CC BY
175
В. С. Князькова
лексическое своеобразие прозы а. и. Солженицына
(на материале рассказа «один день Ивана денисовича» и его переводов на словацкий язык)
Для творчества А. И. Солженицына характерно необычное сочетание яркого новаторства и глубокой закорененности в национальной традиции. С точки зрения перевода трудность передачи национально-ориентированного текста на иностранный язык усиливается в данном случае новаторским подходом писателя к языку художественного произведения. Язык рассказа «Один день Ивана Денисовича» представляет собой уникальный синтез языковой среды лагеря и деревенского языкового фона главного героя. Нелитературную лексику рассказа можно представить в двух основных группах: присущую лагерной жизни (лагерный жаргон) и характеризующую главного героя (просторечие). Кроме внедрения в художественных текст лексики, которую можно назвать социально-обусловленной нелитературной лексикой, А. И. Солженицын вводит множество авторских новообразований — окказиональных лексем, которые также не являются литературными. В системе рассказа под вышеупомянутыми терминами понимаем следующее: жаргон — нелитературные лексические единицы, используемые социально ограниченной группой людей (заключенными), проявляющими, таким образом, социальную дистанцированность от остальных членов общества; просторечие — нелитературные лексические единицы, используемые социально и территориально ограниченной группой людей (крестьянами); окказионализмы — нелитературные лексические единицы, авторские слова, используемые в тексте только один раз для одной языковой ситуации с целью выразить содержание, не передаваемое значениями ни одной из уже существующих литературных лексем.
Русский текст «Одного дня Ивана Денисовича» вышел в 1962 г. в журнале «Новый мир» с изменениями, внесенными под давлением цензуры. Вслед за ним в 1963 г. был опубликован словацкий перевод Яна Ференчика, одного из основоположников словацкой переводческой школы. Затем в 1978 г. была издана в Париже новая версия рассказа, не подвергшаяся цензуре и считающаяся оригинальной. Появился и новый перевод на словацкий язык, выполненный Ольгой Г ирнеровой в 2003 г. Таким образом, сопоставительный анализ оригинала и перевода «Одного дня Ивана Денисовича» ведется на материале четырех текстов: двух русских и двух словацких.
Кроме многих других изменений в текст 1978 г. автором было возвращено множество табуированных, грубых нелитературных слов, например:
— В лагере вот кто погибает: кто миски лижет, кто на санчаст ь надеется да кто к куму ходит стучать.
Насчет кума — это, конечно, он загнул. Те-то себя сберегают. Только береженье их — на чужой крови1.
«Vtäbore skape len ten, kto misky vylizuje, kto sa spolieha na marodku a kto donäsa vysetruiücemu». To s tym donäsanm, to pravdaprestrelil. Ti sa udrzia. Lenze udrzia sa za cenu cudzej krvi2.
© В. С. Князькова, 2008
В 1978 г. текст звучит немного иначе:
— В лагере вот кто подыхает: кто миски лижет, кто на санчасть надеется да кто к куму ходит стучать.
Насчет кума — это, конечно, он загнул. Те-то себя сберегают. Только береженье их — на чужой крови3.
— Poviem vám, kto v tábore skape — ten, kto vylizuje misky, kto sa zachrañuje na maródke a kto chodí donásat «strvckov».
PokiaT ide o donásacov. pravdaze, prehnal, akurát tí sa zachránia. Lenze za ich záchranu zaplatia vlastnou krvou iní4.
То, что рекламируется словацкими издателями как явное отличительное достоинство нового перевода — а именно то, что «книга... выходит в новом словацком переводе впервые с оригинала, отредактированного автором и неисправленного цензурой» (надпись на обложке перевода Ольги Гирнеровой 2003 г.) — проявляется далеко не всегда. Солже-ницыновский язык обнаруживает настолько сильную внутреннюю интегрированность, что даже при исключении некоторых элементов они остаются выраженными имплицитно. В данном случае это доказывается одинаковыми словацкими переводами: skape (букв., «подохнет») как эквивалент и к подыхает, и погибает.
Основной линией отношений в лагере является противостояние заключенных и начальства. Одной из лексем, выражающих данные отношения, является жаргонизм кум или опер. В «словарике», прилагающемся к рассказу, автор дает следующее определение этим словам: «Кум, опер — оперуполномоченный. Чекист, следящий за настроениями зэков, ведающий осведомительством и следственными делами. (Вероятно — от истинного значения по-русски: “кум” — состоящий в духовном родстве)»5. В тексте рассказа данные лексемы часто выступают в контексте ситуаций, связанных с доносом и доносчиками. Как видно из приведенной выше цитаты, Я. Ференчик выбирает эквивалент vySetrujúci (букв., «следователь») для лексем кум / опер, donásat (букв., «доносить») для лексемы стучать и следует этому выбору на протяжении всего текста, что является одним из его характерных переводческих принципов. Здесь мы наблюдаем явную замену исконных жаргонизмов стилистически-нейтральными лексемами в переводе.
По-другому дело обстоит в переводе О. Гирнеровой. Во-первых, для каждого отдельного случая она находит свой эквивалент к упомянутым жаргонизмам (хотя и не всегда удачный). Во-вторых, ее эквиваленты часто более экспрессивны. По сути, они являются переводческими окказионализмами, поскольку словацкий язык не обладает системой жаргонизмов, характерной для лагерной среды. Так, при первом упоминании о куме в «Одном дне Ивана Денисовича» переводчица вводит понятие «strycek» в кавычках, но без дополнительного объяснения. Чтобы понять, насколько оно соответствует русскому кум, обратимся к словарю словацкого языка:
STRYC, STRYKO [nár. i stryk, stryco], -a, mn. с. -ovia m. 1. otcov brat; 2. hovor., oslovenie pre starsieho Cloveka (obyc. na dedine), ujo, sváko; 3. hovor., protezujúca osoba, vplyvny známy (na nejakom vyznaCnom mieste); STRYKOVSKY i STRYCOVSKY príd.; STRyCiK, -a i STRYCKO, -a, mn. C. -ovia m. zdrob. hypok.; STRYCKOVSKY prísl. rodinne, po rodinsky, ako stryCko; STRYCENKO, -a, mn. C. -ovia m. zdrob. hypok.; STRYCOVSTVO
i STRYKOVSTVO, -a str. príbuzensky pomer stryka k synovcovi a neteri. STRYCKOVANIE, -ia str. hovor, pejor. protekcionárstvo6.
«Духовное родство», о котором упоминает А. И. Солженицын в объяснении к данному жаргонизму, преобразуется в словацком переводе в родство кровное. Одно из значений
словацкой лексемы (а именно, третье: покровительствующее лицо, влиятельный знакомый) подразумевает особые отношения оперуполномоченного и доносчика, которого он выделяет среди остальных заключенных. В этом смысле лексема strycek является, безусловно, удачной находкой словацкой переводчицы как эквивалент к русскому кум. Однако, подчеркивая особую связь оперуполномоченного и доносчика, данная лексема не затрагивает отношения оперуполномоченный — обычные заключенные, для которых, впрочем, и у А. И. Солженицына используется именно лексема опер, а не кум. Так возникает необходимость (в отличие от эквивалента, выбранного Я. Ференчиком) ввести дополнительное понятие, несхожее со словом strycek, более общее по значению.
И сразу шу-шу-шу по бригаде: Пантелеев, сука, опять в зоне остался. Ничего он не болен, опер его оставил. Опять будет стучать на кого-то7.
A hned’ su-su-su po brigáde: Pantelejev, _ pes vsivavy, zas ostal v zóne. Vdbec nie je chory, vysetrujúci si ho nechal. Zas bude dakoho udávat8.
A v brigáde sa uz aj posepkáva: Pantelejev, ten sukin syn, znova nenastúpil. Nic mu nie je, dozorca mu dovolil ostat’. Zas niekoho udá9.
В данном случае перевод нельзя считать корректным, поскольку dozorca как в словаре10, так и в текстах словацких переводов означает только надзиратель, тогда как в зоне для допроса доносчика оставляет оперуполномоченный, занимающийся вопросами осведомительства. Лексема сука, вошедшая также в состав бранной лексики11, является характерным лагерным жаргонизмом со следующим значением: “предатель, доносчик”12. Словацкие переводчики за отсутствием соответствующего языкового опыта восприняли эту лексему исключительно как бранное слово, из-за чего и перевод представляет собой бранные выражения pes vsivavy (букв., «пес вшивый»), ten sukin syn (букв., «этот сукин сын»).
Чем в каторжном лагере хорошо — свободы здесь от пуза. <...> здесь кричи с верхних нар что хошь — стукачи того не доносят, оперы рукой махнули13.
Jednoje v táboreprepolitickych dobré — netrebasabátpolitického stíhania. <...> tuná mdzes vykrikovat z hornejpricne, co len chces — donásaci to neudajú, lebo vysetrovatelia nad tym hodili rukou14.
Jedno je v tábore pre politickych dobré, a to, ze slobody majú vyse hlavy. <...> Tu si mdzes vykikovat z hornej pricne, co sa ti len zachce — donásaci ta neudajú, lebo estebáci nad tym iba mávnu rukou15.
Здесь привлечена О. Гирнеровой стилистически ярко окрашенная лексема estebáci, образованная от аббревиатуры StB (государственная безопасность). Это новообразование, так же, как и русское кагэбэшник, помимо своего нейтрального значения «служащий госбезопасности» приобрело явно негативный эмоциональный оттенок «посредник при доносах». Как уже упоминалось, словацкими эквивалентами для однокоренной пары стучать — стукач служат литературные donásat — donásac, а чтобы избежать такого повторения как donásaci donásajú (букв., «доносчики доносят») используется также и синонимичный глагол udat’ (букв., «выдать кого-либо, донести на кого-либо»). На данном примере выявляется такая уникальная для перевода ситуация, когда схожая историческая ситуация приводит к близости языковых явлений.
несмотря на близкородственные отношения, словацкий и русский языки обнаруживают немало различных черт, релевантных для художественного перевода. В соответствии с набором синхронных и диахронических признаков, автор одной из глав книги «Функциональная стратификация языка» Н. И. Толстой характеризует системы словацкого
и русского языков как несхожие и во многом противоположные. Для словацкого литературного языка, как относительно нового, приобретшего современную литературную форму лишь в середине XIX в., характерно наличие одной диалектной базы (среднесловацкие говоры), очень близкой литературному языку. «Разрыв с традицией либо ее отсутствие или неприятие ее из другого источника обусловливает прочную связь с диалектной базой, с народно-поэтическим койне при его достаточной развитости, относительную свободу нормы, возможность вариантов и малую долю архаических элементов в языке, создающих «открытую» (для диалектов и т. п.) стилистическую структуру»16. Для русского языка, напротив, характерно отсутствие тесной связи литературного языка с диалектной базой. «Наличие давней и к тому же непрерывной традиции почти исключает существование вариантов литературного языка, тесной связи с диалектной базой, использование народнопоэтического койне при формировании национального литературного языка, стабильность нормы и значительный слой архаических языковых элементов, создающих «закрытую» стилистическую структуру»17.
Эти признаки национального языка, безусловно, отражаются в языке художественного произведения. Не могут они не проявиться и в произведениях А. И. Солженицына, столь активно использующего все возможные ресурсы литературного и нелитературного русского языка. Кроме того, в каждой национальной традиции существует собственная система стратификации языка и наименования страт. «В русской лингвистической традиции, например, широко распространен термин “просторечие”, употребляемый в разных значениях, в том числе и в значении “особый компонент функциональной парадигмы, являющийся переходной ступенью между литературным языком и диалектом”»18. Как подчеркивает Л. П. Крысин, «просторечие — наиболее своеобразная подсистема русского национального языка. Если территориальные диалекты, тем более литературный язык, имеют прямые аналоги в других национальных языках, то у просторечия таких прямых аналогов нет»19. Ввиду того, что пласт просторечной лексики представлен в произведениях А. И. Солженицына достаточно широко, вопрос перевода ее на иностранный язык становится довольно непростым. Необходимо также уточнить, о каком типе просторечия идет речь в рассматриваемом рассказе. Л. П. Крысин выделяет два типа просторечия: первый обнаруживает явные связи с диалектом и полудиалектом, второй же лишен диалектной окраски и в значительной степени жаргонизирован20. Нас интересует первая разновидность просторечия, поскольку именно она представлена в тексте «Одного дня Ивана Денисовича». Просторечие, в отличие от жаргона, обладает специфическими чертами на всех языковых уровнях: фонетики, морфологии, лексики, синтаксиса (а также на внея-зыковом уровне). Для лексики просторечия характерно не только наличие собственно просторечных лексем, но и иное, чем в литературном языке, осмысление значения слова, размытость значения слова, отсутствия у слова многих значений присущих этому слову в литературном языке.
Вводя в текст диалектно-просторечную лексику, А. И. Солженицын добивается не только красочности языка, но и объемности художественного образа. Просторечные слова в «одном дне Ивана Денисовича» можно разделить на три типа: морфологический, лексический и семантический, хотя преобладающим является первый тип. Просторечные слова морфологического типа имеют первоначально литературную форму, но при парадигматических изменениях или при образовании одной части речи от другой образуется форма, не являющаяся литературной. Среди таких форм особенно выразительными являются деепричастия.
— Кривлянье! — ложку перед ртом задержа, сердится Х-123. — Так много искусства, что уже и не искусство11.
“Sasovstvo!” pajedi sa Ch-123 s lyzicou pred üstami. “Tak mnoho umenia, ze to uz ani nie je umenie”22.
— Komedia! — prskne Ch-123 a od rozcülenia zastane s lyzicou pred ustami. — Je tam tol’ko umenia, az to prestava byt’ umenim23.
С Фетюкова станет, что он, миску стережа, из нее картошку выловил24.
Od Fetukova vystane, ze povyberal zemiaky, ked’ strazil misku25.
A od Fetukova by vystalo, ze kym strazil misku, zemiaky z nej povyt’ahovaP6.
А тем временем Шухов обе варежки, с ножовкой и пустую, снял с рук, захватил их в одну руку (варежку пустую вперед оттопъюя)21.
ZatiaT si Suchov obidve rukavice — tü s pilkou i prazdnu — stiahol, chytil ich do jednej ruky, prazdny palciak otrcil dopredu)28.
Suchov si stiahol obe rukavice, tü s pilkou aj tü prazdnu, vzal ich do jednej ruky (prazdnu otrcil)29.
Деепричастия задержа, стережа, оттопыря, имея литературные синонимы задерживая, остерегая, оттопыривая, образованы по принципу экономии. Такие деепричастия как графически, так и фонетически отличаются от литературных синонимов краткостью и быстротой произношения.
Если сопоставить примеры с деепричастиями, приведенные выше, и их перевод на словацкий язык, то становится ясно, с каким упорством словацкие переводчики избегают деепричастий и деепричастных оборотов. Они заменяются придаточными предложениями (ked strazil misku, kym strazil misku), словосочетаниями (s lyzicou pred üstami, pred jedlom) или простыми предложениями в составе сложных (zastane s lyzicou pred üstami, prazdny palciak otrcil dopredu, prazdnu otrcil). Словацкая грамматика считает деепричастия устаревшими формами. Встречаются они в весьма ограниченном количестве в научном стиле или же в художественной литературе с целью придать тексту оттенок архаичности. Использование деепричастий в разговорной речи является экспрессивным стилистическим средством. В словацком тексте они последовательно заменяются иными формами и конструкциями, что нарушает важный принцип авторской стилистики (принцип укорачивания, сжатия).
Лексический тип просторечных лексем является достаточно распространенным в тексте рассказа «Один день Ивана Денисовича».
— Дозвольте заметить, — прошепелявил он, а с насмешечкой: — что, если слой толстый сейчас ложить, весной эта ТЭЦ потечет вся30.
“Dovolim sipodotknüt”, zasuslal a trochuposmesnepokracoval: “keby sme teraz davali hrubü vrstvu, na jar by nam cela tepelna elektraren zacala tiect’”31.
Экспрессивность просторечного глагола ложить О. Гирнерова восполняет эмоциональностью глагольной конструкции zacneme hadzat (букв., «начнем бросать»):
— DovoTte mi poznamenat, — ozval sa Suchov s jemnym vysmechom v hlase, — ze ak zacneme hadzat hrube vrstvy, na jar sa cela teplaren roztecie32.
Семантический тип просторечных лексем необычен тем, что они становятся фактически омонимами с литературными лексемами, то есть слово в рамках просторечия переосмысляет свое значение.
Самое сытное время лагернику — июнь: всякий овощ кончается и заменяют крупой. Самое худое время — июль: крапиву в котел секут33.
Najsytejsie casy majú trestanci v júni — vsetka zelenina sa minula, varia sa krúpy. Najhladnejsí mesiac je júl: zihlavu krájajú do kotla34.
Najsytejsie casypre trestanca sú v júni, vtedy sa uz minie vsetka zelenina a namiesto nej sa varia krúpy. A najhorsie _je v júli — vtedy do kotla sekajú zihl'avu35.
В словаре находим две омонимичные лексемы худой:
1. ХУДОЙ, имеющий тощее, тонкое, сухощавое тело.
2. ХУДОЙ, устар. и разг. 1. плохой скверный; неискусный, недостаточно сведущий, умелый; сулящий беду несчастье; недобрый; 2. дурной, такой, что вызывает неодобрение, заслуживает осуждения; 3. бедный, неимущий; скудный, недостаточный; 4. ветхий, поломанный, рассохшийся; изношенный, дырявый36.
В примере из «Одного дня Ивана Денисовича» использовано, прежде всего, значение второй омонимичной лексемы, что и подтверждается вторым переводом на словацкий язык (najhorsie — «хуже всего»). Как показывает словарь, данная лексема имеет стилистический оттенок разговорности и является устаревшей, что всегда привлекает А. И. Солженицына. Но писатель, конечно, не может упустить из виду и наличие другого омонима прилагательного худой. Ведь в плохое время заключенный не может не быть тощим, изголодавшимся. Отчасти это отражено в первом переводе (najhladnejsí — «самый голодный»).
Просторечные лексемы всех типов (морфологического, лексического, семантического) в большинстве случаев в словацких переводах воспроизводятся с помощью средств литературного языка. для сохранения стиля художественного произведения переводчики зачастую прибегают к принципу компенсации.
Как упоминалось выше, словацкий язык не имеет формы языка, идентичной русскому просторечию. С другой стороны, словацкий язык имеет гораздо более прочную связь со своей диалектной базой. Тот тип просторечия, который использует А. И. Солженицын в «Одном дне Ивана Денисовича», является, в сущности, слиянием диалекта и литературного языка. В связи с этим для компенсации потерь переводчикам не остается иного выхода кроме как делать выбор между двумя вариантами: средства разговорного стиля словацкого литературного языка или диалектные средства, выходящие за рамки литературности. Так, в переводах появляются лексемы, которые в словацком языке считаются признаками разговорного стиля:
Cervenolíci Kildigs zazrel na Suchova, reku, co tu vyskakujes...37
— Oné... Nikolaj Semionovic... ja som akysi... chory...38
... a vonku bola este vzdy hlboká tma...39
...ocami viacejpresviedca ako slovami...40
Реже встречаются и диалектные лексемы:
...Bujnovskij mal tusím lajblík...41
К просторечию близки солженицыновские окказиональные лексемы. Многие из них — это заимствования из словаря В. И. Даля, но употребляемые А. И. Солженицыным в иной форме или с иным значением или сразу в нескольких значениях. Острее всего звучат окказионализмы, воплотившиеся в форме наречий (причем именно наречий образа действия). По всей видимости, в этой части речи наиболее полно сочетаются для писателя возможность словотворчества и насыщенность выражаемого ею явления. Сам А. И. Солженицын в «Объяснении» к «Русскому словарю языкового расширения» пишет: «повышенное внимание я уделял наречиям и отглагольным существительным мужского и женского рода, ценя их энергию»42.
Однако он стал есть ее так же медленно, внимчиво43.
Наречие внимчиво образовано от глагола внимать, который мы находим у В. И. Даля. Можно предположить, что причина выбора писателем именно такой формы наречия кроется в отрыве наречия внимательно от образующего глагола внимать. В. И. Даль определяет этот глагол следующим образом:
ВНИМАТЬ, внять чему, внимаю и внемлю, арх. воймовать, сторожко слушать, прислушиваться, жадно поглощать слухом; усваивать себе слышанное или читанное, устремлять на это мысли и волю свою44.
Заключенный в лагере ест свою порцию не только внимательно (сосредоточенно), а жадно поглощая, впитывая, усваивая все, что можно, устремляя на это все свою мысли и свою волю. С этой точки зрения более полноценным кажется перевод 2003 г.:
A predsa jedol rovnako pomaly a sústredene43.
Napriek tomu ju jedol ako vzdy — pomaly a vnímavo46.
Наречие vnímavo, кроме своего созвучия с русским внимчиво, имеет значение «восприимчиво, чутко, внимательно», что подразумевает и сосредоточенность, таким образом, имеет более широкий круг значений, чем наречие sústredene.
Особенно сочный окказионализм — наречие напрожог. Мы видим, как лагерь прожег на теле и сердце бригадира неизгладимые следы, как он прошел в лагере огонь и воду, как несмотря на все горит в нем сила духа.
Сидит он второй срок, сын ГУЛАГа, лагерный обычай знает напрожог41.
В переводе, конечно, бесцветное он в совершенстве знает обычаи лагеря:
Odpykáva si uz druhy vymer trestu, hlavná správa táborov ho prijala za svojho, táborové zvyky pozná dokonale48.
Tento syn gulagu si odpykáva uz druhy trest, dokonale ovláda táborové zvyky49.
Трудности возникли и с передачей наречия шажисто:
И, не занося хлеба в девятый, он шажисто погнал в сторону седьмого барака50.
Значение данного наречия абсолютно прозрачно: «частыми и/или большими шагами». Наречие образовано по аналогии с прилагательными бугристый, гористый, то есть «имеющий много бугров» или «имеющий много гор». Однако, несмотря на это, непросто оказалось перевести данный окказионализм на иностранный язык, переводчикам пришлось воспользоваться словосочетанием:
Neodniesol chlieb do deviateho, ale dlhymi krokmi vyrazil smerom k siedmemu baraku51.
Neodniesol chlieb do deviateho baraka, ale dlhymi krokmi sa hnal smerom k siedmemu52.
Именно в окказиональных наречиях проявляется в полной мере важная особенность лексики А. И. Солженицына: «стремление к полисемии, к максимально возможному смысловому и экспрессивному наполнению слова, к его осложнению и преобразованию, к наслаиванию в пределах отдельной лексической единицы нескольких эстетически значимых смыслов или оттенков значений»53. Перевод на иностранный язык, в данном случае на словацкий, доказывает невозможность замены такой лексемы однословным эквивалентом. Содержание солженицыновского окказионализма раскладывается на несколько составляющих, затем воспроизводится либо лишь одна из них — одной лексемой, либо несколько — словосочетанием или целой фразой.
Установление закономерностей функционирования лексических единиц в художественной системе писателя приводит к многоаспектной проблеме сохранения яркого языкового своеобразия в художественном переводе. Своеобразие это состоит, прежде всего, в использовании в рассказе широкого спектра нелитературной лексики: бранной лексики, жаргона, просторечия, окказиональной лексики. Сопоставительный анализ оригинального
текста и двух переводов показывает, что переводчики избрали различные пути для передачи русского текста на словацкий язык. Если перевод Я. Ференчика 1963 г. максимально приближен тексту оригинала (на логико-понятийном уровне), то второй перевод О. Гирнеровой 2003 г. отличается явной тенденцией к ориентации на получателя. Лексика переводчицы более разнообразна, более экспрессивна, более независима от подлинника. Ее переводческие решения отличаются большей фантазией и оригинальностью. Кроме того, удачность или неудачность переводческого решения во многом зависит и от функции той или иной лексической группы. Если группы «бранная лексика» и «просторечная лексика» имеют функцию погружения читателя в среду, создания колорита и сравнительно легко поддаются передаче на словацкий язык, то группы «жаргон» и «окказионализмы» оказываются гораздо более функционально нагруженными и требуют особого переводческого подхода. Сопоставление русского и словацкого текстов в аспекте нелитературной лексики позволяет сделать вывод о несовпадающей стратификации русского и словацкого языков, что приводит к смещению лексических единиц в иную страту в тексте перевода и необходимости компенсаций для сохранения общей стилистики оригинала.
1 Солженицын А. И. Один день Ивана Денисовича // Новый мир. 1962. № 11. С. 9.
2 Solzenicyn A. Jeden den Ivana Denisovica. Bratislava, 1963. S. 7-8.
3 Солженицын А. И. Один день Ивана Денисовича // Собр. соч. в 20 т. Вермонт — Париж, 1978. Т. 3. С. 7-8.
4 Solzenicyn A. Jeden den Ivana Denisovica. Bratislava, 2003. S. 6.
5 Солженицын А. И. Один день Ивана Денисовича // Собр. соч. в 20 т. Вермонт — Париж, 1978. Т. 3. С. 121.
6 Slovnik Slovenskeho Jazyka. 5 dielov. Bratislava, 1964. Diel IV. S. 309.
7 Солженицын А. И. Один день Ивана Денисовича // Новый мир. 1962. N° 11. С. 18; Солженицын А. И. Один день Ивана Денисовича // Собр. соч. в 20 т. Вермонт — Париж, 1978. Т. 3. С. 23.
8 Solzenicyn A. Jeden den Ivana Denisovica. Bratislava, 1963. S. 27.
9 Solzenicyn A. Jeden den Ivana Denisovica. Bratislava, 2003. S. 25.
10 Vel’ky slovensko-rusky slovnik. 6 dielov. Bratislava, 1979-1995, diel I. S. 410.
11 Словарь русского языка: В 4-х т. М., 1999. Т. IV. С. 303-304.
12ХимикВ. В. Поэтика низкого, или просторечие как культурный феномен. СПб., 2000. С. 26, 32.
13 Солженицын А. И. Один день Ивана Денисовича // Новый мир. 1962. N° 1. С. 65; Солженицын А. И. Один день Ивана Денисовича // Собр. соч. в 20 т. Вермонт — Париж, 1978. Т. 3. С. 105.
14 Solzenicyn A. Jeden den Ivana Denisovica. Bratislava, 1963. S. 125.
15 Solzenicyn A. Jeden den Ivana Denisovica. Bratislava, 2003. S. 122.
16 Функциональная стратификация языка. М., 1985. С. 22.
17 Функциональная стратификация языка. М., 1985. С. 22.
18 Функциональная стратификация языка. М., 1985. С. 6.
19 Крысин Л. П. Русское слово, свое и чужое: Исследования по современному русскому языку и социолингвистике. М., 2004. С. 346.
20 Крысин Л. П. русское слово, свое и чужое: Исследования по современному русскому языку и социолингвистике. М., 2004. С. 351.
21 Солженицын А. И. Один день Ивана Денисовича // Собр. соч. в 20 т. Вермонт — Париж, 1978. Т. 3. С. 7-122.
22 Solzenicyn A. Jeden den Ivana Denisovica. Bratislava, 1963. S. 70-71.
23 Solzenicyn A. Jeden den Ivana Denisovica. Bratislava, 2003. S. 68.
24 Солженицын А. И. Один день Ивана Денисовича // Собр. соч. в 20 т. Вермонт — Париж, 1978. Т. 3. С. 15.
25 Solzenicyn A. Jeden deй Ivana Denisovica. Bratislava, 1963. S. 16.
26 Solzenicyn A. Jeden deй Ivana Denisovica. Bratislava, 2003. S. 15.
27 Солженицын А. И. Один день Ивана Денисовича // Собр. соч. в 20 т. Вермонт — Париж, 1978. Т. 3. С. 90.
28 Solzenicyn A. Jeden deй Ivana Denisovica. Bratislava, 1963. S. 108.
29 Solzenicyn A. Jeden deй Ivana Denisovica. Bratislava, 2003. S. 104.
30 Солженицын А. И. Один день Ивана Денисовича // Собр. соч. в 20 т. Вермонт — Париж, 1978. Т. 3. С. 72.
31 Solzenicyn A. Jeden deй Ivana Denisovica. Bratislava, 1963. S. 86-87.
32 Solzenicyn A. Jeden deй Ivana Denisovica. Bratislava, 2003. S. 83.
33 Солженицын А. И. Один день Ивана Денисовича // Собр. соч. в 20 т. Вермонт — Париж, 1978. Т. 3. С. 16.
34 Solzenicyn A. Jeden deй Ivana Denisovica. Bratislava, 1963. S.17.
35 Solzenicyn A. Jeden deй Ivana Denisovica. Bratislava, 2003. S.16.
36 Словарь современного русского литературного языка: В 17 т. М.-Л., 1958-1965. Т. XVII. С. 516-518.
37 Solzenicyn A. Jeden deй Ivana Denisovica. Bratislava, 2003. S. 74.
38 Solzenicyn A. Jeden deй Ivana Denisovica. Bratislava, 2003. S. 18.
39 Solzenicyn A. Jeden deй Ivana Denisovica. Bratislava, 2003. S. 5.
40 Solzenicyn A. Jeden deй Ivana Denisovica. Bratislava, 1963. S. 138.
41 Solzenicyn A. Jeden deй Ivana Denisovica. Bratislava, 1963. S. 32.
42 Солженицын А. И. Объяснение // Русский словарь языкового расширения / Сост. А. И. Солженицын. М., 1995. С. 4.
43 Солженицын А. И. Один день Ивана Денисовича // Собр. соч. в 20 т. Вермонт — Париж, 1978. Т. 3. С. 15.
44 Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. М., 1935. т. I. С. 219-220.
45 Solzenicyn A. Jeden deй Ivana Denisovica. Bratislava, 1963. S. 16.
46 Solzenicyn A. Jeden deй Ivana Denisovica. Bratislava, 2003. S. 15.
47 Солженицын А. И. Один день Ивана Денисовича // Собр. соч. в 20 т. Вермонт — Париж, 1978. Т. 3. С. 34.
48 Solzenicyn A. Jeden deй Ivana Denisovica. Bratislava, 1963. S. 39.
49 Solzenicyn A. Jeden deй Ivana Denisovica. Bratislava, 2003. S. 37.
50 Солженицын А. И. Один день Ивана Денисовича // Собр. соч. в 20 т. Вермонт — Париж, 1978. Т. 3.
С. 103.
51 Solzenicyn A. Jeden deй Ivana Denisovica. Bratislava, 1963. S. 123.
52 Solzenicyn A. Jeden deй Ivana Denisovica. Bratislava, 2003. S. 120.
53 Урманов А. В. Поэтика прозы Александра Солженицына. М., 2000. С. 131.
