CC BY
73. Грайс Г.П. Логика и речевое общение // Новое в зарубежной лингвистике. М., 1985. Вып. 16.
4. Моррис Ч. У. Основания теории знаков // Семиотика: Антология / Сост. Ю.С. Степанов. М., 2001.
5. Пахомов А.П. Проблема осмысленности психологических измерений (2006) / №р://р$уТайо г. огд/И Ь/ра1п отоу
6. Шаховский В.И. Человек, лгущий в реальной и художественной коммуникации // Человек в коммуникации: аспекты исследования. Волгоград, 2005.
7. Campbell N. What is Science? New York, 1952.
8. Giese B. Untersuchungen zur sprachlichen Täuschung. Tubingen: Niemeyer, 1992.
9. Meibauer J. Lying and falsely implicating // Journal of Pragmatics. 2005. 37.
ЛАТИНОАМЕРИКАНСКИЙ ИНТЕРТЕКСТ В СВЕТЕ ВЗАИМОДЕЙСТВИЯ ЯЗЫКОВ И КУЛЬТУР
Литвиненко Т.Е.
Постоянная необходимость получения и переработки все возрастающего объема знаний, обретаемых человеком через разные источники информации, неизбежно ставит вопрос об уровне и качестве компетенции, достигаемой им в ходе познавательной деятельности. В этой связи все более значимую роль приобретает межкультурная компетенция, создаваемая языковой личностью в результате усвоения интертекстов, то есть текстов, интегрирующих смыслы и знаки разных языков и культур. Согласно мнению специалистов, без овладения данной компетенцией невозможно не только полноценное участие человека в когнитивном процессе, но и его адекватное включение в акты устной и письменной коммуникации [1].
Применительно к работе с письменным
и, особенно, художественным интертекстом важность межкультурной компетенции обусловливается еще и тем, что сам художественный интертекст может быть рассмотрен как пространство, где происходит вербальная актуализация этнокультурных концептов, активно участвующих в создании общего содержания произведения. В свою очередь, овладение этнокультурной информацией позволяет провести правильный лингвистический анализ текста, учесть специфику значения лексических и грамматических единиц, соотнеся их с особенностями той национально-языко-
© Литвиненко Т.Е., 2008
вой картины мира, элементами которой они являются.
На правильность интерпретации и понимания интертекста, несомненно, окажут влияние и обнаруженные расхождения в объеме и полноте передаваемых понятий, находящих свое реальное лексико-грамматическое выражение. Такая полнота может быть связана, например, с тем, что слово, конкретизирующее тот или иной концепт, способно приобрести в тексте статус имплицитной цитаты, отсылающей к одному или нескольким прецедентным текстам, уже существующим в культуре изучаемой читателем страны.
Следует подчеркнуть, что наличие в тексте скрытых и явных цитат, аллюзий и реминисценций требует особо пристального внимания к их атрибуции и значению в тексте-источнике, поскольку их ранее выраженная семантика может оказывать достаточно сильное, а иногда и определяющее влияние на их новое контекстуальное значение. Распознание в художественном интертексте различных видов цитат позволяет устранить в ходе проводимого анализа возникающие смысловые аномалии, противоречия и семантические лакуны, не представляющие трудностей для носителей родного языка, поскольку им известно значение фрагмента текста, полученное при его предшествующих употреблениях.
Сфера такого рода прецедентных употреблений, формирующая культурную (и межкультурную) компетенцию читателя, может быть очень широка. К ней относятся мифопоэтические представления того или иного народа, зафиксированные в устных и письменных фольклорных памятниках, вербально выраженные религиозные догматы, авторская литература разных жанров и многие другие культурные контексты, в которых происходит самореализация языковой личности и включающего ее этноса.
Обсуждая проблемы, связанные с меж-культурной компетенцией и с ее практическим значением, следует также иметь в виду, что поскольку овладение ею невозможно без освоения родных языка и культуры, то при недостатке фоновых этнолингвистических знаний в ходе восприятии интертекста может возникнуть явление интерференции, то есть ситуация, когда “чужим” интертекстуальным элементам приписываются собственное национально-культурное содержание.
В качестве примера такого “приписывания” может быть рассмотрен латиноамериканский интертекст. Характеризуя его, уточним, что в современной науке элементом интертекста принято считать “любой знак цитируемой культуры и любое воспроизведение фраз из существующих в языке дискурсов” [2, с. 75]. Иначе говоря, это цитаты взятые из самой жизни и отсылающие к любым культурным событиям и фактам или к определенному “текстовому” поведению, чьим денотатом является “цитируемая” ситуация общения.
Так, элементы интертекста Х. Кортасара Lucas, sus clases de español [3] передают ситуацию педагогического общения между директором и преподавателем, преподавателем и студентами, воспроизводя “дискурс лингвокультурных предрассудков” представителей трех романских наций:
En la Berlitz donde lo toman medio por lástima el director que es de Astorga le previene nada de argentinismos ni de que galicados, aquí se enseña castizo, coño, al primer che que le pesque ya puede tomarse el portante. Eso si usted les enseña a hablar corriente y nada de culteranismos que aquí los franceses lo que vienen a aprender es a no hacer papelones en la frontera y en las fon-
das. Castizo y práctico, métaselo en el digamos meollo.
Lucas perplejo busca en seguida textos que respondan a tan preclaro criterio, y cuando inaugura su clase frente a una docena de parisienses ávidos de olé y de quisiera una tortilla de seis huevos, les entrega unas hoji-tas donde ha policopiado un pasaje de un artículo de El País del 17 de septiembre de 1978, fíjese qué moderno, y que a su juicio debe ser la quintaesencia de lo castizo y lo práctico puesto que se trata de toreo y los franceses no piensan más que en precipitarse a las arenas apenas tengan el diploma en el bolsillo, razón por la cual este vocabulario les sera sumamente útil a la hora del primer tercio, las banderillas y todo el resto.
Интертекстуальное пространство здесь создается актуализацией этноречевых стереотипов, чья совокупность дает двойственную характеристику коммуникантов, меняющуюся в зависимости от принадлежности к концептуальной сфере свой/ чужой. При этом знаками чуждости становятся как диалектное междометье che и ненормативная грамматика (так называемое que galicado), выдающие жителя Аргентины, так и ненормативная лексика, и просторечные обороты (pescar a alguien, hacer papelones, metérselo en el meollo, etc.) уроженца испанской провинции Леон. Не выдерживают ситуативного стандарта и цитаты высокого стиля (барочнопоэтического дискурса: culteranismo, quintaesencia, preclaro criterio), неуместные не только в контексте школы скоростного обучения по методу Берлитца, но и перед лицом “актуального” адресата - парижан, рассчитывающих на совсем другой вока-буляр. Сам же вокабуляр, состоящий из клишированных olé, quisiera una tortilla de seis huevos, toreo, banderillas и тому подобного, несомненно, характеризует не только французов, но и их устойчивые представления об испанцах, не позволяющие им - взаимно - стать своими друг для друга. Неизбежный финал всего этого -разрыв межкультурной коммуникации -засвидетельствован самим автором в конце его рассказа.
В других случаях сформированная меж-культурная компетенция становится базовым условием правильного понимания интертекста. Одним из примеров, демонстрирующих важность ее наличия, является
рассказ Х. Кортасара La autopista del Sur [4], служащий образцом актуализации концепта инобытия как пребывания/блуждания человека в загробном мире.
Знаками, репрезентирующими данный концепт в тексте, становятся слова и выражения, интертекстуально предопределенные жанром видений (сновидений). К ним относятся номинации инобытийного хронотопа, выражающие его ключевые признаки: замену календарно членимого времени на неопределенно долгий темпоральный отрезок, воспринимаемый как аналог вечности, сравните: ni valía la pena mirar el reloj pulsera para perderse en cálculos inútiles; las horas acababan por superponerse, por ser siempre la misma. А также противопоставление открытого неисчислимого времени ограниченному замкнутому пространству, пределы которого невозможно покинуть: no había setos ni árboles, solamente ... algo que parecía un muro absrtacto limitando la cinta blanca del macadam con su rio inmóvil de vehículos.
Кроме этого, концепт актуализируется лексикой, выражающей состояние статичности, необъяснимой неподвижности: inmovilidad, inacción, encierro, río inmóvil de vehículos, autos inmóviles, [movimiento] paralizado, etc., чьей семантикой характеризуются объекты, предназначенные прежде всего для перемещения. При этом явный смысловой контраст движения и неподвижности, метафорически удваивающий антитезу жизни/смерти, усиливается изображением страданий людей, оказавшихся в ирреальной автомобильной пробке. Средствами описания их страданий, соотносимых с целым рядом повествований о пребывании в аду, становятся многочисленные вербальные знаки с соответствующим значением: calor insoportable, frío, noches heladas, nieve, ráfagas tormentosas, relámpagos, incendio, hambre, sed, catástrofe, pelea, guerra, hostilidad, cólera, indignación, maldición, sufrir, [estar] herido, enfermo и прочие. Наряду с этим в рассказе говорится о крупных авариях и гибели людей, дополняющих заданный мотив своеобразными коннотациями “смерти в смерти”, и используется религиозная лексика, придающая эсхатологическому мотиву христианский оттенок: Armagedón, el noveno día, la cadena de cinabrio.
Отметим, что у мотивных повторов как реактуализаций культурных концептов вряд ли может быть определен некий единственный, конктетный источник-прецедент, однако в их случае, несомненно, можно указать на эталонный широко известный претекст и всего произведения, и реализованного в нем концепта. Таким претекстом для La autopista del Sur является, на наш взгляд, La Divina Commedia Данте Алигьери. И, хотя сам Кортасар о факте референции к ней ничего точно не сообщает, их возможная связь верифицируется рядом внешних и внутритекстовых показателей.
К внешним показателям интертекстуальной связи относятся упоминания и цитаты из Данте, неоднократно встречающиеся у аргентинского автора. Так, рассуждения о творчестве великого итальянского предшественника присутствуют в романе El examen, эссе Teoría del túnel, Neruda entre nosotros, América Latina: exilio y literatura. Итальянские цитаты и реминисценции образов “Божественной комедии” включены в стихотворения A un Dios desconocido, Cinco poemas para Cris (сборник Salvo el crepúsculo), эссе Del sentimiento de no estar del todo (сборник La vuelta al día en ochenta mundos), Nicaragua tan violente-mente dulce, рассказ Lucas, sus pudores (сборник Un tal Lucas), роман Rayuela и так далее.
Что же касается внутритекстовых показателей, то они выражены в концепте пути, содержательно распадающемся на три этапа: пути - страдании (Infierno), очищении (Purgatorio) и приближении к заветной цели. Причем в начале пути оба дезориентированных во времени и пространстве странника оказываются “в лесу”, сравните: у Кортасара “sensación contradictoria del encierro en plena selva de máquinas pensadas para correr” и у Данте “Nel mezzo del cammin di nostra vita mi ritrovai per una selva oscura cl^ la diritta via era smarrita” (Inferno, I).
А местом исполнения желаний в рассказе выступает París - город, чье название может быть воспринято как анаграмма слова Paraíso в духе одного из самых любимых интертекстуальных приемов Кортасара.
Стоит упомянуть также, что само движение обозначается в рассказе словами circular, circulación, чей жанровый контекст актуализирует их этимологическую связь
со словом círculo - “круг”, отражающим представления о пространстве и пути в универсуме Данте.
С мотивом пути объединяется и тематическая линия встречи и расставания с любимой, потеря которой, как и у Данте, пространственно соотносится с “раем”.А кроме этого, обнаруживают сходство с претекстом многочисленные “адские” реалии, сопоставимые с песнями II, III, V, VI VII, XIV, XXI, XXII XXXI, XXXII и XXXIII Inferno.
Наконец, скрытой отсылкой к поэме служит, по нашему мнению, сопровождающий текст эпиграф, отличительной чертой которого является его специфическая “асемантичность”: Gli automobilisti accal-dati sembrano non avere storia... Come realta, un ingorgo automobilistico impressiona ma non ci dice gran che.
Очевидно, что в число авторских интенций вряд ли входило намерение сообщить читателю нечто о зрелище, о котором “практически нечего рассказывать”. Иначе говоря, необходимость эпиграфа была заключена в чем-то другом, и это другое, на наш взгляд, связано с его формальной особенностью, с тем, что он является единственным компонентом текста, представленным на итальянском языке. Этот факт кажется тем более необычным, что в самом тексте, во-первых, не разу не упоминается Италия, ее жители и тому подобное. А во-вторых, остается непонятным, почему автор воспользовался цитатой из “L’Espresso”, в то время как ему едва ли стоило большого труда отыскать испанскую, аргентинскую или французскую газету, писавшую нечто столь же “информативное” об автомобильных пробках. Причем три последние варианта могли бы быть абсолютно мотивированы уже тем, что, хотя рассказ (как и все прочие рассказы) написан Кортасаром по-испански, его действие происходит во Франции, - стране, где подолгу жил сам автор, работавший переводчиком в ЮНЕСКО.
Не добавляет содержательной ценности эпиграфу и точная атрибуция публикации (Arrigo Benedetti “L’Espresso”, Roma, 21/6/1964), не позволяющая лишить включенные в него фразы коннотаций случайности их выбора. Она скорее напоминает о других эпиграфах такого рода (рассказы Cefalea, Circe и прочее), - эпиграфах, отсылающим к третьим текстам, и в целом
эксплицирующим игровое начало, характеризующее все творчество Кортасара.
Представляется, что указанный итальянский эпиграф также служит своеобразной аллюзией, отсылающей читателей к третьему, в данном случае эталонному образцу того же, что и La autopista del Sur жанра видений - к La Divina Commedia Данте.
Говоря об актуализации концепта инобытия, нельзя, однако, не отметить, что не все средства его представления в рассказе могут быть возведены к жанру видений и непосредственно к тексту “Божественной комедии”. С ними, в частности, невозможно соотнести специфические номинации персонажей рассказа, точнее, полное отсутствии в La autopista del Sur обычных антропонимов, то есть имен, даваемых человеку при рождении, индивидуализирующих его и выделяющих его среди иных объектов именно как живое существо. Вместо них в тексте изначально используются предложные конструкции, построенные по модели subst. animado + del + subst. inanimado (numeral substantivado), первый элемент которой называет социальные (профессия, национальность и пр.) или возрастные характеристики лица, а последний, марку его машины. Сравните: la muchacha del Dauphine, el ingeniero del Peugeot 404, las monjas del 2HP, dos jovencitos del Simca, el matrimonio del Peugeot 203, el viajante del DKW, el americano del De Soto, los pilotos del Floride, el soldado del Volkswagen и тому подобное.
В дальнейшем такие конструкции трансформируются в необычную метонимию, переносящую название машины на ее владельца, делая ее оним его функциональным именем собственным: “Estirando el brazo izquierdo el 404 buscó la mano de Dauphine”; “El Ford Mercury y un Porsche venían cada noche a traficar con las vituallas”; “Los cálculos de Taunus no correspondi-an ya a la realidad”; “se preguntaban hasta dónde habría podido llegar Floride en su fuga a través de los campos” и прочее.
Разумеется, этот способ вторичной номинации в тексте содержательно обусловлен, поскольку появление подобных антропонимов сопровождает показанную автором повторную социализацию людей, вновь обретших способность двигаться к намеченной цели. Однако осуществленная
в La autopista del Sur именная транспозиция, оказавшаяся семантически возможной благодаря актуальности для лиц, получивших имена машин, идеи общего целенаправленного движения, не устраняет и даже подчеркивает специфическое значение присвоенных антропонимов. Закрепленные в сознании читателя признаки мертвого объекта, механизма переносятся вместе с названием машины на человека, тем самым уподобляя персонаж деперсо-нализованному неодушевленному предмету. Заметим, что черты явной обезличен-ности, механистичности героев были характерны для распространенного в ХХ веке литературного жанра антиутопии, который также может быть рассмотрен в качестве интертекстуальной основы рассказа.
Проведенный анализ показывает, что максимально полное и точное понимание латиноамериканских интертекстов невозможно без учета широких фоновых знаний, входящих в компетенцию участника коммуникации, и вне оценки самих интертекстов как продуктов взаимодействия языков и культур.
Литература
1. Тер-Минасова С.Г. Язык и межкуль-турная коммуникация. М., 2004.
2. Денисова Г.В. В мире интертекста: язык, память, перевод. М., 2003.
3. Cortázar J. Un tal Lucas. Madrid: Alfaguara, 1985. P. 39 - 40.
4. Cortázar J. Los relatos. Madrid: Alianza Editorial, 1995. T. 2. Juegos. Р. 284 - 307.
ПСИХОСЕМАНТИЧЕСКИЙ ПОДХОД К ПРОБЛЕМЕ ВЫЯВЛЕНИЯ НАЦИОНАЛЬНЫХ И КУЛЬТУРНЫХ ОСОБЕННОСТЕЙ ВЕРБАЛИЗАЦИИ ОБРАЗА ОДИНОЧЕСТВА
Ильина В.А.
Исследование психосемантического подхода к определению национальных и культурных особенностей вербализации образа одиночества предполагает формирование первичного лингвистического представления об образе одиночества, вербализованном номинантом “покинутость’’/’’forlornness” в языковом сознании русских и англичан. Так как именно в филологических источниках отражается наивная картина мира носителей языкового сознания, проанализируем дефиниции номинанта “forlornness” в толковых словарях английского языка: “forlornness - sadness resulting from being forsaken or abandoned” [6]; “1. a state or spell of low spirits; 2. utter loss of hope” [5]; “forlornness - sadness resulting from being forsaken or abandoned” [4]. Анализ предложенных дефиниций подразумевает определение дифференциальных семантических элементов. Поэтому мы выделяем сему “фрустрационные эмоции”, “состоя© Ильина В.А., 2008
ние”, сему “отрицательная знаковость”, “отчаяние”, “заброшенность”.
Теперь рассмотрим дефиниции номинанта “покинутость” в ряде толковых словарей русского языка [1, 2, 3]. Приведем определения из некоторых словарей: “покинутость, -и, ж. Свойство по знач. прил. покинутый” [3]. В определении исследуемого номинанта в словарной статье указывается ссылка на лексему “покинутый”, приведем ее определение: “покинутый прил. Одинокий, заброшенный; оставленный, забытый другими” [1]; “покинутый, -ая, -ое. 1. Прич. страд. прош. от покинуть. 2. в знач. прил. Оставленный, забытый всеми, одинокий” [3]. Дефиниция номинанта “покинутый” указывается ссылка на лексему “покинуть” и мы приводим ее определение тоже: “покинуть, -ну, -нешь; -утый; сов. 1. кого-что. Оставить кого-что-н., уйти от кого-чего-н., бросить (в 4 знач.).
2. что. Перестать жить, находиться где-н.
3. (1 и 2 л. не употр.), перен. В некоторых
