CC BY
71
КУЛЬТУРОЛОГИЧЕСКИЙ ОБРАЗ МОСКВЫ: ДЕГУМАНИЗИРОВАННЫЙ И ГУМАНИСТИЧЕСКИЙ
Л.Н. Набилкина
Аннотация. В статье рассматривается образ Москвы с точки зрения трех самобытных писателей: А. Белого, Б. Ямпольского, И. Шмелева. Анализируя разноплановость и контрастность представленных описаний, автор статьи обращает особое внимание на влияние личности писателя на его восприятие действительности.
Ключевые слова: гуманистический, деструктивный, символический, отчужденность,.
Summary. The article touches upon the image of Moscow from the point of view of three original writers: A. Beliy, B. Jampolskiy and I. Shmelyeva. Diversity and contrast of the given descriptions are under analysis. The author of the article pays special attention to the influence of the writer's personality to the comprehension of the surrounding world.
Keywords:humanistic, destructive, symbolic, alienation.
Несмотря на то, что Москва является одним из красивейших городов мира и удобнейшим для проживания, в художественной литературе ее образ далек от положительного. Он стоит в одном ряду с городами, негативные образы которых запечатлели в художественной прозе ведущие писатели современности. Кто будет спорить, что Париж прекрасный город? Но под пером Генри Миллера - это чудовищный город, так же, как и Нью-Йорк. Кто спорит, что Дублин благороден и гостеприимен? Но эта мысль исчезает под пером Джеймса Джойса. Кто подвергает сомнению привлекательность Берлина? Но в романах Ремарка он производит холодное, мрачное впечатление. Эту цепь негативного восприятия величественных городов-мегаполисов можно продолжать достаточно долго.
Как известно, тенденция отчужденного, дегуманизированного восприятия городов пошла от Э. Верхарна и его поэтического сборника «Города-спруты» (1895). Ее подхватил М. Горький с его не-
приятием городов. Апофеозом неприятия стал памфлет «Город Желтого дьявола» (1906-1907), создающий до предела отталкивающий образ Нью-Йорка.
Город как культурологический феномен создавался Д. Джойсом и Дос Пассо-сом в их романах «Улисс» и «Манхэттэн». Приблизительно в это же время в русской литературе появился роман «Москва» Андрея Белого, которому предшествовал роман «Петербург», созданный в той же деструктивной манере. Оба города в романах обречены на гибель.
Если гибель Петербурга предопределена его геометрическим расположением, его правильными улицами и устремленными к центру проспектами, его «иностранностью», то Москва гибнет от паучьих сетей, опутавших ее, от жирующих монстров, гуляющих по Кузнецкому, Столешникову и Пассажу. В Москве есть красивые, широкие улицы с яркими вывесками, сияющей огнямирекламой. Но не они определяют облик этого города. Москва пронизана сетью переул-
387
388
ков, которые, подобно метастазам, проникли во все ее уголки. Москва гибнет от того, что профессорский город попал, как в жернова, к торжествующему мещанству. Между тем, Белый не может реально объяснить причину гибели этих городов, надвигающую на них катастрофу. Ведь не революция и не Мировая война - виновницы их гибели. Эти мегаполисы обречены, потому что они деструктивны по самой своей природе.
«Дома, домы, домики, просто дом-чёнки и даже домченочки... Тянулся шершавый забор, полусломанный; в слом же глядели трухлявые и излыселые земли; зудел свои песни зловещий мухач; и рос дудочник; пусто плешивилась пустошь; . снова щербастый заборик, с домишкой; хозяин заохрил его: желтышел на пропёке; в воротах - пространство воняющего двора с желклой травкой; дом белый, с замаранным входом, подушками в окнах. Брошенный в лоб Табачи-хинский переулок таков, граждане! Таким был и остался; нет, желтенький дом - разобрали на топку»[1, с. 23-24].
Вот пассаж, который определяет истинный облик Москвы. Это город переулков. И в центре сидит паук: «Вот "Москва" переулков! Она же - Москва; точно есть паучиная; в центре паук повисающий, - Грибиков; жалким кащеем бессмертным; кругом - жужель мухиз паучника; та паутина сплетений тишайшими сплетнями переплетала сеть нервов, и жутями, мглой, мараморохом в центре сознанья являла одни лишь "пепёшки" и "пшишки". Москва переулков, подобных описанному, в то недавнее время была воплощенной "пепёшкою", опухолью, переплетенной сплошной переулочной сетью» [там же, с. 166].
В первой четверти ХХ в. было модно экспериментировать со словами русского языка, придумывая новые и обыгры-
вая старые. Будучи модернистом, а точнее символистом, Андрей Белый проводил много экспериментов с языком, что придавало роману особый колорит, хотя и усложняло его понимание.
В Табачихинском переулке в небольшом, старом домике живет «знаменитый профессор» Иван Иванович Коробков, воюет с мухамии плохо спит по ночам. Иван Иванович - член многочисленных академий и профессор Оксфордского университета -краса и гордость русской науки.
А вот в доме с креслами с «золочеными львиными лапочками» и «гладким атласом сидений» живет пройдоха и прощелыга, миллионер фон Мандро, глава «Дома Мандро». Как это напоминает сегодняшнюю действительность, когда профессора получают гроши, а нувориши купаются в роскоши.
Белый противопоставляет Москву замшелую, грязную, косную Москве аристократической, богатой и наглой. И неизвестно, какая Москва ему ближе. По его мнению, ни в той, ни в другой человеку жить нельзя.
«Они отворили раздранную дверь, из которой полезло мочало; попали в кухню, где баба лицом источала своим прованское масло, и где таракашки бы-стрели, усатясь над краном; тут салился противень. Дом людовал, тарака-нил, дымил и скрипел; стекла мыли; и пол был заволглый, прикрытый дорожкой коврика с пятнами всяких присох» [там же,с. 47], - создает малопривлекательный образ старого московского дома и его обитателей Белый.
А вот другая Москва: «Уже издали двигались,перегоняя друг друга, - с Петровки, с Мясницкой, с Арбата, с Пречистенки, Сретенки, - к месту, где все разливалось огнями, где мгла лиловатая, -таяла в свет, где отчетливая таратора
пролеток взрезалась бензинными урча-ми. Ясный Кузнецкий!. Здесь квадратные, черные автомобили, зажатые током пролеток, стеснивши разлив, разрываются громко бензинными фырчами, не продвигаясь, стоят, разверзая огромные очи на белую палочку городового, давая дорогу - все тем же: кокоткам, купцам, спекулянтам, гулякам, порядочным дамам, актрисам, студентам. Не улица -ясный алмазник. А угол - букет цветов [там же, с. 87]. Если в первом пассаже читатель наблюдает унылое, серое существование, то во втором - бьющую во все стороны, насыщенную жизнь.
Почему коренной москвич, сын профессора Московского университета нарисовал такой образ своего родного города. Создание негативного образа «первой столицы» еще можно объяснить неприязнью москвичей к петербуржцам, но такой отталкивающий образ Москвы, на первый взгляд, трудно объяснить. Как, к примеру, прокомментировать такой пассаж: «Грибиков будет беззвучно из ночи смотреть, ожидая каких-то негласных свиданий, быть может - старуху, которая кувердилась чепцом из линялых кретон-чиков в черненькой кофте своей желтоглазой, которая к вечеру, подраспухая, становится очень огромной старухою, вяжущей тысячинитийный и роковой свой чулок. Та старуха - Москва» [там же, с. 48-49] .Читаешь и на ум приходят мифические парки, вяжущие бесконечную нить человечества: неловкое движение рукой - то ли намеренное, то ли случайное, и обрывается жизнь человека, города, целого государства. И кто такой Грибиков? Почему именно он несет гибель городу? Почему он паук, плетущий свою зловещую паутину, в которую попадают все: и профессор Коробков, и Мандро, и все жители Москвы от купцов до студентов и аристократов? Почему именно он
ждет встречи с легендарной старухой? Роман полон мистики. Его невозможно воспринимать реально. Идеи носятся в воздухе. Если допустить, что Андрей Белый во время проживания в Германии был знаком с творчеством Кафки, с его романом «Замок», то, можнообъяснить этот фантасмагорический роман сном. Тогда все встает на свои места. Но это не «сон золотой», окотором писал поэт. Это скорее - кошмар! Вообще роман задает загадок больше, чем дает ответов.
На фоне гибнущей Москвы совсем по-другому воспринимаются описания природы. Это как глоток свежего воздуха в душной атмосфере человеческого паноптикума. Возьмем, к примеру, изображение Табачихинского переулка зимой: «Вот и стала Москва-река. Салом омути-лась, полуспособная течь: пропустила ле-дишко: и стала всей массой своей: ледо-стаем блистающим. Зимами весело! Крыты окошки домов Табачихинского переулка сплошной леденицею: массою валит охлопковый снег: обрастают прохожие им; лют-морозец обтрескивает все забо-рики, все подворотенки, крыши, подкидывая вертоснежину, щупая девушек, больно ущемливая большой палец ноги; и дымочком подкудрины трубы; обкладывается снежайшими морховатыми синий щепастый заборик; сгребается с крыш; снег отхлопываетот угольного пятиэтажного дома на весь табачихинский переулок: под хлопищем - сходбище желтых и рыжих тулупов - Стужайло пришел: холодай холодаевич» [там же, с. 80]. Следует сказать, что Андрей Белый оказал большое влияние на русский язык своей вычурной манерой, создавая экспрессивную картину обыденного, внося многоцветные краски в привычную картину. Сейчас мало кто из писателей и поэтов выражается столь причудливым языком. Столь же проникновенно выражает свои мысли
389
390
А.И. Солженицын, продолжая эксперимент Белого. Как-то переводчик на чешский Т. Ржезач спросил писателя, что такое «ветрожог», на что тот ответил, что переводчик должен придумать значение сам. Так же у Белого: за причудливой вязью слов создается ощущение, и это ощущение каждый воспринимает по-разному. И такие пассажи о временах года раскиданы по всему тексту романа.
Говоря о традициях и преемственности, следует сказать, что у Белого очень сильны гоголевские традиции, на что обращает внимание автор очень глубокого предисловия к роману «Москва» С.И. Тимина. Москва видится Белому в образе коня с «ланьими глазами». Так и Гоголь видел в России «птицу тройку»: но куда мчится эта тройка и кого везет -пройдоху Чичикова, видимо, это противоречие не давало покоя и Белому.
Еще одним светлым пятном служат описания церквей: «Москва! Разбросалась высокими, малыми, средними, золотоглавыми или бесколонными вито-главыми церковками очень разных эпох; под пылищи небесные встали - зеленые, красные, плоские, низкие или высокие крыши оштукатуренных, или глазурью одетых иль просто одетых в лохмотья опавшей известки домин, домков, домиков... - Люлюхинский и Табачихинский с первым, вторым, третьим, пятым, четвертым, шестым и седьмым Гнилозубо-выми переулками» [там же,с. 24-25]. Церкви неотделимы от этих «поленов-ских двориков», придающих Москве уют и своеобразие, но никак не вяжущихся с образом столицы.
Любой большой художник - провидец. Роман был закончен в июле 1930 г. перед началом грандиозной реконструкции Москвы, когда были уничтожены и церковки, и поленовские дворики, и многочисленные московские
переулки. И, как апофеоз варварского разрушения, был взорван Храм Христа Спасителя, и на его месте появился бассейн с хлоркой, вместо планируемого грандиозного Дворца Советов.
Почти через сто лет академик Н.Н. Моисеев выпустит книгу «Судьба цивилизации. Путь разума», где осветит пути развития человечества, в том числе и роль мегаполисов в судьбе человека. Он придет к выводу, что бездумный рост городов грозит человечеству гибелью. Неужели Андрей Белый своим романом «Москва» предвосхитил гибель«хомо са-пиенс» в больших городах? Неужели писатель в последний раз предупреждает читателя своей чистой нотой картин природы о приближающемся Апокалипсисе? Видимо, это так, так как нельзя всерьез рассматривать причину гибели Москвы и Петербурга от невнятно прописанной революции или Мировой войны. Другие, внеличные, сверхъестественные силы витают над городами. Недаром Белый заявляет: «Москва над Тартаром».
Еще более неприглядной Москва предстает в повести Бориса Ямпольско-го «Арбат, режимная улица». Книга написана в промежуток между смертью Сталина и смертью самого Ямпольского в 1972 г. Более точно время ее написания установить довольно затруднительно, если не учитывать того обстоятельства, что в ней слились и Кафка, и Сартр, и Хемингуэй, и Камю. Эти книги советский читатель открыл для себя в короткое время хрущевской «оттепели», когда над страной немного приподнялся «железный занавес», и советский читатель был «допущен» к мировой литературе.
Книга производит ошеломляюще-гнетущее впечатление. Это уже не советская, а русская литература с влиянием Достоевского и Гоголя. Москва в ней неразрывно связана с образом Сталина.
ЕК
Книга впервые вышла в 1988 г. в журнале «Знамя» под заголовком «Московская улица» и обрела свое нынешнее название лишь почти через десять лет, когда она вышла в издательстве «Вагриус».
Книга открывается с описания Арбата и прилегающих переулков и переулочков, без которых немыслима старая Москва. Но в эту благостную картину вдруг врывается тревожная нота: «.старый Арбат жил не видной глазу, скрытной, режимной жизнью, где каждый дом, каждый подъезд, каждое окно заинвен-тариризовано, за всеми следят, всех курируют»[2, с. 20]. В этой строке режет ухо суконное слово, которое и произнести-то трудно - «заинвентаризировано», и этот отечественный «новояз» настраивает читателя на определенный «режим-но-канцелярский» лад. Говорят, по Арбату ездил на «ближнюю» дачу Сталин. И день, и ночь в любую погоду стояли вдоль Арбата сотрудники спецслужб, в одинаковых пальто и костюмах -«молчаливая цепочка на Арбате».
Далее следует описание огромной коммунальной квартиры и ее обитателей. Доминирует в квартире - Свизляк, который «задавил» всех соседей, в том числе и «тихую и незаметную» Розалию Марковну, которая была в прошлом знаменитой террористкой и даже «раз метала бомбу под карету кровавого губернатора». «Свизляк» - просто сочетание фонем. Но это сочетание производит омерзительное, отталкивающее впечатление.
«Те смутные, темные, ледяныедни страха, мертвые дни моей жизни, в рас-цветемоих молодых, в тридцатипятилетнем возрасте», - отчаянно признается герой [там же, с. 54]. Герой обозначен буквой К. Это говорит о явном влиянии Кафки, на что уже обратил внимание автор вступительной статьи «Система удушья» В. Приходько. Но в пове-
сти ощущается не только влияние «Процесса», но и влияние «Замка». Власть бюрократии, аппарата, власть «папки» с неведомыми данными - вот подлинная власть государственной машины. Но в повести слышны и ноты Ж.П. Сартра, его романа «Тоска».
«Густая серая тоска сочилась беспрерывно и во сне заполняла всего», - делится своими ощущениями автор-герой [там же, с. 61]. Но это не та тоска, которую испытывает герой французского писателя. Та тоска идет от бессмысленности жизни, от глобального одиночества, от безысходности экзистенции, когда вокруг тебя нет живых людей -одни мертвецы, которые кажутся лишь себе живыми. Эта тоска идет от того, что, кажется, что тебя вот-вот схватят, предъявят какую-нибудь красную книжечку и уведут во мрак, в небытие с допросами и пытками. И эта тоска весь мир окрашивает в серые, угрюмые тона: «Дома на противоположной стороне улицы всплывали, как клякса на промокашке, и вся жизнь, казалась тоскливым негативом» [там же, с. 61].
Ледяным холодом веет от дома, от квартиры, которые герой не выбирает, а приходит туда по ордеру, по разнарядке, как фронтовик: «А тогда замерзший, заматерелый дом встретил нас молчанием. Мы шли длинным пустым коридором, кто-то за дверьми в комнатах возился. Оказывается, это шуршали мыши» [там же, с. 63]. Писатель олицетворяет дом, и, кажется, что он живой и дышит. «Мы пришли в пустую кухню с огромной, как волейбольная площадка, плитой. Домоу-правша открыла плечом дверь в крохотный, темный затхлый коридор, потом еще одну дверь, как в стенной шкаф. И мы вошли в узкую, вытянутую кишкой комнату, серую, потерянную, с каменным холодом и плесенью всех военных зим», - про-
391
ВЕК
392
должает автор [там же, с. 64]. «У меня было ощущение, будто я вошел в ледяной морг, где лежал труп времени», - окончательно подводит итог своим ощущениям герой [там же]. Создается впечатление, что дом этот стоит в ледяной пустыне, а ведь он расположился в самом центре Москвы с окошками «на самую шумную в городе площадь». И так же, как у Андрея Белого, от чувства полнейшего омертвения, ледяного отчаяния нас спасает природа: «Я посмотрел в окно, там стоял снежный тополь, и на какую-то секунду, пролетело и коснулось, и вольно дохнуло на меня давнее, праздничное детское чувство зимнего рассвета, снежного чуда, чистого белого праздника» [там же, с. 66].
Природа то вступает в противоречие со сталинской Москвой, то полностью подчиняется ей, отвечает внутренним чувствам героя. Вот К. читает газету: «Арест группы врачей-вредителей». Этому заголовку полностью соответствует природа: «Это был один из тех коротких, серых, жутких дней, какие бывают в декабре - январе, почти не день, а так - клочок дневного света, словно солнцу, небу надоело светить, радоваться и ликовать, и само время на миг смежило глаза, предоставляя людям думать, что они продолжают жить» [там же, с. 77]. Но вот К. встречается с девушкой, и все в мире преображается: «Как все просто и хорошо, если вокруг только снег», - думает герой [там же, с. 79]. И вдруг радостное ощущение проходит, герою кажется, что за ним следят и собираются арестовать. Тут же картина зимнего утра меняется до неузнаваемости: «И этот день, и яркое, с утра красное зимнее солнце, и розовые полосы на снегу, и белейшие березы, и легкий, пушистый искрящийся снежок, и звуки сочные - все окрасилось в этот серый, мутный, тошнотворный цвет страха и ожидания. Цвет одиночества» [там же].
Герой К., как в романах Кафки, испытывает ничем не объяснимое чувство вины, но необъяснимое оно лишь на первый взгляд. Вся страна переживала это самое чувство, и, в первую очередь, интеллигенция. «Все время как-то беспокойно, отчего-то тревожно, чувствуешь вину без вины виноватого и ждешь наказания. Наказание неминуемо. Рано или поздно оно придет. Каждое утро -только отсрочка» [там же, с. 105]. Особенно по-кафкиански выполнен эпизод с допросом у батальонного комиссара: бессмысленный и ничем не заканчивающийся. Комиссар вышел и не вернулся. Не дождавшись комиссара, К. просто встал и ушел.
И только церковь вносит успокоение в душу К.: «Я свернул в темный и пустой Борисоглебский переулок. В церкви Бориса и Глеба шла служба. В мутном свете переулочных фонарей все притихло. Ах, какая снежная глухомань!» [там же, с. 175-176]. Но вид церкви ненадолго вносит успокоение в душу героя. Чувство страха, безысходности и глубокого одиночества сопровождает К. постоянно. И город этому способствует: «Казалось, сам город, этот древний город, существующий века, приспособился: он стал сумрачным, его вымирающие к десяти часам вечера улицы, мрачные, с оранжевыми муляжами витрин, тускло освещенные кино с одной и той же по всемугороду единственной кинокартиной «Чижик», стенды с серыми, похожими друг на друга газетами, тысячи и тысячи раз повторяющийся один и тот же каменный портрет, мертвеющий, затухающий, как у бесконечно больного человека пульс, приводит в отчаяние» [там же, с. 184]. Далее следует сцена, наполняющая героя еще большей тоской: «Ночь давит, гнетет, и каменные дома давят и гнетут, и впереди кто-то прячется за выступами и ждет; весь город ка-
жется одной серой, сплошной громадой, из которой никуда нельзя удрать. это налетает,как вихрь. Пустота, оглушительная пустота. Будто из города выкачали воздух, и улица безмолвно и нечаянно уходила вдаль, и дома стояли как театральная декорация после окончания спектакля, никому не интересная и не нужная... А когда я вышел в центр, меня охватило странное чувство иллюзорности, неправдоподобия и одновременно уже раз где-то виденного, не понятого, не прочувствованного до конца, жуткое чувство, что я не надышался, не выжил все это, а оно уже не нужное мне, в покойницком свете люминисцентных ламп. независимо от меня и не для меня»[там же, с. 185]. Только сумасшедший может жить в этом мертвом городе, всего боясь и шарахаясь от первого встречного. Подобные пассажи выстраиваются в бесконечную линию. Вот еще один такой же пассаж: «Я вышел на Кузнецкий мост. Сейчас он был мертв, тяжелые дома с кариатидами нависали над узким ущельем улицы и давили меня, и лишь легкие, изящные куклы в высоких зеркальных витринах Дома моделей легкомысленно оживляли грустную кладбищенско-пус-тынную улицу, говоря о тщете этой жизни и превращении всего на свете в конце концов в кукольную комедию» [2, с. 195]. Роман (или, скорее, повесть по всем жанровым признакам) целиком написан в де-гуманизированном стиле отчуждения. Ямпольский решительно отчуждает себя и от сталинской Москвы, и от самого ужасающего режима, где живыми являются только куклы на Доме моделей.
Отчужденность чувствуется в каждом слове этого пассажа: «Я пошел по чужой и ненужной мне улице, мимо чужих и ненужных домов, куда-то в даль, ничего не обещающую. Все дома были похожи друг на друга, серые, тошные,
и запах исходил от них казарменный, помойный. И только в одном доме на высоком этаже светилось единственное окно, как воспаленный глаз. И казалось, он следил за мной, куда я, туда и он, и некуда было деться от него, ни во тьму, ни в тень, ни за угол. Он проглядывал эту матерую, эту пропащую ночь там, на окраине, где я был не нужен, случаен, неприемлем» [там же, с. 210].
Ямпольский оставляет своего героя, а по сути и своего alter ego наедине с сумрачной, жуткой Москвой, которая могла родиться в сознании, а вернее в подсознании К. Наверное Ям-польский всю свою жизнь носил этот образ вместе с «неизвестной, неузнанной, упрятанной где-то в серой имен-нойпапке» виной, и эти образы отравляли ему всю жизнь. Трудно себе представить большого писателя, который выдавал в свет какие-то проходные книги, типа «Дорога испытаний» и «Мальчик с Голубиной улицы», а свое заглавное произведение «писал в стол» без надежды когда-нибудь увидеть его напечатанным. Тем не менее, мы имеем возможность держать в руках этот труд - о городе и эпохе и размышлять о трагической судьбе его создателя.
Но неужели во всей русской литературе не нашлось писателя, кто бы описал Москву, как она того заслуживает, в светлых тонах? Неужели для всех художников слова она представала в мрачном свете. Конечно, нет. В радостных красках предстает Москва в творчестве писателя-эмигранта Ивана Сергеевича Шмелева. Вот перед нами рассказ «Москвой». Он весь пронизан солнцем, радостью, счастьем. Детские воспоминания о Москве праздничны. Кремль - центр Москвы. Он не пробуждает никаких негативных чувств и эмоций, как, например, у Алексея Толстого в романе «Петр Первый»:
393
ВЕК
394
«Дубовые ворота в башне всегда открыты - и день, и ночь. Гулко гремит под сводами тележка, и вот он священный Кремль, светлый и тихий-тихий весь в воздухе. Никто не сторожит его. Смотрят орлы на башнях. Тихий дворец, весь розовый, с отблесками от стекол, с солнца. Справа - обрыв, в решетки крестики древней церковки, куполки, зубчики стен кремлевских. Москва и даль» [3, с. 245].
Приезжие смотрят на Замоскворечье, соборы, богомольцев. Душу наполняет светлая радость. «Якиманка стоит-пустая, светлая от домов и солнца» [там же, с. 244]. У соборов со всей России собираются богомольцы. Хороши московские соборы: Успенский, Благовещенский, Архангельский. А Иван Великий -«такой великий, больно закинуть голову» [там же, с. 245]. «Богомольцы все движутся. Пахнет дорогой, пылью. Видны леса. Солнце уже печет, небо голубовато-дымно. Там, далеко за ним, - радостное, чего не знаю, преподобный. Церкви всегда открыты. И все поют. Господи, как чудесно» [там же, с. 248].
А вот выдержка из повести «Лето Господне». Повесть эта состоит из небольших рассказов, посвященных жизни России. Один так и называется - «Москва». Мы смотрим на Москву и в распахнутые окна галдарейки, и через разноцветные стекла - голубые, пунцовые, золотые: «Золотая Москва всех лучше», - восторженно восклицает писатель [там же, с. 607].
Примечателен в этом рассказе образ «отца». Этот подрядчик, казалось бы далек от поэзии, но он, любуясь с Воробьевых гор раскинувшейся под ним Москвой, что-то шепчет. Оказывается, он шепчет стихи Пушкина, посвященные второй столице, самому русскому из русских городов: «А теперь, на Воробьевке, на высоте, над раскинувшийся в тумане красавицей Москвой нашей,
вдруг начал сказывать. - как же хорошо сказывал! С такой лаской и радостью, что в груди у меня забилось, и в глазах стала горячо» [там же, с. 611].
И читателю передается ощущение тихой грусти и одновременно радости, праздничности, чего-то неповторимого: «Долго стояли мы у окон галдарейки и любовались Москвой. Светилась она в тумане, широкая, покойная, чуть вдруг всплеснет сверканьем. Так бы и смотрел, смотрел. не нагляделся бы» [там же, с. 613]. И пусть картины Москвы окрашены ностальгией писателя-эмигранта, все же они разительно отличаются от «мертвых» образов Москвы писателей, создающих свои произведения в дегуманизированном стиле. Вообще, Шмелев - один из самых русских писателей, писателей-патриотов, под пером которых восставала Русь-Россия в благолепии и чистоте. Это была та самая Святая Русь, о которой мечтала русская консервативная интеллигенция.
Нет плохих городов, тем более городов прославленных, но есть их авторское видение, есть особенный угол зрения художника, из-под которого он смотрит на тот или иной город. И от этого зависит, насколько светлым или мрачным будет его образ. Москва испытала на себе и то, и другое. Но, несмотря на неоднозначность художественного восприятия мастеров слова, Москва остается «матушкой» для всех русских людей, для всего русского народа.
СПИСОК ИСТОЧНИКОВ И ЛИТЕРАТУРЫ
1. Белый А. Москва. - М.: Советская Россия, 1993.
2. Ямпольский Б. Арбат, режимная улица. -М.: Вагриус, 1997.
3. Шмелев И. Избранное. - М.: Правда, 1989. ■
