CC BY
43
УДК 82-94 ББК 83.3
ПОЭТИКА КНИГИ РОМЕНА РОЛЛАНА «ПЕГИ»
I В.П. Трыков
Аннотация. В статье выявлены принципы и приемы создания образа французского писателя и общественного деятеля Шарля Пеги в не переведенной на русский язык одноименной книге Р. Роллана, проанализированы ее сюжетно-композиционные особенности. Книга «Пеги» рассматривается как произведение, занимающее особое место в биографической прозе Роллана, в котором писатель достигает нового качества историзма в понимании творческой личности и находит адекватную форму презентации этой концепции - «биографию духа». Книга о Пеги сопоставляется с более ранними образцами биографического жанра в творчестве Роллана - «Жизнью Бетховена», «Жизнью Мике-ланджело» и «Жизнью Толстого», а также с очерком А. Сюареса о Пеги.
Ключевые слова: поэтика, становление, историзм, «биография духа».
THE POETICS OF ROMAIN ROLLAND'S BOOK "PEGUY" | V.P. Trykov
Abstract. The article reveals the principles and methods of image creation of 364 the French writer and public figure Charles Peguy in Romain Rolland's book of the same name which isn't translated into Russian. It also analyzes its subject and composite features. The book "Peguy" is considered as the work taking a special place in Rolland's biographic prose where the writer reaches new quality of historicism in understanding the creative person and finds an adequate form of presentation of the "the biography of spirit" concept. The book about Peguy is compared with earlier models of the biographic genre in Rolland's creative works such as "Beethoven's Life", "Michelangelo's Life" and "Tolstoy's Life", and with A. Suares's sketch about Peguy as well.
Keywords: poetics, development, historicism, 'biography of spirit".
Последнее произведение Роллана, его литературное завещание — биография французского поэта, публициста, философа и издателя Шарля Пеги (1873-1914). Этот
двухтомный шестисотстраничный труд, над которым Роллан работал с 1942 г. в оккупированной Франции. Книга была опубликована парижским издательством «Альбен Ми-
шель» в день смерти Роллана 30 декабря 1944 г.
Отечественному читателю это произведение Роллана почти не известно. Полностью оно на русский язык не переводилось. Одна из глав книги «Основание журнала "Двухнедельные тетради"» в переводе Я. Ле-сюка была включена в четырнадцатый том четырнадцатитомного собрания сочинений Роллана (1958).
Пеги не был ни близким другом Роллана, ни писателем, близким ему по мировоззрению или стилю. Свидетельства многочисленных разногласий между Ролланом и Пеги находим в книге. Так, Роллан не принимал национализма и пессимизма Пеги, оспаривал его тезис, что в мире существует несколько небольших островков свободы, сосредоточенных в Западной Европе, а все остальное — «океан варварства», огорчение Ролла-на вызывала и ненависть Пеги к Жоресу. У Роллана были фигуры, более близкие ему в человеческом и творческом плане, которых он прекрасно знал и которые могли бы стать героями биографий: многолетняя дружба связывала писателя с Мальвидой фон Мейзенбуг, Андре Сюаресом, Луи Жийе. По признанию самого Роллана, с Пеги его сблизило дело Дрейфуса и издательская деятельность Пеги, опубликовавшего в своих «Двухнедельных тетрадях» драмы «Волки», «Дантон», «Четырнадцатое июля», роман «Жан Кристоф» и некоторые другие произведения Роллана [1, с. 471-472]. Однако вряд ли выбор Ролланом фигуры Пеги в качестве героя своего последнего произведения был простым знаком благодарности. Причина была более весомой: Роллан увидел в жизни Пеги современный и
именно французский вариант «героической жизни». Пеги в этом отношении встал в один ряд с героями рол-лановской книги «Жизни великих людей» (1903—1910) — Бетховеном, Микеланджело и Толстым.
Для Роллана героизм заключался не в воинских подвигах, не в готовности идти навстречу опасности. «Я называю героями не тех, кто побеждал мыслью или силой. Я называю героем лишь того, кто был велик сердцем» [2, с. 11]. Это душевное величие складывается из нескольких составляющих. Прежде всего, оно заключается в стремлении оставаться собой и говорить правду [1, с. 84]. Пеги была свойственна эта «страстная правдивость», «героизм и мистика Правды» [3; I, с. 64]. У Роллана этика неотделима от эстетики. Аналогом правдивости в искусстве становится в нравственной сфере героизм. Героизм есть другая сторона правдивости. «Героизм — это видеть мир таким, каков он есть, и любить его», — декларировал Роллан еще в «Жизни Микеланджело» [2, с. 78].
Под «правдой» Роллан понимал не какое-то конкретное направление мысли, не какой-то определенный взгляд на то или иное явление, но саму эту интеллектуальную честность, смелость быть верным себе, мужество следовать своим чувствам и убеждениям. Речь идет не о верности неизменной позиции. Напротив, с точки зрения Роллана, правдивость имеет следствием постоянный духовный поиск, изменчивость, неуспокоенность, стремление к духовному обновлению, открытию новых граней мира и самого себя. «Быть — это ничто! Жизнь только в движении!» [1, с. 96]. В своих «Воспоминаниях» Роллан назы-
365
366
вал это «интуицией вечного», которая понимается им как «единство божественного начала и человека в непосредственном познании самого себя» [там же, с. 68]. Эта интуиция становится никогда не гаснущим «очагом энергии». Характеры и мировоззрения Бетховена, Микеланджело, Толстого, Пеги, художников разных стран и эпох, различны, но каждому из них свойственна эта смелость мысли и интенсивная духовная динамика.
Становление — закон бытия. Рол-лан знал об этом уже тогда, когда создавал полные драматизма «Жизни великих людей» и своего «Жан-Крис-тофа». Однако в «Пеги» писатель находит адекватную форму для воплощения этой метафизики становления в биографическом жанре: назовем ее условно «биографией духа». Остановимся далее подробнее на некоторых, наиболее существенных ее особенностях.
В «Жизни Толстого» Роллан показывает изолированные друг от друга этапы духовного развития героя. Всякий последующий этап представлен как результат «озарения», внезапного кризиса и не вытекает из предыдущего, не подготовлен им. Читатель наблюдает за сменой форм верований Толстого. Движущей силой этого процесса становится стремление Толстого к совершенствованию, к Богу, то есть фактор «вневременной», абстрактно-психологический. Само это стремление не получает в биографии Толстого никакого исторического объяснения. То есть, строго говоря, в «Жизни Толстого» показана динамика внутренней жизни героя, его духовное развитие, но не становление. Иную ситуацию наблюдаем в «Пеги». Если в Толстом единство личности героя обеспечивает «борьба между богом и
страстями», стремление к совершенствованию, то в «мрачном Пеги» — социально и исторически обусловленная «ненависть к богачам и интеллигенции» [4, I, с. 57—58], а также глубокая симпатия и сочувствие к «простому» человеку, мечта о всечеловеческом братстве. Здесь Роллан видит центр, к которому стягиваются разные аспекты личности Пеги. Здесь источник его увлечения социалистическими идеями, его стремления к правде и справедливости, его неприятия католической церкви и религии, которую он считал «религией богачей», но также и важнейшей темы его творчества — темы нищеты.
История (дело Дрейфуса) дала Пеги шанс реализовать свои политические позиции в действии и одновременно обусловила его разочарование в бывших единомышленниках-социалистах, соблазнившихся в результате победы в деле Дрейфуса властью и влиянием. Однако биография Пеги насыщается историческим временем и в том отношении, что сама эта исходная, первоначальная, все определяющая во взглядах и поступках героя ненависть к богатым и деньгам, показана как социально-историческая «необходимость», закономерность, мотивируется социальными причинами — происхождением Пеги, сына столяра, и его скромным положением в обществе. Роллан приводит слова Пеги в письме к его другу Даниэлю Галеви: «Не следует закрывать глаза на то, Га-леви, что мы принадлежим к двум различным классам, и вы должны согласиться со мной, что в современном мире, ГДЕ ДЕНЬГИ — ВСЕ, это различие — самое важное, самое значительное, и оно разделяет людей больше, чем все другое» [3; I, с. 72].
На фоне относительно небольших биографических очерков «Жизней великих людей» «Пеги» предстает образцом «полноценной», обстоятельной биографии в духе английских биографий XVIII—XIX веков «Пеги» — самое большое по объему и наиболее сложное по структуре произведение Роллана в биографическом жанре. Книга состоит из введения («Год тысяча девятисотый»), восьми глав (глава первая «Основание журнала "Двухнедельные тетради"», глава вторая «Первые битвы за Правду. "Трещина" в отношениях с Жоресом. Катастрофа 1905 года», глава третья «Тревожные годы и великое смятение. Темная ночь 1909 года», глава четвертая «Обретение благодати и гениальности. Три мистерии о Жанне д'Арк», глава пятая «Паломничества в Шартр. Поэт "Покровов" и баллады, написанной катренами», глава шестая «Последние битвы», глава седьмая "Ева" и Ultima Verba», глава восьмая «Под защитой Жанны д'Арк Сражающейся. Смерть Пеги») и эпилога («Величие и границы гения Пеги»).
В одном из писем Ш. Пеги в 1905 г. Роллан настаивал, чтобы его биографические очерки о Бетховене и Микеланджело печатались малым форматом. Мотивировал он это тем, что хотел, чтобы эти его произведения оставались «карманным чтением», то есть, как можно понять из контекста письма, чтением для относительно широкого круга читателей, а не для специалистов-искусствоведов [4, с. 189]. Означало ли существенное увеличение объема «Пеги» смену адресата? Отчасти да. «Пеги», как это будет доказано последующим анализом, сложный синтез биографии и литературоведческого труда,
адресованного в значительной степени более узкой, но и более подготовленной читательской аудитории.
Однако разрастание объема «Пеги» и усложнение структуры книги, по сравнению с биографическими очерками «Жизней великих людей», прежде всего связано с тем, что Роллан достигает в ней более высокого уровня историзма, переходит к рассказу о становлении героя (в специфической бахтин-ской трактовке понятия «становления» как развития, обусловленного историческим временем, когда «становление человека совершается в реальном историческом времени с его необходимостью, с его полнотой, с его будущим, с его глубокой хронотопичностью <...> Он становится вместе с миром, отражает в себе историческое становление самого мира» [5, с. 213-214].
Разумеется, такой подход к изображению героя, при котором его биография как «история личной жизни» вписывается в реальное историческое время, предполагал более тщательное конструирование образа эпохи, создание широкой картины жизни Франции рубежа Х1Х—ХХ веков. Посмо- 36' трим, как Роллан справился с этой непростой задачей в биографии Пеги. Отметим сразу же одну композиционную особенность «Пеги». Как видно из приведенного выше перечня глав, в книге отсутствует традиционная глава почти любой биографии — назовем ее условно «Начальная пора». Роллан нарушает биографический «канон» и в начале книги почти ничего не пишет о самом раннем этапе жизни Пеги — обстоятельствах рождения, родителях, детстве, полученном в детстве воспитании и образовании, детских и юношеских увлечениях будущего писателя. Он ограничивается упоминанием
родного города Пеги Орлеана и сообщает, что детство героя прошло в одиночестве и под благодетельным присмотром двух скромных и работящих женщин. Роллан даже не уточняет, кто были эти женщины. Роллан начинает повествование с картины эпохи рубежа Х1Х—ХХ веков, (оценка философии Бергсона и ее влияния на мировоззрение Пеги в начале книги уделяется гораздо больше внимания, чем рассказу о детстве героя и его родителях), а затем переходит к рассказу о своем знакомстве с Пеги в Эколь Нормаль и Пеги — основателе журнала «Двухнедельные тетради».
Подобная редукция рассказа о начальном этапе жизни героя приобретает особую значимость, становится релевантной на фоне других биографий Роллана («Жизни Бетховена», «Жизни Микеланджело и «Жизни Толстого»), где о начальной поре жизни героев рассказано более-менее подробно. Гипотеза, что Роллан не считал необходимым сообщать факты биографии Пеги, которые были хорошо известны всякому культурному 368 французу, не выдерживает критики. Во-первых, образованный француз к 1944 г. был знаком не только с событиями ранней поры жизни Пеги, однако о многочисленных фактах более поздних этапов биографии своего героя Роллан считал необходимым напомнить и сообщить читателям. Во-вторых, Роллан, будучи лауреатом Нобелевской премии, писателем с европейской, если не мировой известностью, вряд ли создавал книгу о Пеги в расчете только на французского читателя. В-третьих, биографии Бетховена, Микеланджело и Толстого были известны читателю ничуть не меньше, чем биография Пеги, однако это
не привело к отмеченной выше редукции. Следовательно, причина редукции одного из непременных повествовательных звеньев биографии в другом. Скорее всего, это связано с общей концепцией образа Пеги и принципами его конструирования.
Роллана вообще мало интересует семейно-бытовая, интимно-личная и светская сторона жизни Пеги. Он пишет не биографию типа «великий человек в халате», но «биографию духа». Роллан почти ничего не говорит о личной жизни Пеги, ограничившись сообщением о женитьбе Пеги на сестре своего друга — Марселя Бодуэна. Роллан фокусирует внимание на духовном поиске Пеги, его идеях и идейной борьбе, которую он вел всю жизнь. Из событий раннего этапа жизни героя Роллан выделяет лишь один эпизод — знакомство Пеги с Марселем Бо-дуэном, с которым они вместе учились в коллеже Святой Варвары. Любовь к Марселю трактуется Ролланом как важнейшее события для раннего этапа становления Пеги. Эпизод, казалось бы, предоставлял широкие возможности для психоаналитической интерпретации, однако Роллан этим не воспользовался. Он вообще остался равнодушен к жанру психобиографии, формировавшемуся под воздействием психоанализа Фрейда, влияние которого на некоторых писателей, работавших в биографическом жанре, сказывалось уже в 1920-е гг. Так, психоаналитической трактовке подвергся образ королевы Елизаветы в биографии известного английского писателя Литто-на Стрейчи «Елизавета и Эссекс» (1928), получившей положительную оценку Фрейда. Роллан объясняет особую симпатию Пеги к Бодуэну неизменной симпатией Пеги к слабым.
Доминирование исторического времени в «Пеги» проявляется в гораздо более сложной и динамичной, чем в «Жизнях великих людей», картине эпохи, насыщенной быстро меняющимися событиями, жаркими спорами, идейными конфликтами. Приемы создания этой картины весьма различны: это и краткая историческая справка (напр., об отставке видного французского дипломата Дель-кассе), и небольшой экскурс в политическую и дипломатическую историю начала ХХ века, в котором широко используется материал донесений дипломатов, и лаконичные портреты отдельных политических деятелей (Жореса, Деруледа и др.), и разбор наиболее влиятельных философских и научных доктрин эпохи, их воздействия на культурную ситуацию во Франции и общественное сознание (Конт, Ренан, Бергсон, Дюркгейм, Маркс и др.), и реконструкция важнейших, с точки зрения Роллана, идейных конфликтов эпохи (Бергсон - Бенда, Жорес - Гед, «прогрес-систы»-«мистики» в социалистическом движении Франции и т.д.).
Конечно, и в «Жизни Микеландже-ло» Роллан декларирует, что его герой, родившийся во Флоренции, был «плоть от плоти этого города и этой эпохи <.> разделял все предрассудки, все страсти, все неистовства своих соотечественников» [2, с. 81]. Однако образ Флоренции эпохи Ренессанса очерчен весьма контурно. Микеланджело дан скорее на фоне эпохи, нежели в ее контексте. В «Жизни Толстого» Роллан рассказывает, например, о неприязни между Толстым и Тургеневым, обусловленной не только несходством характеров, но и расхождениями в эстетических взглядах, но этот конфликт
лишь упоминается. «...Они не могли понять друг друга. Обоих отличали зоркость взгляда, но какую несходную окраску придавали всему их столь несхожие характеры! Один — иронический и чувствительный, влюбленный и разочарованный, обожествляющий красоту; другой — неистовый, гордый, страстно жаждущий нравственного совершенства, неутомимо ищущий скрытого в душе бога» [3; II, с. 247].
Совсем иначе представлен у Роллана конфликт между Пеги и Жоресом: он описан во всех подробностях, показаны этапы его развития, проанализированы нюансы в отношениях между двумя фигурантами, но что гораздо важнее, Роллан изображает его не как конфликт двух разных темпераментов или характеров, а как отражение глубинных социальных и классовых противоречий.
В «Пеги» герой дан не на фоне эпохи, но в ее контексте, вписан в нее, его духовное становление становится результатом тех сдвигов и существенных противоречий, которые были характерны для эпохи fin de srncle. Духов- ___ ная эволюция Пеги закономерна и де- 369 терминирована наиболее существенными конфликтами эпохи, и прежде всего конфликтом между богатыми и бедными. Роллан вписывает судьбу Пеги в контекст важнейших политических и исторических событий эпохи (дело Дрейфуса, русско-японская война 1905 г., Первая мировая война), показывает, как дело Дрейфуса сформировало «метафизику свободы и справедливости» Пеги, начало русско-японской войны было воспринято им как «удар молнии», как пролог к мировой войне, обострило в нем ощущение угрозы, исходящей от Германии и вызвало прилив реваншистских и нацио-
налистических чувств. «Мы никогда не поймем лихорадочные метания его духа, его разящие удары, его безумные видения, если не отдадим себе отчет в том, какое крайнее ожесточение вызывал в нем страх перед германской угрозой» [там же; I, с. 114). «Век уничтожения основательно поколебал в Пеги веру в цивилизацию», — таков вывод писателя [там же; I, с. 103].
В главе «Основание "Двухнедельных тетрадей"» Роллан рассказывает не об обстоятельствах создания журнала, не о его сотрудниках, но вскрывает, так сказать, философско-идео-логические предпосылки его основания. Создание журнала показано, как результат участия Пеги в деле Дрейфуса. «Двухнедельные тетради» становятся зеркалом духовной эволюции Пеги, и интересны Роллану только в этом качестве. Роллан описывает не место журнала во французской журналистике рубежа ХК—ХХ веков, но его роль в становлении Пеги.
Разрыв с Жоресом трактуется как проявление противоречий внутри социалистического движения 370 (столкновение «мистиков» и «политиков»). Неизменная симпатия Пеги к социализму и неприязнь к католицизму (даже несмотря на обращение писателя в католическую веру) — как следствие его социального происхождения и положения и связанной с этим ненависти к богачам.
В контексте разговора о новом качестве историзма Роллана в «Пеги», о доминировании исторического времени в книге показательно, что биогра-
фия не завершается эпизодом смерти героя. Далее Роллан анализирует нравственно-психологические последствие войны для французского общества, констатирует его моральную деградацию: «Наступило царство поверхностности и пользы» [там же; II, с. 190].
Отличительной чертой книги о Пеги становится разрастание в ней мемуарного и автобиографического компонента, что также способствовало насыщению биографии историческим временем1. Если в «Жизни Толстого» этот компонент присутствует преимущественно во вступлении, где Роллан рассказывает о восприятии Толстого молодым поколением французов, то в «Пеги» он трансформируется в обширный мемуарно-автобиографический пласт. И дело здесь не только в том, что Роллан был лично знаком с Пеги, что он рассказывает не о чужой стране и далекой эпохе, как это имело место в очерках о Бетховене, Микеланджело и Толстом, а о своем современнике и соотечественнике, о Франции рубежа ХК—ХХ веков. Не менее важно и то, что в своей последней биографии писатель подводит итог своей жизни.
Кроме того, в «Пеги» Роллан имел возможность значительно шире, чем в «Жизнях великих людей», пользоваться документами, которые находились в его личном распоряжении. В первых строчках книги Роллан обращает внимание читателя на мемуарный характер книги, сообщая, что около пятнадцати лет он работал рядом с Пеги, что был одним из основателей «Двухнедельных тетрадей», что
1 Ко времени работы над «Пеги» у Роллана уже был опыт в мемуарно-автобиографическом жанре. Прежде всего, это его цикл автобиографических эссе «Внутреннее путешествие» (1942), которую Роллан писал с перерывами с 1924 по 1940 г., а также его воспоминания и дневники, которые он создавал на протяжении жизни и значительная часть которых была опубликована уже после смерти писателя [см.: 6-9].
у него много писем от Пеги и воспоминаний о нем, что он сохранил полный комплект «Двухнедельных тетрадей» и во время работы над книгой перечитывал их. Со скрупулезностью ученого он излагает имеющиеся в его распоряжении факты: не ограничиваясь общей констатацией падения тиражей «Двухнедельных тетрадей» в 1905 г., писатель приводит точные цифры тиражей в течение этого года [там же; I, с. 129] или публикует весьма пространный поименный список подписчиков журнала, который передал ему Пеги 7 июня 1906 г.
Голос Пеги звучит на страницах последней биографии Роллана громче, чем голоса Бетховена, Микеланджело и Толстого в «Жизнях великих людей». Роллан часто приводит обширные цитаты из произведений, статей, писем Пеги. Все это способствовало созданию эффекта большей достоверности и правдивости повествования.
Другой прием, часто используемый Ролланом, — автобиографические вставки. В «Пеги» Роллан более после -довательно, чем в других биографиях, реализует то положение своей концепции биографического жанра, которое предполагало, что любая биография — это не только рассказ о «личной жизни» героя, но и автопортрет ее автора. Если «Жизнь Толстого» была автопортретом Роллана в том смысле, что многое в духовных исканиях героя было близко, созвучно автору (например, богоискательство Толстого, презрение к литературной среде, вера в народ, отрицание «искусства для искусства»), то в «Пеги» заметное место занимают пассажи автобиографического характера. Рассказывая о Пеги, Роллан выстраивает параллельное повествование о себе. «Все двигались к
социализму, я же всегда избегал соединять себя с ним, так как не доверял нечистой породе политиков <...>» [там же; I, с. 46]. Говоря о детстве Пеги, Роллан тут же переключается в автобиографический регистр: «.И я тоже был маленьким мальчиком, таким же серьезным, невинным и уже размышляющим о жизни школьником в таком же маленьком городке, как Орлеан и недалеко от него» [там же; II, с. 58]. Пеги шел к одиночеству, которое полагал условием своей духовной независимости. Он отказался от предложения своих почитателей возглавить литературную партию. Автор одобряет это решение героя и здесь же сообщает, что, стремясь сохранить свою независимость, он в 1912 г. оставил преподавательскую работу в Сорбонне. Рол-лан описывает реакцию Пеги на поражение Франции в франко-прусской войне, а затем добавляет, что его собственная реакция была иной и поясняет, в чем именно состояло отличие [там же; I, с. 46]. Роллан довольно обстоятельно рассказывает эпизод из своей биографии о соперничестве с Пеги за премию Французской акаде- 371 мии. В результате в книге возникают два портрета — героя и автора, хотя, разумеется, первый выставлен на передний план, а второй остается в тени, образует фон.
В тексте «Пеги» встречаются пассажи, где Роллан «объективирует» себя, говорит о себе в третьем лице, подчеркивая тем самым, что «биографический автор» и образ автора не тождественны в его повествовании. Сравнивая себя с Пеги, Роллан писал: «Но между ними было большое различие: Роллану "Волков" вовсе не была свойственна фанатичная вера в справедливость <...> Побежденный
372
победитель Пеги упорно отказывался распрощаться со своей мечтой осуществить на земле царство справедливости и правды» [там же; I, с. 89].
Роллан использует различные приемы дистанцирования от героя: полемика с ним, критика тех или иных идей, поступков или произведений Пеги, рассказ о конфликтных ситуациях между ними. Так, например, Роллан полагал, что в рассказе «Пьер» Пеги, создавая образ ребенка, отступил от жизненной правды. Критику Роллана вызывало и отсутствие у Пеги стратегии действия, выхода из сложившейся ситуации. Пеги видел «повсюду пропасть, разверзающуюся под нашими ногами. Смерть, разрушение и стыд... И что же делает Пеги, чтобы избавить нас от всего этого? Он не делает ничего, кроме как оплакивает или разоблачает. Никакого призыва к единению. Никакой стратегии сопротивления. Никакого плана борьбы. Нет, он не был «полководцем»... У него было слишком острое ощущение своего бессилия, поражения и медленного умирания.» [там же; I, с. 151]. Правда, Роллан не только осуждал «неизлечимую меланхолию» Пеги, но и вскрывал ее социальные корни. Писатель объяснял ее «роковым разрушением класса ("la ruine fatale de sa classe"), из которого происходил Пеги, — класса мелких ремесленников. Этот класс, по мнению Рол-лана, деградировал по мере развития индустриального капитализма с его крупными промышленными предприятиями и магазинами, а вместе с ним рушился и нравственный идеал честного и упорного труда как условия достойной жизни и материального благополучия [там же; II, с. 61—62]. Как видим, здесь Роллан снова демонстри-
рует умение увидеть и показать взаимосвязь характера герои и его эпохи. Писатель осуждал и «мистицизм войны», свойственный Пеги. Роллан не соглашался со взглядом Пеги на войну как на высшее проявление храбрости и способ пробудить в человечестве «изначальный вулканизм» ("un volcanisme élémentaire"). Роллан оспаривал и тезис Пеги об уникальном скудоумии современного мира, заключая: «Какое преувеличение! Как гнев искажает его взгляд на мир!» [там же; II, с. 63]. Роллан сожалел о резком разрыве Пеги с Жоресом и считал недостойными и несправедливыми нападки Пеги на последнего [3; II, с. 63]. Заметное место в книге занял рассказ о конфликте автора с Пеги, объявившим в 1905 г., что все, что публикуется в журнале «Двухнедельные тетради», является его собственностью. Расходился Роллан с Пеги и в понимании патриотизма. Роллан считал, что в системе ценностей Пеги высшую ступеньку занимал не Бог, а Франция. «Это не моя иерархия ценностей, — признавался Роллан. — Я люблю свою родину, «как самого себя». Это естественное чувство и евангельская заповедь. Родина — это моя кровь и плоть, но я ощущаю себя собратом и других народов и гражданином мира, членом того братства, которое объединено взаимной справедливостью и уважением к свободе <...> Я всегда был добрым Европейцем" [там же; II, с. 67].
В книге Роллана Пеги — «фанатик свободы», «якобинец», «крестоносец», страстно отстаивающий свои взгляды и идеалы и проявляющий крайнюю нетерпимость к своим оппонентам. На его фоне автор предстает более благоразумным, широко мыслящим, сдержанным, уравновешенным, лишен-
ным фанатизма и многих иллюзий. Все это делает его более терпимым к недостаткам и заблуждениям своего героя. «Однако несправедливости Пеги не должны побуждать нас в свой черед быть несправедливыми к нему» [там же; II, с. 77]. Роллан стремится не осудить своего героя, но понять его. Так, крайнюю раздражительность Пеги он оправдывал тем обстоятельством, что Пеги предвидел войну с Германией. «Невозможно, — утверждает Роллан, — требовать терпения и вежливости от человека, который видит, что его дом горит, а другие в это время отрицают, что происходит пожар и отказываются видеть реальную опасность [там же; II, с. 83]. Таким образом, недостатки Пеги зачастую становятся следствием его достоинств. Раздражительность, переходящая иногда в гневливость, предстают как оборотная сторона той самой правдивости, «реализма видения», которые Роллан так высоко ценил в Пеги.
Образ автора, рассудительного и толерантного свидетеля безумств и метаний Пеги, должен обеспечить доверие читателя к его рассказу. Но, кроме того, автор предстает участником споров и идейных конфликтов эпохи, одним из ее «голосов», что способствует созданию объемной и панорамной ее картины.
Вместе с тем Роллан выступает в «Пеги» не только как мемуарист, но и как ученый-литературовед. Необходимо отметить амплификацию в книге литературно-критического пласта. По сравнению с «Жизнью Толстого», он не просто заметно расширяется, но приобретает известную полновесность, частичную самостоятельность. Целые главы посвящены критическому разбору отдельных произведений Пеги (гла-
ва IV «Снисхождение благодати гениальности. Три мистерии о Жанне д'Арк», глава V «Паломничество в Шартр. Поэт «Покрова Святой Жене-вьеве и Жанне д'Арк» и «Баллады в катренах», глава VII "'Ева' et les ultima verba"). Биография Пеги приобретает черты исследования его творчества.
Конечно, как и в «Жизни Толстого», литературно-критический элемент зачастую выполняет в «Пеги» психологическую функцию, то есть позволяет Роллану на материале произведений Пеги реконструировать внутренний мир и мировоззрение Пеги. Психологическая критика была довольно влиятельной во Франции на рубеже XIX—XX веков. Ее представители С. Жирарден, Э. Эннекен видели в литературном произведении отражение внутреннего мира его творца. Роллан исходит из этого положения, часто проводя прямые параллели между героями произведений Пеги и биографическим автором: «...Мы никогда не сможем в полной мере оценить, сколь многим мы обязаны двум посмертным «Тетрадям» Пеги—«Клио» „., „ и «Заметке»; они, безусловно, позволили нам понять душу Пеги в ее тайном и одиноком движении через страдание к свету.» [там же; I, с. 178]. Рол-лан отождествляет Пеги и его героиню Жанну д'Арк: «Жанна д'Арк - это Пеги, подобно тому, как Флобер говорил, что «Эмма Бовари» — это я» [там же; I, с. 147]. Анализируя «Мистерию о милосердной любви Жанны д'Арк», Роллан приходит к заключению, что Жанна, подобно Пеги, противопоставляет Церкви христианство. «Здесь мы слышим самого Пеги и то различение, которое он постоянно делал между Церковью и свободой прямого общения с Богом» [там же; I, с. 185-186]. Со-
374
мнения Жанны в своем призвании трактуются Ролланом как художественная репрезентация сомнений самого Пеги в своем литературном таланте на раннем этапе его творчества [там же; I, с. 61]. В двадцатистранич-ном монологе Жанны в «Мистерии.» выразилась не столько ее душа, сколько «пламенная душа и красноречие Пеги» [там же; I, с. 192]. Примеры можно было бы множить.
Наряду с приемами биографической и психологической критики, в «Пеги», Роллан неоднократно использует слова «подсознание», «бессознательное». В «Кратком ответе Жоресу» Пеги, по мнению Роллана, «выдал один из секретов своего подсознания» ("un des secrets de son subconscient") [там же; 3; I, с. 94]. В другом месте читаем: «Он с детства обладал особой силой бессознательного» [там же; II, c. 236]. Идея бессознательного могла быть воспринята Ролланом не только из работ Фрейда, но и из трудов Бергсона, в которых еще до Фрейда рассматривалась проблема бессознательного и использовались понятия «бессознательные психологические состояния», «бессознательное представление». Однако «бессознательное» у Роллана становится всего лишь синонимом «вдохновения», обретенной после долгих и мучительных сомнений способности к творчеству: «Весьма немногие французские художники и крайне редко испытывали такое внезапное, тотальное и длительное влияние подсознательного на их душу <...> Пеги его испытал. Благодать! Это была она!.. Пеги познал ее. Наконец-то она снизошла на него!.. Источник открылся и он больше не иссякнет. Пеги не проводил более различия между творческой силой и священным
словом Создателя, между творческими озарениями и присутствием Бога» [там же; I, с. 200-201].
В другом месте Роллан пишет о каком-то «секрете» Пеги. «Но, вопреки его желанию, этот секрет выдает себя во всем, что он написал» [там же; II, с. 25]. Однако эта тема не находит развития в книге, даже там, где, казалось бы, это можно было сделать. Описывая страстную увлеченность Пеги Бо-дуэном и то огромное влияние, которое встреча с ним оказала на всю последующую жизнь и творчество Пеги, Роллан снимает всякие гомосексуальные обертона. Любовь Пеги к Бодуэну трактуется как проявление глубокой симпатии и сочувствия к бедным, несчастным. Бодуэн — «лунатик», болезненно робкий, слабый здоровьем, отмеченный печатью близкой смерти [там же; I, с. 50]. Обобщая сказанное, можно утверждать, что «бессознательное» трактуется Ролланом скорее в том значении, которое придавал этому слову Бергсон2 и что новации психоаналитической критики оставили писателя равнодушным.
Литературно-критический пласт в биографии Пеги служит не только для создания образа протагониста, но и выполняет собственно научную, познавательную функцию. В эссе А. Сюареса «Пеги» (1915) затрагивался вопрос о своеобразии писательского дарования Пеги. Однако в своем стостраничном эссе Сюарес ограничился краткими, афористичными, суммарными в духе Сент-Бёва характеристиками таланта Пеги: «Он мыслит лирическими отступлениями, а его текст живет комментариями. Для него идти к цели - значит отклоняться от нее» [11, с. 39], «Пеги болен лингвистической нерешительностью. Он чуток к малейшим смысловым оттенкам слов. Для него не существует синонимов»
[Ibid, p. 44-45]. Иногда афоризм приобретает характер парадокса: «Он был мизантропом из любви к людям» [Ibid, p. 68]. Между тем, эти оценки нигде не подкрепляются не только анализом произведений Пеги, но даже цитатами из них. Иную стратегию избирает Роллан. В отличие от Сюареса, он дает подробные, занимающие иногда целую главу разборы произведений Пеги, в которых большое внимание уделяет не только анализу основных тем, персонажей, но и его писательской техники, поэтики. Роллан предпринимает частые и обстоятельные экскурсы в историю создания того или иного произведения Пеги. Заметное место занимают пассажи о восприятии произведений Пеги французской публикой. Роллан обильно цитирует анализируемые тексты.
Сюарес иногда сопоставляет Пеги с другими писателями, но эти сопоставления, как и характеристики творчества Пеги, суть эффектные афоризмы, призванные скорее продемонстрировать остроумие и писательское мастерство Сюареса, нежели объяснить читателю характер литературных отношений Пеги с тем или иным писателем: «Пеги - это французский Карлейль» [Ibid, p. 11], «... Паскаль - антипапа в той самой церкви, послушником которой был Пеги» [Ibid, p. 55], «Малларме - мандарин, удалившийся в башню из слоновой кости. Пеги - воюющий солдат, и каждая из его книг - сражение» [Ibid, p. 50].
Роллан вписывает творчество Пеги в литературный контекст: он пишет о связи поэзии Пеги с традицией французской народной песни, о культе Корнеля и александрийского стиха в творчестве писателя, раскрывает влияние В. Гюго на его писатель-
скую манеру, сравнивает образ Жанны д'Арк Пеги с Жанной д'Арк П. Клоделя и Мишле, высказывает предположение о влиянии «верлибристов» на Пеги и т.д. и т.п.
Роллан и в роли литературного критика проявляет тонкое чувство исторического времени. Он прослеживает эволюцию взглядов Пеги, как она отразилась в двух произведениях писателя о Жанне д'Арк - одноименной драме 1897 г. и опубликованной в 1910 г. «Мистерии о милосердной любви Жанны д'Арк». Отмечая динамику некоторых мотивов в этих двух произведениях, изменение образов главной героини и мадам Жервез, он заключает: «Не в первый и не в последний раз мы будем иметь возможность наблюдать в творениях Пеги, как он меняется, совершенствуется, исправляется и раскрывается, становясь глубже, то есть наблюдать развитие его творческого гения» [3; I, с. 198-199]. И действительно во втором томе биографии Роллан констатирует, например, изменение писательской манеры Пеги в «Покрове Святой Женевьеве и Жанне д'Арк» [там же; II, с. 40], фиксирует изменения «оптики» Пеги в конце жизни, когда для него умерло даже дело Дрейфуса, когда «он зачеркивает весь большой и наполненный страстями период борьбы...» [там же; II, с. 128]. Не только в личности Пеги, но и в его произведениях Роллан видит отражение главных конфликтов и противоречий эпохи (богатые-бедные, Франция-Германия, спор Деруледа и Жореса перед лицом германской угрозы и т.д.).
Сюареса не интересовала ни литературная, ни мировоззренческая, ни нравственно-психологическая эволюция Пеги. Его эссе - это статичный (прежде всего психологический) портрет писателя, в котором одинокая фигура Пеги-патриота,
375
2 «В целом бессознательное, по Бергсону, - это то, что в настоящий момент бездейственно, но может стать действенным, если потребуется извлечь его из памяти и сопоставить с наличным восприятием» [10, с. 174]. Такая трактовка бессознательного была созвучна роллановскому стремление разрешить проблему синтеза мечты и действия.
376
Пеги-свободного человека и мыслителя, возвышается над эпохой. Независимость мысли Пеги - лейтмотив книги Сюареса: «.В нем всегда чувствовался свободный человек и независимый характер, который не уступит ни корыстным интересам, ни силе, ничему, что не было бы правдой» [Ibid, p. 55]. «Он всегда был свободным умом» [Ibid, p. 70]. «Пеги жил благородным и свободным. Он никогда не прогибался перед партиями, даже перед своей собственной» [Ibid].
Роллан не менее Сюареса ценил это качество Пеги, однако акцент в его книге сделан на другом. Для Роллана Пеги -«гений, который никогда не перестает рождаться» ("Genie qui n'en finit jamais de тойе") [3; II, с. 80] и пробуждать в других это стремление к становлению, совершенствованию, приращению силы и энергии духа. В большом эпилоге, завершающем биографию Пеги, Роллан писал: «Все то влияние, которое может оказать личность Пеги, тот пример, который она являет, заключены в том, что Пеги пробуждает в нас нравственную или мистическую энергию, которая рождается из трех или четырех великих принципов. И именно этих принципов придерживаются сильные расы» [там же; II, с. 263]. Роллан далее называет эти принципы: это «культ чести», разрушенный иронией современных интеллектуалов и так называемым «реализмом» политиков, «фанатизм правды», который лежал в основе «Двухнедельных тетрадей», «добродетель Надежды», которая не дается от природы, но завоевывается ценой долгих страданий и тяжелой борьбы и, наконец, «Свобода». В финале книги Роллан выходит к широким обобщениям о судьбах целых народов. Очевидно, что те исторические обстоятельства, в которых Роллан писал
свое последнее произведение в оккупированной немцами Франции, побуждали его к этим раздумьям. Биография Пеги становится обращением умирающего писателя к своим соотечественникам, которым в роковой момент их национальной истории он хотел дать, как делал это и прежде, пример героической жизни.
Сюарес завершал свою книгу «плачем о Пеги», в котором обращался к погибшему писателю со словами скорби и благодарности: «Пеги, я вспоминаю Вас, думая о французских крестьянах», «Ты жив. Однако я ищу тебя. Нам так недостает тебя. Тебя так недостает твоей стране», «Однако я не прав, что оплакиваю твое отсутствие. Ты с нами. Ты с нами навсегда с того самого момента, как тебя не стало. Ты стал примером вечного присутствия в нашей жизни» [11, p. 84, 88-89]. Финальным аккордом становятся стихотворные строки: "Et mourir en montant est plus beau que la vie" («Смерть на взлете прекраснее, чем жизнь») [Ibid, p. 89]. Финал книги Роллана по структуре напоминает сюаресовскую концовку: авторская патетическая речь, завершающаяся стихотворной цитатой из «Мистерии о милосердной любви Жанны д'Арк» Пеги. Однако тональность авторской речи и смысл стихотворной концовки иные. Это - финал-апофеоз, в котором Роллан славит Пеги, исполнившего свое предназначение. «Не станем его оплакивать! Он совсем не хотел бы наших слез. Однако это наше право предложить молодежи Франции и всего мира по ту сторону этой посмертной славы, цель, к которой она могла бы стремиться и которая была бы лишена той зловещей (гибельной, пагубной, роковой, печальной, скорбной) привлекательности, которой обладает эта "Via Appia"3 - дорога, обрамленная могилами.
"Via Appia" (лат.) - Аппиева дорога Аппиева дорога.
3
Сохраняя верность Пеги, мы позовем ее от одного Пеги к другому. От героя 1914 года, уставшего от жизни и упоенного самопожертвованием, мы позовем ее к лучезарному победителю финала «Мистерии о милосердной любви Жанны д'Арк» 1910 года, призывающему «своих верных солдат» к жизни, а не ведущему их на смерть...» [3; II, с. 273].
Стихотворные строки, завершающие книгу, - обращение к человечеству, призыв к единству:
"Que toute humanité batte du même cœur. Que toute humanité batte comme
un seul cœur"
«Пусть у всего человечества будет
одно сердце, Пусть все человечество бьется
как одно сердце».
Финал «Пеги» Роллана перекликается с бетховенской «Одой к Радости» с ее призывом: «Обнимитесь, миллионы! Слейтесь в радости одной!». В последнем произведении писателя, написанном в биографическом жанре, содержится пусть и неявная отсылка к творчеству того, кто был избран героем его первой биографии. Круг замкнулся.
СПИСОК ИСТОЧНИКОВ И ЛИТЕРАТУРЫ
1. Роллан, Р. Воспоминания [Текст] / Р. Роллан. - М.: Гослитиздат, 1966. - 590 с.
2. Роллан, Р. Собр. соч.: В 14 т. [Текст] / Р. Роллан. - М.: Гослитиздат, 1954. - Т. 2. - 371 с.
3. Rolland, R. Péguy: En 2 vol. [Text] / R. Rolland. - Paris, 1944.
4. Роллан, Р. Статьи, письма [Текст] / Р. Роллан. - М.: Радуга, 1985. - 408 с.
5. Бахтин, М.М. Эстетика словесного творчества [Текст] / М.М. Бахтин. - М.: Искусство, 1986. - 445 с.
6. Rolland, R. De Jean Christophe а Colas Breugnon. Pages de journal. - Paris, 1946.
7. Rolland, R. Souvenirs de jeunesse (18661900). Pages choisies. - Lausanne, 1947.
8. Rolland, R. Le сЬой^ de la rue d'Ulm. Journal de Romain Rolland а L'Ecole normale (1886-1889). - Paris, 1953.
9. Rolland, R. Mémoires et fragments du journal. - Paris, 1956.
10. Блауберг, И.И. Анри Бергсон. - М.: Прогресс-Традиция, 2003.
11. Suarus, A. Péguy [Text] / A. Suarus. - Paris, 1915. - 102 p.
REFERENCES
1. Bakhtin M.M., Estetika slovesnogo tvorches-tva, Moscow, 1986, 445 p. (in Russian)
2. Blauberg I.I., Anri Bergson, Moscow, 2003. (in Russian)
3. Rolland R., De Jean Christophe а Colas Breugnon. Pages de journal, Paris, 1946.
4. Rolland R., Le clootre de la rue d'Ulm. Journal de Romain Rolland а L'Ecole normale (1886-1889), Paris, 1953.
5. Rolland R., Mémoires et fragments du jour- 3|| nal, Paris, 1956.
6. Rolland R., Péguy: En 2 vol, Paris, 1944. (in Russian)
7. Rollan R., Sobr. soch.: v 14 t., Moscow, T. 2, 371 p. (in Russian)
8. Rolland R., Souvenirs de jeunesse (18661900). Pages choisies, Lausanne, 1947.
9. Rollan R., Statii, pisma, Moscow, 1985, 408 p. (in Russian)
10. Rollan R., Vospominaniia, Moscow, 1966, 590 p. (in Russian)
11. Suaras A., Péguy, Paris, 1915, 102 p.
Трыков Валерий Павлович, доктор филологических наук, профессор, кафедра всемирной литературы, Московский педагогический государственный университет, [email protected] Trykov V.P., ScD in Philology, Professor, World Literature Department, Moscow State Pedagogical University, [email protected]
