CC BY
143
УДК 303.022+323.2
Вестник СПбГУ. Сер. 6. 2013. Вып. 3
К. Ф. Завершинский
ЛЕГИТИМАЦИЯ И ДЕЛЕГИТИМАЦИЯ «СОВЕТСКОГО» В ПОЛИТИКО-КУЛЬТУРНЫХ ПРАКТИКАХ СОВРЕМЕННОЙ РОССИИ
В свое время Жан-Поль Сартр, размышляя об основаниях человеческого выбора в секулярном обществе, заметил, что у человека Нового времени в душе «дыра размером с Бога», которую «каждый заполняет как может». Исчезновение с политической карты Советского Союза привело к разрушению «пантеона социалистических богов» и появлению новых государств. Некоторые из них смогли сконструировать национальную идентичность и совершить политический выбор. В то же время расширение горизонтов индивидуального выбора у граждан Российской Федерации не привело к становлению культуры «экзистенциального гуманизма» или новой политической идентичности, не повысило уровень гражданской ответственности индивидов и легитимности новых политических элит.
Возникшая после идеологической деконструкции советской политической культуры «семантическая дыра» размером с «советское», хотя и заполнилась множеством идеологических описаний существующего социального порядка, остается источником сбоев, конфликтов для политических коммуникаций современной России. Проблемы, связанные с демократической эволюцией российского общества, как полагает автор статьи, в значительной степени обусловлены процессом радикальной идеологической делегитимизации паттернов советской культуры, отсутствием баланса в политико-культурных практиках легитимации и делегитимации политического порядка. Применительно к России это означает блокирование процесса эволюционного конструирования образцов настоящего из недавнего прошлого и разрушительный, полный рисков произвол символической политики интеллектуальных и политических элит. Если для культурных пространств союзников по Варшавскому договору и «прибалтийских республик» «советское» было периферийным идеологическим концептом, то для пространства СССР оно было резервуаром социально-значимых смыслов и латентных образцов, когнитивных схем, укорененных в повседневности.
Этому сопутствуют и теоретико-методологические проблемы, погрешности в интерпретации интеллектуальными элитами и политическими консультантами места и роли политико-культурных практик недавнего прошлого в социальном конструировании политической идентичности российского настоящего. В то время как роль научного, рационального и операционального знания о политико-культурной эволюции российского общества должна возрастать в условиях глобализирующегося мира, когда умножаются риски распада социального порядка в результате роста эффективности политтехнологических проектов как внешних, так и внутренних акторов. Без понимания антропологических последствий использования современных информационных
Завершинский Константин Федорович — д-р полит. наук, профессор, Санкт-Петербургский государственный университет; e-mail: zavershinskiy200@mail.ru © К. Ф. Завершинский, 2013
74
технологий рост возможностей для быстрого конструирования маргинальных сетевых структур внутри национальных систем и способов быстрой мобилизации через масс-медиа дисперсной политической оппозиции всегда чреваты социогуманитарны-ми катастрофами. Опыт распада Советского Союза, стимулированный символической политикой «гласности», и последующие «цветные» революции только подтверждают подобные теоретические посылки и стимулируют потребность в более внимательном анализе смысла и содержания концепта «советское», специфики его присутствия в политической культуре современной России.
Проблематика смысла и содержания «советского» в политико-культурном пространстве современной России в первом приближении достаточно обстоятельно представлена в идеологическом и научном дискурсе современной России. Не обойдена стороной она и в зарубежных исследованиях в связи с политико-культурной спецификой социальных трансформаций в современной России. Свидетельством тому служат многочисленные научные конференции, сборники работ, монографии и эмпирические исследования, так или иначе нацеленные на осмысление феномена советского общества, его антропологических и культурных параметров, влияния советской политической культуры на современные политические процессы в России. Вместе с тем, даже если вынести за скобки содержание крайне идеологизированных «дискурсов о советском», редуцирующих его семантику к констатации «высшей» или «низшей» фазы в социальной эволюции России, рациональные способы интерпретации места и роли советской культуры в ее настоящем выглядят, при всей вариативности, достаточно односторонними. Очевидно доминируют две исследовательские стратегии, тяготеющие к дескриптивным или нормативным способам описания дискурса о советском при доминировании последнего.
В первом случае прослеживаются «символические коды», «ментальные модели», «ностальгические фигуры» советского как некие рудименты в настоящем, их репрезентации в многообразных культурных практиках, преимущественно на основе антропологических, лингвистических и культурологических способов интерпретации [1-2]. Вторые, как в исполнении отечественных, так и зарубежных авторов [3], тяготеют к аксиологическим схемам интерпретации советской культуры, не лишенным глубины мысли и тонких интерпретаций, но они заведомо подчиняют выводы ценностным иерархиям «демократического», «недемократического» или «особого» выбора современной России. Исключение составляют эмпирические исследования социологов, стремящиеся к сочетанию дескриптивности и нормативности. К числу фундаментальных работ в этой предметной области можно отнести исследования коллектива Левада-центра (до сентября 2003 г. — ВЦИОМ) в рамках реализации исследовательской программы «Советский человек», опиравшиеся на современные стратегии изучения символических структур коллективной памяти и идентичности [4-5]. Вместе с тем, осуществляя в рамках этого проекта семантическую деконструкцию советской культуры и культурной антропологии советского, исследователи не избежали односторонности в оценке места и роли советского в современной политической культуре. Следуя установке на изучение содержания и влияния символов как источников «человеческого многообразия» (Ю. Левада), фокус исследования применительно к советскому они тем не менее сосредоточили на радикальной переоценке его содержания и позиционирования по отношению к «позитивным» изменениям в европейской части постсоциалистического пространства. Так или иначе, при выявлении присутствия «советского» в настоящем акцент был сделан на
75
интерпретации его семантики как «тени прошлого», признака болезненной нестабильности, неуверенности современных регулятивных структур общества [6].
Сам по себе акцент на исследованиях делегитимирующей роли концепта «советское» достаточно естествен в условиях радикальных социальных трансформаций, как и очевидна его связь с насильственными практиками советского политического режима. Не говоря уж о неизбежной вовлеченности интеллектуальных страт России в идеологический контекст происходящих событий. При радикальной смене «старого порядка» на «новый» новые политические элиты всегда стремятся осуществить деконструкцию базовых элементов политической культуры своих предшественников. Но доминирование таких практик не должно затенять сложность и комплексность процесса политической легитимации в современном обществе. Обоснование, оправдание складывающихся отношений политического господства — это всегда сложный, многоуровневый и противоречивый процесс. Делегитимация и легитимация — аспекты единого процесса коммуникативной эволюции, а описание его не может ограничиваться ценностно-нормативной деконструкцией [7, 8].
Автору поэтому более аргументированной представляется теоретическая посылка, что легитимация нового политического порядка происходит не благодаря некому «ценностному согласию» и радикальному вытеснению образцов недавнего прошлого, а через символизацию процедур «включения-исключения» принуждения, которое номинируется легитимным или нелегитимным [9, с. 23]. От сложности конфигурации подобной семантики зависит успех социального конструирования более сложных политических событий, смысловых комплексов, составляющих основание идентичностей. Попытка скорее избавиться от «богов прошлого» с «минимальными издержками», как свидетельствует тот же трагический опыт становления Советского Союза, чревата гражданскими войнами. Использование сохранившихся ресурсов символического наследия прошлого для социального конструирования настоящего — необходимое условие успешной политической эволюции. Прошлое, вопреки стремлениям идеологов новой элиты, никогда не уходит до конца из настоящего, оставаясь устойчивым в силу очевидности габитусных схем прошлого и для новых поколений. Это особенно важно учитывать, когда возможность и право публичного высказывания появляются у «молчаливых» групп, не располагавших ранее организационными и институциональными политическими ресурсами. В этом контексте характерна фраза православного диакона Владимира Василика, метафорически выражающая коммуникативную «естественность» дискурса «советского» для российской повседневности: «считать советский период "черной дырой"» — «значит роптать на Промысел Божий».
В связи с этим предствляется перспективным изучение легитимирующей роли символического наследия «советского» в настоящем, обращаясь к методологическому инструментарию исследования пространственно-временных структур социальной памяти, предопределяющих динамику и направленность способов описания и обоснования социальной реальности. Подобная стратегия позволяет снизить нормативный и аксиологический потенциал более традиционных интерпретаций феномена культуры при описании ее влияния на социальные процессы в современном обществе.
Исследования «социальной», «культурной» и «исторической памяти», «мест памяти» и «символов идентичности» достаточно широко представлены в дискурсе социологии и исторической науки последних десятилетий. Новый импульс подобного рода исследованиям придали политические и идеологические трансформации постсоветского
76
пространства, сфокусировавшие эту проблематику на изучении символических практик и процесса институционализации современных форм социальной памяти: «политики памяти», «политики идентичности», «политизации истории» и «исторической политики».
Вместе с тем существующие научные концептуализации метафоры «социальная память» и расширение предметного пространства «исследований памяти», политических практик ее социального конструирования сохраняют семантическую и методологическую размытость. Показательна теоретико-методологическая ситуация в одном из интенсивно развивающихся интеллектуальных полей исследования социальной памяти — «исторической памяти» как важнейшего измерения индивидуальной и коллективной социальной памяти [10-12; 13, с. 392-471]. Когнитивным основанием исследований исторической памяти, как правило, является различение исторического сознания и исторической памяти, дискурса исторической науки и дискурса памяти, идентичности. Показательна методологическая позиция известного французского исследователя «мест памяти» Пьера Нора. Он отмечает, что критический дискурс истории разрушает «историю-память», а интерес в современном обществе к «памяти» и «местам памяти» по своей сути есть своего рода «болезнь», сопровождающая «поиск истории»: «...в сердце-истории работает деструктивный критицизм, направленный против спонтанной памяти. Память всегда подозрительна для истории, истинная миссия которой состоит в том, чтобы разрушить и вытеснить ее. История есть делегитимизация пережитого прошлого» [14, с. 20-21].
В основе размышлений о природе «социальной памяти» известного американского представителя исторической эпистемологии Аллана Мегила лежит аналогичная, пусть и смягченная, методологическая схема — «история versus память». Эмпирический смысл памяти, как полагает он, заключается в обозначении и обсуждении опыта участия людей в исторических событиях: «Память — это образ прошлого, субъективно сконструированный в настоящем, поэтому... она. субъективна; она может также быть иррациональна, непоследовательна, обманчива и самодостаточна». Память «связана с ненадежностью сегодняшней идентичности, конструирующей эти воспоминания», ностальгия, сопутствующая ей, «связана с ощущением удовлетворенности идентичностью настоящего, — порождающим эту ностальгию» [15, с. 124]. «..Между историей и памятью, — полагает Мегилл, — остается граница, которую время от времени можно пересечь, но которую никто не может и не должен хотеть устранить» [15, с. 147-148].
Одной из наиболее востребованных теоретических версий изучения мифических оснований социальной памяти является разработанная в 1990-е годы немецким антропологом Яном Ассманом современная теория культурной памяти. По Ассману, культурная память, передаваясь из поколения в поколение, удерживает наиболее семантически значимое прошлое. Социальная память — не следы «объективного прошлого», содержащиеся в коллективном сознании или коллективном бессознательном, а культура — комплекс обеспечивающего идентичность знания, объективированного в символических формах [16, с. 64, 71, 82]. В этой эпистемологии социальная память не противопоставляется историческому сознанию, культуре и политике, так как рассматривается исходным антропологическим параметром культурных коммуникаций.
Возникающие в глобализирующемся обществе новые «социальные рамки памяти», пространственно-временные параметры институционализации опыта совместного существования предполагают и новые «мобильные социологии» (mobile sociology),
77
более адекватно описывающие изменчивость, вероятностность сетевого мира и преодолевающие социологическую дихотомию: «индивидов творящих общество» или «общества творящих индивидов» [17]. Характерно, что признанный теоретик глобализации М. Кастельс, обосновывая свою социальную онтологию, вслед за К. Леви-Стросом акцентировал, что становление «общества сетевых структур» (network society) ведет к доминированию «социальной морфологии над социальным действием». Симптоматично, что задачу культуры М. Кастельс видит в консолидации общих смыслов через кристаллизацию практик в пространственно-временных конфигурациях [18]. Это более чем актуально и для современной России с ее множественностью пониженных идентичностей и растущей спонтанной активностью социальных акторов.
В связи с этим представляется весьма ценной методологическая установка на исследование культурных процессов, обозначенная в работах авторитетного представителя современной «культурсоциологии» (cultural sociology) Дж. Александера. Он подчеркнул, что в большинстве моделей традиционной социологии культуры культурные измерения не выступают независимыми переменными, а являются производной от более «жестких» переменных социальных структур. «Сильная программа» (strong program) исследований культурных феноменов должна опираться на когнитивный анализ символических структур сетей смыслов, в отличие от «слабых программ», где описания ценностей, норм, идеологий чаще всего производны от институционального строя или редуцируются к частным социально-психологическим феноменам [19, p. 11-26; 20]. Потребность в «сильной программе» теории социальной памяти предполагает смену приоритетов в исследовательских стратегиях: переход от поиска объективных или субъективных оснований культурно-исторического процесса и описания идентичностей к пониманию его коммуникативной, символической природы.
В трактовке специфики методологии «коммуникативных» стратегий исследования социальной памяти автор руководствуется интеллектуальными интенциями, представленными в концептуальных разработках Т. Парсонса, Ю. Хабермаса, Э. Гидденса, П. Бурдье, при приоритете понятийного инструментария Н. Лумана (из отечественных авторов — А. Ф. Филиппова) [21, 22]. Для эволюции социальных систем, как полагает Н. Луман, принципиальное значение имеет «баланс» в восприятии участниками социальных интеракций «постоянства и изменений». В основе подобной «синхронизации» восприятий социальных акторов лежит семантическая процедура типизации повторяющихся событий, «исчисления времени», которое зависит «от более или менее типизированных, повторяющихся событий их системной истории» [23, с. 137]. «Системная история, совместно переживаемая и вспоминаемая, — важная предпосылка взаимопонимания, и ее невозможно заменить объективно фиксированной мировой историей» [23, с. 139]. Когда история приобретает значимость, она становится также и более условной, одновременно памятью и забвением. От коммуникативных возможностей подобного баланса событий прошлого и настоящего зависит эволюция или инволюция социальной системы современного общества [9, с. 54].
Эту теоретическую посылку о связи легитимации социального порядка и «латентных образцов» культуры и значения этой связи для функционирования политической подсистемы общества обосновал в свое время Т. Парсонс, который отметил, что в эволюции общества решающую роль играет культурная система, соотнесенность с которой придает значимость институциональному порядку общества. В процессе легитимации культурные образцы посредством специальной системы символов позволяют
78
обосновать идентичность. Политическая же легитимация как «авторитетная интерпретация» нормативных предписаний выполняет особую роль в системе легитимации всего общества [24]. В то же время концептуализация коммуникативной, смысловой взаимосвязи культуры, легитимации и власти в теории Т. Парсонса сохраняет признаки «слабой программы» исследования роли и места символических измерений в социокультурной динамике. Более перспективным для «усиления» программы исследования представляется описание политической власти как символического посредника, легитимирующие схемы которого, основанные на «сравнении силы и насилия» [25, с. 102], определяют специфику политической памяти и ее эволюционной формы — политической культуры, как уже отмечалось ранее.
Описать «структуры политической памяти» — значит выявить символические схемы («скрытые образцы») типизации, структурирования предметных, социальных и временных границ публичной власти, характерных для тех или иных сообществ. При этом политическое доверие и политическая легитимация как «интернационализация» символически оформленных структур политических ожиданий во властные коммуникации является ведущим звеном при оформлении структур политической памяти. Политическая память обеспечивает синхронизацию политических ожиданий, прежде всего на основе темпорализации структурной взаимозависимости легитимности и насилия, ее символизации в событийных рядах из настоящего в прошлое и будущее.
В основе базовых событийных рядов (смысловых комплексов) политической памяти находятся события, так или иначе сопряженные с семантикой «виктимизации», ее преодоления или ожидания (войны, революции, репрессии, геноцид), а «символы» власти всегда напоминают о возможном насилии и принуждении. В связи с чем обращение к трагическим событиям советского прошлого, являющим и примеры героического их преодоления, никак не следует рассматривать в качестве неких рудиментов или «теней». Структуры политической памяти не сводятся к подобным символическим проекциям, но они являются для нее базовыми. Коды власти, схемы ее легитимации, как обоснованно полагает Н. Луман, соотносятся с практиками насилия, так как легитимация призвана ограждать от произвольности его использования. Насилие может быть представлено в качестве прошлого или будущего события, наступления которого можно избежать в современности, поскольку условия его применения известны. Другое дело, что специфика структурирования и символизации подобных практик легитимации зависит «от степени сложности политического механизма власти и доступности для членов общества» [25, с. 102-151].
Обозначенные методологические посылки исследования смысловых структур политической памяти, по мнению автора статьи, открывают новые теоретические горизонты интерпретации политики памяти как специфической символической политики и практики политической легитимации социального порядка на постсоветском пространстве и в современной России.
Существующие способы концептуализации «политики памяти» в постсоветских обществах так или иначе «обременены» методологическими апориями, характерными для описания природы социальной памяти и политической памяти в частности. Так, для части представителей исторического знания свойственно противопоставлять исследование «исторической политики» изучению «политики прошлого» и «политики памяти». При этом если политика памяти и связанная с этим политизация истории рассматриваются как своего рода естественный атрибут социальной эволюции любых
79
сложных обществ, то историческая политика как сознательно проводимая посредством специфических государственных институтов («институтов национальной памяти») и законодательных актов при экспертном участии историков политическая индоктринация есть относительно новое явление. Подобный феномен, как полагают исследователи «исторической политики» и практик создания «мемориальных законов», выступает способом самолегитимации «оппортунистических» постсоветских элит, порождающих «криминализацию» и «виктимизацию» исторического знания более или менее плюралистических обществ, переживающих демократический транзит [26, 27].
В исследованиях социологической направленности политика памяти предстает как символические практики конструирования национальной идентичности («символов идентичности»). В роли политических символов могут рассматриваться наделенные властной семантикой объекты, которые обозначают, организуют действия в политическом пространстве, структурируя их в «горизонтальном» или «вертикальном» плане. Отмечается, что символы могут относиться к различным временным планам политических явлений и действий, «отсылая к прошлому, настоящему или будущему, началу или концу, перелому или возврату и, соответственно, характеризуя те или иные события в категориях созидания либо разрушения, хаоса либо порядка» [28].
Соглашаясь в целом с обоснованностью и эвристичностью подобных исследовательских стратегий политики памяти, следует отметить, что выводы о том, что «отвержение» символов перемен и «востребованности символов возврата» («ностальгия по советскому») являются главными источниками коммуникативных сбоев на пути институционализации демократических ценностей выглядят поверхностными и идеологизированными. Одни и те же ценностные и нормативные преференции, исторические факты в зависимости от темпорального режима могут приобретать различный эволюционный потенциал. Как уже отмечалось, в основе всех символических схем политической легитимации присутствует символизация «практик принуждения» и «героической жертвенности», но в зависимости от смысловых векторов темпоральности и дифференциации властных коммуникаций они могут приобретать «человеческий» и «нечеловеческий» характер. В этом отношении символизация опыта недавнего, советского прошлого в настоящем сама по себе ценностно нейтральна и может выступать источником как инноваций, так и коммуникативных деградаций — в зависимости от темпорального горизонта планирования политического курса.
Операционализировать подобную методологическую установку, как представляется автору, позволяет теоретическая модель «волн памяти», предложенная российским политологом М. В. Ильиным, отталкивающаяся от современных исследований специфики социального и политического времени [29]. В русле его теоретических интенций оформление политической памяти можно представить как формирование некой осмысленной череды действий, событий или состояний, где «волны памяти» — схемы ритмической организации, типизации политических событий и «примеров их фактической реализации», «сюжетов развития», «программ воспроизводства политических систем». Политика памяти — обоснование «прошлых», «настоящих» и «будущих» сюжетов политического курса, которые выступают своего рода ритмическими программами возможного и/или желаемого хода политических событий. При этом не все сюжеты содействуют темпоральному структурированию и соответствуют перспективным векторам эволюции политической действительности.
80
Показательна в этом отношении противоречивость практик политической памяти, характерных для ряда постсоветских государств. Одним из распространенных «сюжетов» политической легитимации структурирования политической памяти в новых государствах стала темпорализация символической политики «этнического геноцида». За подобным дискурсом политики памяти достаточно отчетливо прослеживается символическая политика деконструкции темпорального ряда советской политической памяти, основанного на типизации жертвенности участников «социалистической революции», «Отечественной войны», героизме «защитников и строителей социализма».
Этнизация «политического насилия», вынесенная за горизонт исторического времени и представленная как абсолютное мифическое или теологическое событие «становления нации», оказывается способом деконструкции структур советской политической памяти. В основе подобных символических практик лежит процедура семантического отождествления насильственных событий «далекого» и «недавнего прошлого» (жертв этнических предков во имя «Родины», коммунистического и нацистского насилия, «ассимиляторской политики» «власти советов») для конструирования сюжетов будущего «вхождения» в пространство социальной памяти европейской «толерантности и согласия». Подобная символическая реконструкция политических ожиданий, на первый взгляд, может привести к оформлению структур национальной, европейской идентичности, как это прослеживается в странах Балтии. Вместе с тем в России этнизация событий политической памяти при структуризации политических ожиданий не привела к конституированию национальной памяти, а воспроизводит противоречия в сюжетах политического времени и поддерживает существующие политические расколы в иден-тичностях.
В относительно автономных и неоднородных этнически политических пространствах подобная темпорализация этничности, пользуясь метафорой из языка информатики, не порождает «интерфейса», состояния совместимости программ политической памяти. Стремление использовать темпоральное программирование региональной политической идентичности на основе типизации событий этнического насилия в качестве символического ресурса национальной идентификации становится препятствием для конституирования национальной политической памяти. Возникающая при этом символизация мифического обоснования враждебности в процессе политической легитимации всегда трансформируется в насильственные действия [30, p. 81]. Вынесение за скобки событийного ряда политической памяти, как полагает автор статьи, «событий революции» (составляющих важное звено конституирования любой национальной памяти в силу «исключительности» символических образцов жертвенности) при отсутствии успешного конструирования события «новой революции» неизбежно сужает «оперативный репертуар исторических интерпретаций», «политических сюжетов» ритмической организации политического пространства [31, с. 119]. Поэтому, соглашаясь с посылкой, что доминирование «территориальных», «включающих» (inclusive) проекций национализма может сглаживать проявления этнического национализма [32, с. 63], следует иметь в виду, что без адекватной стратегии темпорализации политических событий всегда присутствует риск оформления вместо «социально ожидаемых длительностей» (П. Штомпка) сужения политических сценариев настоящего и, соответственно, горизонтов политического планирования.
Таким образом, нынешние коммуникативные сбои в политическом процессе в России в значительной степени предопределены семантической бедностью способов
81
типизации политических событий советского прошлого, отсутствием структурированности событийных рядов политических ожиданий из «настоящего» в «прошлое» и «будущее», воспроизводством посредством радикальной и конъюнктурной идеологизации архаических схем политической легитимации. Вместе с тем, ослабив идеологическую насыщенность и несколько перефразировав одно из публичных высказываний публициста Дмитрия Быкова, можно согласиться, что для российских граждан Советский Союз — не только «зона и дыра», а дыра, через которую они могут попытаться увидеть будущее.
Литература
1. Советское прошлое и культура настоящего: монография: в 2 т. / отв. ред. Н. А. Купина, О. А. Михайлова. Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 2009 . Т. 1. 244 с.; Т. 2. 396 с.
2. Визуальная антропология: режимы видимости при социализме / под редакцией Е. Р. Ярской-Смир-новой, П. В. Романова. М.: ООО «Вариант», ЦСПГИ, 2009. 448 с.
3. Democracy and Myth in Russia and Eastern Europe / eds A. Woll, H. Wydra. London: Rutledge, 2007. 240 p.
4. Левада Ю. Ищем человека. Социологические очерки, 2000-2005. М.: Новое издательство, 2006. 384 с.
5. Левада Ю. А. Сочинения: проблема человека. М.: Издатель Карпов Е. В., 2011. 526 с.
6. Дубин Б. В. Россия нулевых: политическая культура — историческая память — повседневная жизнь. М.: РОССПЭН, 2011. 391 с.
7. Zelditch M. Theories of Legitimacy // The psychology of legitimacy: emerging perspectives on ideology, justice, and intergroup relations / eds J. T. Jost, B. Major. New York, 2001. P. 33-53.
8. Hardin R. Compliance, Consent, and Legitimacy // The oxford handbook of comparative politics / ed. by C. Boix and S. Stokes. New York: Oxford University Press, 2007. P. 236-255.
9. Луман Н. Эволюция. М.: Логос, 2005. 256 с.
10. Репина Л. П. Культурная память и проблемы историописания (историографические заметки). Препринт. М.: ГУ ВШЭ, 2003. 44 с.
11. Репина Л. П. Концепции социальной памяти в современной историографии // Феномен прошлого / отв. ред. И. М. Савельева, А. В. Полетаев. М.: Изд. дом ГУ ВШЭ, 2005. С. 122-169.
12. История и память: историческая культура Европы до начала Нового времени / под ред. Л. П. Репиной. М.: Кругъ, 2006. 768 с.
13. Савельева И. М., Полетаев А. В. Знание о прошлом: теория и история: в 2 т. Т. 2. СПб.: Наука, 2006. 751 с.
14. Нора П. Между памятью и историей. Проблематика мест памяти // Франция-память / П. Нора, М. Озуф, Ж. де Пюимеж, М. Винок. СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 1999. С. 17-50.
15. Мегилл А. Историческая эпистемология. М.: «Канон+»; РООИ «Реабилитация», 2007. 480 с.
16. Ассман Я. Культурная память: Письмо, память о прошлом и политическая идентичность в высоких культурах древности / пер. с нем. М. М. Сокольской. М.: Языки славянской культуры, 2004. 368 с.
17. Urry J. Mobile Sociology // British Journal of Sociology. 2000. Vol. 51, N 1 (January/March). P. 185-203.
18. Castells M. Materials for an exploratory theory of network society // British Journal of Sociology. 2000. Vol. 51, N 1 (January/March). P. 5-24.
19. Alexander J. C. The meanings of social life: a cultural sociology. New York: Oxford University Press, 2003. 312 р.
20. Alexander J. C. Clifford Geertz and the Strong Program: The Human Sciences and Cultural Sociology // Cultural Sociology. Los Angeles; London, 2008. Vol. 2(2). P. 157-168.
21. Луман Н. Введение в системную теорию. М.: Логос, 2007. 360 с.
22. Филиппов А. Ф. Социология пространства. СПб.: Владимир Даль, 2008. 285 с.
23. Луман Н. Мировое время и история систем. Об отношениях между временными горизонтами и социальными структурами общественных систем // ЛОГОС. 2004. № 5 (44). С. 131-168.
24. Парсонс Т. Понятие общества: компоненты и их взаимоотношения // THESIS. М., 1993. Т. 1, вып. 2. С. 94-122.
25. Луман Н. Власть. М.: Праксис, 2001. 256 с.
26. Миллер А. Россия: власть и история // Pro et Contra (Историческая политика). Май — август 2009. Т. 13, № 3-4 (46). С. 6-23.
27. Копосов Н. Память строгого режима: История и политика в России. М.: Новое литературное обозрение, 2011. 320 с.
82
28. Дубин Б. Символы возврата вместо символов перемен // Pro et Contra (Двадцать лет без советской власти). Сентябрь — октябрь 2011. Т. 15, № 5 (53). С. 6-22.
29. Ильин М. В. Волны памяти versus сюжеты развития // Политические исследования. 2002. № 4. С. 31-59.
30. Kaufman S. J. Symbolic politics or rational choice? testing theories of extreme ethnic violence // International Security. Spring 2006. Vol. 30. N 4. P. 45-86.
31. Малинова О. Тема прошлого в риторике президентов России // Pro et Contra (Политические системы постсоветских стран). Май — август 2011. Т. 15, № 3-4 (52). С. 106-122.
32. Гарань А. Украина: плюрализм «по умолчанию», революция, термидор // Pro et Contra (Политические системы постсоветских стран). Май — август 2011. Т. 15, № 3-4 (52). С. 62-77.
Статья поступила в редакцию 12 марта 2013 г.
83
