CC BY
15поддается пересказу». С этой особенностью связан и существенный недостаток произведения: "пьеса перегружена содержанием, не вмещает его и оттого разваливается". Однако критик проницательно вскрывает истинные корни дарования Л.: "Так нащупать тему, как сделал это он, так уловить почти неуловимое в человеческих отношениях и сгустить текучую ткань существования мог только поэт — а это гораздо важнее того, драматург ли Леонов или не драматург".
М.Г.Павловец
ЛЕРМОНТОВ Михаил Юрьевич (1814-1841)
Первой-статьей о Л., принадлежащей перу русского эмигранта, была статья П.Б.Струве "Пророчества М.Ю.Лермонтова о русской революции", появившаяся в 1919 (Русский Листок. Гельсингрфорс. № 1). В ней Струве обратил внимание на идею "гонимого миром странника... с русскою душой", которая так точно была выражена Л. в его стихотворении "Предсказание". Эта тема оказалась близкой и весьма злободневной для многих русских людей тех лет, оказавшихся в таком же гонимом состоянии. В своей заметке Струве отмечает: «Первая часть этого стихотворения — именно теперь, после революции 1917 и последующих годов, — производит огромное впечатление, как историческое прозрение, потрясающее своей правдой... В целом стихотворение Лермонтова есть все-таки изумительное поэтическое "предсказание", знать которое — так же, как образ самого Лермонтова, этого "неведомого избранника" и "гонимого миром странника... с русскою душой", — должен всякий русский человек».
В 1932 В.Н.Ильин выступил со статьей "Печаль души младой (М.Ю.Лермонтов)" (ВРСХД. 1932. № 1), посвященной идейно-философским мотивам в творчестве Л. В ней он назвал Л. "вторым ангельским гением, гением-духовидцем" (Фаталист. Зарубежная Россия и Лермонтов. М., 1999. С. 21). В интерпретации Ильина "Пушкин прежде всего и после всего — артист. Лермонтов — мыслитель и трагический духовидец... это дух, и в то же время тяжелая, мрачная, непросветленная плоть... мучительные предчувствия и пророчества Лермонтова были почти что накликанием и самоупразднением: Кровавая меня могила ждет... Майор Мартынов — это внутренний рок Лермонтова, принявший объективные формы, и дуэль Лермонтова, равно как и все поведение, предшествовавшее катастрофе, в сущности — плохо замаскированное самоубийство. Для того чтобы в 24 года писать такие стихи, необходимо са-
мому быть в каком-то смысле ангелом и жить, во всяком случае, в непосредственном общении с этим таинственным миром. Всякие разговоры на тему о байронизме, романтизме и проч. в этом случае просто смешны и являются не более как пустословием" (Фаталист. С. 24). И далее Ильин развивает идею софийного единства "двух ангелов в одном лице: Ангела поэтического дара и Ангела-вдохновителя". Когда поэт чует их "могучее дуновение", все отступает на задний план перед "гостями райской стороны". Этим двуединством лермонтовской "музы" объясняет Ильин творческие порывы Л.
Поводом для статьи Р.Словцова послужил выход в СССР четвертого тома из Полного собрания сочинений Л., под редакцией Б.М.Эйхенбаума, в издательстве "Academia", содержавшего драматические произведения поэта. В своей статье "История драм Лермонтова" (В. 1935. 20 июня) Словцов пишет: «Действительно, "Странный человек", как и более ранняя поэма "Люди и страсти" (она названа по-немецки "Menschen und Leidenschaften") и более поздняя — "Два брата" — автобиографичны». Тот же Словцов в статье "Новое о Лермонтове. Записки неизвестного гусара" (ПН. 1936. 11 июля) сделал обзор статьи В.А.Мануйлова "Записки неизвестного гусара" (Звезда. 1936. № 5). В ней он вновь возвращается к юношеской биографии поэта, приводя строки из воспоминаний А.Ф.Тирана об отношении Л. и его бабушки, обращая внимание на взаимоотношения его отца и матери. Словцову принадлежит еще несколько статей о Лермонтове. Это "Первая ссылка Лер-монтова"(ПН. 1929. 25 июля), "Гибель Лермонтова" (ПН. 1929. 29 авг.). Обе статьи написаны на основе книги П.А.Висковатого, в них излагаются события жизни поэта: создание стихотворения "Смерть поэта", арест, ссылка на Кавказ, вторая ссылка и дуэль с Мартыновым.
Статья под псевдонимом Т. "Из биографии Лермонтова" (В. 1939. 1 дек.), разделена на три главки: "Род Лермонтовых", "Бабушка" и "Царь и поэт". Автор использовал многочисленные дореволюционные публикации для составления краткой биографии поэта. Наиболее интересной является глава "Царь и поэт". В ней автор пишет: «Советские газеты потратили немало усилий, чтобы изобразить имп. Николая I "убийцей" Лермонтова, а Мартынова — только "подставным палачом"... Как будто русский офицер, кавалергард, товарищ Лермонтова по училищу, боевой офицер казачьего Гребенского полка, способен был бы принять, а российский император — дать, подобное "поручение"! Чисто советская психология! На самом деле Государь Николай Павлович недолюбливал Лермонтова, но ценил и скорее щадил его. Близкий друг и
секундант Лермонтова, князь Васильчиков характеризовал так поэта: "непомерное самолюбие, строптивый, беспокойный нрав и преувеличенное чувство чести". Критик, писавший под псевдонимом Гулливер [В.Ходасевич и Н.Берберова], обратил внимание своих соотечественников на настоящий шквал "несметного количества романов, повестей и рассказов из жизни Лермонтова", опубликованных в эти годы в СССР (В. 1929. 21 дек.). В своем обзоре Гулливер отметил и объединяющую эти произведения характерную черту: «Жизнь и смерть Лермонтова взяты авторами совершенно вне поэзии поэта. О Лермонтове пишут то как о мечтателе, то как о буяне, но нигде он не показан, как поэт. Правда, то тут, то там встречаем описания "минут вдохновения", но эти минуты представлены так ничтожно, что уж лучше бы их не было вовсе». И далее Гулливер делает совершенно справедливое итоговое замечание к этим творческим фантазиям советских писателей. «Когда мы говорим "романы и повести о жизни Лермонтова" то эти слова нельзя понимать так, словно в России пишут сейчас жизнеописания Лермонтова. Лермонтов в романах русских писателей вовсе не тот Лермонтов, какого знает история: авторы берут лишь канву — основные факты биографии, а затем уже фантазируют каждый по-своему, выдумывают разговоры, житейские частности, сооружают неподобный быт тридцатых годов и т.д.» Из этого окололитературного шквала Гулливер выделяет труд Щёголе-ва, и хотя это "монтаж, очень принятый сейчас в России жанр... облик Лермонтова выступает в нем с достаточной полнотой в том свете, какой хотел ему придать автор". Отмечая, что все опубликованные документы и мемуары напечатаны без комментариев, Гулливер отмечает их достоверность, которая "всюду бесспорна и читателю остается только разбираться в предлагаемом материале". Гулливер видит недостаток книги в том, что ее составитель "более всего интересовался, как видно, Лермонтовым-офицером; Лермонтов-поэт представлен гораздо слабее". В то же время рядом с книгой Щёголева "повести и романы писателей-беллетристов жалки и пошлы". Анализируя рецензии на эти произведения советских писателей, Гулливер цитирует фрагменты статьи У.Р.Фохта "Лермонтов в современной беллетристике" (Печать и революция, 1929. № 9), который писал: "пошлость преследует его память" (с. 87). "Надо отдать справедливость, — пишет далее Гулливер, — Лермонтову не повезло особенно: о нем было написано за последний год столько, что, казалось бы, хоть что-нибудь да должно же оказаться более или менее удачным; но этого нет".
Г.Адамович выступил на страницах "Последних новостей" с небольшой, но весьма остроумной статьей "Миф о Лермонтове" (1935. 6 июня), посвященной запискам Оммер де Гелль, которые целиком "выдумал" кн. П.П.Вяземский так же, как и написал за Л. "известные французские стихи, будто бы ей посвященные". На вопрос: зачем понадобилось Вяземскому «все это сочинять, рисковать своей репутацией (а он был председателем "Общества любителей древней письменности"), вводить в заблуждение Бартенева?», Адамович весьма прямолинейно ответил: «Разгадка, очевидно, в том, что Вяземский был человеком вообще странным, лживым, полубольным, и при том страдающим тем эротическим расстройством воображения, следы которого в "оммер де геллев-ских" письмах заметны». Адамовичу принадлежит ряд статей о Лермонтове. В одной из первых — "Тайна Лермонтова" (Звено, 1924. 1 дек.) он размышляет над стихотворением "Выхожу один я на дорогу..." и считает, что "это тайна Лермонтова. При всем, столь бесспорном, художественном превосходстве Пушкина и даже Тютчева, только один он и взял эти ноты ни с чем не сравнимой чистоты и простоты, никому, кроме него не доступные. В порывистом и неровном полете, он залетал туда, где никто, кроме него, не был" В рецензии на книгу П.М.Бицилли "Этюды о русской поэзии" (Звено. 1926. 3 янв.) Адамович отмечает ее новизну и обращает внимание на превосходство языковедческого анализа произведений Л., проделанное Бицилли. В статье Адамовича "Пушкин и Лермонтов" (ПН. 1931. 1 окт.), автор не решал вопроса о превосходстве одного поэта над другим, хотя, как он отметил, Л. "до сих пор во многих русских сознаниях противостоит Пушкину". Но с возрастом "становится ясно, что вопрос нелеп". Как отметил Адамович это противостояние сохраняет свою актуальность "и здесь, в эмиграции, и там, в России».
Статью Адамовича "Лермонтов" (ПН. 1939. 19 дек.), можно рассматривать как программную. В ней автор отмечает, что "в духовном облике Лермонтова есть черта, которую трудно объяснить, но и невозможно отрицать, — его противостояние Пушкину... Замечательно, однако, — пишет Адамович, — что и до сих пор в каждом русском сознании Лермонтов остается вторым русским поэтом, — и не то чтобы мы продолжали настаивать на каких-нибудь иерархических принципах в литературе, — дело проще, и сложнее: Лермонтов что-то добавляет к Пушкину, отвечает ему и разделяет с ним, как равный, власть над душами". На смерть Пушкина ответил только Л., «притом так, что голос его прозвучал на всю страну, и молодой гусарский офицер был чуть ли не всеми признан пушкинским преемником... Лермонтов как бы сменил Пушкина
"на посту", занял опустевший трон, ни у кого не спрашивая разрешения, никому не ведомый». В статье Адамовича, под таким же заглавием "Лермонтов" (ПН. 1939. 28 июля), утверждалось: «Давно было сказано: "Лермонтова любят в детстве, — так начинает Адамович свою статью. — Это и до сих пор верно. Лермонтов — самое раннее литературное увлечение "русских мальчиков" их первая любовь, оставляющая долгий след в душе и сознании». Анализируя отношение к творчеству Л. в России до декадентов, Адамович считает, что его творчество многие отрицали, "его слабости почти никто не видел, его место рядом с Пушкиным почти никем не оспаривалось". Но с появлением Брюсова все изменилось и брю-совское окружение стало называть Л. "третьестепенным" — даже не второстепенным! — стихотворцем. Такого мнения держался, между прочим, Гумилёв... Но вот Блок, чуждый брюсовским веяниям и не взвешивавший поэзию на ладони, как какой-то товар, а слушавший всем сердцем и разумеется своим, любил Лермонтова страстно. И теперь, когда брюсовский период русской поэзии, — нужный, полезный период, но все-таки служебный, рабочий, — бесповоротно закончился, "звезда" Лермонтова восходит снова». В статье "Поэзия в эмиграции" (Опыты. 1955. № 4) Адамович считает, что имя Л. было выдвинуто в эмиграции в противовес Пушкину. «В последние месяцы и недели своей жизни к теме этой все возвращался Бунин и утверждал, что Лермонтов в зрелости "забил бы" Пушкина... Не думаю, однако, чтобы это было верно. В прозе, пожалуй... Лермонтовская проза богаче и гибче пушкинской; и притом "благоуханнее", как признал это еще Гоголь» (Адамович Г. Собр. соч. Комментарии. СПб., 2000. С. 216).
Анализу романа "Герой нашего времени" было посвящено несколько статей русских эмигрантов. В 1941 в Харбине в статье К.И.Зайцева «О "Герое нашего времени"», предпосланной отдельному изданию романа, автор обращает внимание на "совершенство композиции и словесного оформления" и отмечает, что "приходится поражаться богатству содержания и остроте мысли, трепещущей в этом первом прозаическом творении едва вступившего в пору возмужания поэта"» (Фаталист. С. 109).
В.Перемиловский в книге "Лермонтов" (Харбин; Париж, 1941) считает, что "среди вопросов, занимавших Лермонтова, едва ли не на первом месте стоят люди и страсти". Перемиловский впервые в лермон-товедении сравнивает романы Л. с книгами его современника датского писателя и мыслителя С.Киркегора («Или — или»). Этот анализ дает автору право сделать следующий вывод: «Оба героя, в сущности, одно и
то же лицо, вернее один и тот же общественный тип, "составленный из пороков нашего поколения, в полном их развитии". Только Л. отнесся к своей задаче как художник, сознательно отстранив "гордую мечту сделаться исправителем людских пороков". Киркегор же, не ограничивая себя одними художественными задачами, «подошел к своему герою и как социолог, изучая его как общественное явление, вскрыв его подлинную природу и таким образом нейтрализуя его опасное влияние. И как совпадают — в основных своих чертах — изображения русского и датского героев, так и данные киркегоровского анализа Иоганнеса до поразитель-ности приложимы к Печорину, освещая и объясняя нашего очаровательного обольстителя гораздо глубже, чем это до сих пор удавалось критике». По мнению Перемиловского оба героя Л. и Киркегора — Печорин и Иоганнес "представляются духовными близнецами", а болезнь "нашего времени", на которую Л. «хотел обратить внимание своих современников и которую через два года после него определил датский писатель и философ, это — эстетический взгляд на жизнь, уводящий своего носителя как бы прочь из реального мира, в котором он физически пребывает, и обуславливающий поэтому его вне нравственное (в оценке же этого мира — безнравственное) поведение, что, в свою очередь, влечет за собой, как неизбежный результат, глухую неудовлетворенность с вечными переходами от крайности к крайности, от огромной энергии к полнейшей апатии, скуке и отчаянию мысли» (Фаталист. С. 137-138).
Автором нескольких статей в эмигрантских газетах о жизни Л. был Н.Н.Туроверов. В статье "Дуэль" (РМ. 1953. 28 янв.), автор рассказывает об истории последней дуэли Л. И хотя в основу работы легли материалы книги первого биографа поэта П.А.Висковатого, в ней имеется и весьма серьезное дополнение. Туроверов пишет, что в 30-е, в Париже, ему пришлось «лично слышать от близкого родственника одного из секундантов, что (как рассказывал доверительно в своем тесном семейном кругу этот секундант), последними словами Лермонтова, поднявшего дулом вверх свой пистолет, были: "Я в этого дурака стрелять не буду". Сказано это было Лермонтовым громко, и Мартынов мог это услышать». Эта фраза действительно была брошена поэтом, уставшим от мелочных придирок Мартынова, от его глупого фатовства, от человека, совершенно лишенного чувства юмора и не понимавшего шуток. А узнал ее Туроверов от потомков князя А.И.Васильчикова, у которых до сих пор хранятся неопубликованные записки секунданта Л.
В газете "Возрождение" (1938. 28 окт.) появилась заметка "О смерти Лермонтова", автором которой была княгиня С.Н.Ва-
сильчикова, невестка А.И.Васильчикова. Она прислала фрагмент из воспоминаний своего мужа, в котором он пишет: «Отец всегда был уверен, что все бы кончилось обменом выстрелов в воздух, если бы не следующее обстоятельство: подойдя к барьеру, Лермонтов поднял дуло пистолета вверх, обращаясь к моему отцу, громко, так что Мартынов не мог не слышать, сказал: "Я в этого дурака стрелять не буду". Это, думал мой отец, переполнило чашу терпения противника, он прицелился и последовал выстрел».
Немало статей, посвященных проблемам жизни и творчества Лермонтова, было написано под псевдонимом Гулливер. Для них весьма характерным был критический, но объективный подход к трудам, появлявшимся в СССР. В газете "Возрождение" Гулливер вел постоянную рубрику "Литературная летопись", в которой делался обзор, в том числе и выходивших в советской периодической печати статей о Л. В статье "Как работал Лермонтов" (В. 1935. 4 июля), анализируя книгу С.Дурылина "Как работал Лермонтов" (М., 1934) и рецензию на нее В.А.Мануйлова (Литературный современник. 1935. № 4), Гулливер отмечает, что работа С.Дурылина, предназначалась "для начинающих писателей", но учитывая цензурный гнет, в книге «под флагом "освоения литературного наследства капиталистической эпохи" производится... вполне аполитическая работа — исследование формальных приемов и творческих методов у русских классиков. Такое исследование о работе Лермонтова произвел и С.И.Дурылин, немолодой уже литератор, некогда близкий к "Мусагету", к Андрею Белому и, если нам память не изменяет, в свое время выпустивший работу о Розанове. Ни к какому марксизму он, разумеется, не имеет ни отношения, ни вкуса. Поэтика Лермонтова — вполне для него подходящая тема, и он с нею справился очень недурно. Но Дурылин работает ныне под надзором марксистской критики, так же, как и его рецензенты. Вот тут-то и начинается всеобщий камуфляж или маскарад».
В большой критической статье "О смерти Лермонтова" (В. 1938. 21 окт.) Гулливер выступил с критикой статьи Е.Яковкиной и А.Новикова "Как был убит Лермонтов", напечатанной в "Литературной газете" (1938. 15 окт.), в которой сообщалось о находке советскими лермонтоведами новых неизвестных документов, которые якобы по новому освещают обстоятельства столкновения Л. с Мартыновым и самый ход поединка. Делая разбор этой публикации, Гулливер отмечает, что в ней "не содержит тех сенсаций, которых можно было бы ожидать, судя
по первому извещению. Приходится даже сказать, что, в сущности, она не содержит ничего нового". Отмечая, что хотя Мартынов и поступил дурно, Гулливер заявляет: «Это ни в коей степени не дает основания утверждать, как делают Яковкина и Новиков, будто дуэль была чуть ли не следствие целого заговора, составленного против Лермонтова... Но вместо того чтобы заняться выяснением темных мест, авторы статьи ограничиваются инсинуациями. По их мнению, необходимо выяснить отношения Лермонтова не только с его убийцей, но и с секундантами. Секунданты же в свою очередь, были, по совершенно голословному заявлению Яковкиной и Новикова, лишь орудиями другой, неизмеримо выше стоящей воли. И тут уже услужливая фантазия наших авторов оказывается ничем не сдержана. "Не через гостиную Верзилиных, — пишут они, — а через подлинные причины дуэли, причины общественно-политического и литературного характера лежит путь к выяснению конкретной роли Николая I и правящих кругов, упорно преследовавших народного поэта". Сравнивая близкую по времени ситуацию, происшедшую в советском литературоведении во время пушкинского юбилея, когда «безответственными советскими литераторами на все лады перепевалась фантастическая версия о роли Николая I в убийстве Пушкина. Однако, при всей фантастичности, эта версия могла в каком-то смысле опираться хотя бы на такие факты, как личное знакомство государя с Пушкиным, как история пушкинского камер-юнкерства, несомненно, связанного с интересом, который проявлял государь к жене поэта. В истории Лермонтова нет даже и такого материала. О Лермонтове Николай I знал только то, что он написал "возмутительные" стихи на смерть Пушкина и дрался на дуэли с Барантом. Но за стихи Лермонтов уже понес наказание, а затем был прощен самим государем. Следственно, всей вины за ним оставалось — поединок. Правда, Николай I, вероятно был наслышан о беспокойном характере поэта. Кто знает — может быть, о смерти Лермонтова и действительно были сказаны царем те страшные слова, которые ему приписывает легенда. Но отсюда до поручения "ликвидировать" Лермонтова такое огромное расстояние, которое можно перелететь только на крыльях клеветнического воображения». В заключение Гулливер весьма саркастически пишет: «Когда, перед пушкинским юбилеем, Николая I стали обвинять в соучастии с Дантесом, серьезные пушкинисты были вынуждены молчать. Против клеветы отважился выступить, кажется, лишь один из них — Гессен. Недели за две до юбилея он был насмерть задавлен грузовиком. Если следовать методу Яковкиных, Новиковых и тому
подобных "ученых", то придется утверждать, что грузовик был подослан советским правительством».
Под псевдонимом Г.Л. (Лозинский) в журнале "Звено" (1928. № 4. 1 апр.) была опубликована рецензия на вышедшие в ленинградском издании "Academia" "Записки" Е.Сушковой. В ней обращается внимание, что "сами по себе, воспоминания этой светской барышни — интересный памятник быта, давно отжившего, и красочный автопортрет до самозабвения влюбленной в себя мемуаристки, убежденной, что и все поголовно влюблены в нее. Сушкова рисует себя жертвой семейных раздоров, невинным агнцем, страдающим от тирании родственниц, которые завидуют ее красоте, уму, успехам в обществе". Однако, как отмечает Г.Лозинский, свидетельства ее близких говорят обратное, это "тщеславное, лживое, несносное создание" (с.234). Характерны в этом отношении пометки одной из ее теток на печатаемом впервые дневнике за 1833. "Никогда я не буду принадлежать иному, чем человеку хорошего характера, солидному с развитым умом", — пишет племянница. "Горе ему!", — приписывает тетка». И далее рецензент замечает: «Вот эта-то барышня, мечтавшая о кавалергардах, заняла место в биографии Лермонтова, и с этой точки зрения, ее мемуары приобретают первостепенное значение. Ею он, по-видимому, искренне увлекался в 1830 году в Москве, встречая несколько пренебрежительное отношение. А 4 года спустя в Петербурге, тот же Лермонтов делает ее жертвой злой мистификации, прикидывается влюбленным, побеждает сердце красавицы — затем посылает ей анонимное письмо, в котором обвиняет себя самого в гнусных намерениях. В своей проделке он сознавался сам (да и жертва, по-видимому, сразу узнала его почерк), и эту ситуацию из жизни он перенес в "Княгиню Лиговскую", отчасти в "Княжну Мэри"». В заключение Лозинский обращает внимание на значение этих мемуаров для биографии поэта. «Встреча с Лермонтовым — сказали мы — придала заурядным записям самовлюбленной барышни значение ценного исторического документа. Нужно сознаться, что портрет неуклюжего мальчика-поэта и 20-летнего блестящего гусара удался Сушковой, как нельзя лучше. Она зарисовала живого человека, а не тот стилизованный образ, который мы привыкли воспринимать через "байронические" стихотворения Лермонтова» (с. 235).
В 1930-1933 в журнале "Числа" печатались отдельные главы повести Ю.Фельзена "Письма о Лермонтове". В 1935 в Париже они были изданы отдельной книгой. Одна из рецензий под названием "Книги и люди" была написана В.Ходасевичем (В. 1935. 26 дек.) «Однако читатели
ошибутся, — предостерегал Ходасевич, — если предположат, что это — сборник статей о Лермонтове. В действительности перед нами роман, или, пожалуй, некий романтический эпизод: для того чтобы составить роман в обычном смысле слова, книга содержит в себе слишком мало событий. Всего правильнее определить "Письма о Лермонтове" именно как лишь один, хотя и весьма существенный, эпизод того широко развернутого романа, который представляют собою ранее вышедшие книги Фельзена — "Обман" и "Счастье". "Письма о Лермонтове" составляют второй пласт романа... Лермонтов показан у Фельзена не то, чтобы односторонне.., а лишь с одной стороны, которая связана с личностью героя и которая герою нужна в его психологическом поединке с героиней. Тем не менее, страницы, посвященные Лермонтову, составляют едва ли не самое удачное и ценное, что есть в книге». Во второй рецензии, ее автором был Г.Адамович (ПН. 1936. 16 янв.), также отмечалось, что «книга глубоко серьезна и требует к себе серьезного отношения. Это — "последняя туча рассеянной бури", или — если угодно, дневник человека после кораблекрушения». Адамович отметил некую однотонность стиля автора: «Личный стиль Фельзена похож на стиль какого-то каталога отвлеченностей, напряженно-однообразный, без игры света и теней». Однако книга Фельзена была отмечена и отрицательными рецензиями. А.Л.Бем в статье «Столичный провинциал» (Меч, 1936. 19 янв.) назвал героя "Писем о Лермонтове" человеком "сугубо провинциальным". Он также считал, что «нельзя книгу, озаглавленную "Письма о Лермонтове" писать стилем, так поразительно противоположным именно Лермонтову. Я понимаю, что книга Фельзена требовала особенного стиля, готов согласиться, что он находится в каком-то соответствии с обликом героя, но это только доказывает, что Лермонтов вообще притянут во всей книге за волосы» (Бем А.Л. Письма о литературе. Прага, 1996. с. 245). С.Савельев в рецензии на книгу Фельзена (СЗ. 1936. № 62) писал: "Нельзя, конечно, упрекать Ю.Фельзена в том, что его Лермонтов лишен стихии бунта и тоски по неземному: таким он нужен его герою" (с. 445).
В статье Б.Зайцева "О Лермонтове" (В. 1939. 24 нояб.) автор, вспоминая свои детские и юношеские впечатления, отмечает, что поэт "является человеку рано, вероятно раньше всех русских поэтов". Вначале это стихотворения "Ангел", "Ветка Палестины", затем "Парус", "Бородино", но все эти детские впечатления с возрастом меняются и «появляется интерес к "Демону", "Мцыри"... Хотя Лермонтов по натуре и был, видимо, интимен, — пишет Б.Зайцев, — склонен к одинокому вы-
сказыванию, все же в "лирические стихотворения" он не очень вмещался, что-то ему мешало, может быть вышеуказанные природные черты». Б. Зайцев высоко оценивал Л.-романиста, который, по его мнению "дальше, чем Пушкин, двинул изобразительную возможность прозы".
Статья Вяч. Иванова "Лермонтов", написанная по просьбе итальянского русиста профессора Э. Ло Гатто, опубликованная вначале на итальянском языке в 1958 в Милане в сборнике "I protagonisti della literature russa", была переведена на русский и опубликована в 1987 (Собрание соч. Брюссель. Т. 4). Для Вяч. Иванова "Лермонтов — единственный настоящий романтик", душа которого всю жизнь "раздвоенная и истерзанная, страстно искала, но никогда не достигала — гармонии, единства, цельности". Поэт не оставил "после себя школы, потому что у него не было нового принципа поэтической формы, которому могли бы научиться слагатели стихов, не было у него и завета для восторженных и тщетно ищущих пути поэтов, стремящихся стать творцами или предвестниками нового мира" (Фаталист. С. 143, 146). По мысли Вяч. Иванова "противоречивые порывы русского характера и русской судьбы" нашли выражение в творчестве Л. В области религии "этот мятежник иной раз находит слова, выражающие горячие и умиленные порывы к Богу в традиционных формах православного благочестия" (Там же. С. 148). Вяч.Иванов постоянно подчеркивает двойственность натуры Л. и его мировоззрения. Это состояние лермонтовской души Вяч. Иванов видит во многих "автобиографических указаниях, в набросках и незаконченных произведениях, которые показывают, что ненависть поэта и бегство в воображаемые миры восходят к самым первым проявлениям мысли рано развившегося угрюмого отрока" (Там же. С. 151). Это раннее чувство романтизма проявилось в присущем Л. "необычайном даре созерцать и осознавать мир... Реальность, представшая ему впервые, была двулика: в ней виденное наяву и виденное в полусне следовало одно за другим и подчас смешивалось" (Там же. С. 152). Вяч. Иванов считает, что в поэзии Л. несколько приглушенно и сглажено "присутствие сверхъестественного" и песнь поэта "сопровождает и поддерживает хор дружных духов, с которыми певец живет в тайном и нерушимом союзе". Истоки этого Вяч.Иванов видит в "старом наследии анимизма и магии кельтов", а задаваясь вопросом "как могли эти мотивы снова прозвучать в мелодиях русского поэта нашего времени?", находит причины в роде Лермонтов, шотландского происхождения. Развивая мысль Владимира Соловьева, Вяч. Иванов также считает, что один из его предков, Томас Лермонт, которого Вальтер Скотт прославил в поэме "Томас Рифмач", и
Л. "имели тот же поэтический дар и ту же двойную таинственную жизнь. Действительно: и нашего поэта феи учили и с ним дружили сильфы" (Там же. С. 155-156). Он находит, что "романтические элементы лермонтовского творчества принадлежат западным влияниям; но есть и другие черты его сложной личности, тесно связывающие его с вековым духовным развитием его народа, глубоко проникнутого духом восточной мистики, главным образом мистики платоновской" (Фаталист. С. 163). Этот платонический духовный склад, присущий Л., Вяч. Иванов видит "не в принадлежности к философскому учению, о котором Лермонтов не имел точного представления, но врожденный дар видеть вокруг всех вещей как бы излучение вечной идеи. Другими словами, угадывать предсу-ществование". В заключение Вяч. Иванов, как последовательный софист, делает вывод, что Л., "причастный к общему национальному наследию, косвенно входит в род верных Софии" (Там же. С. 164).
В этом отношении статья протоиерея В.В.Зеньковского "М.Ю.Лермонтов" (ВРСХД. !960. № 57) отличается от софистики Вяч. Иванова православным подходом к творчеству Л. Лирика Л., в представлении Зеньковского, "полна тех смутных переживаний, которые боятся духовной трезвости, не хотят полной прозрачности и пробуждают творческое вдохновение именно своей непосредственностью... Лермонтов постепенно восходил к духовной трезвости, следы чего можно видеть в созданиях последних лет жизни, — но только восходил к ней" (Фаталист. С. 178). В то же время Л. был "слишком во власти того, что всплывало в его душе. что создавало внутреннюю незаконченность в самом творчестве, создавало томление духа", что вполне «сознавал в себе и сам Лермонтов. Он писал в известных стихах "Не смейся над моей пророческой тоскою": И хитрая вражда с улыбкой очернит / Мой не доцветший гений.» (Там же. С. 179). И хотя "религиозные мотивы не были чужды Лермонтову, в то же время Зеньковский считал что "религиозный мир Лермонтова мало сказался в его лирике, хотя и пробивался в ней", многочисленными примерами из произведений Л. подтверждая эту свою точку зрения. Подводя итоги своим размышлениям о творчестве Л., Зеньковский считал, что «бесспорная гениальность Лермонтова, возглавите-ля плеяды русских лириков, намечает путь русского романтизма, который, правда, уводил русскую душу от той духовной трезвости и духовной ясности, которая так была свойственна Пушкину, но в то же время затронул силы души, дремавшие в ней до того... О Лермонтове мы не можем сказать того, что вполне оправданно для Пушкина — что он был выдающимся мыслителем; но он был все же мыслителем... Своеобразие
Лермонтова в том, что через его лирику, сквозь "магический кристалл" его поэтического восприятия мира, перед нами выступает трагедия романтического персонализма. Вся правда персонализма, все то, чем он полон, останется без воплощения — ибо человек свободен вовсе не как орел, который свободен в своих внешних движениях; человеку нужна еще свобода духа, то есть свобода с Богом... Лермонтов был и остается для нас связанным не запросами его личности, то есть не своим персонализмом; связывал его романтизм, его прикованность к земному бытию» (Там же. С. 189-190).
Автором ряда статей был Георгий Мейер: "К предстоящему юбилею Лермонтова" (В. 1939. 29 сент.), "Фатализм Лермонтова" (В. 1955. № 37), "Фаталист (О прозе Лермонтова)" (В. 1939. 24 нояб). В статье "Недруги Лермонтова"(В. 1939. 28 июля, перепечатана: В. 1955, № 40) Мейер выступил с критикой взглядов Вл. Соловьева. Но прежде, он отмечает особое отношение читателей к поэзии Л.: "Как прежде, так и ныне, нелицеприятный опрос широкой публики с бесспорностью обнаружил бы, что у поэзии Лермонтова куда больше интимных друзей и поклонников, чем у поэзии Пушкина, чтимой подавляющим большинством русских людей довольно официально и холодно. Такое предпочтение гениального ученика величайшему и совершеннейшему мастеру объясняется прежде всего именно крайней молодостью Лермонтова, естественной не дозрелостью его юношеских чувств и дум" (Фаталист. С. 224). Мейер обращает внимание на то, что Л. был необыкновенно требователен к своему творчеству: "Все, что есть ценного в его поэзии, заключается в лирических стихотворениях и поэмах, напечатанных им самим при жизни. А все, что было в его стихотворчестве внутренне и внешне недозрелого, незаконченного, Лермонтов нещадно забраковывал и никогда в печать не пропускал".
Говоря о существовании мнимых врагов у поэта, Мейер весьма обоснованно вступает в полемику с Вл.Соловьевым, изложившим свои взгляды еще в 1899, в лекции "Лермонтов", и считает, что «настоящим недругом Лермонтова, не считая корыстных и глупых издателей, был и остается один Вл.Соловьев. Это он написал преисполненную дидактики и морали "христианскую" статью, в которой пытался доказать, что Лермонтов "попусту сжег и закопал в прах и тлен то, что ему было дано для великого подъема" и что, "облекая в красоту формы ложные мысли и чувства, он делал и делает их привлекательными для неопытных", и сознание этого теперь, после смерти поэта, "должно тяжелым камнем лежать на душе его". Мейер не считает справедливым "жуткое утвержде-
ние" Вл.Соловьева, что "бравый майор Мартынов был роковым орудием кары", вполне заслуженной Лермонтовым за поведение в жизни и за полную соблазна и демонизма поэзию". Он считает, что напрасны уверения Вл.Соловьева, "что все, сказанное им о Лермонтове, внушено ему сыновней любовью к погибшему поэту и христианским желанием оградить неопытных от влияния этой демонической поэзии". В статье "Фаталист. К 150-летию со дня рождения М.Ю.Лермонтова" (Грани. 1965. № 57) Мейер обращает внимание на точку зрения Достоевского, по слову которого "Два демона" утвердились в русской художественной литературе — Гоголь и Лермонтов». Но если с Гоголем он всю свою сознательную жизнь "провел в творческой полемике... воскрешая и одухотворяя мертвые души", то спор с Лермонтовым Достоевский вел «скрытно, подспудно и лишь однажды явно обнаружился как бы случайно брошенным, но весьма знаменательным замечанием: по существу определяя Ставрогина, автор "Бесов" неожиданно добавляет, что у этого его героя "в злобе, разумеется, выходил прогресс даже против Лермонтова" (Фаталист. С. 244-245). Откуда взялось здесь это страшное даже?», — спрашивает Мейер, — и сам отвечает: "Достоевскому исполнился двадцать лет, когда Лермонтов погиб на дуэли, и он еще при жизни поэта мог слышать о нем, как о человеке, отрицательные отзывы. В них недостатка не было". И хотя плохое отношение к поэту было у многих, "но отсюда еще не следует, что поэт погиб для вечности, как предполагает Владимир Соловьев. С таким предположением Достоевский никогда не согласился бы" (Там же. С. 245).
В статье "Лермонтов-художник", написанной Ю.Анненковым (В. 1965. № 157), перечисляются рисунки, картины и портреты, выполненные Л. Анненков приводит точки зрения русского историка искусств Н.Врангеля и советского исследователя Н.П.Пахомова. И хотя автор обращает внимание на высокую художественную ценность работ Л., своих суждений он практически не приводит.
Два произведения Л. стали темой статьи Ив.Лукаша "По небу полуночи..." (В. 1939. 24 нояб.): "Выхожу один я на дорогу" и "Молитва" (Я, матерь Божия, ныне с молитвою...). Лукаш вспоминает как рабочие в России любили исполнять дома эти произведения Л. как романсы. Говоря о народности творчества поэта, Лукаш пишет: "Не зловещая трагическая смута, не сумрачная его страсть, не одержимость глубоким, могучим духом разрушения и тьмы дошли, были услышаны народом, а гений его святыни. И только в явлении Лермонтова, кажется мне, такое совершенное проникновение народа в гений поэта. Самое простое, почти
детское, услышал в Лермонтове народ: молитву. Но лермонтовская молитва была откровением, завершением всего его гения... Ангелический гений Лермонтова — неумолкаемый звук небес в живой русской душе".
В 1926 в Праге вышла книга П.М.Бицилли "Этюды о русской поэзии", в которую входит глава "Анализ поэтического творчества Лермонтова". Метод исследования основы русского, английского, итальянского и французского стиха и их сопоставление со стихосложением Л., позволили Бицилли сделать свои наблюдения и выводы. Так, разбирая ритмику поэм "Боярин Орша" и "Мцыри", он указал, что они написаны "четырехстопным ямбом без женских рифм, а этот стихотворный размер Лермонтов заимствовал у Байрона" (Бицилли П.М. Избранные труды по филологии. М., 1996. С. 458). Его наблюдения над юношескими стихами Л. дали возможность заключить, что они "действительно тяжелы, неуклюжи, часто необыкновенно неумелы и как-то наивны по фактуре, шершавы, утомительны, — но далеко не всегда... поэтому понятие поэтического развития в применении к Лермонтову приобретает совсем особенный смысл. Лермонтов прогрессировал только в умении управлять собою, своим вдохновением, своей творческой мощью. С возрастом он ни ловчее, ни сильнее, ни умнее. Он стал только экономнее... Он нашел свою манеру, осознал себя самого" (Там же. С. 459). И далее Бицилли делает выводы: «Ассимилировать Лермонтов решительно не умел, и ни о каком "байронизме" Лермонтова не может быть и речи, по крайней мере в том смысле, в каком мы говорим о "байронизме" Пушкина» (Там же. С. 460). Подводя итог своим языковедческим исследованиям Бицилли пишет, что «развитие русской поэзии шло "скачками" — и убедительнейшим доказательством этого является то, что поэтические новшества Лермонтова прошли незамеченными, почему и впоследствии его роль, как обновителя русского поэтического языка, была забыта» (Там же. С. 460).
В статье Е.В.Аничкова "3аметки по рукописям и творчеству Лермонтова" (Б1ау1а, 1926. РгаИа. Год. 4. Ч. 4) анализ рукописей Л., проделанный автором, дает возможность по-новому датировать некоторые стихотворения поэта. Статья Н.С.Трубецкого "В боях на Кавказе (М.Ю. Лермонтов в ссылке)" (В. 1939. 24 нояб.) рассказывает об участии Л. в военных действиях в экспедиционном отряде генерал-лейтенанта А.В.Галафеева во время второй ссылки поэта в 1840, о сражении при Валерике, об отказе Николая I в награде. Вся статья построена на основе книги П.А.Висковатого. И.Тхоржевский в заметке
"Огненной тени: (Лермонтовская годовщина в эмиграции)" (В. 1939. 24 нояб.), считает, что страница, посвященная Л. в газете "Возрождение", — это своеобразное принесение "огненной тени поэта" дани "восторгов и благодарности" эмигрантов. Говоря о статьях, посвященных Л. и появившихся в советской прессе, Тхоржевский пишет: «Зарубежная Россия не вправе, не может "уступить" Лермонтова одним подсоветским чествованиям! И в тех чествованиях есть подлинный русский порыв народный. Но там — он искажается революционной предвзятостью... Наш долг отстоять в русской памяти неискаженный героический облик настоящего Лермонтова».
Поводом для написания статьи П.С.Ставрова "Вечный спутник" (НРС. 1949. 12 июня), послужил вышедший в издательстве Альбен Мишель перевод сборника статей Мережковского "Вечные спутники". Читая эту книгу через полвека после ее первого издания Ставров обращает внимание на постоянную переоценку ценностей, так в литературе неизбежную». Однако интерес Ставрова был сосредоточен только на Л. и его творчестве. Анализируя работы русских философов, посвященные Л., Ставров вспоминает, что Вл. Соловьев "писал в свое время, что Лермонтов судится с Богом, а Божью волю принимает как личную обиду". Но далее Ставров приводит свое личное мнение: «Мы, собственно, забыли настоящего Лермонтова. Кроме Белинского все же не до конца его ощутившего, народническая, политически и общественно заостренная, рационалистическая критика не уделила Лермонтову внимания, не найдя достаточно общественных мотивов в творчестве этого "Одинокого бунтаря". Увлеченные своими эстетическими открытиями, декаденты проглядели психологическую глубину Лермонтова. Советские критики ищут революционных мотивов в юношеском "Вадиме" или занимаются не таким уж существенным вопросом: посвящено ли стихотворение "Великий муж" Чаадаеву или Барклаю де Толли (Андроников). Близорукий прозорливец Владимир Соловьев осудил Лермонтова, написав страшные, ужасающе несправедливые слова про этого "вундеркинда", убитого на 27-м году жизни, оставившего после себя три увесистых тома... За бунтарство, богоборчество, за отсутствие христианского смирения Соловьев осудил Лермонтова на вечные муки» (Фаталист. С. 166-167). Ставров приводит слова из защитительной речи молодого "декадента" Мережковского: «Соловьев хотел добить Лермонтова; сделать то, чего не могла сделать пуля Мартынова... Кто знает, не скажет ли Бог осудителям Лермонтова того, что сказал Он друзьям Иова: "Гнев Мой на вас, ибо вы не так праведно говорите обо Мне, как восставший на Меня Иов"
(Там же. С. 167). В очерке А.Ремизова "Сквозные глаза" ("Огонь вещей: Сны и предсонье: Гоголь, Пушкин, Лермонтов, Тургенев, Достоевский". Париж, 1954), автор сравнивает стихотворение "Сон" Л. ("В полдневный жар в долине Дагестана... ") со "Страшной местью" Гоголя, отмечая единство образов: "пан Данило видит во сне сон Катерины". Ремизов отмечает в стихотворении Л. несколько снов: "В своем мертвом сне он видит: Петербург, бал, огни, цветы, вспоминают о нем, смех, и она одиноко, не вступая в разговоры, задремала, и ей видится: он лежит смертельно раненный среди скал и течет кровь. Лермонтов во сне видит сквозь себя ту, которой снится, видит его — в его сне" (Фаталист. С. 176). Статья А.Л.Маркова "Гвардейская юнкерская школа и ее подготовительный пансион" (Военная быль. Париж, 1957. № 24), пересказывает известные дореволюционные публикации об учебе Л. в Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Доклад Нонны Бе-лавиной "Пути жизни и творчества Лермонтова" (В. 1964. № 156), прочитанный в Нью-Йорке в150-летнюю годовщину со дня рождения Л., включил в себя все основные этапы жизни "странной и грустной" и "необыкновенный путь его творчества", которые, по ее мнению, трудно разделить потому, что у Л., "как ни у одного из поэтов, жизнь и творчество представляют неразрывное целое. И легче уяснить себе его личность, ознакомившись с основными мотивами его поэзии. И обратно: узнав его жизнь, вы лучше понимаете его творчество"(с. 39).
Две статьи пытаются объяснить существование у Л. оккультных знаний: А.Т.Гречанинов "Лермонтов у спиритов" (НЖ. 1952. № 31) и Г.В.Фрейерман "Лермонтов как оккультист" (В. 1962. № 121). Статьи Ин.Опишни "Лермонтов и Оммер де Гель: загадка архивных материалов" (В. 1956. № 56) и "Лермонтов и де Барант" (В. 1959. № 93, 94), построены на основании опубликованных в СССР новых документов. (ЛН. Т. 45-46).
Две статьи Л.Ф.Зурова, были опубликованы в "Новом журнале". В первой «"Тамань" Лермонтова и "L'Orco Ж.Занд"» (НЖ. 1961. № 66). Зуров попытался сблизить рассказ Жорж Санд "L'Orco" с повестью Лермонтова "Тамань". Рассказ Санд был напечатан в 12 томе "Revue des deux mondes" в 1838, вышедшем 1 марта. Делая сравнительный анализ двух произведений, Зуров находит не только сходство сюжетной фабулы, но приводит множество деталей, которые были дословно повторены Л. в "Тамани". Эти совпадения привели Зурова к выводу о возможном знакомстве Л. с рассказом Ж. Санд, "и в нем с особой силой раскрылось все то, что он пережил в Тамани" (с. 280). Говоря о собственном впечат-
лении после прочтения "Ь'Огсо", Зуров отмечет, что «гениальность Лермонтова для меня не померкла. "Тамань" не утратила своей прелести и силы. История мировой литературы полна примеров творческого воздействия одного автора на другого» (с. 281). Вторая публикация Зурова "Герб Лермонтова" (НЖ. 1965. № 79) — это воспоминания о проведенном в августе 1959 отдыхе в шотландском городе Сент-Андрюсе, который был связан с лордами Лермонтами, и Зуров решил разыскать их старый родовой герб. Зубов обнаружил герб в зале мэрии, он был высечен из камня и под ним стояла дата — 1565. Там же ему удалось обнаружить большие деревянные доски, на которых "густым золотом" были начертаны имена лордов - провостов (мэров) Лермонтов, начиная с 1473, когда "род Лермонтов властвовал здесь целое столетие и город, да и какой, как бы клану Лермонтов принадлежал. И это была почти наследственная власть. А начертаны были золотом не только годы их правления, но были перечислены и усадьбы, откуда они были родом" (с. 103). Зуров перечисляет всех Лермонтов, помещенных на деревянной доске в мэрии (с. 104105). Дальнейшие разыскания, привели автора к выводам, что гербы "шотландских Лермонтов и русских Лермантовых (Лермонтовых) идентичны". А вот помещенный под стропилом (в русской геральдике эта фигура называется шевроном) черный шестилистник, которого нет в шотландском гербе, "не является простым черным цветком", он — символ Св. Андрея Первозванного, сохранившийся не только на древних свинцовых епископских печатях, но и в современном гербе Сент Андрю-са. Зуров объясняет его так: Апостол, "стоя прямо, как греческая буква иота, держит перед собою вторую греческую букву кси — свой мученический крест. И эти две греческие буквы (иота и кси) при пересечении являются... древней шестиконечной звездой" (с. 101). "Эта шестиконечная звезда, прибывшая с ирландскими святителями из Византии, символизирует жизнь апостола Андрея, его страдания и смерть во Христе. И не серебряный цвет этого шестилистника, а траурный, в знак разлуки с землею, покровителем которой был святой Андрей. И не случайно предок Лермонтов носил отчество Андреевич, по отцу своему Андрею. Ведь город Сент Андрюс был тогда разорен, и что-то заставило Лермонтов не только бросить насиженное гнездовье (свитое из Андреевских бело-голубых цветов на красной и торжественной мантии лордов-мэров), но и навсегда покинуть Шотландию, начать скитаться, и как изгнанники, по миру бродить. И удивительно, что не в протестантских странах искал убежища предок Лермонтова, а в католической Польше, куда, после долгих и для того времени опасных странствий он попал, в бедности со-
храняя свой герб" (с. 114-115). Заключая свою статью, Зуров задается вопросом: "Каким же образом шестиконечная звезда святого Андрея могла превратиться в шестилистник? На это я отвечу, что для всего ирландского народа зеленый трилистник обозначает крест покровителя Ирландии святого Патрика. И тут я предложу прочесть девиз Лермонтов-изгнанников, которых буря унесла далеко от родной земли. Он был неожиданным для меня. А девиз, помещенный под утвержденным в России гербом, состоит из трех латинских слов, начертанных на геральдически развернутой ленте. Он гласит: Sor mea Iesus (Иисус моя жизнь)" (с. 115).
Статья В. Перелешина "Тучи" Лермонтова (НРС. 1971. 10 янв.) построена как разговор поэта с редактором, заметившим в статье множество "упущений". Автор пишет: "я знаю давно", что Л. "поэт ущербный, лунный", "не успевший вырасти подросток". А на вопрос "что сказал бы я Михаилу Юрьевичу?", Перелешин дает редакторские предложения по замене отдельных слов и даже предложений: "странники" на "странницы", "изгнанники" на "изгнанницы", "кто же вас гонит: судьбы ли решение" на "чем вы гонимы: судьбы повеленьями". Автор понимает, что его беседа как редактора с Л. "вероятно, на том бы и закончилась", а предположение о возможной второй встрече редактора с Л. заключается убеждением: "Или они больше никогда не встретились, или поэт не уступил ни на йоту". Заметка, подписанная Пав. Паг. (Павел Пагануцци), "Лермонтовские альбомы" (НРС. 1974. 7 нояб.) была откликом на публикацию в "Новом русском слове" статьи Е.Михайловой "Судьба лермонтовских альбомов" (НРС. 1974. 20 окт.), в которой впервые были опубликованы неизвестные рисунки Л. «С большим интересом и вниманием рассматривал я лермонтовские рисунки из Верещагинских альбомов... И могу только позавидовать г-же Михайловой! Лет восемь тому назад мне не повезло. Работая над главой "Кисть и карандаш" моего исследования о Лермонтове, я тщетно пытался получить разрешение — только взглянуть на рисунки. Мне было в этом категорически отказано. Сведения о существовании трех альбомов появились уже лет 20 тому назад. Я же узнал об этом от профессора Мануйлова (Ленинград), который переслал мне сообщение Андроникова о приезде в Москву библиографа Колумбийского университета С.Болана с альбомами». Пагануцци сообщает, что он также узнал о переговорах Болана в Ленинграде "с целью обменять альбомы на книги, интересующие американских ученых". Ввиду того, что Болан "выдвинул нереалистические условия — передал список книг необъятный" — сделка не состоялась!».
