CC BY
87
В 1931-1932 гг. А. Черный создает вторую крупную поэму «Кому в эмиграции жить хорошо». На некрасовский вопрос пытаются ответить три старых журналиста Козлов, Попов и Львов. Как в калейдоскопе, перед читателем проходят разные человеческие судьбы. Поэма становится своеобразной энциклопедией русской эмиграции, освоенных новых или измененных условий старых профессий: маляр, гадалка, таксист, «африканский» врач, массажистка, портной, дантист, изобретатель, шахтер, сторож, рабочий, корабельный кок, торговцы, экономка и т. д. Поэма Саши Черного лишена трагизма и эпического размаха Некрасова, хотя в ней легко преодолеваются границы Франции и широко охватывается жизнь русских эмигрантов. Сосредоточенная на отдельных судьбах, она подводит к грустным выводам:
А счастье, слово русское,
Спит много лет без просыпу
У Даля в словаре...
Но герои не спешат ставить точку, и финал поэмы получается оптимистическим: найден «Единственный, без примеси, счастливый эмигрант» - это безмятежный младенец в люльке, глазами удивленными рассматривающий мир.
Третья книга стихов окажется и последней. Саша Черный много работает, публикуется, но собрать стихи и издать отдельной книгой уже не успеет. А.С. Иванов пишет в комментариях о подготовке книги стихов «Под небом Франции», о которой поэт упоминает в ответе на анкету в 1931 г., но публикация так и не состоялась.
С. В. Захаров
Л. Н.Толстой и русский крестьянский мир в эпоху Первой русской революции
1905 г. ознаменовался неурожаем, охватившим 23 губернии с населением в 18 млн человек. В некоторых местностях неурожай вызвал среди крестьян голод, значительно превосходивший голод 1891-1892 гг. Революция постепенно набирала темпы.
В высказываниях Л. Толстого в кругу знакомых и близких, в его записных книжках и дневниках революционных лет можно обнаружить множество мыслей о народе, его настоящем и будущем. Отвергая, критикуя дворянское сословие, его богатство и праздность, писатель считает, что представители этого сословия внесли в народную жизнь гораздо больше зла, чем добра. С этой точки зрения он оценивает и быт своего дома. Так, 12 апреля 1910 г. Толстой признаётся: «Мучительная тоска от сознания мерзости своей жизни
274
среди работающих для того, чтобы еле-еле избавиться от холодной, голодной смерти, избавить себя и семью. Вчера жрут 15 человек блины, человек 5-6 семейных людей бегают, еле поспевая готовить, разносить жраньё. Мучительно стыдно, ужасно. Вчера проехал мимо бьющих камень, точно меня сквозь строй прогнали».
Ещё раньше, 4 апреля 1904 г., в письме А.Л. Толстой и Н.М. Сухотиной писатель сообщал: «Сейчас кончил урок со старшими... но пришёл новенький очень умный мальчик Жаров. Худой, жёлтый, в каком-то собранном из разноцветного и разноростного старья одеянии, не могущего иметь названия, и в ботинках, подошва одной из которых при мне оторвалась ... и он голой пяткой ступал по снегу. А у него зубы болят и распухла щека. - Как ужасно жить так, как мы живём, рядом с такой нуждой.».
В дневниках Толстого последних лет его жизни имеются записи о встречах его с крестьянами Петелино, Больших Вязём, Ломинце-во, Кочетов. Писатель видел, что крестьяне этих деревень, прошедшие сквозь горнило революционных битв и вынесшие на своих плечах последующую реакцию, совсем не похожи на «богом убитого» Платошу Каратаева, а это именно те крестьяне, которые «так скоро научились делать революции».
Крестьянин из Ломинцево, разговор с которым «яснополянский отшельник» воспроизводит в статье «Что же делать?» (1906), не только просит Толстого помочь в выписке газеты, но и верит в спасительность вооружённой борьбы с насильниками; он не прочь взять денег на покупку браунинга. Толстой отчётливо видел, что русское крестьянство идёт далеко не тем путём, который, по его мнению, был наиболее правильным. Такие художественные произведения позднего Толстого, как рассказ «Иеромонах Илиодор» (1909), очерк «Бродячие люди» (1909-1910), также повествовали о пробуждении революционного сознания в русском крестьянстве.
Толстому, естественно, было очень больно осознавать, что идеализируемый им столько времени трудящийся народ больше не хочет быть кротким и со всем смиряющимся. Недаром у писателя всё чаще и чаще возникала мысль о несоответствии его учения, его христианского непротивленчества действительности революционного времени. Видя крестьянские бунты, следя за речами депутатов-земледельцев в Думе, Толстой должен был непременно разувериться в крестьянине как носителе христианского незлобия; он даже порою теперь отрицал возможность построения этими людьми новой России. Писателю, конечно, очень жаль было расставаться со «святой Русью», Русью терпеливой и смиренной, но он видел, что это неотвратимо. М.С. Сухотин так свидетельствовал в своём дневнике 1 июня 1906 г.: «Лев Николаевич несколько выбит из колеи. Уже одно то, что он по выслушивании моего письма от 27 мая при-
275
знал возможность неправильности своего взгляда на мужика как на носителя тех начал христианства и добра ... уже одно это доказывает, что то, что он знает о Думе и о том, что говорят там крестьяне, производит сильный переворот в его душе».
В.И. Ленин, анализируя речи крестьянских депутатов во второй Государственной думе, писал: «Всех их объединяет ключом бьющая ненависть к помещикам и к помещичьему государству. Во всех них бушует революционная страсть. Одни вовсе не думают о будущем, созидаемом ими строе, стихийно напрягая силы, чтобы "сбросить их". Другие - утопически размалёвывают этот строй, но все ненавидят компромисс со старой Россией, все борются за то, чтобы не оставить на проклятом средневековье камня на камне».
О проблемах революции Толстой рассуждал в целом ряде статей 1905-1907 гг., а в особенности в таких, как «Конец века», «Единое на потребу» и «О значении русской революции». Он, конечно, мечтал о бескровии в революции, быстром пресечении зла, но в глубине сознания понимал, что вряд ли этот бескровный путь возможен при современном антигуманном устройстве общества. Писатель видит, что правительство России остаётся глухим как к его постоянным советам и просьбам, так и к справедливым требованиям народных масс. Толстой в силу этого может теперь даже высказаться так: «.Нельзя мирным путём требовать от людей,
находящихся во власти и считающих себя вправе пользоваться этой властью, чтобы они без насилия или угрозы его отказались от неё. Правительство само может изменить своё устройство, но извне изменить существующее правительство, считающее за собой право и обязанность быть правительством, нельзя иначе, как силою. И это самое делают революционеры». И не столь, в сущности, важно, что это лишь вариант определённого фрагмента статьи «Обращение к русским людям. К правительству, революционерам и народу», который так и не вошёл в её окончательный текст, важно то, что яснополянский мыслитель, оказывается, всё же склонен был признать возможность и насильственного ниспровержения изжившей себя власти. А разве не замечательно другое, причём дважды записанное, высказывание Толстого из его «Круга чтения»: «Тщетны все попытки улучшения жизни без жертвы. Попытки эти только отдаляют возможность улучшения».
И всё же само собой разумеется, что признания и полупризнания о возможности революционной борьбы с правительственным насилием должны были казаться у этого убеждённого «апостола любви», человека, сотканного из тысячи противоречий, менее органичными, иной раз даже случайными. Это объясняется не столько тем, что Толстой последних лет жизни, как об этом доказывалось в целом ряде работ о писателе, будто бы верил лишь в один спаси-
276
тельный закон всеобъемлющей любви (толстовские высказывания, как мы убедились, опровергают это мнение), сколько тем, что писатель не знал ни одного опыта успешной революции. Потому-то он не мог поверить в способность революционеров в борьбе с насилием правительственных аппаратов добиться победы и даже считал, что революционная борьба с правительствами - «Чингиз-ханами с телеграфами» - только оправдывает правительственные репрессии. О том, что борьба с властью при современных насильнических устройствах государства бесплодна, Толстой писал в целом ряде своих статей 900-х гг. - «Где выход?» (1897, 1900), «К политическим деятелям» (1903), в «Предисловии к статье В.Г. Черткова "О революции"» (1904), «Не убий никого» (1907) и др. Но опять-таки и этот выдержанный в соответствии с традициями толстовского непротивления злу вывод не мог быть у писателя данным раз и навсегда . Так, на первой же странице его статьи «Обращение к русским людям. К правительству, революционерам и народу» (1906) мы встречаемся не только с традиционным осуждением царской власти, но и с предсказанием о её свержении. «...Вам не устоять против революции с вашим знаменем самодержавия, - говорит здесь великий писатель, обращаясь к царю и его помощникам, - . Всё это отжило и не может быть восстановлено».
В самом деле, «крамольные» признания Толстого о возможности и даже необходимости революционной борьбы с правительством в России периода 1905-1907 гг. - пусть они были непоследовательными и иной раз вырывались у него в пылу отчаяния - всё-таки, в конечном счёте, были признанием со стороны Толстого одной из самых «существенных сторон революции». «У него, наверное, есть мысли, которых он боится», - писал о Толстом Максим Горький, ещё в 1900 г. почувствовавший в «яснополянском пророке» возможность догадки о необходимости в России активной борьбы народа с правительственным злом.
Л. Толстой, которого тридцать лет интересовал замысел романа о русских переселенцах, мирным хозяйственным путём завоёвывающих новые земли, противопоставляющим силе оружия крестьянскую соху, мечтал о всемирном общежитии свободных земельных тружеников на свободной земле. Идеалы этого братского устройства жизни он находил в сектах духоборов, молокан и штун-дистов, которым старался, по мере возможности, содействовать, ставя в пример их непротивленчество и роевое начало.
Закончить свою жизнь Толстой хотел в крестьянской избе, мечтая о растворении в мужицкой стихии. Незадолго перед смертью писатель с горечью признавался в том, что он со своими мыслями, требованиями, советами, просьбами обращался, в сущности, не к тем людям, к которым бы следовало обращаться. Он всю жизнь об-
277
ращался к «изуродованным, жалким людям», аристократам по происхождению и воспитанию, а следовало бы обращаться не к ним, а «к миллионам рабочим без и полуграмотным, но с неизвращённым разумом людям», которые бы поняли его.
Первый пролетарский писатель Мексики Х. Мансисидор хорошо сказал о Толстом: «Ни один из русских писателей, быть может, за исключением Горького, не был так близок к народу, как этот граф, порвавший со своим классом, кожей почувствовавший все раны, наносимые социальной несправедливостью, всю горечь жизни крестьянских масс, среди которых провёл немалую часть своей жизни и которые он лучше, чем кто-либо в литературе своей страны, был способен воплотить без какой-либо идеализации».
О. В. Мамуркина
«Окончательная бумажка»: к проблеме источниковедения путевой прозы конца XVIII - первой трети XIX в.
Современная гуманитаристика уделяет пристальное внимание междисциплинарным исследованиям. Не является исключением и литературоведение: изучение многообразных документальных дискурсов составляет предмет научного интереса широкого круга исследователей.
Основной проблемный вопрос, связанный с исследованием документа как литературного факта, заключается в выявлении, изучении и использовании предельно широкого круга источников, в большинстве своем не предназначенных для публикации. Чаще всего процесс направлен на выявление контекста, социальноисторических условий, в которых оформлялось то или иное литературное произведение. Но документальная проза заслуживает и самостоятельного изучения: например, «документальный взрыв» в русской литературе конца XVIII - первой трети XIX в. совпал по времени с оформлением жанра оригинального русского романа; самый популярный жанр документалистики этого периода - травелог. Случайно ли это? Вероятно, нет - тому есть ряд объективных причин.
XVIII в. в целом - эпоха активного освоения «чужого» пространства, прежде замкнутого и ограниченного. Этот процесс приобретает черты массовой повседневной практики после отмены в 1762 г. обязательной дворянской службы и интенсификации книгоиздания, в том числе публикации описаний путешествий. Для образованного дворянина познавательная поездка за границу (гранд-тур) стала признаком хорошего тона, своеобразной завершающей ступенью обучения. После 1825 г. свобода путешествий ограничивается -
278
