CC BY
48
УДК 811.163.2’38 Н. В. Сивенкова
Вестник СПбГУ. Сер. 9. 2011. Вып. 2
ЛЕКСЕМА «ПЕСЕН» В СТИХАХ П. К. ЯВОРОВА И Н. ВАПЦАРОВА
Слово песня является одним из ключевых в болгарской поэзии начала XX в. Новая болгарская литература, будучи еще совсем молодой, развивалась интенсивно, впитывая в себя и старые, и новые тенденции мировой литературы, но оставаясь при этом кровно связанной с фольклором.
Поэзия П. Яворова и Н. Вапцарова представляет интерес не только с идейно-содержательной точки зрения, но еще и потому, что невозможно не обратить внимания на язык и стиль поэтов, в том числе особенности словоупотребления. Ни тот, ни другой не боялись играть словом, создавать уникальные, авторские лексемы; в их поэзии встречаются и яркие оксюмороны: истини-лъжи (П. Яворов), огняроителегентска1 (Н. Вапца-ров), и даже «обычные» слова под влиянием контекста приобретают новые оттенки.
У лексемы «песен» несколько значений, одно из которых — «стихотворение» (литер.) [1]. Обращает на себя внимание тот факт, что иллюстрации к этому значению взяты из произведений первой половины XX в. — именно того периода, к которому относится творчество П. Яворова (1878-1914) и Н. Вапцарова (1909-1942). Нужно отметить, что слово «песен» стилистически отнюдь не эквивалентно нейтральному «стихотворение». Н. Вапцаров чувствителен к этой разнице: «Не, сега не е за поезия, / ни за римите сзвънкия смях... в твоя бележник / вместо нежни, парфюмни слова / на листата в полетата снежни / се строяват ловджийски ята. / ...забелязваш със ужас: / не с мастило, ти писал си с кръв. / Не, сега не отива поезия, / и да искаш, не мож я изпя...» (курсив мой. — Н. С.) [2, с. 133]. Поэт различает поэзию «литературную» (во многом искусственную и чрезмерно изысканную — «парфюмни слова») и поэзию в ее «истинном» значении и предназначении (по Н. Вапцарову, — такую, которая рождена народом, существует в народе и ради народа, — народную песню). В стихотворении «Доклад» поэт категоричен: «Да, пишем. / И пишеме верно и честно, защото ни смазва живота. <...> Но колко от нас са написали песни? ... Записвай го просто и честно, / тъй както / просто го пее народа.» [2, с. 98-106]. Именно такой народной и песенной являлась поэзия Христо Ботева. В стихотворении Вапцарова, посвященном Ботеву, читаем (рабочий просит поэта написать о Ботеве, тот пробует, но ничего не выходит): «Заспивам. / Но ето пристига / навъсен работник / и пита: / — Написа ли песен за Ботев?» Оказывается, что Ботева достойна именно песня-поэма. Ср. далее: «Повзри се в живота, / и ето ти Ботев, / и ето ти цяла поема» [2, с. 130-132]. Очевидно, что семантическое поле в данном случае формируется тремя доминантами, выступающими в роли контекстных синонимов: «жизнь», «поэзия», «Ботев» — человек-легенда, первая литературная мифологема в истории новой болгарской литературы.
Второй после Х. Ботева «легендой» и, несомненно, образцом для подражания в поэзии стал П. Яворов. Его раннее творчество привлекло внимание читателей социальной направленностью, и поэтому второй период его лирики, который привел к зарождению болгарского символизма, был неоднозначно воспринят современниками. Поэт деклари-
1 Эллиптически от «Огняроинтелегентска песен» (букв. кочегаро-интеллигентская). © Н. В. Сивенкова, 2011
рует «декадентский» культ песни, искусства ради искусства2. Показательно в этом отношении стихотворение «Песен на песента ми». К Песне поэт обращается как к воображаемой возлюбленной, однако используемая им лексика окрашена негативно: «Най-сетне ти [песен] се връщаш, блуднице несретна... наплашена, отвърната, сломена». Стремясь вызвать в читателе чувство безысходного страдания, подчеркивая несовершенство окружающего мира, П. Яворов приходит к «алогичному» объединению взаимоисключающих понятий. Лирический герой признается, что его поиски напрасны, он не нашел ни правды, ни лжи: «Напразно търсих истина у тях [пленените души], създадени в лъжа и грях. / Напразно дирих и лъжата — Бог на вселената, душа в душата. / Страдание! Едно страдание безлично / жалко, безразлично, / там, негде по средата на истината и лъжата.». Поэт обращается с призывом к своей Песне: «Бъди при мен, — бъди у мен. Сред задух нетърпим, в купнение за мир небесен, / ний двама тук ще изгорим, / ний двама с тебе, моя песен!» Задумываясь о предназначении поэта, П. Яворов в «Песен на песента ми» демонстративно отвергает, едва не осуждая (но искренне ли?) и оплакивая, ту самую, Ботевскую по духу, Песню — о народе и для народа: «На труженик ли дрипав, гладно бледен, / в прихлупената изба ти не бе / — и него ли, кажи, не лъга, беден, / за празник, въздух и небе?». Побывав «в полето... при селянина груби», будучи названной сестрой гайдуков: «посестрима хайдушка», Песня должна вернуться к поэту, чтобы наедине с ним погибнуть на земле, с мечтой о недостижимых небесах. Вероятно, именно в этом стихотворении берет свое начало ставшее весьма значимым для позднего П. Яворова представление о том, что наивысший смысл, истинное значение слова не может быть заключено в самом слове (песне, поэзии). Оно (значение, смысл) невыразимо. В стихотворении «Една дума» П. Яворов пишет: «Добро и зло, началото и края — / събрал ги бих в една едничка дума. / Език не ще я никога издума. / Че аз, о моя скръб, че аз я зная / без слогове, без звук. / Да, тя е тук, / под моето чело» [3, с. 143].
Финальным аккордом в цепи пессимистичных, подчеркнуто декадентских (что вызывало восторг одних и негодование других современников) стихотворений П. Яворова является другая песня — «Песента на човека» [3, с. 225-226] (заключительное стихотворение сборника «Прозрения»). За исключением названия, в стихотворении нет ни самой лексемы «песен», ни намека на ее присутствие, ни олицетворения неназываемой Песни, как в «Песен на песента ми». Хотя, впрочем, нет и человека как такового. Лирический герой — «аз» — приобретает сверхчеловеческие черты: «Един и същ на битието с урагана, / аз шеметно се нося, дух из океана / на тъмнина нестресвана от сън за ден. Живота и смъртта крила ми са предвечни, размахани задружно, — близки и далечни / предели аз не виждам сред размаха свой». Герой этот помещен не просто в неземные, т. е. находящиеся вне Земли, пространства, а в океан тьмы, не тревожимой даже сном, в котором был бы день. И пространство, и время деструктированы: «хаосни простори», которые окружают лирического героя, это даже не разрушение некогда существовавшего мира — это тот Хаос, в котором Бог еще не отделил свет от тьмы. «Человеческое» же в герое представлено весьма неопределенно: «мечта подир мечтата гине и се ражда», «бди тревожен ум», «надежда за минутите възмездни / на стигнат край в безкраен друм». И лишь одно явление в этом мире доступно для человеческих чувств — звук: «из хаосите явствен се обажда / към мене нечий родствен зов». Не является ли этот «родственный зов»
2 Заметим, что деятельность, связанную с борьбой за свободу Македонии, сам П. Яворов считал гораздо более значимой, нежели свои достижения в области литературы.
намеком на ту самую Песню-возлюбленную, то Слово, которое может выразить все, но не может быть выговорено?
Предельная индивидуализация, подчеркнутое противопоставление лирического «Я» всему миру, нарочитое культивирование искусства ради искусства — для П. Яворова не только дань моде или отголосок философских и литературных течений, охвативших Европу (сборник опубликован в 1910 г.). Поэт отвергает социальное и народное в поэзии как проверенный, но неудачно окончившийся опыт, как результат и его личных страданий и размышлений3. Для «позднего» П. Яворова слава поэта (см. одноименное стихотворение) ассоциируется с болью и разочарованием, воспринимается как насмешка: «И като някоя обидна и жестока глума / Да ми звучи тя нивга не престава. <...> В душите ехо, — ехото в души покрити с плесен, / Презрени от душата горда» [3, с. 223]. В стихотворении подчеркивается двойственное отношение к творчеству. С одной стороны, это идеалы и полеты, торжественные клятвы и священные обеты, а с другой — ночи без светила, укусы клеветника, уколы зависти. Песня, достойная славы, — это песня не-довершенная, это струна, порванная насильно и преждевременно. И эта песня рождает эхо в душах. Но! П. Яворов, мастер игры со значениями и соединения несоединимого, создает образ предельно жесткий и уничижительный: души, покрытые плесенью. И оказывается, что все то, к чему стремится душа поэта, те страдания, ценой которых обретает он славу, находят отклик, отголосок, эхо не там, где ожидается: не среди единомышленников, а в разлагающихся (плесень — символ тлена и распада, а ведь в христианском представлении душа бессмертна и не может истлевать!)4, недостойных внимания («презрени от душата горда») сердцах. Именно эти неоправдавшиеся надежды, обманутая вера в возможность изменения действительности ценой самопожертвования и привели П. Яворова к философствованию и поискам Смысла и Слова в просторах хаоса. Он первым в Болгарии рискнул применить подобную систему взглядов к своей творческой личности — и многие его не поняли. Отметим, что для самого Яворова (не только Яво-рова-поэта, но Яворова-революционера) понятие «песен» не являлось абстрактным или отвлеченным понятием вроде «хаосни простори» или «безбрежните води». Показателен следующий эпизод:
«Яворов изкомандва да запеем една песен и с нея да умрем или да победим . И така изпяхме цялата песен няколко пъти и се бихме като лъвове... Турците ще има да помнят това сражение. от нас водено с песен, а от тях — с викове и плачове. Нивга няма да за-
3 Весьма завидная карьера (от телеграфиста с неполным гимназическим образованием до заведующего литературной частью в «Народном театре» в Софии), любовь и признание современников с первых же опубликованных произведений, отведенная ему сподвижниками роль «второго Ботева» — все это не только принесло славу, но и привело к душевному кризису, к мысли о невостребованности той жертвы, которую поэт стремился принести во имя своего народа. Хотя внешне казалось, что поэтический талант П. Яворова обществом востребован, даже в дни «славы» поэт не чувствовал себя понятым. Наиболее тяжелым оказался последний год его жизни: поэт ослеп после неудачной попытки самоубийства (выстрел в висок!), спровоцированной самоубийством жены; последовали судебные преследования (до самой смерти Яворова подозревали в убийстве Лоры), клевета, потеря работы вследствие инвалидности, одновременно стремление и невозможность продолжать революционно-освободительную деятельность. Все это позднее дало повод говорить о «пророчествах» П. Яворова относительно его судьбы.
4 Возможно, образ возник под влиянием одного из болгарских фразеологизмов (диал.): «Душата ми мирише на плесен» (букв.: душа чувствует / источает запах плесени) — «скоро ще умра». Глагол «ми-риша» специфичен, его значения: 1) пахнуть; 2) обонять/нюхать.
бравя тоя славен човек — Яворов. За него Вапцара, който беше по-учен от нас ни разпра-вяше, че Яворов бил втори Ботев и че пишел много хубави песни» [4, с. 31].
«Вапцара» — отец Николы Вапцарова. О степени влияния поэзии Яворова на Вапца-рова5 (возможно, что в еще большей степени влияние на него оказал трагический образ, который начал формироваться еще при жизни П. Яворова и мифологизация которого приняла необычайный масштаб после его смерти6) в данной статье речь не идет. Важно другое: как одна и та же (ключевая, значимая!) рифма может реализовать, вывести на поверхность скрытые в окружающем ее контексте7 смыслы в двух весьма далеких друг от друга поэтических системах, одна из которых (поэзия Н. Вапцарова) может до известной степени быть воспринята как реплика, ответ другой системе (поэзия П. Яворова). Вероятно, образ «смерть, с песней на устах, во имя свободы (на тот момент — самого возвышенного идеала для молодой Болгарии и все еще порабощенной Македонии)» владел умами не только четников8, но и литераторов. Острая потребность в Х. Ботеве (а за невозможностью воскрешения первого Ботева потребность в появлении/сотворении второго Ботева) ощущалась даже теми, для кого «преждевременно порванная струна» лишь красивая дань моде на декаданс, теми, чьи души «покрыты плесенью».
Спустя два десятилетия после смерти П. Яворова сын его соратника создает принципиально иное стихотворение на тему вечного поэтического треугольника «смерть — песня — красота»: «Песен за човека» [2, с. 39-44]. Стихотворение довольно велико по объему и с трудом поддается компрессии. Сюжетная рамка представляет собой диалог лирического героя и некой «дамы»: «Ние спориме / двама със дама / на тема: / „Човекът във новото време“». Мнение Дамы категорично: она ненавидит «Человека», так как прочла об одном случае жестокого убийства, после которого убийца якобы пошел в церковь, и «ему полегчало». Так единичный случай (из дальнейшего контекста становится ясно: отцеубийства) является достаточным поводом для ненависти ко всему человечеству. Перед лирическим героем стоит непростая задача: не столько оправдать преступника, который заведомо не может быть оправдан с точки зрения морали, сколько ответить на вопрос, возможно ли в нынешнем мире доверие к человечеству вообще. «И стана ми тежко. / Но аз / пона-куцвам / в теория / и рекох полека, / без злоба, / човешки, / да пробвам със тази история (курсив мой. — Н. С.). Здесь говорится о том, как и почему убийца совершил злодеяние, о том, что он найден, отправлен в тюрьму, но в тюрьме случайно встретил (буквально: «попал на») людей и «станал / ч о в е к. / .своята участ / от книга по-ясна / му станала с някаква песен» (курсив мой. — Н. С.). Отметим, что лексема «песен» в данном контексте употреблена в прямом значении: «музыкальное произведение с поэтическим текстом». Убийца осознает, что произошедшее с ним лично не случайное событие. Он осознает и то, что
5 «Неговите главни учители са българските и руските класици. Но особенно забележимо е влия-нието на Горки и Яворова върху неговото творчество. Горки — със своя фанатичен хуманизъм, а Яворов — с дирене опора в народната песен и формалното разчупване на българския стих. Той, разбира се, не споделяше песимистичните настроения на своя властен български учител и влиза в спор с него» [5, с. 12-13].
6 Этот вопрос хорошо освещен в книге известного явороведа М. Неделчева [6].
7 Под «контекстом» в данном случае достаточно условно понимается не только ближайшее окружение, но и целое стихотворение, а в отношении отдельных образов — вся поэтическая система того или иного автора.
8 Четники — участники «чет», повстанческих отрядов, в XVII-XIX вв. боровшихся за освобождение Болгарии от «турецкого рабства» (в начале XX в. — это борьба за освобождение территории нынешней Македонии).
само совершенное деяние «неправильно», и то, что оно спровоцировано неправильным мироустройством: «„Брей, как се обърках / и ето ти тебе бесило. / Не стига ти хлеба, / за-литнеш / от мъка / и стъпиш в погрешност на гнило. Ех, лошо, / ех, лошо / светът е устроен! / А може, по-иначе може.“ / Тогава запявал той / своята песен, / запявал я бав-но и тихо. / Пред него живота / изплаввал чудесен — / и после / заспивал / усмихнат.» Здесь за арестованным приходят, чтобы отвести к месту казни; первая реакция заключенного — испуг, потом приходит спокойное осознание того, что «страх бесполезен»: «Човекът. мислел за своята / тежка, / човешка, / жестока, / безока / съдба. / „Тя — моя-та — свърши. / Ще висна обесен. / Но белким се свършва / със мен? / Животът ще дойде по-хубав / от песен, / по-хубав от пролетен ден.“» (курсив мой. — Н. С.). Употребление лексемы «песен» в сравнении обогащает не только данный текст, но и само значение слова «песня», наделяя его довольно яркими эмоционально-оценочными элементами при одновременном ослаблении прямого значения. Словосочетание «по-хубав от песен» может толковаться как «лучше самого хорошего», «прекраснее прекрасного». В следующих строках формируется яркий образ, благодаря которому «герой повествования» превращается едва ли не просто в «героя»: «Споменал за песен / и нещо се сетил. / В очите му пламък цъфтял. / Усмихнал се топло, широко и / светло, / отдръпнал се, после запял. Човекът спокойно, тьй — дума / след дума / и твърдо редил песента». «Позитивные» коннотации, присущие выделенным лексемам, формируют образ «Человека» (достойного уважения!), в то время как все негативно окрашенные слова ассоциированы со стражами порядка: «Онези [тюремщики] го гледали / с поглед безумен, / онези го гледали с страх. / Дори и затвора / треперел позорно, / и мрака ударил на бег. / Усмихнати чули звездите отгоре / и викнали: / „Браво, човек!“» (курсив мой. — Н. С.). Благодаря подбору и группировке лексем (своеобразному «сгущению» эмоционально-оценочных коннотаций контекстуально-связанных слов) возникает яркий образ. Появляется ощущение не просто «противостояния» добра и зла, но победы добра («песен», «зора») над злом («мрака ударил на бег»). Мы видим, что «Человек» находится в гармонии с природой, и она ему явно симпатизирует. Следующие строки полны драматизма: «Нататьк е ясно. Въжето / изкусно / през шията, после / смъртта. / Но там, в разкривените, / в сините устни / напирала пак песента» (курсив мой. — Н. С.). Отметим, что экспрессия создается благодаря сочетанию существительного «песня» с глаголом «напирать» (и это происходит после того, как петля на шее уже затянута!). Отметим, что в мыслях казнимого («Тя, моята, свърши.») нет ни чувства безысходности, ни пафоса, ни преувеличенного трагизма, но очевидна духовная эволюция: отцеубийца, для которого ранее ценность имели лишь деньги, обнаруживает и с радостью признает, что мир не ограничивается его личностью. Он верит в то, что другим — не ему, но другим — доведется жить в мире, который «прекраснее песни». Эгоист становится альтруистом: он верит в добро и желает добра другим. На фоне объективной безысходности появляется духовная перспектива. Вспомним яворовского сверхчеловека — духа с крыльями «жизнь и смерть»: мир, в котором обитает он — «хаосни простори» и «димните потоци звездни». В стихотворении
Н. Вапцарова казнимого встречает заря, а звезды, улыбаясь, кричат ему: «Браво!». Таким образом, мир не только не хаотичен, но в нем свет отделен от тьмы и побеждает тьму, мир не враждебен человеку, а приветствует его — человека, верящего в добро и свет. Далее: «Тя, бедната дама. започна във транс да крещи: / „Ужасно! Ужасно! — Разказ-вате, / сякаш / като че ли там сте били!“. / Какъв ти тук ужас?! — / Той пеел човека. — / Това е прекрасно, нали?» Стилистически сниженное, почти просторечное: «Чего тебе
тут ужасного? Да пел он, человек-то! Это ведь прекрасно, правда?» — в тот момент, когда патетика и пафос достигают максимальных величин, провоцирует попытку разрушения достаточно устойчивой связи «песня — прекрасно». Возникает искушение установить новую ассоциацию: «песня — ужас» (по крайней мере, именно такова реакция «дамы» на сообщение о том, как песня «напирала» сквозь посиневшие губы)9. Риторический вопрос, которым Н. Вапцаров обрывает свой текст, дает читателю возможность самостоятельно проверить прочность имеющихся ассоциаций и сделать свой, ведущий к духовной эволюции, вывод.
Без достаточно подробного рассмотрения вапцаровской «Песни о человеке» (в сопоставлении с яворовской «Песней человека») сложно проанализировать и хрестоматийный отрывок из стихотворения Н. Вапцарова «Письмо», наиболее ярко характеризующий его поэзию: «За мен е ясно, както че ще съмне — / с главите си ще счупим ледове-те. / И слънцето на хоризонта / тъмен, / да, нашто / ярко / слънце / ще просветне. / И нека като пеперуда малка / крилата ми / опърли най-подире. / Не ще проклинам, / няма да се вайкам, / защото все пак, знам, / ще се умира. / Но да умреш, когато / се отърсва / земя-та / от отровната си / плесен, / когато милионите възкръсват, / това е песен, / да, това е песен!» [2, с. 38].
Трудно сказать, осознавал ли Вапцаров, что данные строки являются ответом на темы многих стихов Яворова. В системе образов, используемых обоими поэтами, просматриваются определенные параллели, но зачастую образы, ядром которых являются одни и те же «денотаты», выступают в роли своеобразных антитез. Рассмотрим доминанты в отрывке из «Письма» Н. Вапцарова и аналогичные им «ключи» в поэзии П. Яворова:
1. Вапцаров выражает уверенность в том, что «с главите си ще счупим ледовете». Ср. у Яворова: «А съкрушено — на пустинята безкрайна / из дихащите мраз продънени раз-доли — / едно страдание, една велика тайна / на моята душа се моли.» [3, с. 222].
2. Далее: «И слънцето на хоризонта тъмен / Да, нашто ярко слънце / ще просветне». Ср. у Яворова: «И може би в безкрая гоня аз граница, / с напразно вярван сън за бъдеща зорница» [3, с. 226] (т. е. лирический герой Яворова сомневается в самой возможности появления света и солнца).
3. Показателен и такой образ, как крылья: «крилата» — крылья бабочки («пеперуда малка») в «Письме» Вапцарова поразительно контрастируют с крыльями Яворовского «духа» («предели аз не виждам сред размаха свой»).
4. Вапцаров заявляет: «Не ще проклинам, няма да се вайкам». Ср. у Яворова в «Бе-жанци»: «.Но да знам, / че някой Бог всесилен там / стои над всичко хладен зрител, / из-викал бих отдън гърди / към тоя тъмен промислител: / о Господи, проклет бъди!» [3, с. 72]. Последняя строчка стала эпиграфом к одному из поздних стихотворений Яворова «Покаяние», которое начинается словами: «Отрекох те, проклех те някога, о Боже, / и ето ме повергнат в прах./ не милост осенява грешното ми ложе: / чрез твоята жестокост те познах! / Обичам аз — и страдам.» [3, с. 219].
5. Рассмотрим такой образ, как «плесень» (едва ли случайный в рифме плесен— песен). Для Яворова плесень — это пороки, разъедающие человеческие души; плесень — это те, кто превращает Песню, блуждающую по домам бедняков, в блудницу и лишает истинного, высокого значения, оставляя «негде по средата на истината и лъжата». Что
9 Обратим внимание и на то, что ранее в тексте были представлены рифмы «песен — обесен», «песента — смъртта».
же называет плесенью Вапцаров? Ср.: «Живота без милост ни вързва / крилата със яки въжа, / задушва с отровната плесен / на своята стара ръжда.» [2, с. 85]. В общем, этот оттенок близок к предлагаемому Яворовым, за исключением одного нюанса. У Яворова «души, покрытые плесенью» сами не противостоят поэту, напротив, они рождают эхо, они созвучны его гордой душе, но презираемы ей. Для Вапцарова же важным оказывается обратный вектор. «Живот» в болгарском языке существительное мужского рода. Употреблено оно в значении «жизнь = реальность = окружающая действительность». По-видимому, для Вапцарова это «мужское» начало в семантике слова «жизнь» немаловажно, по крайней мере, когда речь заходит о формировании образа. Например, «живота със грубите лапи челични» [2, с. 17] не мог бы стать олицетворением «женственной» жизни. Какова она, жизнь (воспринимаемая как «мужской» образ)? Это старый, но все еще полный сил («връзва крила», «потиска»), прожженный циничный развратник. Он душит своей ядовитой плесенью. Таким образом, старый, разлагающийся мир сознательно препятствует появлению и развитию мира нового. Обратимся к финальным строкам «Письма»: «Но умереть, когда земля отрясает с себя ядовитую плесень, когда миллионы воскресают, это песня! Да, это песня!». Рифма плесен — песен в поэзии Вапцарова встречается дважды. Так, в стихотворении «Не бойте се деца» (само название которого контрастирует с Яворовским «Деца, боя се зарад вас») есть строки: «Ще дойдат години. И толкова хубав ще бъде / тогава живота, / и днешната плесен / ще бъде безкрайно далеко. / Ще пе-еме всички. / Ще пеем, когато работим, / но радостни песни, / които ще славят човека» [2, с. 94]. Однако контраст между значениями слов «плесен» и «песни» в нем не столь ощутим, как в приведенной выше цитате из «Письма» (в данном тексте значение слова «песен» прямое, в то время как в «Письме» мы фиксируем переносное значение с экспрессивными коннотациями). Песен для Вапцарова — даже не просто прекрасное, это самое прекрасное. В то же время «мелодия с текстом», «стихотворение» и т. п., т. е. ядро значения, почти отсутствуют.
В произведениях Н. Вапцарова и П. Яворова можно заметить много параллелей. Филологи отмечают, что творчество «второго Ботева» Вапцаров знал хорошо. Поэтому присутствие определенной полемики вполне допустимо. Не углубляясь в вопросы скрытого цитирования, отметим лишь, что литературное произведение — это почти всегда реплика, ответ на предшествующую реплику (в широком смысле слова), это отклик на мысль, брошенную сквозь время и пространство за несколько/много десятилетий до того. Возможно, это тот самый «родственный зов», который слышен герою Яворова «в океане тьмы непотрясенной сном о дне».
Сопоставительный анализ употребления лексемы «песен» (ключевой для обеих поэтических систем) позволяет выявить скрытые цитаты и доказать наличие своеобразного литературного диалога о природе творчества. Не являясь прямым литературным преемником П. Яворова, Н. Вапцаров тем не менее унаследовал многие его черты, в частности виртуозное владение оттенками значений, далекое от банального словоупотребление (и в этом он едва ли не превзошел Яворова!), стремление к оксюморонам, индивидуальноавторским сочетаниям слов, трансформации значений. При этом во многих стихотворениях прослеживается скрытое цитирование Яворова и, более того, возражение ему, словно Вапцаров «возвращает» Яворова позднего периода к Яворову раннему. Но именно благодаря достаточно явной отсылке к классику в споре с ним и проявляется самобытность и авторская позиция Николы Вапцарова.
1. Речник на българския език. Т. 12. П — Поемка. София, 2004.
2. Вапцаров Н. Съчинения. София, 1969.
3. Яворов П.К. Подир сенките на облаците. София, [1910].
4. Из воспоминаний С. Драговчева, соратника Яворова // Наше минало. Чирпан. Бр. 25, яну-ари 2003.
5. Радевски Хр. Предговор към: Никола Вапцаров. Съчинения. София, 1979.
6. Неделчев М. Яворов. Литературна личност. Истории на книги и стихотворения. София, 2005.
Статья поступила в редакцию 25 января 2011 г.
