CC BY
163
УДК 141.2:128(47) ББК 87.3(2)53-719
ЛЕВ ШЕСТОВ, ЛЕВ ТОЛСТОЙ И ОТКРОВЕНИЯ СМЕРТИ
Н.И. ДИМИТРОВА
Институт исследований обществ и знаний Болгарской академии наук Московска, 13А, г. София, 1000, Болгария E-mail: [email protected]
Рассматриваются попытки, предпринятые Львом Шестовым, деконструировать традиционную метафизику, основывающуюся на разуме и пренебрегающую смертью в качестве фундаментального вопроса философских исследований. Одержимость Шестова темой смерти объясняется с учетом его ориентации на «беспочвенность» и некоторыми фактами его биографии. Прослеживается, каким образом его сильно выраженная антиметафизическая ориентация и борьба против самоочевидных истин привели к формированию специфической экзистенциалистской философии веры. С учетом интерпретации философии как образа жизни, а не теоретической рефлексии рассмотрено отношение Шестова ко Льву Толстому, воспринимаемому в качестве философа par excellence. Далее анализируются причины особого отношения Шестова к некоторым из поздних работ Толстого, и прежде всего, его «Запискам сумасшедшего», истолкованным Шестовым как истинное откровение смерти.
Ключевые слова: экзистенциализм Льва Шестова, философия жизни Льва Толстого, откровения смерти, метафизика, деконструкция разума, философия веры, самоочевидные истины, Иов-ситуации.
LEV SHESTOV, LEO TOLSTOY AND THE REVELATION OF DEATH
N.I. DIMITROVA
Institute for the Study of Societies and Knowledge at the Bulgarian Academy of Sciences 13А, Moskow Str., Sofia, 1000, Bulgaria E-mail: [email protected]
The text deals with Lev Shestov's attempts to deconstruct the traditional metaphysics based on reason and neglecting death as a fundamental question of philosophical study. Shestov's obsession by the subject of death is explained, together with his commitment to «idleness», and some facts of his
biography. It is shown how this strong anti-metaphysical attitude and the fight against the self-evident truths resulted in specific existentialist philosophy of faith. According to Shestov philosophy is a way of life and not just theoretical reflection. That is why Lev Shestov referred to Leo Tolstoy as a philosopher par excellence. The text analyses Shestov's fascination by some late writings of Tolstoy, especially by his story «The Diary of a madman», read by the Russian philosopher as a real revelation of death.
Key words: Lev Shestov, Lev Tolstoy, Revelation of death, Metaphysics, Deconstruction of reason, Philosophy of faith, Self-evident truths, Job.
Согласно Шестову, смерть - это событие, на котором основывается каждая подлинная метафизика. С той метафизикой, которая этим событием пренебрегает, он боролся на протяжении всей своей жизни. Еще до того как смерть - страшнейшая беда, которая только может постичь человека, - с гибелью его сына во время первой мировой войны превратилась в факт его личной биографии, Шестов придавал связи между философией и смертью первостепенное значение: «Пока смерть не появится на горизонте человека, он в философии еще младенец. Только великие потрясения открывают человеку последнюю тайну», - подчеркивает он в своих рукописях 1911-1914 гг., озаглавленных «Только верою - Sola Fide» и опубликованных после его смерти1.
Шестов часто цитирует Платона и его рассуждения о философии как подготовке к смерти; и так же часто противопоставляет им свое собственное видение этой проблемы. Экзистенциалистская - единственная и исключительная -ориентация мысли Шестова неотступно побуждает его к демонтажу основывающихся на разуме рациональных конструктов, наиболее значимым из которых является традиционная метафизика с ее самоочевидными истинами. Первоначально он противопоставляет доминации разума альтернативу адогмати-ческого, беспочвенного мышления, а на более позднем этапе - специфический тип религиозной философии. Для Шестова философствование является не рефлексией на окружающий нас мир (он совершенно недвусмысленно высказывал это убеждение в своих постоянных спорах с Гуссерлем), а борьбой, борьбой со всеми ужасами, подстерегающими человека в жизни, самый ужасный среди которых - смерть, страшный враг человека.
Вопреки Платону, смерть для Шестова - это нечто безумно мучительное и безобразное, тогда как жизнь, постигаемый чувствами мир во всем его мно-гобразии, не только не есть зло, а наоборот, драгоценнейший дар. Своим очарованием мир обязан именно содержащимся в нем таинствам, тому обстоятельству, что его нельзя постичь до конца рациональными средствами. Вот что говорит Шестов о задачах философии в своих «Духовных упражнениях» («Exercitia spiritualia»): «Философы стремяться «объяснить» мир, чтоб все стало видным, прозрачным, чтоб в жизни ничего не было или было как можно меньше проблематического и таинственного. Не следовало-ли бы, наоборот, стремиться показывать, что даже там, где всё людям представляется ясным и понятным, всё необычайно загадочно и таинственно?» [2, с. 180]. Тема об уте-
1 См.: Шестов Л. Sola Fide - Только верою. Париж: YMKA press, 1966. С. 64 [1].
рянном очаровании этого мира, и в особенности тема смерти, начинает неотступно преследовать Шестова после пережитой им во время Первой мировой войны личной трагедии. (Вспомним, что и Николай Федоров создал свой грандиозный план тотального воскрешения мертвых под влиянием переживаний, порожденных смертью самого дорогого для него человека.) Вне всякого сомнения, это трагическое событие окончательно направило «адогматические» и «беспочвенные» искания Шестова в русло непрерывных попыток деконструкции разума, «пробуждения» человечества, грезящего под воздействием своих самоочевидных истин, своего - созданного им самим - порядка, под воздействием обыденности и здравого смысла. Шестов пишет: «И только пред лицом великих ужасов душа решается сделает над собою то усилие, без которого ей никогда не подняться над обыденностью: безобразие и мучительность заставляет нас все забыть, даже наши «самоочевидные истины», и идти за новой реальностью в те области, которые казались до того населенными тенями и призраками» [3, с. 287].
Философия Шестова - это гимн полной таинственности и загадочности жизни, тотально разрушаемой разумом и конструируемыми им «самоочевидными» истинами. В противоположность традиционной метафизике, для религиозного экзистенциалиста философия «есть искусство, стремящееся прорваться сквозь логическую цепь умозаключений и выносящее человека в безбрежное море фантазии, фантастического, где все одинаково возможно и невозможно» [4, с. 26].
Антиметафизическая ориентация Шестова нацелена на противопоставление живой жизни идеям и вечным истинам разума. Каприз живого существа выше неодушевленных норм и ценностей. Жизнь против разума. Единое, Плотин, гностики, все они - вечные враги ценности индивидуального, маленьких житейских радостей, чувственных удовольствий. С помощью библейской фразы «хорошо весьма» («И увидел Бог все, что Он создал, и вот, хорошо весьма» (Бытие 1:31) Шестов обозначает свой тип философствования, понимая его в качестве благословения жизни и человека. Защищая «права» индивидуального, единичного, одиноко и дерзновенно противостоящего «всем нам», он пребывает в постоянной оппозиции этому всемству. Конечно, его взгляды в немалой степени порождены столь повсеместным в начале ХХ века влиянием Ницше на русскую философскую мысль. Неоригинальным, например, является противопоставление «простого» человека с его здравым смыслом и противостоящего ему одинокого человека, типа «парадоксалиста» Достоевского. Согласно Шестову, нормальный человек чувствует себя хорошо только тогда, когда ощущает поддержку и космического, и социального порядка. Поэтому терзания одиночки вызывают у него негодование и воспринимаются им как великое преступление против Бога.
Наиболее важный принцип жизни, состоящийся в том, что все возможно, не совместим с ограничениями разума, нашедшими выражение и в традиционно понимаемой метафизике. Последняя аргументирует взгляд на Бога, согласно которому Бог вписывается в порядок, созданный человеком и его разумом. Таким образом, Бог не очень-то отличается от людей, потому что на пути его свободы стоят те же препятствия, которые ограничивают и свободу человека.
Человек с его капризами и произволом, с одной стороны, и Бог с Его капризами и произволом, с другой, - вот что старается утвердить Шестов. Оправдание/ опровержение этих утверждений с точки зрения разума и его доводов невозможно. В этом пункте абсурдистская и рациональная точки зрения резко расходятся. Вот почему Шестов вряд ли согласился бы с комментарием Георгия Федотова: «...за чью, собственно, свободу он ратует - свободу человека или свободу Бога? Если человеческое и божественное Я представляется как абсолютный каприз, то нет никаких оснований для Завета между ними. Одно капризное Я, всего вероятнее, уничтожит другое» [5, с. 262].
По Шестову, ценности мира потому и являются ценностями, что не основываются на разуме, на неумолимых самоочевидных истинах типа «дважды два четыре» (аналог каменной стены у Достоевского, которого Шестов считал своим единомышленником). Поэт и критик Георгий Адамович пишет, что «если бы нужно - и если бы возможно было - в схематической и упрощенной форме выразить сущность шестовской философии, то более выразительной фразы и не сыскать: а может быть - кто знает? - дважды два в самом деле пять, или даже шесть, или, скажем, сто один?» [6].
Или, как выразился в «Опавших листьях» в своей не менее неподражаемой манере и Василий Розанов: «Смерть одолевает даже математику. Дважды два - ноль» [7, с. 7].
(Будучи подвластным такому же ужасу перед небытием, Розанов предпринял аналогичное «путешествие» во времени, возвращаясь назад, к началу веков, но не к изначальному райскому состоянию, до познания добра и зла, что было мечтой Шестова, а к «подземному грохоту мировых стихий». Как отмечает критик Волжский, «Розанов своей критикой прошел насквозь историческое христианство, он прошел далее и чрез евангелие, чрез Христа Голгофы, вглубь седой старины, пошел еще дальше, минуя Грецию и Рим, на восток, к иудейству, к пантеистической языческой мистике древнего Вавилона и Египта ...» [8, с. 317].)
Шестов сознательно противопоставлял свои взгляды на философию философии академической (у него не было философского образования, и он часто подчеркивал это обстоятельство). По Шестову, философия дело скорее практического, а не теоретического разума. Ей следовало бы заниматься глубинными экзистенциальными диллемами человека, стремиться «решать» проблемы страдания и смерти, решение которых недоступно разуму и его ограниченным возможностям. Разум неспособен «решить» проблему смерти, а как раз «смерть» занимает центральное место в размышлениях Шестова. (Все это становится понятнее, если иметь в виду его неизменное сопротивление любому гностицизму, отрицающему «благость» сотворенного мира; а также любой интерпретации, в рамках которой каким-либо способом высказываются сомнения в смысле и ценности нашего, посюстороннего мира. Творение Божье «хорошо весьма», и ценным в нем является жизнь индивидуального, единичного, его капризы, свобода и своеволие.)
Для более полного понимания специфики экзистенциально-религиозного философствования, утверждаемого и совершенствуемого Шестовым на протя-
жении долгих лет, исключительно полезной оказывается его переписка с Бердяевым, которую они вели в 1924 г., во время, когда они оба окончательно устроились в Париже. Бердяев упрекал Шестова за непонимание и недооценку христианства; за то, что тот пренебрегает тем обстоятельством, что Бог Авраама, Исаака и Иакова является также и Богом, открывшимся в Сыне, и что мы способны познать этого Бога именно и только через Сына. Шестов, со своей стороны, упрекал своего друга за умозрительность, т.е. за рационализм исповедуемой веры: «Почему ты, который так страстно и неутолимо ищешь Бога (в том же и смысл русской философии - и именно той, которая, как ты сам указываешь, нашла себе выражение не в ученых трактатах русских профессоров - а в художественном творчестве Пушкина, Гоголя, Толстого, Дост. и т.д.) -идешь все-таки за истиной к «умозрению»? Когда ты, вслед за Беме, утверждаешь, что без нет не может быть да - ты ведь ставишь этим самым навсегда и окончательно истину разума над откровением. А в Писании сказано, что если будет у вас веры с горчичное зерно - то не будет для вас ничего невозможного. И для Бога возможно да без нет, для Бога возможна свобода и для Него, и для твари. О Боге спрашивать не нужно, хорош ли он, ибо от Него все хорошее. Так учит писание - мы этого не понимаем - но это и не нужно понять. Нужно только приучиться к свободе мыслить без всяких а-рпоп, и не думать, что только то есть истина, что для нашего разумения кажется возможным» [9, с. 307].
О том же пишет и Бенжамен Фондан, друг Л. Шестова: «Его дух, как наш, не может удовлетвориться горделивым декретом науки, которая погружена по колени в механистический или идеалистический (что еще хуже) мусор, он не может не видеть, что человек, как камень или стакан воды на этом столе, является лишь светлой половиной предметов, корни которых погружены более глубоко, во тьму, которую придется минировать, даже при цене взрыва истины и нашей личности с ней» [10, с. 158].
Имя Шестова неизменно присутствует в комментариях, посвященных философскому экзистенциализму, рассматриваемому как направление мировой философии. Но что же, собственно, означает это имя?
О псевдониме «Шестов» рассказывает в своих мемуарах Арон Штейнберг2. Шестов придумал его, еще будучи гимназистом, но только гораздо позднее, уже благодаря богатому житейскому опыту, перед ним раскрылся подлинный тайный смысл этой «каббалистики». Беседуя со своим другом Штейнбергом (сохранившим этот разговор в тайне, каковым было категорическое требование Шестова), Шестов объясняет: «Каббала в моем двусложном псевдониме открылась мне значительно позже. Намекну на прощание: мой псевдоним как
2 «Как все тогда, я ненавидел «торгашество» (отец, знаете, был крупный торговец - торгаш). Если стану писателем, а я непременно хотел прославиться как писатель, я отделаюсь, решил я, от отцовской фамилии и оставлю в своем псевдониме одну лишь начальную букву «Ш». От отцовского же рода занятий отрублю голову - «торг», и останется одно свободное «шество», сродни шествию; шествовать, к тому же, в общем-то в обратном от отцовского направлении. И получите что? Шестов, если переставите две последние буквы!» [11].
трехцветный флаг. Три языка в одном слове - Ш-ест-ов. Ш - заглавная буква немецкого Шварцмана (черного человека). Ест - est - есть. А ов - кому как не вам лучше знать - древнееврейский патриарх, родоначальник. А шарада в целом: Ш, т.е. Шварцман Второй, есть Патриарх!» [11]. Таким же образом истолковывает эту «каббалистику» в своем обстоятельном исследовании, посвященном Шестову, Богдан Лубардич: «Шварцман - это Иов; ОВ - это обозначение Иова» [12, с. 59]. Иов, библейский праведник, был любимым персонажем Шес-това; это имя присутствует и в заглавии одного из его сочинений - «На весах Иова». В истории Иова Шестов ценит главным образом то, что для Бога нет ничего невозможного. Он словно забывает, что по воле Творца праведника настигла столь несправедливая - в ответ на его праведные действия - судьба и ставит акцент на том моменте, что Иов сумел - благодаря своему смирению и дерзновению - повернуть события в свою пользу и таким образом достичь невозможного (в интерпретации Шестова Бог не новую семью даровал Иову, а вернул ему прежнюю). (Эта нестандартная трактовка вызывает неприятие у каждого читателя, чуждого абсурдизму Шестова. Георгий Федотов, например, возмущался: «основное недоумение, вызываемое книгой Шестова, связано с именем Иова. Как может Шестов ставить свою борьбу под знак Иова, который ведет великий спор с Богом во имя справедливости?» [5, 262].)
Безнадежные ситуации (Иов-ситуации, как их принято называть сегодня) всегда были больным местом Шестова. Одно из возможных объяснений этому принадлежит Владимиру Паперному, согласно которому Шестов не рассказывает своим читателям ничего определенного о личных подробностях пережитого им опыта абсолютной безнадежности, когда ему оставалась только одна надежда - надежда на Бога. (Впрочем, кое-что нам все-таки известно (из биографии Шестова, опубликованной его дочерью в 1983 г. - Н.Д.): двенадцатилетним мальчиком он был похищен бандой преступников, которые требовали выкупа у его отца; его отпустили - без выкупа - через полгода3.)
Поэтому способность Бога отменять случившееся (включая самое судьбоносное - смерть) является тем изначальным экзистенциальным мотивом, на котором основываются все дальнейшие метафизические построения Шестова. Причем его искания, связанные с этим мотивом, не ограничиваются только старозаветными текстами. Например, он часто цитирует фрагмент из Евангелия от Матфея, в котором говорится о горчичном зерне веры: «и ничего не будет невозможного для вас» (Мат. 17: 20). Таким образом, и человек, и Бог свободны и всесильны изменять/отменять все случившееся, и даже самое страшное из случившегося - смерть...
Но философия не обращает внимания на это само страшное. Почему? Вот какова логика Шестова: если смерть причастна к «порядку», т.е., если она вписывается в естественный ход вещей - в ход возникновения, существования, уничтожения, то философии незачем ее проблематизировать, незачем обра-
3 См.: Паперный В. Лев Шестов о Толстом и Достоевском // Философско-эстетические искания в культурах Востока и Запада. СПб.: Наука, 2003. С. 72 [13].
щать на нее философское внимание. Если же придерживаться другой точки зрения - смерть радикально нарушает «порядок», она опять же не представляет для философии интереса, так как философия интересуется именно «порядком». Поэтому современная философия не проблематизирует тему смерти. Шестов пишет: «Философы молчаливо условились пользоваться упоминанием о смерти только для определенных целей» [1, с. 70]. Философия, «даже тогда, когда она стремится на все глядеть sub specie ае1егпйа1^, есть обычно философия sub specie temporis, даже философия текущего часа. Оттого люди так мало считаются со смертью - точно ее совсем бы и не было» [3, с. 178-179]. Согласно Шестову, смерть не причастна к «порядку», напротив, она является «страшным, случайным нарушением обычного строя нашего существования. Одиночество, оставленность, непроглядная тьма, хаос, невозможность предвидений и полная неизвестность - может это принять человек?» [3, с. 161]. И именно потому, что смерть есть страшное нарушение обычного порядка, она должна стать основным вопросом философии. И именно поэтому Шестов пытается философствовать sub specie mortis.
Философия, исключив смерть из сферы своих интересов, сосредоточилась на неотменном, неумолимом и вечном порядке (космосе), забывая при этом, что упорядочение хаоса и его превращение в космос есть человеческое творение, творение человеческого разума; что сформулированные законы, правила и незыблемые истины являются результатом человеческого и только человеческого творчества; вместо этого она считает их «предвечными» и «объективными», т.е. независимыми в своем существовании от того самого человеческого разума, который на самом деле их сотворил. Более того, философия считает их божественными истинами, Абсолютом, чью трансцендентность, вечность и неизменность разум не осмеливается оспорить. Человек, пишет Шестов, «создал фикцию, что он свою истину не сам творит, а берет ее готовой, и не у такого же существа, как он сам, т. е. у существа живого, значит, прежде всего, непостоянного, изменчивого, капризного, а из рук чего-то, что перемен не знает» [3, с. 19]. Самоочевидные истины сотворены человеком, и вместе с тем они претендуют на вечное бытие. В этой связи хотелось бы привести слова Асена Игнатова (хотя он высказал их по поводу конечности исторического времени у Хайдеггера, они красноречиво подтверждают тот тезис, что сформулированные разумом истины являются только конструктами): «...продукты данной исторически существующей цивилизации не могут существовать вне ее, они культурно обусловленны. Наша научно-техническая цивилизация выдвинула тезис, что вселенная в абсолютном смысле предшествует человеку во времени. Этот тезис, который, несмотря на все его правдоподобие, можно объяснить с помощью продолжительно заучиваемых схем мышления, есть не что иное, как конструкт. Его правдоподобность не абсолютна, она убедительна только для тех, кто воспринял принципы мышления, присущие научно-технической цивилизации. Те доказательства, которые приводятся в пользу рассматриваемого тезиса, обязаны своим статусом той же самой цивилизации; именно она решает, что является доказательством, а что им не является (здесь мы снова имеем дело с молчаливым диктатом, с railage invisible)...» [14, с. 255].
Итак, логика извратила наши познавательные способности, приучая нас думать таким образом, какого требуют интересы нашего земного бытия. Шестов настаивает на том, что существует и должен существовать предел власти разума - пусть его истины действительны в области эмпирического мира, но они не должны переходить за его границы. Откровение смерти наиболее осязаемо выявляет разницу между этими двумя сферами: все, что на земле было важным, в потустороннем мире не нужно, в нем нужно другое. «В этом мире мы находимся "на мели времени" - время, которому конца не видно, погружает "значения" жизни в какую-то имманентную ему Лету» [15, с. 67]. А в другом, там и порядок другой, тотально другой, там все возможно; там не является невозможным, чтобы мудрость и добродетель победили костер и цикуту; там может оказаться, что Джордано Бруно не погиб на костре, а Сократ не выпил цикуту. Как отмечает Богдан Лубардич, «Шестов истолковывает смерть как прямое следствие рационалистической и эпистемократической логоцентрации на бытии, утвержденной в ущерб изначальной плюралистической свободе - произволу, где все возможно...» [12, с. 378].
Как хорошо известно, Шестов всегда интересовался Толстым, считал его своим единомышленником, наряду с Достоевским, Киркегором, Паскалем и т.д. Но почему его так привлекало творчество Толстого, не признававшего никаких таинств, пытавшегося рационализировать христианство и не принимавшего в нем именно таинства? И назвавшего их «колдовством» в ответе на свое официальное отлучение от Церкви. Показателен в этом отношении комментарий Василия Розанова (1901 г.): «По его же признанию, в христианстве содержатся тайные вещи, именующиеся в христианстве таинствами. Только он их не хочет и порицает...» [16, с. 257]. В «Опавших листьях» Розанов ещё более сурово отзывается о Толстом: «Религия Толстого не есть ли «туда и сюда» тульского барина, которому хорошо жилось, которого много славили, - и который ни о чем истинно не болел» (курсив Розанова) [7, с. 197]. Так что же привлекало Шестова, неутомимого защитника и свидетеля таинств жизни, к такому их яростному отрицателю, каким был Толстой? Неужели только тот факт, что творчество писателя и было таинством и чудом, вопреки тому, что их существование он столь решительно отвергал?4 Может быть, ответ кроется в предположении Георгия Адамовича: «Главнейшие толстовские книги - как будто утверждение того, что дважды два четыре, притом в метафизическом смысле: иначе откуда бы эта роскошь и величавость вдохновения? Но Шестов подстерегает Толстого не на основной, столбовой дороге его творчества, а на окольных тропинках, и неожиданно находит в нем могучего союзника для самых мучительных своих догадок» [6, с. 59].
Именно там, на «окольных тропинках», таился ужас Толстого перед смертью, ужас, который преследовал его всю жизнь. Страх перед смертью овладел
4 Розанов пишет: «Нужно очень мало бояться Бога, чтобы, получив от Него чудесный дар, с магическим действием на души человеческие, начать употреблять этот дар на отрицание всех прочих чудес Божиих, которые предназначены служить людям в скорбях их и в бедах, для утешения и для поддержания» [16, с. 258].
Толстым уже в ранней юности, но сила этих неотступных мыслей о небытии и бессмысленности жизни стала особенно заметной в его последние годы, о чем свидетельствуют многие его современники5. И.Н. Янжул свои воспоминания (1910 г.) о беседах с Толстым так и озаглавил - «Страх смерти»: «...гр. Лев Николаевич последние годы имел слабость охотно беседовать о смерти. Я заметил ему как бы для утешения ..., с какой стати он так занят этим вопросом о смерти, когда он за свои великие труды уже бессмертен при жизни и будет таковым же после смерти. На что мне он ответил: "Да я-то не буду ничего чувствовать и сознавать"» [18, с. 137].
Подобные наблюдения можно встретить и у Ивана Бунина: «Он [Толстой], «счастливый», увидел в жизни только одно ужасное. В какой жизни? В русской, в общеевропейской, в своей собственной семейной? Но все эти жизни ужасны, и в них невыносимо существовать, но ужаснее всего главное: невыносима всякая человеческая жизнь - пока не найден смысл ее, спасение от смерти» (курсив мой. - Н.Д.)[19, с. 97].
Отсюда и духовное родство Шестова с Толстым. Отталкиваясь от известной цитаты Платона о философии как подготовке к смерти и умиранию, Шестов утверждает, что в последние десятилетия своей жизни Толстой создал образец подлинно философского творчества; или, по мерке Платона, Толстой был философом par exellence. В отличие от современников и наследников писателя, видевших в Толстом главным образом художника, Шестов, оценивая его с точки зрения своей очень своеобразной философии жизни, считал, что не признать в Толстом философа означало бы лишить философию одного из ее наиболее выдающихся представителей. И эта его оценка остается неизменной даже в тех случаях, когда он говорит о Толстом, еще явно не одержимым мыслью о смерти. Вот что говорит Шестов о «Войне и мире»: «Гр. Толстой в «Войне и мире» философ в лучшем и благороднейшем смысле этого слова, ибо он говорит о жизни, изображает жизнь со всех загадочных и таинственных сторон ее. <...> Сказать про гр. Толстого, что он - не философ, значит отнять у философии одного из виднейших ее деятелей» [20, с. 86].
Согласно Шестову, рационализм Толстого обманчив, поскольку глубинные темы толстовского творчества сводят его на нет: «Если бы Толстому и в самом деле присуще было то верноподданнейшее отношение к разуму, о котором он так часто и громко говорил, то ему не следовало даже и замышлять рассказ [«Смерть Ивана Ильича»] на столь явно неразумную тему, как смерть. Человек умирает - его похоронить нужно. Разве пред судом разума не праздное, чтоб не сказать сильнее, любопытство подсматривать и подслушивать, что происходит в душе умирающего?» [3, с. 150].
Шестов обращался к творчеству Толстого еще во время жизни писателя. Но в его раннем сочинении «Добро в учении графа Л. Толстого и Ф. Ницше»
5 Как подчеркивает Василий Зеньковский, «кто знает религиозную систему Толстого, тот знает, какое место в религиозных его переживаниях занимает проблема смерти и бессмертия» [17].
еще не присутствует та специфическая интерпретация, которая характеризует более поздние его комментарии. Здесь он все еще подвластен идее нахождения на русской почве достойных аналогов шедевров Ницше.
В более поздний, парижский период своей жизни Шестов неоднократно -как он это делает и в отношение другого русского титана, Достоевского, -ищет поддержки Толстого в своей непосильной битве с разумом и с гибельными последствиями его власти над человеком. Сочинение Шестова 1920 года «Откровения смерти (последние произведения Толстого)» является одним из самых проникновенных комментариев, посвященных Толстому, в мировом масштабе. Ожидаемо в нем в центре внимания находятся «Смерть Ивана Ильича» и «Отец Сергий», но для Шестова показателен подчеркнутый интерес к одному из менее популярных произведений Толстого, к рассказу, во многом автобиографическому, «Записки сумасшедшего». Шестов утверждает, что этот рассказ можно считать ключом ко всему творчеству Толстого. В нем описан случай, произошедший в 1869 году в Арзамасе (под Нижним Новгородом). Ядро рассказа - богатый помещик, который в расцвете сил и здоровья настигнут внезапным ужасом перед смертью. (Как отметил Шестов уже в 1935 г., «Толстой почуял в жизни присутствие какого-то страшного, отвратительного и безмерно могучего противника и вступил с ним в страшный и последний бой» [21, с. 5]). Внезапность этого переживания вызывает необъяснимое для окружающих помешательство героя, отказ от бессмысленности прежних ежедневных забот и радостей и «беспричинный» безумный страх. Какова природа этого страха? Вот что говорит по этому поводу Ф. Степун: «Для понимания всего рассказа очень важно дать себе отчет в том, что налетевшая на Толстого боязнь смерти не была трусостью. В Севастополе Толстой проявлял безумную храбрость. Врядь ли можно сомневаться, что, если бы он воевал в 1869 году, он опять проявлял бы ее. Его страх смерти был гораздо глубже. Он чувствовал, что смерть на него наступает, а вместе с тем чувствовал и то, что ее не должно быть. Его страх был возмущением и протестом против смертности человека» [22, с. 5-6].
Именно из-за этого возмущения и протеста против смертности человека, этого ясно осознанного человеческого бессилия «на грани другого бытия», Шестов принял Толстого в круг немногих своих постоянных спутников, поддерживавших его в ходе его духовных странствований, в ходе его борьбы против основанной на разуме метафизики, в его дерзкой попытке ее тотальной деконструкции, в его борьбе за утверждение такой философии, благодаря которой вера сумеет перебороть «порядок» и все станет возможным - и не будет ни костров, ни цикуты Сократа, а сын Шестова вернется домой...
Список литературы
1. Шестов Л. Sola Fide - Только верою. Париж: YMKA press, 1966. 296 с.
2. Шестов Л. Добро зело // Числа. 1930. № 1. С. 169-188.
3. Шестов Л. Съчинения в четири тома. Т. 2. София: Захарий Стоянов; СУ «Св. Климент Охридски». 459 с.
4. Шестов Л. Апотеоз на безпочвеността. София: Аргес, 1991. 145 с.
5. Федотов Г. Л. Шестов. На весах Иова // Числа. 1930. № 2-3. С. 259-263.
6. Адамович Г. Вячеслав Иванов и Лев Шестов // Адамович Г. Одиночество и свобода [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://snegirev.ucoz.ru/index/ g_adamovich_odinochestvo_i_svoboda/0-1771
7. Розанов В. Опавшие листья. Т. 1. Berlin: Petropolis-Verlag, 1929. 360 с.
8. Волжский (А.С. Глинка). Мистический пантеизм В. В. Розанова // Из мира литературных исканий. СПб., 1906. С. 310-402.
9. Переписка и воспоминания. Николай Бердяев и Лев Шестов / публ. Наталии Барано-вой-Шестовой // Континент. 1981. № 30. С. 293-314.
10. Маркадэ Ж.-К. Проникновение русской мысли во французскую среду // Русская религиозно-философская мысль XX века: сб. ст. под ред. Н. Полторацкого. Pittsburgh, 1975. С. 150-166.
11. Штейнберг А. Друзья моих ранних лет [Электронный ресурс]. Режим доступа: http:// nivat.free.fr/livres/stein/00.htm
12. ЛубардиЬ Б. Философща Лава Шестова. Апофатичка деконструкцща разума и усло-ви могуЬности религщске философще. Београд: Институт за теолошка истраживааа, 2010. 542 с.
13. Паперный В. Лев Шестов о Толстом и Достоевском // Философско-эстетические искания в культурах Востока и Запада. СПб.: Наука, 2003. С. 65-81.
14. Игнатов А. Антропологическа философия на историята. За една философия на историята в постмодерната епоха. София: Факел, 1998. 283 с.
15. Янакиев К. Три екзистенциално-философски студии: Злото. Страданието. Възкре-сението. София: Анубис, 2005. 128 с.
16. Розанов В. Религия, философия, культура. М.: Республика, 1992. 400 с.
17. Зеньковский В. Проблема бессмертия у Л. Н. Толстого // Лев Толстой: Pro et Contra. СПб., 2000 [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://www.marsexx.ru/tolstoy/pro-et-contra/ tolstoy.html
18. Янжул И. Страх смерти. Разговор с графом Л. Н. Толстым // Альманах Прометей. № 12 / сост. Ю. Селезнев. М., 1980. С. 120-140.
19. Бунин И. Из книги «Освобождение Толстого» // Русские записки. 1937. № 1. С. 93-129.
20. Шестов Л. Добро в учении гр. Толстого и Ф. Ницше // Вопросы философии. 1989. № 7. С. 59-128.
21. Шестов Л. Ясна поляна и Астапово // Философски алтернативи. 2001. № 1. С. 3-11.
22. Степун Ф. Религиозната трагедия на Лев Толстой // Философски алтернативи. 2005. № 6. С. 3-22.
References
1. Shestov, L. Sola Fide - Tol'ko veroyu [Sola Fide - By faith alone], Paris, YMKA press, 1966,
296 p.
2. Shestov, L. Dobro zelo [Too good], in Chisla, 1930, no. 1, pp. 169-188.
3. Shestov, L. Sоchineniya v 4 t., t. 2. [Works in 4 vol., vol. 2. ], Sofiya: Zakhariy Stoyanov; SU «Sv. Kliment Okhridski», 2004, 459 p.
4. Shestov, L. Apoteoz na bezpochvenostta [An apotheosis of groundlessness], Sofiya: Arges, 1991, 145 p.
5. Fedotov, G. L. Shestov. Na vesakh Iova [L. Shestov. On Job's balances], in Chisla, 1930, no. 2-3, pp. 259-263.
6. Adamovich, G. Vyacheslav Ivanov i Lev Shestov [Viacheslav Ivanov and Lev Shestov], in Adamovich, G. Odinochestvo i svoboda. Available at: http://snegirev.ucoz.ru/index/ g_adamovich_odinochestvo_i_svoboda/0-1771
7. Rozanov, V Opavshie list'ya [Fallen leaves], Berlin: Petropolis-Verlag, 1929, vol. 1, 360 p.
8. Volzhskiy (AS. Glinka). Misticheskiy panteizm VV Rozanova [The mystical pantheism of V Rozanov], in Iz mira literaturnykh iskaniy [From the world of literature searchings], Saint-Petersburg, 1906, pp. 310-402.
9. Perepiska i vospominaniya Nikolay Berdyaev i Lev Shestov [Correspodence and memoirs. N. Berdyaev and L. Shestov], in Kontinent, 1981, no. 30, pp. 293-314.
10. Markade, Zh.-K. Proniknovenie russkoy mysli vo frantsuzskuyu sredu [The penetration of the Russian thought in France], in Sbornik statey «Russkaya religiozno-filosofskaya mysl' XXveka» [Russian religious-philosophical thought of the XX century], Pittsburgh, 1975, pp. 150-166.
11. Shteynberg, A Druz'ya moikh rannikh let [The friends of my early days]. Available at: http:/ /nivat.free.fr/livres/stein/00.htm
12. Lubardih, B. Filosofija Lava Shestova. Apofatichka dekonstruktsija razuma i uslovi mogu?nosti religijske filosofije [An apophatic deconstruction of reason and the condition of the capability of a religious philosophy], Beograd: Institut za teoloshka istrazhivaaa, 2010, 542 p.
13. Papernyy, V Lev Shestov o Tolstom i Dostoevskom [Lev Shestov on Tlostoy and Dostoevsky], in Filosofsko-esteticheskie iskaniya v kul'turakh Vostoka i Zapada [Philosophical and aesthetic searchings in the cultures of East and West], Saint-Petersburg: Nauka, 2003, pp. 65-81.
14. Ignatov, A Antropologicheska filosofiya na istoriyata. Za edna filosofiya na istoriyata v postmodernata epokha [An anthropological philosophy of history. Toward a philosophy of history in the post-modern epoch], Sofiya: Fakel, 1998, 283 p.
15. Yanakiev, K. Tri ekzistentsialno-filosofski studii: Zloto. Stradanieto. V"zkresenieto [Three existentialist-philosophical studies. Evil. Suffering. Resurrection], Sofiya: Aiubis, 2005, 128 p.
16. Rozanov, VReligiya, filosofiya, kul'tura [Religion, Philosophy, Culture], Moscow: Respublika, 1992, 400 p.
17. Zen'kovskiy, V Problema bessmertiya u L.N. Tolstogo [The problem of immortality in Tolstoy's works], in Lev Tolstoy: Pro et Contra. Saint-Petersburg, 2000. Available at: http:// www.marsexx.ru/tolstoy/pro-et-contra/tolstoy.html.
18. Yanzhul, I. Strakh smerti. Razgovor s grafom L.N. Tolstym [Fear of death. A dialogue with count L. N. Tolstoy], in Al'manakh Prometey,Moscow, 1980, no. 12, pp. 120-140.
19. Bunin, I. Iz knigi Osvobozhdenie Tolstogo [From the book The Liberation of Tolstoy], in Russkie zapiski, 1937, no. 1, pp. 93-130.
20. Shestov, L. Dobro v uchenii gr. Tolstogo i F. Nitsshe [The Good in the teachings of Tolstoy and Nietzsche], in Voprosy filosofii, 1989, no. 7, pp. 59-128.
21. Shestov, L. Yasna polyana i Atapovo [Yasna polyana and Atapovo], in Filosofski alternativi, 2001, no. 1, pp. 3-11.
22. Stepun, F. Religioznata tragediya na Lev Tolstoy [The religious tragedy of Lev Tolstoy], in Filosofski alternativi, 2005, no. 6, pp. 3-22.
