Научная статья на тему 'Леонид Андреев и его читатели: стратегии взаимодействия'

Леонид Андреев и его читатели: стратегии взаимодействия Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

CC BY
541
71
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
Ключевые слова
ТВОРЧЕСТВО ЛЕОНИДА АНДРЕЕВА / LEONID ANDREEV'S WORK / ДНЕВНИКИ / DIARIES / РЕЦЕПЦИЯ / RECEPTION / ЧИТАТЕЛЬ / READER / ЗАГЛАВИЕ / TITLE / СОЦИОКУЛЬТУРНАЯ СИТУАЦИЯ / SOCIO-CULTURAL SITUATION / ПОПУЛЯРНОСТЬ / POPULARITY

Аннотация научной статьи по языкознанию и литературоведению, автор научной работы — Боева Галина Николаевна

Творчество Леонида Андреева рассматривается в статье как диалогическая система взаимодействия с читателем. Материалом для анализа выступают дневники писателя (и ранние, и поздние), подразумевающие прочтение сторонним лицом, прямые контакты с читателем в виде переписки, интервью, корректирующие читательскую рецепцию комментарии. Анализируя динамику читательского успеха Андреева в связи с его статусом «модного писателя», автор статьи также характеризует его взаимоотношения с читательской аудиторией в социокультурном аспекте. Уделяется внимание роли рекламы в формировании литературной репутации Андреева, а также особенностям восприятия его творчества в принципиально новой культурной ситуации рубежа веков, когда размываются границы между классикой, беллетристикой и «бульварной» литературой, а читатель освобождается от диктата критики и сам создает писательские репутации. В статье предлагается анализ таких стратегий воздействия на читателя, как заглавия андреевских произведений, помогающие реализовать авторский замысел и максимально расширить поле возможных интерпретаций текста, и суггестивный, «гипнотизирующий» нарочитыми повторами и своеобразной ритмикой стиль писателя.

i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.

This article considers Leonid Andreev's fiction as a dialogical system of interaction with the reader. The material for analysis includes the writer's diaries both early and late which were supposed to be read by other people, direct contacts with readers through correspondence, interviews, and comments that corrected somehow the readers' perception. Analyzing the dynamics of Andreev's success connected with his status as a «fashionable writer», the author of the article also characterizes a socio-cultural aspect of his relationship with the reading audience. Much attention is paid to advertising which forms Andreev's literary reputation, as well as to the specifics of perception of his works in the new cultural situation at the turn of the century the time when borderlines between classical literature, light reading, and pulp fiction become fuzzy and the reader free from the dictate of the critics, independently creates writers' reputations. The article offers an analysis of such influencing the reader strategies as Andreev's choice of titles, which help to realize the writer's intention and largely broaden the possibilities of interpretations, as well as the writer's suggestive style, which «hypnotizes» the reader by skillful repetitions and a peculiar rhythm.

Текст научной работы на тему «Леонид Андреев и его читатели: стратегии взаимодействия»

ЛЕОНИД АНДРЕЕВ И ЕГО ЧИТАТЕЛИ: СТРАТЕГИИ ВЗАИМОДЕЙСТВИЯ

Г.Н. Боева

Ключевые слова: творчество Леонида Андреева, дневники, рецепция, читатель, заглавие, социокультурная ситуация, популярность.

Keywords: Leonid Andreev's work, diaries, reception, reader, title, socio-cultural situation, popularity.

Редкий писатель был так озабочен своей востребованностью, актуальностью, эмоциональным градусом «приема» своих новинок критиком и читателем, как Леонид Андреев, - он даже лично фиксировал отклики на свои произведения в больших альбомах, приклеивая вырезки в хронологическом порядке [Козьменко, 2002]. Кровную связь с читателем Андреев ощущал как экзистенциальную писательскую проблему, и его дневники и письма полны рассуждений о взаимоотношениях с читателем - можно сказать, что динамика этих взаимоотношений, своего рода «роман с читателем», определяла самочувствие писателя. Так, по свидетельству А.П. Алексеевского, своих врагов Андреев ранжировал следующим образом: «Первый враг - читатель, второй, самый злой - критик, третий - свой брат писатель» [Вологина, 1996, с. 121]. А за год до смерти Андреев признается в своем дневнике:

«Мучительное: я раб слова, фразы, выражения. <... > И если с одной стороны само слово обязывает меня к точности, и это неплохо, то есть настоящее плохое: образ читателя, который стоит над моими мыслями и душой и нуждается в парфорсной езде.

Как публичная девка или старый актер, я начинаю играть, как только берусь за письмо, и все время одним ухом прислушиваюсь, хорошо ли меня принимают. Душа моя полна - теперь - скрытого, одинокого, печального, ночного, но писать о нем почти невозможно: так давит читатель. Во мне все стонет от рабства и цепей, я ненавижу читателя, я хочу вернуться к дням моей прежней свободы - и, как заклятый, снова и снова ввергаюсь в публичность» (20 апреля [1918], вечер) [Андреев, 1994, с. 40-41].

Свободы (в значении «свободы от читателя»), о которой вспоминает писатель в этой дневниковой записи, по сути, и не было - была зависимость, принимающая менее болезненный характер в периоды успеха и востребованности, и были различные стратегии «завоевания» читателя и взаимодействия с ним. Попробуем осветить разные формы диалога Андреева со своим читателем.

Образ потенциального читателя появляется уже в ранних дневниках Андреева (конец 90-х) [Андреев, 2009], которые, как пишет в статье-предисловии составитель и комментатор дневников, стали своего рода протоформой поэтики будущего писателя и аккумулятором его творческой активности. Превращение привычного, дневникового дискурса (летописи событий личной жизни) в своеобразную «психохронику», по его мнению, сочетается с романно-игровым началом, выражающимся, в частности, в периодических обращениях к читателю. Последние можно было бы, конечно, счесть данью литературной условности или даже выражением легкой пародийности по отношению к ней, если бы автор уже на первой странице не выделил три субстантива своего дневника: себя (автора), «друга» (собственно дневник), и третьего - читателя. Перечисляя возможных претендентов на роль читателя, автор упоминает и о своих возлюбленных (одним из главных импульсов ведения дневника был механизм сублимационной, психотерапевтической природы - компенсация его неудач на любовном фронте), и о своих друзьях и приятелях (записи действительно предоставляются им для чтения), и о непрошеных читателях (чаще всего это мать), но Главного Читателя он пока определить затрудняется и откладывает до будущего «принципиальное решение вопроса» [Андреев, 2009, с. 39].

С началом профессиональной литераторской деятельности и появлением настоящего Читателя потребность в дневниках у Андреева отпадает, и вновь он обращается к этому интимному жанру только в последние годы, отмеченные спадом творческой и издательской активности. Поздние дневники, в отличие от ранних, скорее не психохроника, а психомемуары, своего рода постскриптум творчества. Однако и в них, буквально в одной из первых записей, автор признается в невозможности обходиться без читателя, пусть даже потенциального: «Думать еще можно, но писать, тратить труд и напряжение, искать слова для себя - это так же скучно, как самому накапывать себе ежедневно 20 капель лекарства. Меня всегда удивляло, как мог Толстой до конца своей жизни так любить себя, чтобы вести дневник и отмечать мелочи души» [Андреев, 1994, с. 26]. Похоже, сам автор ощущает эрзац-природу своих записей и, выражая сомнение в возможности дневника «на общем языке» (о «моем» можно говорить только

на особом шифре), замечает: «В написанном мною доселе дневника еще нет и в помине. Будет ли - не знаю» [Андреев, 1994, с. 95].

Еще одной формой открытого диалога с читателем были прямые попытки объясниться с ним.

Известно, как охотно шел Андреев на контакты с общественностью. На редкостную открытость его прессе уже обращали внимание андрееведы: так, например, исследователь каталога газетных вырезок из архива писателя, перечисляя различные способы общения писателя со средствами массовой информации (интервью о творческих замыслах, публичные чтения, обсуждение новинок), усматривает в этой публичности своеобразную «газетную интоксикацию», возможно, полученную в ранние годы писательства, в эпоху работы в «Курьере» [Козьменко, 2002, с. 10], когда идентичность будущего литератора еще включала в себя и существенную, подчас рутинную журналистскую составляющую (судебные отчеты, фельетоны, театральные рецензии, etc). Совершенно обоснованным представляется предположение о том, что, помимо рекламных целей, «энергообмен» с читателем (который был необходим и уже маститому автору) мог служить «одним из генераторов отмеченной еще современниками особенности андреевских писаний - предощущать тончайшие социально-психологические веяния своего времени» [Козьменко, 2002, с. 11].

Не раз и по разным поводам Андреев выступал с открытыми письмами к читателю. Так, после множества поступивших ему вопросов по поводу символики рассказа «Стена» (1901) Андреев пишет письмо читательнице А.М. Питалевой [Чуваков, 1990, с. 609], затем широко распространившееся в списках, а после новой порции вопросов писатель дает интервью в газете [Биржевые ведомости, 1902]. Заботясь о своем имидже или просто корректируя рецепцию своих текстов, Андреев не раз выступает с опровержениями неверной информации или несправедливой критики, искажающей смысл его произведений: в связи с замечанием доктора медицины И.И. Иванова о якобы имевшей место психической болезни автора «Мысли» [Б.п. 1903], в связи с грубыми интерпретациями его пьесы «Профессор Сторицын» (1912) после ее премьеры в Киеве [Андреев, 1913].

Когда-то начинающий писатель не поленился переписать в свой дневник переданное ему в редакции «Курьера» письмо от восхищенного читателя из Екатеринослава, тоже недавнего дебютанта литератора В. Сысоева [Андреев, 2009, с. 203-205]. Свидетельств не сохранилось, но, скорее всего, Андреев ответил ему, как будет он всякий раз реагировать на такие прямые обращения к нему уже в период своей всероссийской славы.

Наконец, нельзя не упомянуть о литературной мистификации вокруг нашумевшей «Бездны» (1901), инициированной самим автором, написавшим «Письмо в редакцию» за подписью героя рассказа -Немовецкого, и вылившейся в целую серию писем других персонажей рассказа1. Заметим, что «игра» с письмами была совершенно в духе андреевской стратегии максимального расширения поля энергоообме-на между автором и читателем.

Для нашей темы очень важны размышления Андреева о своем читателе, которыми он делится в одном из интервью 1908 года [Регинин, 1908]. Вряд ли стоит доверять словам писателя о том, что его не огорчают негативные реакции читателей - известно, как болезненно он относился к приему своих произведений, как бывал уязвлен недоброжелательством критики. Заслуживает интереса в этом интервью другое: обращенность к своим читателям, выразившаяся даже в попытке классифицировать их. Выделяя среди пишущих ему две социальные группы - молодежь и интеллигенцию, Андреев дает нам возможность представить свою читательскую аудиторию. Еще один показатель рефлексии по поводу своего читателя - высказанное им наблюдение о духовно-интеллектуальной близости читателя из глубинки провинциальному критику, в то время как столичный профессиональный критик, охраняя высокую культуру от профанов, находится «по ту сторону барьера» с читателем. Наконец, очевидна рефлексия Андреева над причиной неприятия своего творчества, которую он усматривает в обращении к болевым точкам современности, выводящим читателя из «зоны комфорта», в том, что, «тревожа» его, он не предлагает готовых ответов.

Может показаться, что Андреев несправедливо обижен на критику, требуя от нее признания всего выходящего из-под собственного пера, но в его оправдание скажем, что действительно многие критические выпады против него были весьма похожи на немотивированные оскорбления в духе В. Буренина, избравшего писателя постоянной мишенью для осмеяния. В доказательство сошлемся на статьи К. Чуковского с примечательными названиями «Леонид Андреев и его читатель» [Чуковский, 1908а] и «Андреев в русской критике» [Чуковский, 1908б]. В первой из них он приводит впечатляющую многостраничную подборку ругательств (по алфавиту), которыми наградила Андреева критика - и называет причину такого беспардонного отношения к творчеству писателя: отсутствие «культуры, среды, общественного

1 Впрочем, по мнению Л.Ф. Кациса [Кацис, 2011; Кацис, 2012], весь сенсационный проект с письмами героев «Бездны» принадлежит русско-еврейскому журналисту и писателю Владимиру (Зееву) Жаботинскому, формально именем которого подписано только одно письмо - Зиночки.

сознания» [Чуковский, 1908а, с. 70]. Русскую читательскую публику критик сравнивает с девицей: она так же необъективна и падка до чего-то новенького - как раньше любила Г. Успенского, так теперь ухаживает за Андреевым.

Вообще, если говорить о взаимоотношениях писателя и читателя как социокультурном феномене, то они ко времени вхождения Андреева в литературу претерпели серьезную эволюцию. Изменился сам литературный быт, если прибегнуть к формуле Б. Эйхенбаума. Одна из примет культурной ситуации рубежа веков - кардинальное (по отношению, например, к XIX столетию) возрастание «символического капитала» «модного автора», слава которого (выражаемая одновременно в таких весьма материальных параметрах, как тиражи, гонорары и проч.) едва ли не затмевает славу «канонизированных», как ушедших, так «живых классиков» [Дубин, 2010, с. 104]. Заметим, что и гонорары Андреева к середине 1900-х годов доходили до баснословной суммы -1000 рублей за печатный лист, уступая только гонорарам Горького [Рейтблат, 2009, с. 93-94]. На роль «модного автора» в интересующее нас время с небольшими временными промежутками вполне могут претендовать М. Горький, К. Бальмонт, И. Северянин и, конечно, Л. Андреев - в одночасье ставшие феноменально знаменитыми и востребованными отечественным читателем1. Примета «модного статуса» - быстрая смена другим авторитетом, и стихийность этой смены, не подвластная рациональному осмыслению, безусловно, во многом объясняется бесцеремонными законами рынка и прихотливостью читательского выбора.

Жертва этого социокультурного механизма, Андреев тяжело переживал существенное понижение своего «звездного» статуса в начале 1910-х годов, безуспешно пытаясь логически постигнуть причины охлаждения к нему читателя: размышляя в поздних дневниках о причинах «остановки» своего писательского роста, он прежде всего вспоминает отвернувшегося от него читателя [Андреев, 1994, с. 44].

Сущность статуса «модного автора» невозможно уяснить без учета моделирующей роли читателя-реципиента, поскольку мы вступаем в зону, определяемую его симпатиями и пристрастиями. Не разделяя крайностей и несправедливых обвинений в адрес Андреева со стороны некоторых его недоброжелателей (в частности, А. Доброхотова, который объясняет карьеру Андреева исключительно рекламой и благопри-

1 Ср. с механизмом формирования кинозвезды того же времени, который Н.М. Зоркая описывает как самоповторение, клиширование: «Именно в том, что Вера Холодная всегда оставалась собой ... повторяла себя, заставляла узнавать себя... увидены и причины успеха...» [Зоркая, 1976, с. 288].

ятным стечением обстоятельств [Доброхотов, 1909, с. 6-8]), все же заметим, что во многом становление репутации Андреева действительно проходило с участием рекламы, по законам издательского рынка того времени. Сначала сообщалось о творческом замысле, потом появлялась информация о работе над произведением, затем оно неоднократно, с перепечаткой в провинциальных газетах, анонсировалось, пересказывалось (заранее!) его содержание, потом шли сообщения о публичных чтениях его и т.д. Приведем весьма спорное мнение Л. Троцкого, который, опровергая общепринятое мнение, связывающее успех Андреева с «пессимизмом культурных слоев», полагает, что истинная причина популярности Андреева коренится в рекламе его имени. В частности, не имеющая такой рекламы драма Н.Н. Голованова «Искариот», написанная ранее андреевского «Иуды» двумя годами и более глубокая и историчная, с точки зрения критика, такого успеха не имела [Троцкий, 1907].

Наконец, остановимся на еще одном важном обстоятельстве. Новая культурная ситуация рубежа Х1Х-ХХ веков ставит под сомнение классику как «норму», предполагая условность любых норм в принципе и отсутствие монополии на эстетику. Следствием этого стало возрастание эстетической значимости восприятия текста: текст теперь напрямую соотносится с впитывающим, активным сознанием субъекта, наделенным способностью «вчитывать» смысл, сопоставляя его либо с нормой, либо с живой реальностью, либо помещая в новый контекст. Примем к сведению и тот факт, что в русской литературе порубежного периода, многоуровневой эстетической системе, «происходили диффузные процессы, шло интенсивное взаимопроникновение и взаимообогащение страт» - высокой классики, беллетристики и «бульварной» литературы [Грачева, 2009, с. 585]. Стратификация и диффузность характеризуют и читательскую среду - можно сказать, что на «идеального», «адресного» читателя автору теперь надеяться не приходится.

Похоже, Андреев стоял у истоков того, что У. Эко назовет «открытостью»: «открытое» произведение принципиально предполагает множество прочтений, реакций и интерпретационных подходов. Повествовательные стратегии Андреева зачастую не были рассчитаны на буквальное прочтение, что вызывало неприятие «традиционного» читателя (каковым, к примеру, можно счесть В. Буренина). Примечательны в этом смысле воспоминания актера Н.Н. Ходотова. Он описывает вечер в клубе, после чтения на частной квартире еще не опубликованной (еще один из способов общения с читателем!) и одной из самых загадочных андреевских пьес «Черные маски»: «На просьбу объяснить главную идею "Черных масок", он предложил каждому по-своему из-

лагать ее и со всеми соглашался: "Отчего же - можно и так" - "Возможно и это!.." - "А, вот это интересно! Чем больше разноречий - тем больше правды!" И все в этом роде» [Ходотов, 1962, с. 212]1. «Открытая», суггестивная поэтика андреевских текстов позволяла придать художественной продукции в обществе иной статус, устанавливала новый тип отношений между художником и его аудиторией, новую «механику» эстетического восприятия.

Заметим, что почитание «модного автора» и «литературный культ» сами по себе суть уже не сугубо литературные явления, а явления дискурсивные. Механизм формирования культа не выводится из одних только индивидуальных качеств автора или производимых им текстов - гораздо важнее отношения, в которые они вступают с культурной средой и в которые с ними вступает читатель. «Необыкновенное - от чудесного до чудовищного» становится «особым экспрессивным шифром (кодом) проективного или имплицитного читателя как самостоятельной фигуры, проблематичной и важной для новейшей словесности», выступает началом «предстоящего смысла» [Дубин, 2010, с. 92]. Одной из популярнейших практик «модерной» культуры (идущей от Бодлера) становится «практика шока», разрыва коммуникации. Примечательно, что на коммуникативный разрыв с традицией в собственном же лице идет единственный бесспорный из «живых классиков» рубежа веков - Л. Толстой, отказавшийся от прежнего творчества и перешедший на новые эстетические позиции. Между прочим, именно Толстой своей «Крейцеровой сонатой» (1889) парадоксальным образом встал у истоков так называемой «порнографической литературы» начала XX века - тематической разновидности литературы, преимущественно создаваемой вне мейнстрима классической традиции.

Поскольку в модерной культуре само нарушение нормы расценивается как эстетический факт - наиболее успешными становятся писательские стратегии, выстраиваемые как намеренно скандальные, сенсационные («фурорные», если прибегнуть к эпитету того времени). И здесь, конечно, Андрееву, виртуозно игравшему на парадоксах читательского восприятия, не было равных: он принципиально держал курс на введение в литературу новых, прежде табуированных тем (пресловутые вопросы «пола», привлекшие внимание к «Бездне» (1901) и «В тумане» (1902), сделали его чуть ли не главным объектом дискуссии о «порнографии» в современной беллетристике); на поиски нетривиальных и парадоксальных решений как в сфере содержания (библейские

1 Ср.: «Ничто так не радует сочинителя, как новые прочтения, о которых он не думал и которые возникают у читателя» [Эко, 2005, с. 8].

темы, больные проблемы современности, «бездны» бессознательного, «пограничные» состояния, etc.), так и в сфере выражения (постоянное балансирование на границе между традиционной реалистической эстетикой и художественными новациями).

Творчество Андреева, проинтерпретированное Л.Н. Икитян как новая, провокативная и экспериментаторская художественная стратегия, предполагало «работу с читателем»: «намеренный "сдвиг" традиционных представлений и устоявшихся оценок (проблематизация истины, заострение этических дилемм, эпатажные формы передачи жизненных конфликтов)», «умелая постановка темы-вопроса, предполагающей многоплановую мыслительную импликацию, прозрения и догадки, подтексты и "ловушки"»; новая технология диктовала новый ассортимент приемов: «ирония, умолчание, полиассоциативность, схематизация, элемент игры и т.п.» - «эксперимент Андреева над мыслью адресата текста» стал своего рода «"определителем" подвижности сознания последнего и "фиксатором" уровня общественного здравомыслия» [Икитян, 2011, с. 15].

Заглавие - важнейший компонент произведения как коммуникативного события. Это и авторский концепт, и дискурсивная стратегия, и реклама [Кожина, 1986], и организатор читательского восприятия [Саморукова, 2002]. Интересны в этом отношении воспоминания Бунина о том, что именно по совету Андреева Горький назвал свою пьесу «На дне» (1902), а далее приводились слова самого Андреева: «Вот, написал человек пьесу. Показывает мне. Вижу: "На дне жизни". Глупо, говорю. Плоско. Пиши просто: "На дне". И все. Понимаешь? Спас человека. Заглавие штука тонкая» [Бунин, 1967, с. 294]. Заглавия самых известных произведений Андреева, сделавших его знаменитым: «Бездна», «В тумане», «Тьма», «Красный смех», «Стена», «Ложь», «Мысль», - несут на себе безусловную печать авторской стратегии, максимально расширяющей поле возможных интерпретаций1. Смысловая зыбкость андреевских заглавий и образов, их принципиальная многозначность, неопределенность (предельно выраженная в имени персонажа «Некто в сером») отражали общекультурную тенденцию к обретению новых, неожиданных горизонтов, были адекватны нарождающемуся типу читателя («Заглавие на книге - как адрес на пакете» [Кржижановский, 1931, с. 14]). В каком-то смысле заглавия произведений Андреева столько же говорят о нем, сколь и о его потенциальном

1 Ср.: «Заглавие "Имя розы" возникло почти случайно и подошло мне, потому что роза как символическая фигура до того насыщена смыслами, что смысла у нее почти нет» [Эко, 2005, с. 7].

читателе, открывающем для себя на рубеже веков новые смыслы и концепты, новую эстетику и новый художественный язык.

Система заглавий всего корпуса произведений Андреева, включая ранние фельетоны, подробнейшим образом проинтерпретирована Л.А. Иезуитовой, хотя она и приходит к несколько иным выводам. Так, исследователь отмечает обилие метафорических образов, отвлеченных существительных, большой удельный вес бытийно-эпических мотивов, оснащение заглавий подзаголовками, экспонирующими идею, стремление сформулировать заглавия как «емкие художественные формулы», отражающие «психологические состояния, умонастроения», как «сгустки представлений о жизни» [Иезуитова, 2010, с. 281]. Как «общая тенденция развития техники озаглавливания» зафиксировано восхождение «от привычного к уникальному, от простому к сложному, от конкретного, бытового к обобщенному, бытийному» [Иезуитова, 2010, с. 270]. Заключение Л.А. Иезуитовой важно в контексте нашего разговора: «Андреев не зря бьется в поисках единственного и "ядовитого" (его выражение) заглавия: он видел в нем проводника идеи, от точности которого зависит полнота выражения художественного содержания и его понимания с читателем, контакт с читателем, которому нужно помочь обнаружить авторскую точку зрения на предмет» [Иезуитова, 2010, с. 281].

Примечательно, что критики из числа недоброжелателей воспринимают «броскость» («претенциозность») заглавий андреевских произведений именно как «приманку» для читателя: «А эти намеренно заманчивые заглавия рассказов и драм, чтобы сразу забрало публику еще до чтения: "Бездна", "Красный смех", "Проклятие зверя", "Царь Голод"» [Доброхотов, 1909, с. 13], «заранее рассчитанный и обдуманный эффект» [Дмитриев, 1908, с. 2]. Как «претенциозное» расценено даже «цитатное» заглавие драмы «Дни нашей жизни» [Державин, 1909].

Разумеется, заглавие было только первым установлением контакта с читателем. Дальше уже «работали» другие составляющие стратегии воздействия на читателя - некоторые из них попали в поле рефлексии современной критики. В частности, речь идет о неповторимом стиле Андреева. Подводя итоги «андреевскому десятилетию» в русской литературе (с 1898 по 1908 годы), Вс. Чаговец отмечает именно своеобразие манеры писателя: «Андреев создал форму особого импрессионистского письма. <.> Навязчивое повторение одних и тех же формул - обычный прием у Андреева» [Чаговец, 1908]. В этих повторах иные критики усматривают суггестивное воздействие на читателя, род гипноза. Так, опровергая мнение критики о том, что успех Андреева коренится в соответствии «андреевского настроения» «настроению масс»,

Л. Троцкий называет другую причину: «гипноз толпы, гипноз, свидетельствующий о духовном перевозбуждении толпы, ищущей новых "тонких" впечатлений» [Троцкий, 1907а, с. 2]. Иллюстрируя свое положение, Троцкий обращается к андреевской повести «Иуда Искариот и другие» и обнаруживает в ней лишь «пустой набор слов», «до нудности повторяемых», вводящих читателя в состояние жути [Троцкий, 1907, с. 3].

Наконец, в связи с попыткой осмыслить феномен успеха у публики творчества Андреева в прессе даже возникла мини-дискуссия о «новом читателе». Подводя ей некие итоги, Г. Новополин [Новополин, 1903], обозревает публикации на эту тему в «Мире божьем» - прежде всего статьи М. Неведомского [Неведомский, 1903] и критика, подписавшегося «А.Б.» [А.Б., 1903]. Оба эти автора констатируют появление «нового читателя», не зависимого в своих суждениях от критиков и самостоятельно создающего писательские репутации, а в числе примеров приводится, в первую очередь, имя Леонида Андреева.

Итак, все творчество Андреева представляет собой захватывающий сюжетный диалог с читателем, демонстрируя богатый ассортимент успешных коммуникативных стратегий - от прямых обращений к аудитории до имплицитных творческих установок, рассчитанных на сотрудничество с нею.

Для сопряжения читателя и текста требуется особая оптика читательского восприятия, и Андреев конструирует свое творчество как диалогическую модель повествования, в которой всё, начиная с заглавия, повторов, открытого финала, становится мощным средством актуализации «неписаного пространства» читателя.

Логическим завершением диалога с читателем стал выход Андреева в публицистику, максимально сокративший дистанцию с «адресатом». Исследование поздних статей Андреева также представляет собою интерес в рецептивном смысле, поскольку в этом случае приемы воздействия на аудиторию выражены наиболее прямо, в концентрированной форме. Можно сказать, Андреев вернулся к особой коммуникативной ситуации «беседы» и «сотрудничества» с читателем, с которой когда-то, в период репортерства, начинал свою литературную карьеру.

Литература

А.Б. Критические заметки // Мир божий. 1903. Кн. 2.

Андреев Л.Н. Дневник. 1897-1901 гг. М., 2009.

Андреев Л. Открытое письмо киевским рецензентам: гг. В. Чагову, Н. Николаеву и Биману // Биржевые ведомости. 1913. № 13873.

[Б. п.]. Леонид Андреев на суде психиатров // Биржевые ведомости. 1903. № 90.

Биржевые ведомости. 1902. N° 310.

Бунин И.А. Из записей // Бунин И.А. Собр. соч.: В 9-ти тт. М., 1967. Т. 9.

Вологина О.В. Леонид Андреев в воспоминаниях А.А. Алексеевского (по материалам фондов Государственного литературного музея И.С. Тургенева) // Эстетика диссонансов. Орел, 1996.

Грачева А.М. Русская беллетристика 1900-1910-х гг.: идеи и жанровые формы // Поэтика русской литературы конца XIX - начала ХХ века. Динамика жанра. Общие проблемы. Проза. М., 2009.

Державин Н. Дни нашей жизни. Пьеса в четырех действиях Л. Андреева. СПб., 29 дек. 1908 // Тифлисский листок. 1909. № 6.

Дмитриев М. Призраки и туманы // Николаевская газета. 1908. 23 февр. (№ 630).

Доброхотов А. Карьера Леонида Андреева (Этюд о популярности, арлекинах и толпе). М., 1909.

Дубин Б. Классика, после и рядом: Социологические очерки о литературе и культуре. М., 2010.

Зоркая Н.М. На рубеже столетий: У истоков массового искусства в России 1900-1910 годов. М., 1976.

Иезуитова Л.А. Автор - название - идея - позиция в произведениях Леонида Андреева // Леонид Андреев и литература Серебряного века. СПб., 2010.

Икитян Л.Н. Художественный эксперимент как творческая стратегия в прозе и драматургии Леонида Андреева: автореф. дис. ... канд. филол. наук. Симферополь, 2011.

Кацис Л.Ф. «Бездна» Леонида Андреева: атрибуция пародийных откликов 19031929 годов // Вопросы литературы. 2012. № 5.

Кацис Л.Ф. Владимир Жаботинский о Леониде Андрееве (К проблеме атрибуции псевдонимных газетно-журнальных текстов В. Жаботинского 1901-1907 гг.) // Вестник РГГУ. № 6 (68) / 11. Сер. «Журналистика. Литературная критика». М., 2011.

Кожина Н.А. Заглавие художественного произведения: структура, функции, типология (на материале русской прозы XIX века): автореф. дис. ... канд. филол. наук. М., 1986.

Козьменко М.В. Введение // Леонид Николаевич Андреев: Библиография. Вып. 2А.

Кржижановский С.Д. Поэтика заглавия. М., 1931.

Леонид Николаевич Андреев: Библиография. М., 2002. Вып. 2А.

Леонид Андреев. S.O.S.: Дневник (1914-1919); Письма (1917-1919); Статьи и интервью (1919); Воспоминания современников (1918-1919). М.; СПб., 1994.

Неведомский М. О современном художестве: Леонид Андреев // Мир божий. 1903.

Кн. 1.

Новополин Г. О новом читателе // Вестник юга. Екатеринослав. 1903. № 428.

Регинин Вас. Леонид Андреев о своем читателе // Огонек. 1908. № 14.

Рейтблат А.И. От Бовы к Бальмонту и другие работы по исторической социологии русской литературы. М., 2009.

Российская империя чувств: Подходы к культурной истории эмоций. М., 2010.

Саморукова И.В. Заглавие как индекс дискурсивной стратегии произведения // Вестник Самарского государственного университета. Гуманитарный выпуск. 2002. № 1 (23).

Т-цкий Л. [Троцкий Л.Д.]. Вопросы жизни и духа. Трагедия Иуды Искариотского в двух интерпретациях: Л. Андреева и Н. Голованова // Север. Вологда. 1907. № 22а; № 23.

Ходотов Н.Н. Близкое - далекое. Л., М., 1962.

Чаговец Вс. Андреевское десятилетие и его итоги // Киевская мысль. 1908. № 101.

Чуваков В.Н. Комментарии // Л. Андреев. Собр. шч.: В 6-ти тт. М., 1990. Т. 1.

Чужанов Ив. [Дриллих И. Я.]. Убийство из жалости // Одесский листок. 1910. № 247.

Чуковский К. Андреев в русской критике // Леонид Андреев большой и маленький. СПб., 1908.

Чуковский К. Леонид Андреев // Книга о Леониде Андрееве. Пб.-Берлин, 1922. Чуковский К. Леонид Андреев и его читатель // Леонид Андреев большой и маленький. СПб., 1908.

Чуковский К. Самоубийцы: (Очерки соврем. словесности) // Речь. 1912. № 352; № 353.

Эко У. Заглавие и смысл // Эко У. Заметки на полях «Имени розы». СПб., 2005.

i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.