CC BY
124
УДК 82-091
ББК 80/84Ш
Л.Н. ТОЛСТОЙ И РУССКИЕ В ОЧЕРКЕ РОМЕНА РОЛЛАНА «ЖИЗНЬ ТОЛСТОГО»
| В.П. Трыков
Аннотация. В статье дан анализ образа Толстого в биографическом очерке Ромена Роллана «Жизнь Толстого», реконструированы представления французского писателя о русском национальном характере. Очерк о Толстом вписан в контекст французских работ о великом русском писателе, появившихся на рубеже XIX-XX вв. (А. Сюарес, М. де Вогюэ, Ф. Шрёдер, Ж. Дюма, Э. Род). Определено место очерка в книге Роллана «Жизни великих людей», показана обусловленность принципов конструирования образа Толстого мировоззрением Роллана, его религиозно-нравственными исканиями. Проанализирована система персонажей в очерке, воплощающая роллановскую концепцию русского характера со свойственным ему патриотизмом, фатализмом, склонностью к сильным страстям и крайностям и одновременно к нравственному совершенствованию и духовным исканиям. В статье констатируется, что Роллан преодолевает многие стереотипы о русском характере, выработанные западным дискурсом о России.
Ключевые слова: образ России, «русскость», христианство, реализм, мистицизм.
345
L.N. TOLSTOY AND RUSSIANS
IN THE ESSAY "THE LIFE OF TOLSTOY" BY ROMAIN ROLLAND | V.P. Trykov
Abstract. The article analyses the image of Tolstoy in the biographical essay by Romain Rolland "The life of Tolstoy". It also reconstructs the notions of French writer of the Russian national character. The essay about Tolstoy is inscribed in the context of French works on the great Russian writer which were published in the end of XIX-beginning of XX centuries (A. Suares, M. de Vogue, F. Shroder, J. Dumas, E. Rod). The article establishes the place of the essay in Rolland's work of arts "The lives of the greats", shows a determination of the principles of construction of the image of Tolstoy by the views of Rolland, his religious and ethical search. The article analyses the system of characters which realizes the author's concept of Russian character (patriotism, fatalism, inclination for passions, extremes and in the same
time for the spirit perfection and search. The article states that Rolland destroyed the stereotypes about Russian character which were elaborated by the western discourse on Russia.
Keywords: image of Russia," Russianness", Christianity, realism, mysticism.
346
Очерк о Толстом, завершающий цикл «Героических жизней», был опубликован в журнале «Ревю де Пари» за 1911 год. Вся предшествующая творческая деятельность Роллана, огромный интерес, который он проявлял к личности и искусству Толстого, большое влияние, которое тот оказал на его становление как человека и художника, закономерно вызвали в Роллане стремление осмыслить свое отношение к русскому гению. В написанном много лет спустя после «Жизни Толстого» автобиографическом эссе «Внутреннее путешествие» Роллан, касаясь вопроса о воздействии на него Толстого, отмечал: «Он оказал на меня очень большое эстетическое влияние, довольно большое нравственное и никакого интеллектуального <...> Благородный пример жизни Толстого не пропал для меня даром; я никогда не забывал о долге и ответственности художника перед людьми...» [1, с. 35-36]. Толстой был для Роллана не только великим художником, но прежде всего нравственным ориентиром. «Великая русская душа», «светоч, воссиявший на земле сто лет назад», «величайшее светило во вселенной духа» — такими формулами описывает Роллан фигуру Толстого [2, с. 219]. Очевидно, именно это восхищение нравственной и духовной мощью Толстого побудило писателя сделать его героем одной из своих биографий и включить ее
затем в цикл «Героических жизней», поставив русского писателя в один ряд с мятущимися, страдающими, но сильными духом Бетховеном и Ми-келанджело. Смерть Толстого стала тем трагическим поводом, который лишь побудил Роллана выразить чувства, которые он всегда испытывал к автору «Войны и мира». Жизненный путь великого писателя был окончен, и это позволяло увидеть его судьбу как завершенное целое, рассказать о ней в привычной для Рол-лана форме биографии.
«Жизнь Толстого» — своего рода амплифицированный некролог, а значит, Роллан должен был не только дать суммарную оценку места Толстого в европейской литературе, подвести итог его жизни и творчества, но, прежде всего, выразить свое восхищение личностью усопшего. Такая установка существенно отличает произведение Роллана от того, что было написано о Толстом предшественниками Ролла-на, а написано о русском писателе было немало. Как отмечал французский исследователь Шарль Корбе, в середине и конце 1880-х гг., Толстой был в центре внимание французской критики, а к началу 1890-х гг. затмил всех прочих русских писателей в сознании французов [3, с. 415, 448]. Большой успех выпал на долю книги дипломата и литератора Эжена Мельхиора де Вогюэ «Русский роман» (1886), содержавшей главу о Толстом, внимание французской публики привлек
очерк сокурсника Роллана в Эколь нормаль суперьёр, писателя, критика и публицист Андре Сюареса «Толстой» (1899), небольшой раздел о Толстом был включен в «Историю русской литературы» (1905) известного ученого-слависта Луи Леже. Французов интересовал не только Толстой-писатель, но и Толстой-мыслитель. В 1893 г. опубликована книга Феликса Шрёде-ра «Толстовство» и работа Жоржа Дюма «Толстой и философия любви». Профессор Женевского университета Эдуард Род в своем эссе «Нравственные идеи современности» (1891) ставил Толстого в один ряд с Шопенгауэром, Ренаном, Золя, Бурже, то есть с теми мыслителями и писателями, которые, с его точки зрения, оказали наиболее существенное влияние на состояние умов в Европе в конце XIX столетия. После смерти Толстого во французских журналах появились многочисленные статьи-отклики, вызвавшие раздраженную оценку Рол-лана: «...Я был поражен посредственностью и низостью почти всех суждений об этом великом человеке, опубликованных в газетах и журналах. Эти пигмеи даже не подозревают о колоссальном величии старого библейского пророка, которого только что не стало» [4, с. 86].
На страницах «Жизни Толстого» можно уловить отголоски некоторых тем и идей, содержавшиеся в главе о Толстом у Вогюэ, (Толстой как выразитель «русской души», мистицизм и нигилизм Толстого и т.д.) Однако в целом отношение Роллана к книге Вогюэ критично и полемично. Рол-лана раздражал «литературоцен-тризм» Вогюэ, который судил о Толстом с позиции литературного критика, «знатока литературы», эстета,
наслаждающегося только художественным совершенством творений Толстого, скрупулезно и со знанием дела разбирающего их достоинства и недостатки. Заметим, кстати, что этот упрек в адрес Вогюэ не вполне справедлив. Замысел книги Вогюэ был шире и значительнее: на материале русской литературы он пытался разгадать «тайну этой загадочной страны - России» [5, с. X]. Как бы то ни было, в книге Вогюэ Роллану недоставало психологизма и этического пафоса. Она, на вкус Роллана, слишком академична. Он же в своей «Жизни Толстого» предлагал современникам еще один пример героической жизни, но уже на современном материале.
Толстой для Роллана не просто великий писатель. Он «старец-пророк из Ясной Поляны» [2, с. 288]. «Толстой — великая русская душа, светоч, воссиявший на земле сто лет назад, — озарил юность моего поколения. В душных сумерках угасавшего столетия он стал для нас путеводной звездой; к нему устремлялись наши юные сердца; он был нашим прибежищем. Вместе со всеми — а таких много во Франции, для кого он был больше, чем любимым художником, для кого он был другом, лучшим, а то и единственным, настоящим другом среди всех мастеров европейского искусства, — я хочу воздать его священной памяти дань признательности и любви» [там же, с. 219].
Своеобразие авторской интонации в «Жизни Толстого», по сравнению не только с тональностью работ о Толстом Сюареса и Вогюэ, но собственных произведений Роллана, написанных в биографическом жанре, («Жизни Бетховена» и «Жизни
Микеланджело»), в соединении патетики и задушевности. Мемуарный компонент, встроенный в структуру очерка о Толстом (воспоминания Роллана во вступительной части о юности, о студенческих годах, о своих сокурсниках, о том, как он открывал в те годы для себя Толстого) придает повествованию интимно-лирическое звучание. Вместе с тем Рол-лан берет на себя смелость говорить от лица поколения, рассказывая о том, как молодые французы воспринимали Толстого: «.в жизни всех нас он явился откровением — вратами, распахнувшимися в огромную вселенную» [там же, с. 220]. Задушевность сочетается у Роллана не только с патетикой, но и со склонностью к широким обобщениям. «Жизнь Толстого» — синтез биографического повествования, литературно-критического очерка, эссе, психологического и литературного портрета.
Роллан увидел Толстого как представителя определенного национального типа. Любопытно, что „._ Роллан, возражавший против трак-и40 товки немецким биографом Нолем Бетховена как выразителя немецкого духа, в случае с Толстым акцентирует «русскость» писателя. Правда, в «Жизни Толстого» эта тема «русско-сти», «русской души» не является магистральной, не находит такого последовательного развития, которое она имеет в «Русском романе» Вогюэ, лишь пунктиром проходя через всю книгу. Отдельные замечания Ролла-на о русских разбросанные на страницах «Жизни Толстого», собранные вместе, позволяют составить некоторое представление о том, как Роллан видел Россию и русских в период написания очерка.
Роллан довольно рано заметил различия в русском и французском национальном характере. В письме молодого Роллана к Толстому, посланному в 1887 г. и сопровождавшему корректурные листы пьесы «Людовик Святой» читаем: «Не осуждайте меня за то, что в этой пьесе. жажда самопожертвования толкает человеческие души на борьбу, которая является немного слепой. Надо учитывать, что наш французский народ, быть может, больше, чем ваш, нуждается в опьянении действием; он сегодня и так слишком склонен уйти от всякого действия, замкнувшись в своем жестоком эгоизме. Наш крестьянин, в отличие от вашего, не озарен спокойным светом Евангелия.» [6, с. 75].
Начатая в этом письме тема русского народа как носителя евангельских идеалов найдет продолжение в «Жизни Толстого». Воплощением «русскости», как ее понимал Роллан, является прежде всего сам Толстой — «великая русская душа» и проповедник истинного христианства. В трактовке Роллана Толстой — фигура эпического масштаба, «величайшее светило во вселенной духа» [2, с. 221]. Роллан сравнивает его то с библейскими пророками, называя «старцем-пророком из Ясной Поляны», то с королем Лиром, бежавшем ночью из дому.
Заметное место в книге занимает изложение религиозных взглядов Толстого, рассказ об обретении им Бога и разрыве с официальной церковью. Этот эпизод духовной биографии Толстого имеет аналог в биографии Роллана. К моменту работы над «Жизнью Толстого» Роллан уже порвал с католицизмом. «Озарение хри-
стианской верой», испытанное Ролла-ном в 1894 г., сменяется бунтом против религии. По признанию писателя, религиозная экзальтация 1894 г. была всего лишь бунтом против «ядовитого скептицизма», которым было пропитано современное ему общество [1, с. 428]. Однако Роллану претил не только скептицизм, но и духовная косность. «Мне необходимо постоянно «становиться». Но каждое новое «становление» ничего не уничтожает в том существе, каким я был прежде» [1, с. 428]. «Вся моя жизнь — непрерывный ряд боев, которые я вел в глубине своей собственной души» [1, с. 434]. Веру Роллан понимал широко, как неустанный поиск истины. Бог, в трактовке Роллана, и есть живущее в человеке стремление к Истине и совершенствованию. «И как бы ни плутала моя мысль, она всегда оставалась глубоко «религиозной». Мог ли я когда-нибудь отделить себя от бога? Ведь я жил в нем. Он — мое дыхание и моя сущность» [1, с. 436].
Именно этот процесс поиска истины исследует Роллан в «Жизни Толстого». Духовная неуспокоенность Толстого, его страстность в искании истины были близки Роллану, в той же мере, в какой были чужды ирония и скептицизм А. Франса, протеизм и нравственный релятивизм А. Жида, «дилетантизм» и снобизм М. Пруста. Толстой, в трактовке Роллана, — «свободный христианин в самом возвышенном понимании этого слова. Всю свою жизнь он стремится к достижению идеала, который оставался недосягаемым» [2, с. 359].
«Великим христианином» называл Толстого в своего книге «Живой Толстой» (1910) и Андре Сюарес [7, с. 95]. Однако для Сюареса «христи-
анство» Толстого проявляется прежде всего в остром ощущении смерти, которое, по мнению Сюареса, было свойственно писателю. «Всегда и везде Толстой пристально рассматривал смерть» [7, с. 96].
Для Роллана дух христианства — в неустанном поиске, движении к идеалу, стремлении к нравственному совершенствованию, гуманному действию, желании воплотить евангельские заповеди в жизнь. Роллан сочувственно цитирует Толстого: «Ни одно состояние, по христианскому учению, не может быть выше или ниже другого. Увеличение жизни по этому учению есть только ускорение движения к совершенству. И потому движение к совершенству мытаря, блудницы, разбойника на кресте составляет высшую степень жизни, чем неподвижность праведности фарисея» [2, с. 359].
Примерами подобного «увеличения жизни» и истинной религиозности становятся в «Жизни Толстого» не только главный герой, но и второстепенные персонажи — некоторые род- „._ ственники Толстого, галерею образов 349 которых создает Роллан, рассказывая о семье великого писателя. При всем различии этих характеров их объединяет то, что все они «смиренные души», все они стремятся творить добро, заботиться о ближнем. Страстный, склонный к разгулу брат Толстого Дмитрий «отыскивал бедных и покровительствовал им, давал приют увечным» [там же, с. 224]. Самый старший из братьев Николай «тоже был преисполнен христианского смирения, жил необычайно скромно и делил с бедными все, чем располагал» [там же, с. 224], тетки Толстого Татьяна и Александра заботились о детях,
когда умерли родители Толстого. Татьяна, по признанию Толстого, научила его «духовному наслаждению любви» [там же, с. 224]. Александра «постоянно всем услужала, но не принимала услуги других и старалась обходиться без посторонней помощи» [там же, с. 225].
Роллан не идеализирует русских. Он видит в русском характере отсутствие гармонии, чувства меры, склонность к крайностям. Русские — люди сильных страстей. Дмитрий, «страстный до одержимости», то впадает в крайнюю религиозность, то предается безудержному разгулу. Николай пристрастился к вину. Сам Толстой был одержим страстью к охоте. Эта национальная особенность, по мнению Рол-лана, наложила отпечаток на поэтику толстовских романов, персонажам которых «не хватает цельности; характеры их не развиваются, не растут вместе с возрастом — отсюда вечные колебания и переходы из одной крайности в другую вместо закономерного движения вперед. Мне, разумеется, воз-ОЕП разят: таков русский характер.» [там 350 же, с. 266]. Последняя фраза дает основания предполагать, что Роллан прекрасно осознавал, что воспроизводит некоторый набор расхожих представлений о русских, сформировавшихся на Западе, в частности под воздействием романов Ф.М. Достоевского. Однако чем больше русские подвержены страстям, чем сильнее их манят крайности, тем, с точки зрения Ролла-на, выше заслуга добродетели, которая состоит в том, чтобы одолеть страсти и обрести Бога.
Образ России и русских в «Жизни Толстого» складывается не только из образов реальных исторических персонажей (самого Толстого и его близ-
ких). Некоторые персонажи романов Толстого также являются носителями важнейших качеств русского народа. При этом Роллан нисколько не сомневается в том, что романы Толстого адекватно отражают национальные особенности русских, поскольку он был убежден, что «трагические события, свидетелем которых Толстой был в Севастополе, помогли ему понять душу русской нации и ее вековые судьбы» [там же, с. 260].
Воплощением фатализма русских для Роллана являются Кутузов и Платон Каратаев. Склонность русского человека к нравственному поиску, богоискательство, то, что в Толстом Рол-лан называл «глубокой склонностью к религиозным исканиям» [там же, с. 239], запечатлены в образах Андрея Болконского и Пьера Безухова. Патриотизм русских, их способность объединяться перед лицом врага нашли отражение в романе «Война и мир», в котором «беззаветное самопожертвование во имя родины и покорность божественному предопределению объединяют все сердца» [там же, с. 263].
Русский народ, в понимании Рол-лана, — избранный народ, наделенный особой миссией, которая состоит в том, чтобы вернуть человечество (прежде всего отошедший от христианских ценностей Запад) к евангельским идеалам всеобщей любви, равенства, братства и справедливости. Прием, который использует Роллан в «Жизни Толстого» для создания образа русских, — цитирование или изложение без комментариев суждений Толстого о русском народе, что приводит почти к слиянию голоса героя и автора и заставляет прочитывать эти суждения как роллановские. «Почему же русские должны сыграть роль из-
бранного народа? Потому что, по Толстому, революция должна прежде всего исправить "великий грех" — монополизацию земли к выгоде нескольких тысяч богачей, рабство миллионов людей, самое жестокое рабство. И еще потому, что ни один народ не сознает этой несправедливости так остро, как русский народ. Но прежде всего потому, что русский народ больше, чем какой-либо другой, проникнут духом истинного христианства, а грядущая революция должна во имя божие осуществить на земле закон единения и любви. И закон этот не может исполниться, не опираясь на закон непротивления злу. А непротивление злу всегда было чертой, внутренне присущей русскому народу» [там же, с. 333-334].
Некоторые суждения Роллана о русских перекликаются с мыслями Вогюэ. В «Русском романе» Вогюэ, сравнивая русских и французов, в частности, писал: «Толстой, этот тончайший аналитик, пренебрегает первой операцией анализа, столь привычной для французского гения; мы хотим, чтобы романист сначала произвел отбор, чтобы он вычленил персонажа, событие из множества существ и предметов, чтобы затем сделать этот отобранный объект предметом изучения. Русский, которому в высшей степени свойственно ощущение всеобщей взаимозависимости (la dépendance universelle) не решится разорвать тысячу связей, которые связывают человека, действие, мысль в единую цепь бытия; он никогда не забывает, что все связано со всем» [5, с. 295].
Этот «синтетизм» русского духа, замеченный Вогюэ, в трактовке Рол-лана приобретает несколько иной оттенок. Роллан подчеркивает склон-
ность русских к всеохватности, широте взгляда и чувства. «Великая русская душа» Толстого — это душа, способная на «головокружительный охват бесконечности», «многогранная душа, способная вместить всю необъятную вселенную» [2, с. 221]. Эта импонировавшая Роллану особенность русского духа, которую условно назовем «эпичностью», становится для Роллана особенно заметной и привлекательной на фоне плоского рационализма, узости взгляда и кружковщины французов, их приверженности своим идеям, мешающей им глубже понять Толстого и русских вообще. Многие во Франции, — пишет Роллан, — «попытались на следующий же день после смерти Толстого мерить эпического поэта «Войны и мира» меркой своих кружковых пристрастий» [2, с. 221]. «Ни у одного француза не нашел я правильной оценки исключительного мастерства, с которым написана "Война и мир", потому что это произведение не соответствует национальному духу моих соотечественников; парящий полет над вселенной гения с орлиным взором, толпа персонажей, которые, словно тысячи ручейков, увлекаемые непреодолимой Вечной Силой, устремляются к Океану, — все это отвечало моим самым сокровенным творческим замыслам и служило мне первым — и несравненным — образцом новой Эпопеи» [1, с. 35-36].
Французы, по мнению Роллана, выше всего ценят интеллект, идеи, привержены им, а отсюда и узкая трактовка Толстого, с которой он не может согласиться: «...Приписывать всепокоряющую силу обаяния Толстого только его идеям — это значит просто не понимать его величия» [2, с. 220]. Для Роллана величие Толстого
351
352
прежде всего в правдивости его творчества, которую французский писатель понимает не как бесстрастное, холодное и предельно точное аналитическое описание действительности в духе Флобера и натуралистов, но как проникнутое любовью ко всему живому эпическое воссоздание жизни, соединяющее «головокружительный охват бесконечности» с тонкой наблюдательностью, анализом и непреклонной нравственной волей автора. «Чудодейственно искусство Толстого, — писал Роллан, — на первый взгляд замечаешь только реализм наблюдения и жестокость фактов. Но по мере того как развертывается большой поток драмы — с какой уверенной мощью встает и утверждается нравственная воля автора» [8, с. 259]. Роллана пленяло это соединение реализма и мистицизма в толстовском творчестве. Реализм Толстого проявлялся в «трезвой иронии, беспощадной прозорливости, неотвязным думам о смерти», в обличении лживой цивилизации. Мистицизм — в «мечтах о братской любви и мире между людьми». У Толстого — «беспощадное реалистическое видение, но стоит ему отрешиться от действительности, и снова им овладевают мечты и всепобеждающая любовь к людям» [2, с. 231]. Вогюэ тоже писал о мистицизме Толстого, но понимал его иначе: как недоверие Толстого к разуму и обретение им веры на позднем этапе его жизни. Вообще же, для Вогюэ Толстой — прежде всего писатель, запечатлевший в своих произведениях то состояние «русской души», тот «нравственный хаос», охвативший ее во второй половине-конце XIX века, которому Вогюэ дает название «нигилизм». Для Вогюэ Толстой интересен главным образом как писатель, в твор-
честве которого можно проследить этот переход от нигилизма к мистицизму (глава о Толстом в книге Вогюэ называется "Le Nihilisme et le mysticism. — Tolstoï"), от безверия и отрицания к христианской вере. Русская душа, по Вогюэ, полна противоречий, русский человек — человек крайностей.
В трактовке Роллана, вера как стремление к нравственному совершенствованию жила в душе Толстого (а значит и в душе русского человека вообще) всегда. В русских больше, чем во французах, жизни, какой понимал и любил ее Роллан, — живого течения жизни со всеми ее ошибками, противоречиями, но и страстью, мощью, героизмом. Роллана привлекала в русских то, что он вообще высоко ценил в жизни — сила, понятая Ролланом как способность к преодолению и совершенствованию. В «Кругосветном плавании» Роллан писал: «Мы могли бы поручиться, что будем идти вперед до последнего дыхания. Но кто может поручиться за правильность направления? Оно, конечно, не может быть совершенно прямым. Природа слишком богата, многогранна и сложна, чтобы уложиться в одно русло. И я думаю, что лучше всего определю формулу, которой я старался следовать, если применю сравнение и назову ее Дорогой, петляющей вверх...» [1, с. 157-158].
То, в чем многие критики России и русских, усматривали проявление их «варварства», «нецивилизованности», «рабства», Роллан увидел как естественное следствие силы и сложности русского национального характера. Роллан вместе с Толстым ставит под вопрос саму систему понятий, выработанных западным (преимущественно либеральным) дискурсом, сквозь при-
зму которых на протяжении долгого времени Запад смотрел (да и ныне продолжает смотреть) на Россию. В пассаже, где Роллан рассказывает об эпизоде из жизни Толстого, давшем толчок написанию рассказа «Люцерн», позиция Роллана вновь, как это часто происходит в «Жизни Толстого» сближается с позицией Толстого. Роллан пишет, что в «Записках князя Д. Нехлюдова» Толстой выражает свое презрение ко всем иллюзиям, дорогим для либералов, и далее цитирует Толстого, писавшего, что либералы «сделали себе подразделения в этом. хаосе добра и зла, провели воображаемые черты по этому морю.». Для них «цивилизация — благо; варварство — зло; свобода — благо; неволя — зло. Вот это-то воображаемое знание уничтожает инстинктивные, блаженнейшие первобытные потребности добра в человеческой натуре. И кто определит мне, что свобода, что деспотизм, что цивилизация, что варварство?.. И кто видел такое состояние, в котором бы не было добра и зла вместе?.. Один, только один есть у нас непогрешимый руководитель, всемирный дух.», который «велит нам бессознательно жаться друг к другу» [2, с. 250].
Очевидно, что Роллану с его концепцией жизни-реки была близка позиция Толстого, отвергающая искусственные разграничения, обедняющие жизнь, лишающие ее столь ценимой Ролланом мощи, загоняющие живой поток жизни в узкие рамки абстрактных категорий.
СПИСОК ИСТОЧНИКОВ И ЛИТЕРАТУРЫ
1. Роллан, Р. Воспоминания [Текст] / Р. Рол-лан. - М. : Художественная литература,
1966. - 590 с.
2. Роллан, Р. Собр. соч.: В 14 т. [Текст] / Р. Роллан. - М. : Гослитиздат, 1954. - Т. 2. - 372 с.
3. Corbet, Ch. L'Opinion française face à l'inconnue russe. 1799-1894 [Text] / Ch. Corbet. - Paris : Didier, 1967. - 490 p.
4. Rolland, R. Cahier 11. Chère Sofia [Text] I R. Rolland. - Paris : Albin Michel, 1960. -387 p.
5. Vogüé, E.M. de. Le roman russe [Text] I E.M. Vogüé, de. - Paris : Plon, 1886. - 354 p.
6. Мотылева, Т.Л. Творчество Ромена Роллана [Текст] / Т.Л. Мотылева. - М. : Гослитиздат, 1959. - 488 с.
7. Suarès, A. Trois grands vivants. Cervantès, Tolstoi, Baudelaire [Text] I A. Suarès. - Paris : Grasset, 1938. - 304 p.
8. Cahiers Romain Rolland. Le cloître de la rue d'Ulm [Text]. - Paris : Albin Michel, 1952. - 329 p.
REFERENCES
1. Rolland R. Vospominanija [Memoirs], M., Hudozhestvennaja literatura, 19бб, 59Q p.
2. Rolland R. Sobr. soch. [Collected Works]: V 14 t., M., Goslitizdat, 1954, T. 2, 372 p.
3. Corbet Ch. L'Opinion française face à nrn l'inconnue russe, 1799-1894, Paris, Didier, Uuu
1967, 490 p.
4. Rolland R. Cahier 11. Chère Sofia, Paris, Albin Michel, 1960, 387 p.
5. Vogüé E.M. de. Le roman russe, Paris, Plon, 1886, 354 p.
6. Motyleva T.L. Tvorchestvo Romena Rollana [Romain Rolland's work], M., Goslitizdat, 1959, 488 p.
7. Suarès A. Trois grands vivants. Cervantès, Tolstoi, Baudelaire, Paris, Grasset, 1938, 304 p.
8. Cahiers Romain Rolland. Le cloître de la rue d'Ulm, Paris, Albin Michel, 1952, 329 p.
Трыков Валерий Павлович, доктор филологических наук, профессор, профессор кафедры всемирной литературы Московского педагогического государственного университета, [email protected]
Trykov V.P. Dr. Sc. (Philology), Professor, World Literature Department, Moscow State Pedagogical University, [email protected]
