу французского романа. Символично, что книга эта лежит на тарелке: писатель подчеркивает, что она не может быть духовной пищей. Более того, Вронский смотрит в книгу, не читая.
Однако контраст в изображении героев не абсолютен. Одна из важнейших черт, сближающих Левина и Вронского и отличающая их от многих других персонажей романа, к примеру, от Облонского, заключается в их «страстности», под которой подразумевается положительная способность отдаваться делу, исключающая равнодушие. «Вы все, кажется, делаете со страстью», - говорит Кити Левину [7, т. 18, с. 33]. «За что ни возьмется, он все делает отлично. Он не только не скучает, но он со страстью занимает-
ся», - рассказывает Анна про Вронского [7, т. 19, с. 189].
Более того, и движение героев в романе отчасти оказывается сходным, но вот происхождением, воспитанием и отношением к родителям они оба поставлены в абсолютно противоположные условия. Уже читая восьмую главу романа, читатель понимает, что мысль семейная, прочная основа, заложенная в Левина, помогали ему не запутаться окончательно, не отчаяться: «Теперь ему ясно было, что он мог жить только благодаря тем верованиям, в которых он был воспитан» [7, т. 19, с. 379]. Левин вспоминает жизнь умерших родителей, как «идеал всякого совершенства», который «он мечтал возобновить с своею женой, с своею семьей» [7, т. 18, с. 101]. Вронский же не чувствует преемственности поколений, но он в этом не виноват, поскольку не имеет положительного примера, образца: «Вронский никогда не знал семейной жизни. Мать его была в молодости блестящая светская женщина. Отца своего он почти не помнил» [7, т. 18, с. 61]. Мать Алексея не даст сыну совета, поскольку опыт ее, как может судить читатель, богат только в плане увлечений и интриг. И, состарившись, графиня Вронская продолжает заботиться лишь о мнениях света (вспомним гневные письма ее, когда увлечение сына перерастает в нечто большее). А со стороны Вронского мы не видим, разумеется, никакого сыновнего благоговения, только притворство: «Он в душе своей не уважал матери и, не отдавая себе в том отчета, не любил ее, хотя по понятиям того круга, в котором жил, по воспитанию своему, не мог себе представить других к матери отношений, как в высшей степени покорных и почтительных» [7, т. 18, с. 66].
Читатель романа осознает, что Вронский был лишен воспитания, которое стало для Левина залогом правильной жизни. Обратимся к чрезвычайно значимой в романе сцене разговора Левина со священником. Накануне свадьбы, услышав от героя о его сомнениях, священник вдруг начинает рассуждать не только о поступках испове-дывающегося, но о его будущих детях: «Что же, какое воспитание вы можете дать вашим малюткам, если не победите в себе искушение дьявола, влекущего вас к неверию?» [7, т. 19, с. 7]; «Как же вы будете отвечать ему (ребенку. - В.А.)? Предоставите его прелести мира и дьявола?» [7, т. 19, с. 8]. Мы понимаем, что этой прелести мира в огромной степени был предоставлен с самого ран-
него детства Алексей Вронский, на примере жизни которого Л.Н. Толстой показал противоестественность тех условий и положений, в которые ставит человека высший свет. Однако Вронский в романе вырастает до мысли семейной, и, возможно, при поддержке Анны, он мог бы и далее значительно продвинуться на пути собственного совершенствования.
Интересно, что, как и Онегин у Пушкина влюбляется в замужнюю Татьяну, так и Вронский -в Анну Каренину, отвергая любовь Кити. На эту «несообразность» в романе в стихах Пушкина, отмеченную критиками, указывал еще В.Г. Белинский, который объяснил данный факт, во-первых, законами сердца, в которых немыслимо диктаторство, а присутствует «элемент чисто непосредственный, влечение инстинктуальное, невольное, прихоть сердца», а во-вторых, противоестественностью для Онегина поэзии брака: «Но если его могла еще интересовать поэзия страсти, то поэзия брака не только не интересовала его, но была для него противна» [1, с. 439-440]. Примечательно, что в конце 1856 - начале 1857 года Толстой был увлечен чтением статей Белинского.
Н.Н. Гусев, рассматривая письма разных корреспондентов, посещавших в то время Толстого, доказывает, что чтение Белинского Толстым продолжалось в течение января, причем перед Толстым лежали статьи Белинского о Пушкине [4, с. 156, 158]. Можно предположить, что Вронский, считающий смешной поэзию брака, не случайно влюбляется в Анну - женщину, восемь лет супружества жившую естественно и без притворства исключительно в роли матери. Вронский, прислушивающийся к голосу Анны, с которой столкнулся при входе в отделение, улавливает ее возражение по поводу характеристики взгляда на что-то. «Не петербургский, а просто женский», - говорит Анна, по-видимому, о своем взгляде [7, т. 18, с. 67].
Вронский под влиянием любви к Анне изменяется, преображается, перерастает себя, преодолевает свое языческое отношение к Карениной. Этот факт, кстати, не был замечен Н.Н. Страховым, настаивавшим на том, что в романе «один Вронский остается плотяным с начала и до конца» [6, с. 401]. Герой сначала чувствует узость своих правил для новой жизни: «Вронский начинал чувствовать, что свод его правил не вполне определял все условия.» [7, т. 18, с. 322], а после - лучше всего в романе это видно по его разговору с Долли в Воздвиженском - становится
человеком, которому, как и Левину, оказывается близка мысль семейная. «Мы соединены святыми для нас узами любви. У нас есть ребенок, у нас могут быть еще дети. <.> И завтра родится сын, мой сын, и он по закону - Каренин, он не наследник ни моего имени, ни моего состояния, и как бы мы счастливы ни были в семье и сколько бы у нас ни было детей, между мною и ими нет связи», - говорит Вронский Долли [7, т. 19, с. 202]. Вронский вырывается из колеи, в которую он был поставлен своим происхождением, отсутствием семейного воспитания, условиями света, однако Анна, потратившая массу сил, не жена, не хозяйка, оказывается не в состоянии помочь в данном случае Алексею Кирилловичу.
Доказательством того, что Вронский встал на путь самосовершенствования, приблизился к верному пониманию жизни, являются его слова о поведении Каренина. «Разумеется, - сказал он мрачно, - это одна из этих фарисейских жестокостей, на которые способны только эти люди без сердца» (курсив наш. - В.А.) [7, т. 19, с. 203]. Вронский точно констатирует то, что в Каренине происходят странные перемены, которые подробно изобразит Толстой в последующем, показывая, как Каренин окажется под воздействием Лидии Ивановны и шарлатана Ландо. Графиня Лидия замечает, что Каренину дано новое сердце, но именно Вронский в одном предложении объяснит читателю, что, становясь фарисеем, Каренин лишается сердца, способности любить и понимать. Не случайно также, что в одной из частых ссор с Анной, описанных автором в седьмой части романа, Вронский потеряет терпение, когда Каренина назовет его «человеком без сердца» [7, т. 19, с. 324].
Таким образом, в «Анне Карениной» Л.Н. Толстой сближает мысль семейную с возможностью прихода героя к вере. В Воздвиженском Вронский впервые осознает ответственность семейной жизни, не случайно он жалуется Долли и борется с искушением, с дьяволом: «“Я о себе не говорю, хотя мне тяжело, очень тяжело”, - сказал он с выражением угрозы кому-то за то, что ему было тяжело» [7, т. 19, с. 203]. Вероятно, что указываемая Вронским тяжесть связана не только с тем, что он сам, один, ведет все хозяйство, в котором Анна оказывается словно декорацией: в Воздвиженском Долли видит, что все, даже блюда на столе, «делается и поддерживается заботами самого хозяина» [7, т. 19, с. 205]. Тяжело Вронскому и по-
тому, что он борется с искушениями дьявола, о которых говорил Левину священник. Много неестественного и показного в быте и жизни Воздвиженского, но жизнь в имении, давшая Вронскому в полной мере ощутить себя в роли отца и хозяина, приближает его к прозрению Левина. «Я освободился от обмана, я узнал хозяина», -говорит в финале романа Левин [7, т. 19, с. 378].
Вронский обладает скрытым и неизвестным ему самому запасом жизненных сил, душевной глубиной, которые сближают его с Левиным. Анна полюбила Вронского, почувствовав возможность его нравственного роста, ту, которую видела Татьяна Ларина в Евгении Онегине, что подчеркивает Ю.В. Лебедев, говоря о героях Пушкина: «Все дело в том, что за светской развращенностью, беспочвенностью и опустошенностью “онегинства” Татьяна прозревает в Онегине не вполне осознанное им самим духовное ядро, опираясь на которое он может развернуть свою жизнь в другую, прямо противоположную сторону» [5, с. 62].
Создавая образ Алексея Вронского, Толстой, безусловно, ориентировался на характер Евгения Онегина, в котором, как отмечает Ю.В. Лебедев, Пушкин дал «художественную формулу будущего героя русских романов Тургенева и Гончарова, Толстого и Достоевского» [5, с. 63]. Толстой идет в «Анне Карениной» дальше Пушкина, конкретизируя пути духовного роста героев и определяя именно христианский смысл их движения. Рассуждая об этом движении, уместно вспомнить слова Иисуса Христа: «И сказал: для того-то и говорил Я вам, что никто не может прийти ко Мне, если то не дано будет ему от Отца Моего» (Иоан. 6:65). И дело не в том, что Вронский и Левин изначально наделены какими-либо другими способностям, чем, к примеру, Облонский или Каренин. «.Не думай, что одним Отец благотворит, а другим - нет, по жребию, ибо это свойственно неправедному, но так понимай, что Отец благодетельствует и дает дар веры тем, у которых есть произволение», - отмечает болгарский архиепископ Феофилакт [3, с. 55]. Как мы уже увидели, под внешней мишурой сердце Вронского живо, он стремится к преображению жизни, не безучастен к окружающему.
Важно, что способностью улавливать духовные возможности персонажей наделена автором верующая Кити. «Помните, что любовь - это долг, это труд, с видением и предвидением пополам», -
пишет Н.П. Бехтерева [2, с. 10]. Кити смогла полюбить Вронского и Левина, прозрев в них общее начало - силу жизни, способность поверить в Бога всем сердцем и всей душою, пройти через трудности, сомнения и выйти к вере как необходимости для дальнейшего существования.
Библиографический список
1. Белинский В.Г. Взгляд на русскую литературу. - М.: Современник, 1981. - 591с.
2. Бехтерева Н.П. Магия мозга и лабиринты жизни [Электронный ресурс]. - Режим доступа: http://lib.aldebaran.ru
3. Блаженный Феофилакт архиепископ Болгарский. Толкование на Евангелие от Иоанна [Элект-
ронный ресурс]. - Режим доступа: http:// lib.eparhia-saratov.ru/books/20f/feofilact/ioann/ contents.html
4. Гусев Н.Н. Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии с 1855 по 1869 год. - М.: Акад. наук, 1957. - 916с.
5. Лебедев Ю.В. Художественный мир А.С. Пушкина и русская литература XIX века // Лебедев Ю.В. Православная традиция в русской литературе XIX века. - Кострома: КГУ им. Н.А. Некрасова, 2010. - С. 23-63.
6. Страхов Н.Н. Литературная критика. - М.: Современник, 1984. - 431 с.
7. ТолстойЛ.Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. - М.: Худ лит., 1928-1958.
УДК 82.161.1
Баталова Тамара Павловна
кандидат филологических наук Московский государственный областной социальный институт
slava964964@mail.ru
СИМВОЛИКА «ШИНЕЛИ» В «ПЕТЕРБУРГСКИХ ПОВЕСТЯХ» Н.В. ГОГОЛЯ
Автор предлагаемой статьи анализирует цикл «Петербургские повести» Н.В. Гоголя. Мотив «шинели» присутствует во всех этих повестях. Он выражает противоречие между условностями чина и индивидуальностью человека.
Ключевые слова: Гоголь, шинель, мотив, образ, гротеск.
Петербургские повести Н.В. Гоголя (1834-1842) традиционно рассматриваются как цикл [см.: 5].
Вместе с тем необходимо отметить, что «Шинель» (1839-1842) занимает здесь особое место. В ней как бы сфокусирована художественная мысль всего цикла. Это - противоречие между регламентированностью жизни, прежде всего государственной, - «Ничего нет серьезнее всяких департаментов, полков, канцелярий и, словом, всякого рода должностных сословий» [2, с. 141] -и индивидуальностью - «Теперь уже всякий частный человек считает в лице своем оскорбленным все общество» [2, с. 141].В то же время это и ее лейтмотив, формирующий и сюжет, и систему образов. Образ главного героя - гротеск, сочетающий в себе отделённые друг от друга и противоречащие друг другу обобщённость и конкретность. Портрет его - «вечного титулярного советника» - характерен для мелких чиновников. Даже рост здесь как бы говорит о невозможности подняться выше 9-го ранга. Он «низенького роста, несколько рябоват, несколько рыжеват, не-
сколько даже на вид подслеповат, с небольшой лысиной на лбу, с морщинами по обеим сторонам щёк и цветом лица что называется геморроидальным...» [2, с. 141].
Обобщённость этого образа создаётся остра-нением. Фамилия «Башмачкин» не говорит о нём ничего конкретного: его «отец, и дед, и даже шурин, и все совершенно Башмачкины ходили в сапогах, переменяя только раза три в год подмётки» [2, с. 142]. Больше того, его мать не смогла подобрать ему имени: «пусть лучше будет он называться, как и отец его <... > Таким образом и произошёл Акакий Акакиевич» [2, с. 142]. Следовательно, и имя его сохраняет семейную традицию - готовность терпеть презрительное отношение к себе окружающих.
Степень обобщённости доведена до полной обезличенности. Так, о департаменте, в котором он служил, автор счёл за «лучшее» сказать неопределённо - обобщающе - «в одном департаменте» [2, с. 141]. Фатальность этого состояния поддерживается и «вечностью» героя. «Когда и в какое время он поступил в департамент и кто
