CC BY
859
38
ВЕСТНИК УДМУРТСКОГО УНИВЕРСИТЕТА
УДК 821.161.1Толстой.06 К.А. Нагина
РАСПАДАЮЩИЙСЯ ДОМ: СУДЬБА АННЫ КАРЕНИНОЙ*
Судьба Анны Карениной раскрывается сквозь призму идеи дома, основополагающей для творчества Л. Толстого. Тенденция к разрушению дома, воплощенная в линии Анны и тщетных попытках Вронского по обустройству Воздвиженского, противополагается созидательным стремлениям Константина Левина, связанным с его домостроительством в Покровском.
Ключевые слова: Л. Толстой, «текст дома», «Анна Каренина».
Созидательным стремлениям Константина Левина в романе Л.Н. Толстого «Анна Каренина» противополагается тенденция к разрушению дома, связанная с линией Анны, и тщетные попытки Вронского по его обустройству. Сюда примыкает ряд сцен, описывающих беспорядок в распадающихся домах: в комнате Долли, пытающейся собрать вещи, чтобы оставить своего мужа, на даче Анны, также занятой укладкой вещей для переезда в Петербург после объяснения с Карениным; в меблированных комнатах, которых «ничего нет ужаснее» (Т. 9. С. 346)1, где Анна складывает вещи для отъезда в Воздвиженское после ссоры с Вронским; в деревенском доме Долли в Ергушово, где все рушится от ветхости и неустроенности, и, наконец, в «маленьком грязном нумере» губернской гостиницы, где умирает брат Константина Николай Левин. Все эти сцены служат подтверждением слов, сказанных Левиным и подхваченных графиней Нордстон: «Москва есть Вавилон» (Т. 8. С. 59).
«Восходящий к Библии образ города, полного соблазнов («блудница вавилонская»), не составляет художественного открытия Толстого: и в литературе, и в социально-обличительной публицистике прошлого века он был своего рода метафорическим общим местом», - замечает А.Г. Гродецкая и приводит слова пророка Иеремии, демонстрирующие «исключительную вписываемость» этого образа в роман: «Бегите из среды Вавилона и спасайте каждый душу свою, чтобы не погибнуть от беззакония его, ибо это время отмщения у Господа: "Он воздает ему воздаяние" (Иер. 51:6)».
Этот библейский образ не только связан с понятием блудница, что отмечает А.Г. Гродецкая, но и с образом разрушающегося города / дома, являющегося частью ключевых для романа оппозиций: «город - деревня», «общество - народ», «языческий мир - христианский мир» [2. С. 163]. Не случайно домостроительство возможно только при условии бегства из Вавилона, что демонстрирует линия Левина и Кити.
В парадигму разрушающегося дома Толстым включены самые различные по своим потенциям и жизненным позициям персонажи: не только Анна, трагическая героиня, всем ходом событий влекомая к гибели, но и Вронский, которому во многом, как и Левину, свойственно желание обосноваться, утвердиться в этой жизни через обустройство дома, семьи и хозяйства; не только Каренин, который «каждый раз, когда... сталкивался с самою жизнью, ... отстранялся от нее» (Т. 8. С. 159), но и жизнелюбивый Стива, в любом месте чувствующий себя как рыба в воде, и Долли, всеми силами пытающаяся сохранить семью и дом вопреки легкомысленному поведению своего мужа. Виною тому - «переходное состояние мира». И мысль семейная дорога Толстому «не сама по себе, но в связи с неустойчивым положением личности в зыбком, ненадежном мире». Именно в семье Толстой видит «условие сохранения жизни и воссоединения человека с другими людьми» [7. С. 95], но в «переворотившемся мире» «семья утратила роль морального абсолюта» [6. С. 45]. Исследуя аксиологический аспект в романе, В.А. Сви-тельский замечает, что изначально Анна «поставлена в трагически неразрешимую ситуацию»; ее «метания... сходны с попытками трагических героев обмануть рок, обойти его предначертания» [7. С. 93]. Подобная точка зрения позволяет увидеть, как в хрестоматийно известной сцене, открывающей роман, приходит в действие тот механизм, который «запускает» силу рока, ту страшную силу, «не объяснимую
Работа выполнена в рамках проекта 12-04-00041 «Семиотика и типология русских литературных характеров (XVIII - начало XX в.)», поддержанного грантом РГНФ.
1 Толстой Л.Н. Собрание сочинений: в 22 т. М.: Худож. лит., 1979-1985. Здесь и далее ссылки на это издание даются в тексте в круглых скобках с указанием тома и страницы.
с точки зрения обыденного хода вещей и здравого смысла» (Там же), но в то же время существующую и управляющую жизнью человека, попавшего под ее влияние.
Невольно Анна втянута в орбиту действия разрушительных сил: в данный момент они направлены на дом Облонских, однако через некоторое время обратятся против самой героини и ее дома. Ситуация в доме Облонских прочитывается как символическая и включается в систему предсказаний или проявлений рока, действующую во втором толстовском романе. В большинстве случаев героиня видит в них предостережения и знаки судьбы, как в гибели обходчика на железной дороге («с трудом удерживая слезы», Анна говорит брату: «Дурное предзнаменование») и во сне о мужике, работающем «над железом»; однако ситуацию в семье Стивы на свою семью она не проецирует.
Приезд Анны действительно благотворно действует на Долли, и в доме устанавливается утраченное ранее равновесие. До этого символом смешения в доме был не только сбой в его жизненном механизме, но и зримый беспорядок в нем, а особенно в его центральном локусе - спальне Долли, где хозяйка «с испуганными глазами, стояла среди разбросанных по комнате вещей перед открытою шифоньеркой», чтобы «отобрать детские и свои вещи, которые она увезет к матери» (Т. 8. С. 16-17). Возвращение дома к обычному ритму жизни вновь воплощается в образах его обустройства: Долли хочет перевести наскоро поселенную Анну из верхних комнат в нижние, а для этого перевесить гардины, о чем затевает разговор со Стивой. За чайным столом течет «радостная и приятная вечерняя семейная беседа», и в доме окончательно воцаряется мир.
Однако мир в душе Карениной уже нарушен встречей с Вронским. Шутливое сближение Анны со Стивой, отмеченное Долли, воспринимается как очередное в ряду предсказаний. Учитывая ситуацию в доме Облонских и сцену бала с участием Вронского, оно не проходит незамеченным и подготавливает ту ситуацию греха и вины, в которую будет объективно поставлена героиня. Речь как раз идет о степени ее виновности.
«Ты не знаешь, отчего Кити не приехала обедать? - спрашивает она у Долли. - <...> Я испортила... Я была причиной того, что бал этот был для нее мученьем, а не радостью. Но, право, право, я не виновата, или виновата немножко, - сказала она, тонким голосом протянув слово "немножко".
- О, как ты это похоже сказала на Стиву! - смеясь, сказала Долли.
Анна оскорбилась.
- О нет, о нет! Я не Стива, - сказала она, хмурясь. - Я оттого говорю тебе, что я ни на минуту даже не позволяю себе сомневаться в себе, - сказала Анна.
Но в эту минуту, когда она выговаривала эти слова, она чувствовала, что они несправедливы <...>» (Т. 8. С. 112).
Уже в этой сцене героиня не воспринимает свое «личное стремление» как «греховное, преступное», для Анны «в нем есть своя «этическая и бытийная обоснованность», как замечает В.А. Свитель-ский; «только задним числом признает она свою объективную трагическую вину» [7. С. 95]. Р. Гус-тафсон еще строже судит Анну, утверждая, что, «в отличие от драмы Стивы, драма Анны в подавлении чувства вины и стремлении заглушить собственную совесть». По мнению исследователя, эта тенденция проявляется уже в сцене утешения Долли: «Анна говорит Долли лишь то, что та хочет услышать, и освобождает Стиву от ответственности. Таким образом, Анна не только утешает жертву, но и прощает виноватого. Она относится к вине брата точно так же, как будет относиться к своей собственной вине» [3. С. 130].
Анна стремится домой, в Петербург, к мужу и сыну. Однако после встречи с Вронским в метель на железнодорожной станции она испытывает разочарование и в Каренине, и в Сереже. Ее неприятно поражают «хрящи ушей, подпиравшие поля круглой шляпы» (Т. 8. С. 118) Алексея Александровича, а Сережу «она воображала ... лучше, чем он был в действительности» (Т. 8. С. 122). Недостатки людей из ее круга, таких, к примеру, как Лидия Ивановна, бросаются ей в глаза. «Ведь все это было и прежде, - думает героиня, - но отчего я не замечала этого прежде?» (Т. 8. С. 123).
Неожиданно перед ней обнажается фальшивость ее семейного уклада и того мира, к которому она принадлежит. Эта фальшивость ранее была замечена все той же наблюдательной Долли, о чем перед приездом Анны к Облонским сообщает Толстой: «Правда, как она (Долли. - К.Н.) могла запомнить свое впечатление в Петербурге у Карениных, ей не нравился самый дом их; что-то было фальшивое во всем складе их семейного быта» (Т. 8. С. 159).
С этого момента разоблаченный дом утрачивает свою ценность для Анны, а сама героиня превращается для своего мужа в наглухо закрытый дом, внутрь которого доступа Каренину нет: «Он ви-
2013. Вып. 4 ИСТОРИЯ И ФИЛОЛОГИЯ
дел, что та глубина ее души, всегда прежде открытая перед ним, была закрыта от него. Мало того, по тону ее он видел, что она и не смущалась этим, а прямо как бы говорила ему: да, закрыта, и это так должно быть и будет вперед. Теперь он испытал чувство, подобное тому, какое испытал бы человек, возвратившийся домой и находящий дом свой запертым. "Но, может быть, ключ еще найдется", -думал Алексей Александрович» (Т. 8. С. 163).
«Броня лжи», которою защищена Анна от своего мужа, получает еще одно визуальное воплощение, также связанное с образом дома: желая «предостеречь свою жену от ошибки в глазах света», Алексей Александрович «волновался невольно о том, что касалось ее совести, и боролся с воображаемою им какою-то стеной» (Т. 8. С. 164). Теперь на все «попытки вызвать ее на объяснение она противопоставляла ему непроницаемую стену какого-то веселого недоумения» (Т. 8. С. 166). Таким образом, дом и стена как его часть связываются с духом зла и обмана, завладевшим Анной, и, соответственно, вписывается в дьявольскую тему романа, которую подробно анализирует А.Г. Гродецкая [2. С. 116-131].
Дом включается и еще в одну систему метафор, составляющих образ круга чрезмерных желаний, символом которого в романе прежде всего являются скачки: «В общей для всех "скачке с препятствием", - пишет В.Е. Ветловская, - препятствием каждому из "скачущих" служит чужое желание» [1. С. 23]. В этой сцене впервые появляется мотив остановки жизни, развернутый Толстым в «Исповеди» и «Записках сумасшедшего», где он напрямую связывается с образом дома, точнее, антидома, о чем речь пойдет ниже. Как и в «Записках сумасшедшего», в сцене размышлений Каренина этот мотив получает эмпирическое воплощение: в круговом движении, совершаемом персонажем по комнатам дома. Это движение как раз и символизирует жизненный процесс, а остановки, которые Каренин совершает в каждой комнате, - осознание ложности избранного маршрута. Так впервые в творчестве Толстого дом втягивается в игру негативно окрашенными образами: «На каждом протяжении своей прогулки, и большею частью на паркете светлой столовой, он останавливался и говорил себе: "Да, это необходимо решить и прекратить, высказать свой взгляд на это и свое решение". И он поворачивался назад. "Но высказать что же? какое решение?" - говорил он себе в гостиной и не находил ответа. "Да, наконец, - спрашивал он себя пред поворотом в кабинет, - что же случилось? Ничего. Она долго говорила с ним. Ну что же? Мало ли женщина в свете с кем может говорить? И потом, ревновать - значит унижать и себя и ее", - говорил он себе, входя в ее кабинет; но рассуждение это, прежде имевшее такой вес для него, теперь ничего не весило и не значило. И он от двери спальной поворачивался опять к зале; но, как только он входил назад в темную гостиную, ему какой-то голос говорил, что это не так и что если другие заметили это, то значит, что есть что-нибудь. И он опять говорил себе в столовой: "Да, это необходимо решить и прекратить и высказать свой взгляд... " И опять в гостиной пред поворотом он спрашивал себя: как решить? И потом спрашивал себя, что случилось? И отвечал: ничего, и вспоминал о том, что ревность есть чувство, унижающее жену, но опять в гостиной убеждался, что случилось что-то. Мысли его, как и тело, совершали полный круг, не нападая ни на что новое. Он заметил это, потер себе лоб и сел в ее кабинете» (Т. 8. С. 160).
Алексея Александровича еще не охватывает приступ ужаса, ему только становится «страшно за предстоящее объяснение». В отличие от героев позднего Толстого, он еще может пройти по «мосту» «искусственной жизни», переброшенным им над «пучиной» жизни настоящей. На этом пути он находит «тот пункт узаконений, которому подлежало возникшее обстоятельство». «Вопросы о ее чувствах, о том, что делалось и может делаться в ее душе, это не мое дело, а дело ее совести и подлежит религии», - с облегчением думает Каренин. - «Как глава семьи, я лицо, обязанное руководить ею, и потому отчасти лицо ответственное: я должен указать опасности, которые я вижу, предостеречь и даже употребить власть» (Т. 8. С. 116).
Это бегство от живой жизни ведет к утрате последней возможности что-либо изменить. В пространстве спальни - таком же центре дома, как и в случае Облонских, - Анна лежит и ждет, «что ее муж еще раз заговорит с нею. Она боялась и ждала, что он заговорит, и ей хотелось этого. Но он молчал. Она долго ждала неподвижно и уже забыла о нем». В этот момент дом навсегда утрачивает свои функции цельного позитивного семейного пространства, потому что в спальне рядом с супругами в воображении Анны поселяется третий:
«Она думала о другом, она видела и чувствовала, как ее сердце при этой мысли наполнялось волнением и преступною радостью. Вдруг она услыхала ровный и спокойный носовой свист. В первую минуту Алексей Александрович как будто испугался своего свиста и остановился; но, переждав два дыхания, свист раздался с новою, спокойною ровностью.
- Поздно, поздно, уж поздно, - прошептала она с улыбкой. Она долго лежала неподвижно с открытыми глазами, блеск которых, ей казалось, она сама в темноте видела» (Т. 8. С. 165).
Окончательно утратив дом, Анна теперь везде ведет себя как гостья, даже не пытаясь взять на себя роль хозяйки. Гостьей она чувствует себя в «старом, запущенном палаццо с высокими плафонами и фресками на стенах» (Т. 9. С. 8), который слишком «очевидно стар и грязен», чтобы стать домом. Гостьей она чувствует себя не только в гостинице и меблированных комнатах, но и в Воздвиженском, имении Вронского.
Хозяйку отличает пристальное внимание к деталям, что проявляется, к примеру, в «мелочных хлопотах Кити о скатертях, мебели, тюфяках для приезжих, о подносе, о поваре, обеде» (Т. 9. С. 54). Женская забота, как это видно уже из повести «Детство», необходима дому; она вдыхает в него душу, дом и живет благодаря ей. Как бы подводя итог женской линии в тексте дома, Толстой пишет о Кити, что «домашнее хозяйство неудержимо влекло ее к себе. Она, инстинктивно чувствуя приближение весны и зная, что будут и ненастные дни, вила, как умела, свое гнездо и торопилась в одно время и вить его и учиться, как это делать» (Т. 9. С. 55).
Кити не играет роли жены, хозяйки и матери, она вживается в них, в чем ею руководит мощный природный инстинкт и безупречное нравственное чувство, утраченное Анной. Перед смертью Каренина признается себе: «Если бы я могла быть чем-нибудь, кроме любовницы, страстно любящей его ласки; но я не могу и не хочу быть ничем другим» (Т. 9. С. 358). В беседе с Долли в Воздвиженском Анна высказывается об этом резко, но вполне определенно. Речь идет о способе больше не иметь детей, который, как кажется героине, поможет сберечь ее внешнюю красоту и удержать Вронского: «... у меня выбор из двух: или быть беременною, то есть больною, или быть другом, товарищем своего мужа <...> он любит меня до тех пор, пока любит. И что ж, чем я поддержу его любовь? Вот этим? Она вытянула белые руки перед животом» (Т. 9. С. 224).
Анна сознательно ограничивает круг своих ролей: она любовница, друг и товарищ Вронского. У нее есть занятия, среди которых главное и, в общем, единственное - занятие собой, только не дочерью и домом. Подобное сосредоточение на себе очевидно не только для самой Анны, но и для окружающих. За обедом в Воздвиженском «Дарья Александровна <...>, как хозяйка, ведущая дом, <...> невольно вникала во все подробности и задавала себе вопрос, кто и как это все сделал. Васенька Ве-словский, ее муж и даже Свияжский и много людей, которых она знала, никогда не думали об этом, а верили на слово тому, что всякий порядочный хозяин желает дать почувствовать своим гостям, именно, что все, что так хорошо у него устроено, не стоило ему, хозяину, никакого труда, а сделалось само собой. Дарья же Александровна знала, что само собой не бывает даже кашки к завтраку детям и что потому при таком сложном и прекрасном устройстве должно было быть положено чье-нибудь усиленное внимание. И по взгляду Алексея Кирилловича, как он оглядел стол, и как сделал знак головой дворецкому, и как предложил Дарье Александровне выбор между ботвиньей и супом, она поняла, что все это делается и поддерживается заботами самого хозяина. От Анны, очевидно, зависело все это не более, как и от Весловского. Она, Свияжский, княжна и Весловский были одинаково гости, весело пользующиеся тем, что для них было приготовлено» (Т. 9. С. 216). Анна, как замечает Долли, «была хозяйкой только по ведению разговора». Этот разговор давал ей возможность проявить не только свои интеллектуальные способности, но и преуспеть в деле «молодого кокетства», так «неприятно поразившего» Долли. Анна играет две свои главные роли - красивой женщины, «щекочущей» нервы любовника, и товарища, разделяющего его увлечения. Описание дома Анны и Алексея в Воздвиженском ясно демонстрирует, как расходятся жизненные устремления его обитателей.
Вронский желает утвердиться как хозяин, он строит, воздвигает, что отсылает к названию его имения. Соединившись с Анной, он желает обрести дом, которого у него в действительности никогда не было. Его квартира в Петербурге напоминала проходной двор, что со всей очевидностью было показано Толстым в сцене возвращения Алексея из Москвы, когда у себя дома он обнаруживает незваных гостей - Петрицкого и баронессу Шильтон. Однако к тому моменту, когда он поселится в Воздвиженском с Анной, его взгляды изменятся, о чем красноречиво будет свидетельствовать разговор с Долли.
То, что раньше казалось Вронскому «глупостями» (Т. 8. С. 129), теперь составляет главную мечту его жизни: это мечта об узаконении его отношений с Анной, иными словами, мечта о семье и воспитании детей. «Мы соединены самыми светлыми узами любви, - говорит он Долли, и в этих словах трудно узнать того Вронского, который из Москвы когда-то вернулся в свою квартиру в Петербурге. - У нас есть ребенок, у нас могут быть еще дети. <...> Моя дочь по закону - не моя дочь, а
2013. Вып. 4 ИСТОРИЯ И ФИЛОЛОГИЯ
Каренина. Я не хочу этого обмана!» (Т. 9. С. 212). Из этого же разговора обнаруживается, что Вронский нашел и свое «дело жизни» и этим «счастлив». И это занятие то же, что и у Левина - большое хозяйство. Вронский почти повторяет слова Левина, когда говорит о том, что это дело он считает «благородным» и «не променяет» ни на что: «Я работаю здесь, сидя на месте, и я счастлив, доволен и нам ничего более не нужно для счастья. Я люблю эту деятельность» (Т. 9. С. 213). Теперь главная цель Алексея - уговорить Анну просить развода у мужа и добиться этого развода. Таким образом, жизненные цели Вронского совпадают с целями Левина - дом, хозяйство и семья. Однако предприятие Левина по претворению своей мечты в жизнь весьма успешно, а предприятие Вронского терпит крах. В связи с этим стоит поближе приглядеться к организации жизни персонажей в Воздвиженском на фоне жизни в Покровском.
Обращает на себя внимание сама семантика названия имений. Название имения Вронского -Воздвиженское - отсылает к житию Марии Египетской, упомянутой Анной в горячечном бреду. Бывшая блудницей, Мария Египетская не смогла войти в храм в праздник Воздвижения Креста Господня: «некая Божия сила» удержала ее в притворе храма. Этот житийный мотив «запрета на обращение к Богу» А.Г. Гродецкая обнаруживает и в линии Анны, связывая с ним название имения [3. С. 167]. Здесь можно добавить, что в этом названии актуализируется и мысль о том, что Анна и Вронский вынуждены нести свой крест - те нравственные мучения, которые они испытывают вследствие пренебрежения общим для всех моральным законом.
В названии имения Вронского Д. Орвин на первый план выдвигает сему движения, которым «в целом определяется тот мир индивидуализма, который изображен в романе, - "от стремительности вперед" Сафо Штольц <...> от названия имения Вронского <...> и вплоть до индустриального развития России, с ее железными дорогами, которые и <...> символизируют его в романе» [5. С. 202].
Название имения Левина - Покровское - подразумевает убежище или защиту. Как и имение Вронского, оно названо в честь церковного праздника - Покрова Божьей матери. Одной из наиболее значимых деталей, в которых обыгрывается противопоставление двух имений, Б. Леннквист считает «заплатанность»: «заплатанность» не только «покровского экипажа, в котором едет Долли-Дарья ("кучер Левина в своем не новом кафтане и полуямской шляпе, на разномастных лошадях, в коляске с заплатанными крыльями") <...> но и ее одежды». Подчеркивание «заплатанности», как считает исследователь, «ипостасирует название имения Покровское. Название Покровского, производного от Покров, ассоциативно связано с защитой, со свадьбой, с материнством. В Покровском Левина празднуется брак и семейная жизнь: беременность Кити и многочисленные дети часто там гостившей ее сестры Долли -антиподы стерильной жизни в Воздвиженском, где Анна чуждается своей дочери и втайне от Вронского решила не иметь больше детей» (курсив автора. - К.Н.) [4. С. 17].
Противопоставление хозяйственной деятельности Вронского и Левина включается в цепь символических образов, в которых изображается жизнь двух поместий. Как и Левин, Вронский становится хозяином, «крупным землевладельцем», по его собственным словам. Левин себя землевладельцем не называет; помещик «с крепостническими взглядами», понравившийся ему в гостях у Сви-яжского, на губернских выборах причисляет себя и Левина к иному классу - помещиков. Возникает характерное противопоставление, явно имеющее для Толстого глубокий смысл: помещик - землевладелец. Разговор идет о дворянских выборах, которые не одобряют ни Левин, ни тот самый помещик «с седыми усами». «Так зачем вы ездите?» - спрашивает Левин у своего собеседника.
« - По привычке, одно. Потом связи нужно поддержать. Нравственная обязанность в некотором роде. А потом, если правду сказать, есть свой интерес. Зять желает баллотироваться в непременные члены. Они люди небогатые, и нужно провести его. Вот эти господа для чего ездят? - сказал он, указывая на того ядовитого господина, который говорил за губернским столом.
- Это новое поколение дворянства.
- Новое-то новое. Но не дворянство. Это землевладельцы, а мы помещики. Они как дворяне налагают сами на себя руки» (Т. 9. С. 54).
И землевладельцы, подобные Вронскому, и помещики, такие как Левин, ощущают свои обязанности в отношении к земле и своему делу. Тема обязанностей - особенная в этом плане. Помещики прямо сознаются в том, что их хозяйство убыточно. «Я до тех пор, - сообщает седой помещик, - пока не хозяйничал, получал на службе три тысячи. Теперь я работаю больше, чем на службе, и, так же, как вы, получаю пять процентов, и то дай бог. А свои труды задаром». «Так зачем вы это делаете? Если прямой убыток?» - задает ему наболевший вопрос Левин. «Привычка, и знаешь, что так надо»,
- отвечает ему помещик. Эти слова задевают героя за живое, и он высказывает заветную мысль: «Какую-то обязанность чувствуешь к земле». К концу разговора эта левинская мысль обретает весьма красноречивое образное воплощении: «Так мы без расчета и живем, точно представлены мы, как весталки древние, блюсти огонь какой-то» (Т. 9. С. 245).
Землевладельцы не «блюдут огонь»; это «новое поколение дворянства», его современная формация, которая во главу угла ставит не сохранение традиции, предание, а прогресс и, соответственно, собственную выгоду. Две главные фигуры землевладельцев в романе - это Свияжский и Вронский, не случайно Долли встречает Свияжского в гостях в Воздвиженском.
В беседе о выгодах наемного труда и рациональных способах ведения хозяйства заходит разговор о машинах, которые применяют в своем хозяйстве и Левин, и Свияжский. Машины Левина, как, скажем, сушилка, имеют доморощенное происхождение. Они быстро ломаются от неумелого обращения или нежелания с ними работать, которое Левин постоянно отмечает у русского мужика. Машины Свияжского, как и Вронского, совсем другие.
«У нас нет ни машин, ни рабочего скота хорошего, ни управления настоящего, ни считать мы не умеем. Спросите у хозяина, - он не знает, что ему выгодно, что невыгодно», - говорит Свияжский Левину, и все тому же помещику, «страстному сельскому хозяину» (Т. 8. С. 363).
«- Итальянская бухгалтерия, - сказал иронично помещик. - Там как ни считай, как вам все перепортят, барыша не будет.
- Зачем же перепортят? Дрянную молотилку, российский топчачок ваш, сломают, а мою паровую не сломают <...>. И так все. Нам выше надо поднимать хозяйство» (Т. 8. С. 366).
Из слов явно хвастающегося Свияжского следует, что его рациональное хозяйство приносит прибыль, а не убыток. Однако, когда Левин задает ему прямой вопрос о выгодах его собственного хозяйства, Свияжский прячет глаза, в которых мелькает «мимолетное выражение испуга». «Этот вопрос был со стороны Левина не совсем добросовестным, - поясняет Толстой. - Хозяйка за чаем только что говорила ему, что они нынче летом приглашали из Москвы немца, знатока бухгалтерии, который за пятьсот рублей вознаграждения учел их хозяйство и нашел, что оно приносит убытка три тысячи с чем-то рублей» (Т. 8. С. 362). Разговором о выгодах не провести и хитрого помещика: «при упоминании о выгодах хозяйства Свияжского» он «улыбнулся, очевидно, зная, какой мог быть барыш у соседа и предводителя» (Т. 8. С. 367).
Но, если слова Свияжского о выгодах - пустой звук, то совсем иначе дело обстоит с барышами второго крупного землевладельца - Вронского. Во время обеда в Воздвиженском вновь заходит разговор на две главные темы - рационального ведения хозяйства и обязанностях землевладельца. «Это наше русское равнодушие, - сказал Вронский, наливая воду из ледяного графина в тонкий стакан на ножке, - не чувствовать обязанностей, которые налагают на нас наши права, и потому отрицать эти обязанности» (Т. 9. С. 219).
Этот «тонкий стакан на ножке» и «вода из ледяного графина» демонстрирует авторское отношение к тому пониманию обязанностей, которое выказывает персонаж. Обязанности Левина, которые он осознает, - это его ответственность по отношению к земле и мужику, иными словами, поддержание огня. Центральная персона хозяйства для него - крестьянин, он желает, чтобы «характер рабочего в хозяйстве был принимаем за абсолютное данное, как климат и почва, и чтобы, следовательно, все положения науки о хозяйстве выводились не из одних данных почвы и климата, но из данных почвы, климата и известного неизменного характера рабочего» (Т. 8. С. 170). Народ для Левина - не абстрактное понятие; он «главный участник в общем труде», и к мужику Константин Дмитриевич испытывает «кровную любовь, всосанную им, . вероятно, с молоком бабы-кормилицы» (Т. 8. С. 264). Все, что невыгодно и не нужно крестьянину, не признается и Левиным, в том числе земства, дворянские выборы, мировые суды, школы и больницы.
Иначе к этому относится Вронский. Его обязанности как раз прямо противоположны левин-ским: «Я считаю, - говорит он, - что для меня обязанность отправляться на съезд, обсуждать дело мужика о лошади так же важна, как и все, что я могу сделать. И буду за честь считать, если меня выберут гласным. Я этим только могу отплатить за те выгоды, которыми я пользуюсь как землевладелец» (Т. 9. С. 219). На выборах Вронский одет в мундир мирового судьи, на что мгновенно реагирует Левин. «Мировой суд есть дурацкое учреждение», «игрушка», «мировые судьи нам не нужны», - запальчиво говорит он Вронскому, тут же приводя примеры из собственной практики, подтверждающие его правоту.
2013. Вып. 4 ИСТОРИЯ И ФИЛОЛОГИЯ
«Странные суждения» Левина являются объектом насмешек и во время обеда в Воздвиженском. Разговор заходит о машинах, и Вронский снисходительно замечает, что, вероятно, господин Левин «никогда не видал тех машин, которые он осуждает» (Там же).
Тема машин - явно особая для Толстого, смыкающаяся с темой железной дороги, символом антигуманной цивилизации. Б. Леннквист обращает внимание на то, что в организации усадебной жизни Алексея и Анны доминирует тема металла, включающая в себя и то восхищение машинами, которое высказывают хозяева. Однако их «жатки только режут, но не могут вязать». Это представляется Б. Леннквист «многозначительной в контексте романа деталью» [4. С. 26].
В рационально устроенном хозяйстве Вронского машины вытесняют человека - мужика-работника, характер которого не интересует Алексея вовсе. Это касается и самого монументального проекта Вронского - больницы для крестьян. Новая больница машинизирована, как и вся жизнь Воздвиженского. Вронский с гордостью демонстрирует «вентиляцию новой системы», «постели с необыкновенными пружинками», «печи нового образца», «тачки, .. .которые не будут производить шуму», и многое другое (Т. 9. С. 219-210). Верх усовершенствований - «вновь выписанное кресло для выздоравливающих», в котором для демонстрации катается сам хозяин. Больница - «это памятник, который он оставит здесь». Рядом с почти оконченным зданием больницы возводится другое - «помещение для доктора и аптеки». Однако оно «придумано после и начато без плана», хотя хозяева желают, «чтобы новое строение соответствовало больнице». Его «фронтон все выходит ниже», потому что неправильно заложен фундамент, который, как говорит Анна, вовремя «надо было поднять». Строительные работы в здании больницы тоже ведутся странным образом: «Несмотря на то, что снаружи еще доделывали карнизы и в нижнем этаже красили, в верху уже почти все было отделано». По этому поводу Б. Леннквист замечает: «Совместными усилиями Вронского и Анны воздвигаемое строение приобретает все большее символическое значение. Оно как будто олицетворяет ту брачную жизнь, в которую они играют в имении Воздвиженское. "На верхнем этаже", на поверхностный взгляд, Анна и Вронский живут в браке, но "фундамент не заложен", развод не получен» [4. С. 27].
Более того, в этой больнице нет родильного отделения. На закономерный вопрос Дарьи Александровны о наличии родовспоможения в «единственно вполне правильно устроенной больнице» в России, как называет Свияжский детище Вронского, хозяин раздраженно отвечает: «Это не родильный дом, но больница, и назначается для всех болезней, кроме заразительных» (Т. 9. С. 210]. Этим вопросом Долли невзначай касается самого «больного» места в жизни Вронского и Анны. Вронский тяготится тем, что его дочь носит чужую фамилию и, если родятся еще дети, они будут Каренины, а Анна втайне от Алексея уже решила не иметь больше детей. «На этом фоне, - подводит итог Б. Лен-нквист, - созидательный проект Вронского - больница (без родильного отделения) - приобретает символический смысл» (курсив автора. - К.Н.) [4. Т. 9. С. 30].
Такое же символическое значение приобретает и способ устроения всей жизни в Воздвиженском: «по часам», «по-английски», как говорит княжна Варвара (Т. 9. С. 206). Английский мотив подробно анализирует Б. Леннквист: «Атрибут английский повсюду в Воздвиженском преследует читателя, оказывается. коррелятом ненатуральности» (курсив автора. - К.Н) [4. С. 66]. В парадигму английского вписывается англичанка мисс Эдвард, чрезвычайно не понравившаяся внимательной Долли. Переиначенное на иностранный лад имя дочери Анны и Алексея «Ани» (Annie), новейшая игра lawn tennis, также не одобренная Дарьей Александровной, роскошь граунда, английский коб Анны, имеющий сходство с Вронским. «Жизнь по-английски» смыкается с мотивом игры: У Долли рождается ощущение, что в Воздвиженском все играют в жизнь, вместо того чтобы жить.
«Жизнь по-английски» и есть та самая рационально построенная жизнь, которая возводится крупными землевладельцами, вроде Вронского, «в ранг высшей ценности и требует вмешательства в природу, в "ту дикую натуру", которой еще живут в России. Первый защитник традиционного уклада жизни, Константин Левин, считает именно строительство железных дорог (кстати, впервые появившихся в Англии) роковым для русской жизни <...> Модернизация страны влечет за собой такие явления, как "машинность" работы на фабриках, тягу к роскошной жизни (построенной на кредите), биржевую игру (вместо постепенного вкладывания средств)». В этой связи Б. Леннквист подытоживает: «И сложным образом "английский роман" Анны и Вронского, возникший на той же железной дороге, вписывается в картину ненатуральности и неорганичности, связанной с "англизацией" русской жизни в понимании Толстого. И не случайно антиподом жизни в Воздвиженском предстает жизнь в имении Левина Покровское» [4. С. 69].
Таким образом, главным отличием помещика от землевладельца для Толстого является определение его приоритетов в оппозиции личное - общее. Расширительное движение левинского дома, включение его в парадигму хозяйства и мужика, которому, как метко выражается Кити, он «как будто обязан. служить» (Т. 9. С. 383), демонстрирует органичное решение этого вопроса в пользу общего. Совсем иначе обстоит дело у Вронского. За его нравственными ориентирами не стоит живой, конкретный человек: подобно Кознышеву и Свияжскому, о народе, по отношению к которому он имеет общественные обязанности, вроде принятия участия в дворянских выборах, исполнения роли мирового судьи и строительства современной больницы, Вронский мыслит как об общей категории. Герой верит в популярный в XIX в. идеал прогресса, ложный для Толстого. Вера Вронского в прогресс, по наблюдению Д. Орвин, связывается с его обожествлением Анны [5. С. 204-205]. Свой выбор Вронский, как и Анна, совершает в сторону личного, их мир - это мир индивидуализма, что наглядно демонстрирует символическая образность в описании Воздвиженского, жизнь в котором «движется по ложному, "сделанному" пути, который постепенно приводит героев к краху. Человек, - заключает Б. Леннквист, - не может рационально сконструировать жизнь, он может только "залатать" ее и принимать такой, какой она ему дана» [4. С. 61].
Практически все исследователи обращают внимание на то, что жизнь в Воздвиженском показана через восприятие Долли. Именно ей принадлежало определение «фальшивости» дома Анны и Каренина в Петербурге, и точно такое ощущение «не-дома» выносит она из поездки в имение Вронского: «Обед, вина, сервировка - все было очень хорошо, но все это было такое, какое видела Дарья Александровна на званых больших обедах и балах, от которых она отвыкла. И с тем же характером безличности и напряженности; и потому в обыкновенный день и в маленьком кружке все это произвело на нее неприятное впечатление» (Т. 9. С. 220). Еще «больнее» ее поражает машинизированная и англизированная роскошь детской, в которой Анна, как и везде, чувствует себя гостьей: «.общий дух детской и в особенности англичанка очень не понравились Дарье Александровне» (Т. 9. С. 204).
Однако удивительнее всего то, что сама Дарья Александровна, носительница стихийной этики, не имеет прочного дома / убежища, подобного дому Левина. Безусловно, она одухотворяет своим присутствием свой и Стивы дом, но ведь именно в нем начинается процесс смешения и разрушения, которому героиня и пытается противостоять. В этой связи особенно показательно описание неустроенности жизни в Ергушово, с которым Долли борется силами членов «клуба Матрены Филимоновны», состоящего из «приказчицы, старосты и конторщика». Эти простые люди, в отличие от Степана Аркадьевича, помогают ей справиться с трудностями жизни, и в итоге действительно все образуется, но это носит временный характер. Из-за долгов над Ергушовым нависает угроза продажи, и Стива готов продать имение жены, как уже за бесценок продал лес, являющийся его частью. В обустройстве Ергушова Дарье Александровне помогает Левин, который, впрочем, понимает бесцельность этих попыток и оттого приглашает Долли в Покровское, беря ее с детьми на свое «попечение». Построить настоящий дом со Стивой, еще большим индивидуалистом, чем Вронский, Долли не удается, но ей удается быть «ангелом-хранителем семейного союза и лежащей в его основе природной силы, или энергии» [5. Т. 9. С. 54].
«Якорем» для Долли «служат традиции и нормы семейной жизни»; «она занимает в романе центральное положительное место, ибо поддерживает "привычки" и условности как защиту против природной "силы", когда та угрожает семье» (Там же). С Дарьей Александровной в романе, как со всеми членами семьи Левиных и Щербацких, связана идея дома, этим объясняется включенность героини в орбиту Левина, обеспечивающего ей защиту и покровительство.
Таким образом, все персонажи романа так или иначе тяготеют к одному из двух полюсов: дома и не-дома. Судьба первых вполне определенна: дом обеспечивает их устойчивость в этом мире, являясь тем убежищем, которое создано благодаря собственным усилиям героев. Характерно, что идея дома связывает представителей двух миров: дворянского и крестьянского, одинаково заботящихся о продолжении рода и сохранении предания.
Персонажей-бездомовников ждет разная судьба. Подтверждая мысль о той свободе, которой наделена человеческая индивидуальность в рамках романа, Стива проходит через него «живым человеком со всеми пороками - ничуть не безобидными с точки зрения Толстого-моралиста, но и со всей прелестью», проходит «не наказанный сюжетно, не дискредитированный концептуально» [6. С. 41] . Для него жизнь - «поток утонченных ощущений, смысл которых проясняется благодаря возбуждаю-
46_К.А. Нагина_
2013. Вып. 4 ИСТОРИЯ И ФИЛОЛОГИЯ
щему контрасту, возникающему из совмещения противоположностей. Драма в жизни такого человека есть явление сугубо внешнее и по сути комическое» [5. С. 191].
Продолжат свой путь брат Константина Левина Сергей Иванович Кознышев и «друг» Кити Варенька, так и не сумевшие создать собственный дом. Кознышев - человек, живущий общественной жизнью, в которой Толстой видит «угрозу той настоящей, натуральной жизни, где все "сопряжено" естественным образом и где рассуждения человека выстраданы жизнью» [4. С. 120]. Сергей Иванович как раз и не способен отказаться от своей риторики, он чужд тем «подробностям», в которых и заключается для Левина истинная жизнь. Б. Леннквист справедливо обращает внимание на то место, в котором проходит последняя в романе дискуссия братьев, касающаяся пресловутого «славянского вопроса». Им оказывается пчельник, «где человек занят простым и древним делом - пчеловодством - и делится плодом своих деяний с другими людьми. Это и есть то, "чем люди живы", - заключает исследователь. -Мед - символ мудрости и любви с древних времен, выступает в этом эпизоде символом бытийной подлинности, поиски которой Толстой и полагает целью человеческого пути» (Там же).
Трагическая судьба уготована в романе не только Карениной и Вронскому, не сумевшим построить свой дом вследствие движения по ложным ориентирам, но и третьему брату Левиных - Николаю. Безусловно, символична в романе та привязанность, которые все три брата испытывают к имению Константина Дмитриевича. Сергей Иванович любит приезжать в деревню: «По его убеждениям, самая лучшая жизнь была деревенская <.> для Сергея Ивановича деревня была <.> полезное противоядие испорченности, которое он принимал с удовольствием и сознанием его пользы» (Т. 8. С. 263). Он подолгу гостит у брата и наслаждается теми семейными радостями, которые предоставляет ему Покровское.
Точно так же к поместью относится и Николай. Во время первой встречи братьев он говорит о Покровском как об утраченном рае: «Да расскажи мне. Что делается в Покровском? Что, дом все стоит, и березы, и наша классная? А Филипп-садовник, неужели жив? Как я помню беседку и диван! Да смотри же, ничего не переменяй в доме, но скорее женись и опять заведи то, что было. Я тогда приеду к тебе, если твоя жена будет хорошая» (Т. 8. С. 164). Сам Николай не имеет дома в прямом смысле слова: вся его жизнь проходит в гостиницах и меблированных комнатах. Эти «мрачные и грязные комнаты» (Т. 8. С. 102) срастаются с образом среднего брата Левина, его «поражающей своей дикостью и болезненностью огромной, худой, сутуловатой фигурой... с его большими испуганными глазами» (Т. 8. С. 98), и становятся воплощением его неустроенной трагической жизни и смерти. Апофеозом страданий Николая является смерть в одной из тех «губернских гостиниц, которые устраиваются по новым усовершенствованным образцам, <...> но которые <...> чрезвычайной быстротой превращаются в грязные кабаки с претензией на современные усовершенствования и делаются этою самою претензией еще хуже старинных, просто грязных гостиниц» (Т. 9. С. 64). Описание грязи и вони, того «тяжелого чувства», которое охватывает Константина в гостинице, предваряет рассказ «Записки сумасшедшего», в котором гостиницы / постоялые дворы станут главным воплощением антидома - одного из центральных образов позднего творчестве Толстого.
Преодолеть тяжелые впечатления, связанные со смертью брата и последними днями его жизни, Константину Левину помогают Кити, и, соответственно, дом, Покровское. Роман заканчивается на жизнеутверждающей ноте, опять же связанной с идеей дома. В этом смысле «Анна Каренина», которую принято считать «переходным» романом, примыкает, скорее, к раннему творчестве Толстого и роману «Война и мир». Бросая взгляд на позднее творчество писателя, на все то, что он напишет после «Анны Карениной», со всей очевидностью можно сказать, что этот роман - последнее его произведение, в котором дом играет позитивную роль в поисках смысла бытия, осуществляемых лучшими героями. Впредь герои-искатели Толстого, испытывая страх замкнутого пространства, будут бежать из дома, который для них превратится в антидом.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Ветловская В.Е. Поэтика романа «Анна Каренина» (Система неоднозначных мотивов) // Рус. лит. 1978. № 4. С. 17-38.
2. Гродецкая А.Г. Ответы предания: жития святых в духовном поиске Льва Толстого. СПб.: Наука, 2000.
3. Густафсон Р.Ф. Обитатель и Чужак. Теология и художественное творчество Л.Н. Толстого. СПб.: Академический проект, 2006.
4. Леннквист Б. Путешествие в глубь романа. Лев Толстой: Анна Каренина. М.: Языки славянской культуры, 2010. 128 с.
5. Орвин Д.Т. Искусство и мысль Толстого. 1847 - 1880. СПб.: Академический проект, 2006.
6. Сливицкая О.В. О многозначности восприятия «Анны Карениной // Рус. лит. 1990. № 3.
7. Свительский В.А. Личность в мире ценностей (Аксиология русской психологической прозы 1860-1870-х годов). Воронеж: Воронежский гос. ун-т, 2005.
8. Толстой Л.Н. Собр. соч.: в 22 т. М.: Худож. лит., 1979-1985.
Поступила в редакцию 15.10.13
K.A. Nagina
Decaying House: Fate of Anna Karenina
The fate of Anna Karenina is revealed in the light of the idea of a house, this idea is fundamental to Tolstoy's work. The tendency to destroy home, as embodied in the line of Anna and in Vronsky's futile attempts to make Vozdvizhenskoe more comfortable, is opposed to the creative aspirations of Konstantin Levin, which are associated with building his house in Pokrovskoe.
Keywords: L. Tolstoy, «text homes», «Anna Karenina».
Нагина Ксения Алексеевна, кандидат филологических наук, доцент
ФГБОУ ВПО «Воронежский государственный 394000, Россия, г. Воронеж, пл. Ленина, 10 E-mail: [email protected]
Nagina K.A.,
candidate of philology, associate professor
Voronezh State University
394000, Russia, Voronezh, Lenina st., 10
E-mail: [email protected]
