CC BY
1138
В МИРЕ КНИГ
Дискурс анализ — это направление социальных исследований власти. В центре данного направления — язык и речь, доминирующие в публичной сфере, в том числе в выступлениях политиков, в масс-медиа, в массовых опросах, в повседневных разговорах о политике рядовых членов общества. Ключевая идея дискурс анализа заключается в том, что все эти разговоры пронизаны доминантной властных отношений и задача социолога состоит в обнаружении и описании этой доминанты. Автор рецензии книги критикует прежде всего перевод, который может загубить даже хорошо выполненное исследование, исказить первоначальные смыслы и добавить пустые, ничего не значащие различия. Поскольку дискурсанализ является новым для русской социологической мысли направлением, подобные недобросовестные действия наносят значительный вред не только современному, но и будущему состоянию российской науки.
Л. Филлипс, М. В. Йоргенсен.
ДИСКУРС АНАЛИЗ: ТЕОРИЯ И МЕТОД / Пер. с англ. / Под ред. А.А. Киселевой. Харьков: Изд-во Гуманитарного центра, 2004. 336 с.
Представление о постмодерне как возможности случайных сочетаний любых дискурсивных практик, в том числе научных, на первый взгляд, подвергли серьезному испытанию статус научного исследования, саму возможность рационального объяснения мира и выявления в нем устойчивых закономерностей. Однако во многих текстах, причисляемых к постмодернистской традиции, основные усилия авторов уходят на весьма сомнительные риторические построения, скорее, опровергающие их собственные доводы, нежели проверенные столетиями научные принципы и нормы. Казалось бы, к подобной легковесной литературе относится и рецензируемая работа, в которой отрицается возможность постижения истины и вводится аксиоматика случайности любых дискурсивных построений. На сочетании этих двух посылок авторы пытаются построить социально-конструктивистский вариант "мультиперспективного" дискурс анализа (с. 237), сочетающий в себе множество разнородных теорий. Однако столь сомнительные основания и эклектичные построения, паразитирующие на ранее проделанной теоретической работе, соседствуют с доводами и логическими заключениями, корректно представленными тремя подходами к дискурс анализу: теории политического дискурса по Э. Лакло и Ш. Муфф, критического дискурс анализа по Н. Фер-клоу и дискурсивной психологии по Д. Поттер. Кроме того, точно и уместно излагаются взгляды М. Фуко и представителей неомарксистского критического направления в социологии и политологии — А. Грамши и Л. Альтюссера. Все это со-
здает солидный интеллектуальный ресурс для тех, кто приступает к применению дискурс-анализа в социальных исследованиях или пытается разобраться в его теоретических основаниях. Но это переложение взглядов предшественников. Что же представляет авторская концепция, претендующая на оригинальность и научную новизну? Каковы особенности ее переводной, русскоязычной версии?
Вопрос авторства неочевиден в любом произведении, независимо от наличия или отсутствия фамилий в заголовке библиографического описания. Поэтому для точного и адекватного описания идей реконтекстуализации, закодированных в отрывках смыслов мы вынуждены принимать во внимание как минимум тех участников создания книги, чьи имена не были удалены в процессе редакторско-издательской работы, — имена переводчиков и редакторов.
По странному стечению обстоятельств, и переводчики1, и редактор русского издания А.А. Киселева постарались сделать все возможное, чтобы авторские обобщения, выходящие за рамки реферируемых работ, остались непонятыми или были пропущены при чтении2. Многочисленные стилистические огрехи, орфографические ошибки и прямое искажение смысла первоисточника3 в большей степени приходятся на заключительные главы, в которых М. Йоргенсен и Л. Филлипс подводят итоги проделанной теоретической работы. Вот уж поистине: "отдав свои работы в публикацию, авторы теряют контроль над их содержанием" (с. 12). Так, предлагая читателю книгу, по первоначальному замыслу отстаивающую позицию перманентной случайности и эклектичности любого дискруса, М. Йоргенсен и Л. Филлипс в соавторстве с другими участниками издательско-редакционного процесса создали прекрасный образчик фальсификации излишнего рвения в построении релятивистской картины миры.
Релятивизация знания
Первыми объектами для критики научности берутся понятия объективности и истинности, на опровержении которых, собственно, и строится методология дискурс-анализа. Пожалуй, любой исследователь, занимающийся изучением дискурса, согласится, что нет никакой возможности постижения истины вне дискурса, хотя бы как способа ее конструирования: "Истина сама по себе является всегда
1 В библиографическом описании имена переводчиков не приводятся, указан лишь копирайт на перевод, принадлежащий издательству Гуманитарного центра. Но судя по неровному качеству перевода, русскоязычный вариант оригинала — плод коллективного творчества.
2 Русский вариант текста насыщен разнообразными стилистическими ошибками, достаточно открыть любую страницу, чтобы убедиться в речевой безграмотности издательско-редакционного коллектива. Всего несколько примеров в транскрипции оригинала: "Методы анкетного опроса и структурированного интервью участников могут потенциально влиять на повестку обсуждения и производить более длинные ответы" (с. 189); "Здесь мы воспользуемся идеей использования понятия..." (с. 217); "Разоблачение знания часто является явно целью социально-конструктивистского исследования" (с. 283); "Баланс между этими двумя уровнями в конечном счете не может определяться этими общими соображениями; скорее он должен определяться относительно определенной рассматриваемой научно-исследовательской работы, в которой следует решить, как поместить себя как исследователя и как рассматривать последствия позиции, принятой относительно проекта исследования и представления исследования" (с. 316). Дополнительные примеры можно обнаружить в закавыченных цитатах, размещенных в тексте рецензии. По числу допущенных ошибок перевод вполне годится в качестве набора упражнений по курсу стилистической и корректорской правки.
3 Например, Энтони Гидденс назван Энтони Бауманом (с. 242); принятый в антропологичеких работах перевод informants как информанты не только заменяется информаторами (с. 302—303), но встречается и более радикальный термин — осведомители (с. 301), и т.д.
дискурсивной конструкцией" (с. 84). Даже тщательное изучение дискурсивных практик не позволяет приблизиться к некоторой безусловной истине, поскольку любое описание локально и зависимо от контекста. В общем-то, на очень схожих основаниях построена ранняя постпозитивистская критика. Достаточно упомянуть теорию фальсификационизма К. Поппера, представление конкурирующих исследовательских программ Лакатоша, описание научных революций Т. Куна и, наконец, радикальный релятивизм П. Фейерабенда. Однако никому из них не приходило в голову редуцировать научную работу до политических дебатов или властных игр. Л. Филлипс и М. Йоргенсен, напротив, определяют любое исследование как политическое, поскольку оно "воздействует на мир, формируя его специальными способами" (с. 275). Столь широкое понимание политического авторы заимствуют у Э. Лакло (с. 64), но если он вводил его в рамках изучения публичной сферы бытования дискурса, то авторы книги видят политические истоки в любых формах социальных взаимодействий. Политика, политические дебаты, борьба за власть не просто пронизывают все социальные области, они являются единственной возможностью для их возникновения и оформления в целостные, непротиворечивые структуры. Отсюда "задача науки — вносить в общественные дебаты знания, которые люди обычно не производят или не имеют в своем распоряжении в каждодневной практике. Научное знание исследователи трактуют скорее как вклад в общественную дискуссию" (с. 278), нежели как попытку оценить некоторое истинное положение дел. Когда истина и объективность приравнены к идеологическим конструкциям, не остается ничего другого, как объявить им беспощадную войну, встав на позицию радикального релятивизма, уравнивающего все без исключения голоса. Не только "доступ к истине не рассматривается как научная привилегия" (с. 277), но и сама научность становится неопределенной категорией, встроенной в область публичной, политической борьбы.
Заметим, что отождествление объективности и идеологии заимствовано Л. Филлипс и М. Йоргенсен из работы Э. Лакло, но если Э. Лакло ввел понятие объективности исключительно в область политического дискурса, описывая этос научной работы, претендующей на публичное обсуждение, через установление норм "радикальной демократии", то авторы монографии перенесли концепт на науку как таковую. Само понятие объективности раскрывается Э. Лакло как риторическая фигура в политических спорах, о чем не раз упоминается в рецензируемой книге. "Дискурсы, которые установились так прочно, что об их изменчивости забыли, называются объективными в теории дискурса <...> Объективность — исторический результат политических процессов и борьбы; это осадочный дискурс. Границы между объективностью и политикой, или между тем, что кажется естественным и что оспаривается, является, таким образом, изменчивой исторической границей, и осадочные дискурсы могут, в любое время, войти в политическую игру и присутствовать в новых артикуляциях" (с. 65). "Объективность — то, что стало само собой разумеющимся. Само собой разумеющееся появляется, выходит, когда альтернативы убираются из нашего обозрения" (с. 290). Здесь можно наблюдать наиболее драматическую подмену понятий. Не удивительно, что после отождествления подобной объективности с научной истиной не трудно и весь мир объявить случайным и не имеющим никаких устойчивых оснований, а если и находить устойчивые конструкции, то только в рамках некоторых идеологий. В этом контексте интересен пример формирования феминистского дискурса, воспроизведенный авторами: "Принимая во внимание, что женщины непрерывно находятся в контакте с непосредственной окружающей средой, конкретным опытом и базовыми потребностями, мужчинам намного лег-
че возвыситься над этой конкретной средой и дистанцироваться от непосредственной действительности, так же как ученые дистанцируются от своих объектов изучения. Таким образом, хотя науку представляют нейтральной относительно полов, реально она основывается на мировоззрении и интересах мужчин и укрепляет именно их" (с. 292). Аргументы в пользу доминирования мужского начала в науке строятся через метафору дистанцирования. Трудно себе представить более идеологически нагруженного и одновременно несостоятельного аргумента.
В контексте радикальной релятивизации знания очень странно выглядит желание авторов представить свою теорию в качестве научной. Именно поддержание научности, наряду с совместимостью и адекватным переводом, определяется ими как основная задача по составлению мультиперспективного дискурс анализа (с. 235). Вместе с тем они утверждают, что научная рациональность в современном дискурсе исчерпана и заменена на рациональность социальную (с. 243). Зачем, опровергая логику научной работы, удерживать себя в сфере научного знания, — остается непонятным. Более того, авторы отдельно обсуждают проблему валидности как выбора стандартов исследовательского проекта, позволяющих его оценивать в качестве "академического квалифицированного исследования" (с. 263). "Относительно академических стандартов утверждения исследователя могут быть аргументированы с помощью оценки валидности исследования. Хотя дискурс анализ не принимает объективистские научные требования надежности и валидности, это отнюдь не означает, что все требования валидности отклоняются" (с. 183).
Рекомендации по закреплению за исследованием статуса валидного не отличаются оригинальностью и обоснованностью: анализ должен быть основательным и всесторонним, а способ изложения ясным (с. 265-266). Валидные данные получаются из "целостного исследования" и "плодотворного анализа" (с. 195). После подобных интенций уже нельзя придерживаться радикальной версии релятивизма, поэтому авторы переключаются на обсуждения "эпистемилогического релятивизма" (по Р. Бхаскару) как научной программы, оправдывающей фундаментальный скептицизм (с. 299) и продолжающей линию критического реализма. Так погоня за мультиперспективностью приводит к смешению несопоставимых жанров, которое, впрочем, авторы умудряются не замечать или просто игнорировать, создавая текстовый бриколаж, мозаику смыслов и бессмыслиц.
Случайность дискурсивных практик
Для укрепления релятивистской позиции Л. Филлипс и М.В. Йоргенсен определяют любые речевые практики как принципиально случайные. Случайными называются нестабильные, подверженные ошибкам явления, якобы сопутствующие любому дискурсу (с. 27). Оставаясь на позиции перманентной случайности, авторы все же опровергают столь радикальную точку зрения, к этому их подталкивает элементарное представление об устойчивом доминировании одних дискурсов или объяснительных конструкций внутри одного дискурса над другими, что не может быть объяснено действием случая. ".Дискурсы, представляя действительность одним способом скорее, чем какими-либо другими, определенным образом задают субъекты и объекты. А также создают границы между истинным и ложным и делают некоторые типы действия уместными, а другие невозможными" (с. 222). И далее: "Высказывания всегда артикулируются в определенных контекстах, которые устанавливают узкие границы для того, что понимается как значимое и как бессмысленное, истинное и ложное. И на этом ... конкретном уровне у
нас нет другого выбора, кроме как выдвинуть определенные представления действительности за счет других" (с. 311). Контекстуальная детерминированность и определенность характерна для всех типов дискурса, в том числе и научных: "исследователь понимает мир, скорее, одним определенным способом, чем другими возможными способами" (с. 314).
Однако абсолютно необъяснимым образом, нарушая элементарную логику изложения, Л. Филлипс и М.В. Йоргенсен относят к случайным любые формы знания только на том основании, что они обладают культурной и исторической особенностями: "На уровне принципа необходимо принимать, что знания, производимые нами непосредственно как исследователями, являются не лучше, чем все другие формы знания в смысле, что знания, продуцируемые наукой, подчиняются тем же условиям, что и все другие знания — а именно — они исторически и культурно специфичны и поэтому случайны" (с. 311). Скрыть явный разрыв в логических построениях авторы пытаются через различение принципиального и эмпирического подхода к дискурсу. В конце книги они соглашаются, что в реальных взаимодействиях вряд ли можно обнаружить случайность. Видимо, случайность необходима им методологически, как единственный способ установления равенства между дискурсами, воспроизводства радикальной релятивистской позиции, дающей равные шансы на воспризнание любым, даже самым безумным текстам.
Так, вначале отказавшись от конструктивистского подхода к понятию случая (согласно теории вероятности, в рамках которой наиболее точно описана случайность как таковая, ее нельзя увидеть, а можно только смоделировать, да и то не в полной мере, а лишь приближаясь к некоторому идеальному типу случайности), авторы к нему возвращаются. Однако это возвращение так и остается в пределах метафорических конструкций, скорее, оправдывающих желания и убеждения авторов, чем указывающих на реальность исследовательской работы. Более того, случайными объявляются не только научные дискурсы, но и принципы научной работы: "Наука может рассматриваться как один дискурс среди многих других; дискурс, который характеризуется производством знаний особым способом на основе определенных правил. Эти правила включают общие принципы, что шаги исследования должны делаться настолько прозрачно, насколько это возможно, что аргументация должна быть последовательной, что теория должна формулировать последовательную систему и что эмпирическая поддержка должна даваться для представленных интерпретаций. С точки зрения социально-конструктивистских перспектив, эти правила рассматриваются как случайные, влекущие за собой возможную критику и изменение со временем" (с. 313). Отсюда легко продолжить, что случайны и представления о случайности. Тем самым авторы закрывают саму возможность познания, редуцируют собственные теоретические построения до набора невнятных контекстуально зависимых интенций, возникновение и активное восприятие которых случайно и неустойчиво.
Порядок дискурса и стратегии его изучения
Центральным понятием, позволяющим объединить три представленных в книге теоретических подхода, авторы называют заимствованный у Н. Ферклоу "порядок дискурса" (с. 212). Под ним понимается "социальное пространство, которое одновременно покрывают различные дискурсы и конкурируют в том, чтобы наполнить его значением" (с. 94). Другими словами, порядок дискурса — это некоторая конфигурация различных речевых практик, вступающих в конкурентное
взаимодействие за доминирование в описании и объяснении некоторого социального явления. Именно поэтому, когда речь идет о порядке дискурса, непременно затрагиваются дискурсивные конфликты и противоречия (с. 95), поддерживающие и формирующие его текущее состояние. Любой дискурс — это не более как способ представления мира, придания ему определенных значений, изменяемых в зависимости от текущих контекстуальных условий (с. 219). "Дискурсы — это относительно ограниченные наборы утверждений, которые устанавливают пределы того, что имеет значение, а что значение не имеет" (с. 31).
Порядок дискурса поддерживается благодаря интертекстуальности (по Ферк-лоу) или артикуляции (по Лакло), отражающей бытование различных, подчас противоречащих друг другу дискурсов в одном социальном пространстве. Несмотря на кажущуюся онтологическую укорененность порядка дискурса, это понятие (как, впрочем, и понятие дискурса) является, скорее, аналитическим конструктом, методологической уловкой, нежели воспроизводимой в коммуникации реальностью (с. 217, 220, 225). Таким образом, через конструирование этого понятия создается не описание некоторой области дискурса, а методический инструмент, позволяющий организовать наблюдение за дискурсивными практиками.
Авторы считают, что "все подходы к анализу дискурса происходят от Фуко" (с. 30), работы которого следует ассоциировать не только с критикой властных структур и тем самым с актуализацией понятия власти, но и с координальным методологическим поворотом, основанным на релятивистской картине мира. Ни одно знание, в том числе и научное, не может претендовать на истинное, свободное от внесения ценностной перспективы описание, поэтому исследователю следует переключить внимание с объекта на метод, которым данный объект конституируется в тех или иных дискурсивных порядках. "Поскольку истина недостижима, то бесполезно спрашивать, является ли что-то истинным или ложным. Вместо этого следует сосредоточиться на том, как создаются в дискурсе эффекты истинности" (с. 33). Задача исследователя состоит в том, чтобы "определить правила, устанавливающие, что можно и нельзя говорить, что считать истинным, а что ложным" (с. 31). Причем эти правила должны быть установлены как для изучаемого мира, так и для самого исследователя. Более того, сама власть конституируется посредством установления доминирующих правил категоризации реальности, создает жестко заданную сеть понятий, описывающую устойчивый и непротиворечивый мир, способный поддерживать существующие властные порядки: "Что поддерживает силу власти? Что заставляет ее принимать? Власть не только довлеет над нами как нечто, запрещающая сила, она производит смыслы, вызывает удовлетворение, формирует знания, конструирует дискурс. Ее нужно рассматривать как созидающую сеть, покрывающую социум, гораздо шире, чем какую-то запретительную инстанцию, располагающую лишь репрессивной функцией" [2, р. 119]. Порядок дискурса прежде всего отражает идеологические, властные структуры. Властные взаимодействия как центральный элемент любого дискурса — основной объект изучения дискурс-анализа.
Л. Филлипс и М.В. Йоргенсен не останавливаются на конструировании объекта исследования. Исследовательскому переопределению и в некотором смысле волюнтаризму подвергается вся методология анализа данных. В качестве основных приемов дискурс-анализа авторы выделяют сравнение разных текстов, замену текстовых массивов другими и преувеличение определенных текстовых деталей. Причем, если первый вариант анализа остается вполне безобидным (сравнение текстов предполагает все же наличие обоих вариантов), то последующие методы прямо предполагают вмешательство в анализируемую реальность
(с. 229). Так, аналитику рекомендуется самостоятельно создавать некоторый текст и подставлять его на место изучаемого. Могло ли быть так сказано в реальности? К чему приводит такая подтасовка? В чем изменяется смысл текста? Задаваясь подобными вопросами, исследователю может уже не обращаться к изучаемому объекту. Все, что ему нужно, это собственная фантазия и смелость в фабрикации новых предложений, расширяющих порядок дискурса. Насколько они новы, конечно же, — другой вопрос. Стратегия преувеличения строится на аналогичном принципе вмешательства и переписывания текста (с. 230-231). Сначала выделяются выпадающие из общей логики рассуждения, а затем они переформулируются в более радикальных стилистических и семантических конструкциях. Так проводится полевое исследование без какой-либо необходимости повторного обращения к полю.
Впрочем, за подобными безумными рекомендациями стоят вполне логичные и признаваемые многими исследователями доводы в пользу методологического конструктивизма. Однако доведенный до крайних пределов, он вызывает недоумение даже у неискушенного в методологии социальных исследований человека. Так, критикуя операционализм массовых опросов, в рамках которого разыгрываются драмы по мотивам правдивых и лживых суждений (например, чего стоят многолетние попытки А.Ю. Мягкова по обнаружению искреннего респондента), авторы совершенно справедливо призывают к отказу от оценок истинных высказываний в пользу изучения процесса по их производству. "Дискурс анализ концентрируется на том, как в ситуации интервью люди создают и обсуждают с помощью дискурса свои собственные представления о практиках, отношениях и идентичностях" (с. 247). Но зачем представления респондентов заменять представлениями интерпретаторов — в тексте уже никак не комментируется.
Макроаналитическая техника переноса
Возможно, несовершенство, а подчас и абсурдность предлагаемых авторами методик проведения дискурс анализа связаны с ошибочным выбором оснований для совмещения различных перспектив. По классификации междисциплинарных проектов Т. Ван Лювина, в книге реализован плюралистический способ объединения теорий, в котором каждая получает равный статус в новой концепции, а приоритет отдается отдельным положениям, в большей степени соответствующим авторским представлениям [3, р. 10]. Пытаясь выделить отличительные черты каждого автора, Л. Филлипс и М.В. Йоргенсен останавливаются исключительно на общих, скорее, мировоззренческих, нежели методологических и методических суждениях. Приводимые цитаты служат ориентиром, некоторым ценностным базисом для развития локальной теории, подкреплением уже сформировавшейся точки зрения. Отсюда кажущиеся различия довольно условны. Суждения, сформулированные на предельном уровне абстракции, не конкурируют, а дополняют друг друга, создают основу для проведения дискурс анализа, но ничуть не подсказывают как технически его проводить. Искусственное же их столкновение, отрыв от контекста эмпирических исследований приводят к странным рассуждениям на макроаналитическом уровне и не менее странным рекомендациям уже на уровне методики и техники исследования. Что же заимствуют из трех теоретических концепций авторы рецензируемой монографии? Что выделяют в качестве наиболее значимых компонентов каждой теории?
Теория политического дискурса Э. Лакло и Ш. Муфф представлена понятиями узловых точек, области дискурсивности, артикуляции и случайности дискурсив-
ных практик. Первые составляют основу любого дискурса. Он буквально стягивается до наиболее значимых и наименее определенных понятий (играющих, скорее, роль продуктивных метафор, нежели точных определений), несущих функцию связывания различных речевых практик в единый дискурсивный узел. Тем самым узловые точки организуют дискурс (с. 85), представляя собой привилегированные знаки, вокруг которых он выстраивается (с. 53). В политических дебатах узловой точкой можно назвать рассуждения о демократии и гражданском обществе, в негосударственном секторе — открытость и доступность общественных организаций, их содействие и развитие каким-либо инициативам; в молодежном дискурсе — воспитание подрастающего поколения и представление о нем как о будущем страны.
Любой дискурс — это сокращение возможностей (с. 51), конструирование единой системы значений, отрицающей иные, подрывающие общую логику изложения интерпретации. Анализ лишь артикулированных, дискурсивно одобренных речевых практик не позволяет исследователю увидеть границы дискурса, значит, и понять его место в реальности социальных взаимодействий. Для закрытия этого пробела Э. Лакло и Ш. Муфф [4] вводят понятие области дискурсивности как резервуара дополнительных значений, исключенных из основного дискурса (с. 51). Если дискурс понимается Э. Лакло как абстрактная, в большей степени аналитическая категория, артикуляции — это конкретные речевые практики, благодаря которым создаются и поддерживаются социальные отношения. Боле того, сами отношения не отличимы от артикуляций, любые социальные практики проявляются в форме артикуляций.
Именно у Э. Лакло и Ш. Муфф авторы заимствуют представления о случайности дискурсивных практик как потенциальной многозначности любого выражения (с. 54). Вслед за речью случайной определяется идентичность: "Идентичность людей (как коллективная, так и индивидуальная) — это результат случайных дискурсивных процессов и, как таковая, является частью дискурсивной борьбы" (с. 61). "Власть создает наши знания, идентичность и определяет наше отношение друг к другу как индивидов и как членов различных социальных групп" (с. 66). Подобный перенос в теории Э. Лакло становится возможным из-за базовой посылки о тождестве дискурса и общества. Л. Филлипс и М.В. Йоргенсен видят в этом основное отличие теории дискурса по Э. Лакло и Ш. Муфф от критического дискурс анализа и дискурсивной психологии. Все социальное дискурсивно, и нет ничего другого, кроме практик, устанавливаемых в дискурсе (с. 68). Любые социальные группы всегда закрыты и функционируют как дискурсы посредством исключения альтернативных интерпретаций (с. 77). Поэтому их изучение возможно с помощью двух ключевых концептов: узловых точек и области дискурсивности. Первый отражает структуру дискурса, второй — его границы. Таким образом, политический дискурс анализ "стремится к деконструкции структур, которые мы принимаем на веру; он пытается показать, что данная организация мира — результат политических процессов, имеющих социальные последствия" (с. 83).
Критический дискурс анализ по Н. Ферклоу — классический модерный проект, продолжающий традицию линейного письма. Теоретические основания — модель — гипотезы — эмпирические наблюдения — такова логическая структура теоретизирования Н. Ферклоу. Неудивительно, что многие исследователи в первую очередь обращают внимание на модели Ферклоу, в изобилии наполняющие любую его монографию или объемную статью. Критикуя властные дискурсы, Н. Ферклоу сам строит не менее прочные, обладающие интеллектуальным насилием смысловые конструкции, как правило, не выходя за рамки триадных схем.
Дискурс анализ объединяет три традиции: лингвистический анализ, включая функциональную грамматику М. Холлидея; макросоциологический анализ социальной практики, в том числе теорию М. Фуко; микросоциологический интерпретативный анализ — этнометодология и конверсационный анализ (с. 107). Структура дискурса также троична: социальная практика, или созидательная функция языка; разновидность языка, применяемого в определенной области; механизм для обозначения элементов жизненного опыта (с. 108). Дискурс вносит вклад в три сферы социальной реальности: идентичности, социальные отношения и системы знаний и значений (с. 109). Коммуникативное событие, или частный случай применения дискурса состоит из трех измерений: текста, дискурсивной практики и социальной практики (с. 110). Анализ коммуникативного события, по мнению Н. Ферклоу, должен состоять из трех составляющих: лингвистических особенностей текста, особенностей производства и восприятия текста и социального окружения, в котором производится текст (с. 111).
Из нагромождения триадных смысловых конструкций можно выделить два концепта, к которым наиболее часто обращаются Э. Лакло и Ш. Муфф. Это порядок дискурса и коммуникативное событие. Если первое понятие позволяет оперировать широкими макросоциальными категориями, то второе в большей степени относится к микроструктурам повседневных взаимодействий. Подобное раздвоение и привлекло внимание авторов как реальная возможность совмещения разнородных теоретических логик. В этом Э. Лакло и Ш. Муфф не далеко отходят от техники работы Н. Ферклоу, призывающего совмещать не только теории, но и отдельные дисциплины: "Дискурсивный — это вид механизма, работающий в сочетании с другими механизмами, например, экономическими, физическими, биологическими и психологическими, для создания социальной практики" (с. 114). Таким образом, дискурс анализ — это приложение и к экономической теории, и к теории поля Бурдье (с. 117), и к критическому реализму Р. Бхаскара (с. 113), и к чему угодно, что попадет под руку и будет хоть как-то соотноситься с построенной за письменным столом моделью. Описание ситуаций и примеров в таком дискурс анализе, скорее, носит иллюстративный характер, подчеркивает устойчивость и надежность составленных ранее теоретических схем.
В дискурсивной психологии Л. Филлипс и М.В. Йоргенсен находят наиболее приемлемые и близкие для себя теоретические основания. Прежде всего это представления о децентрализации субъекта и нестабильности, а подчас и противоречивости любого, пусть даже самого устойчивого дискурса. Оба концепта строятся на критике когнитивных интерпретаций, к которым, в общем-то, тяготеет Н. Ферклоу.
Децентрализация субъекта заключается в отказе от четких физических и ментальных границ не только на социальном, но и на психологическом уровне. Когнитивная психология строится на изучении ментальных процессов, протекающих в локализованных субъектах. Ментальные схемы рассматриваются как медиаторы, или посредники, между двумя несовместимыми сущностями — индивидуумом и обществом (с. 155). Неоднозначность и противоречивость, возникающая в сознании человека, определяется как отклонение от некоторой устойчивой и рационально обоснованной схемы и списывается на влияние контекста или многообразных как если бы случайных факторов. Дискурсивная психология не признает никаких физических характеристик субъекта, устанавливаемых некоторой диагностической процедурой, например, определение пола и возраста, в опросах общественного мнения. Субъект создается в дискуссиях (с. 33, 38). Он представляет собой социальный конструкт, а не объективную предзаданную любой комму-
никации данность. "К требованиям людей находиться в определенном психологическом состоянии нужно относиться как к социальным дискурсивным действиям, а не как к выражению каких-либо более глубинных сущностей, стоящих за этими словами" (с. 185). Изучая социальное, следует отказаться от физических характеристик реальности, от самой реальности, существующей вне человеческого взаимодействия.
Как это ни парадоксально, на идее децентрализации держится и рефлексивная позиция, к которой призывают авторы монографии. Рефлексия понимается не как способ самопрезентации, установления границ субъективного знания, а как презентация и четкое описание теоретического языка описания, принятого автором. Другими словами, рефлексия — это описание познания, а не себя. Тем самым исследователь принимает размывание субъекта не только в изучаемом мире, но и, собственной позиции, речи или письме. Поскольку он всегда занимает определенную позицию к объекту исследования, в тексте, описывающем этот объект, должна быть представлена позиция, а не некоторый набор произвольных авторских характеристик. Не каждое описание исследования позволяет реконструировать принимаемые автором предпосылки и допущения. Стремление заменить самопрезентацию представлением проекта и представляет суть рефлексивной работы исследователя.
Концепт дискурсивной нестабильности и противоречивости введен в ходе критики представлений об идеале стабильных, непротиворечивых, контекстуально независимых знаний. Другими словами, представление о дискурсивной нестабильности подрывает установку на поиск некоторых объективных закономерностей, позволяющих давать истинные описания социальной реальности. А значит, все отклонения, не укладывающиеся в объяснительные схемы, классифицируемые ранее как ошибки и смещения и подлежащие удалению из итоговых исследовательских отчетов, теперь составляют основной предмет исследования: "различные дискурсы дают субъекту, различные и иногда противоречивые возможности для высказывания" (с. 36). Ссылаясь на серию эмпирических проектов Д. Поттера и М. Уэтерелла [5, р. 38], авторы утверждают, что "расхождения в речи людей встречаются очень часто. В них люди противоречат сами себе, а попытки достичь согласованности мнений у кого-то (то есть устранить расхождения и диссонанс) — относительно редкое явление" (с. 157). Именно эти противоречия подлежат тщательному анализу, дают возможность представить новые, нетривиальные, выходящие за рамки здравого смысла теоретические описания социальных взаимодействий.
Д.М. Рогозин, кандидат социологических наук
ЛИТЕРАТУРА
1. Laclau E. New reflections on the revolution of our time. London, 1990.
2. Foucault M. Truth and power // Power-knowledge. Selected interviews and other writings 1972-1977 / Ed. By C. Gordon. Hernel Hempstead 1980.
3. Van Leeuwen T. Three models of interdisciplinarity // A new agenda in (critical) discourse analysis: Theory, methodology and interdisciplinarity / Ed. by R. Wodak, P. Chilton. Amsterdam, 2005.
4. Laclau E., Mouffe C. Hegemony and socialist strategy: Towards a radical democratic politics. London: Verso, 1985.
5. Potter J., Wetherell M. Discourse and social psychology. London, 1987.
