CC BY
34
КУЛЬТУРОЛОГИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ РЕЛИГИОЗНЫХ ИСКАНИЙ Н.В. ГОГОЛЯ («СТИХИЯ» И «ПЛАН» ПЕТЕРБУРГА)
О.С. Борисов
Л. Витгенштейн выносил за пределы научного языка все религиозные, этические, эстетические и метафизические суждения, отводя им сферу невыразимого, которую он назвал мистической. Этика и религия, бессмысленность которых является их сущностью, тем не менее, говорит Витгенштейн, - это попытка вырваться за пределы обладающего значением языка, абсолютно безнадежный прорыв сквозь решетку нашей клетки - свидетельство определенного стремления человеческого сознания [12, с. 245]. Это стремление закреплено в языке в качестве метафоры, и поскольку оно есть, есть смысл и в метафоре.
1.
Как план, как ландкарту На плотном папирусе, Он город над мартом Раскинул и выбросил.
Б. Пастернак. Петербург.
Чтобы взглянуть на Петербург непредвзято, надо, если не с птичьего полета, то, во всяком случае, извне расположить свое внимание, чтобы издалека, не будучи вовлеченным в его магическое действо, бесстрастно и даже педантично мочь что-нибудь выговорить. Мы знаем, когда в наших недолговременных отлучках смотрим в сторону Петербурга, то видим его совершенно иным и совершенно ясно, т. е. нам кажется, что тогда-то мы и постигаем Петербург: оттого, наверное, нам хочется покинуть его и как можно скорее вернуться, но так, чтобы быть в нем совершенно преображенными, так, чтобы уже никогда не потеряться, так, чтобы соответствовать усмиряющему действию его архитектуры на его природу.
Петр любил морскую стихию, поскольку любил ее усмирять. Еще раньше, на пе-реславль-залесском озере, он устраивал потешный флот. Из этих детских забав вышла большая игра: «Я с величайшим удивлением наблюдал, - пишет финляндский швед Л.Ю. Эренмальм в своих заметках, составленных в русском плену в 1710-1713 г., - как он осенью, когда ветер валит мачты и поднимается буря, целый день плавал по реке Неве, причем без отдыха, хотя погода ему порой довольно сильно препятствовала» [1, с. 95]. Местоположение Петербурга согласовывалось с этой его сильной страстью. Многочисленные острова, удобное устье стали полем, на котором она разворачивалась. «Царь так привязался своим сердцем и чувствами к Петербургу, что добровольно и без сильного принуждения вряд ли сможет с ним расстаться», «что скорее потеряет половину своего государства, нежели Петербург» [Там же], - писал для шведского правительства Л. Ю. Эренмальм. И далее автор сообщает, что «царь питает сильное отвращение к Москве» отчасти по указанной выше причине, «отчасти же из-за многих опасностей, которыми он подвергался в юности» [Там же], и потом, когда в Москве вспыхивали стрелецкие бурты, мешавшие решению его величайшей задачи. Петербург в результате царской страсти и игры становится, наряду с Астраханью и Архангельском, важным портом России, увеличивая товарообмен и процветание, укрепляя царскую власть. Используя Петербург «в качестве исправительного дома для большей части русского дворянства, которое по природному ли непостоянству или из-за неудовольствия всякими происходящими сейчас в государстве переменами питает тайную ненависть к своему повелителю», царь приказывал оставлять богатые имения и переселяться со своими хозяйствами в Петербург, где «все съестные припасы продаются очень
дорого» [Там же]. Усмиряя стихию природы, как бы она ни объективировалась - в людском ли непослушании или в необузданности других, морских волнений, - царь выстраивал свой грандиозный план, имя которому Санкт-Петербург.
2.
И знали: не будет приема. Ни мамок, Ни дядек, ни бар, ни холопей, Пока у царя на чертежный подрамок Надеты таежные топи. Б. Пастернак. Петербург.
Учась в Нежинской гимназии, Гоголь никак не думал, что здесь, в Петербурге, он вспомнит о «старосветских помещиках», о тихой, размеренной жизни с малосольными огурчиками и солеными грибками, варениками с ягодами, кислым молочком или грушевым изваром и еще бог знает с чем! Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна, милые, заботливые, трепетно относящиеся друг к другу старики в своем милом их сердцу домике, плотно покушавшие, умиротворенные, теперь уже готовые посмеяться над ним, внести в теплоту и уют малую толику беспокойства: «Ну, да положим, что дом наш сгорел, куда бы мы перешли тогда? - Бог знает что вы говорите... как можно чтобы дом мог сгореть: бог этого не допустит. - Ну, а если бы сгорел? - Ну, тогда бы перешли в кухню. - А если бы кухня сгорела? - Вот еще! Бог сохранит. Ну, тогда в кладовую. - А если бы кладовая сгорела? - Бог знает что вы говорите! Я и слушать вас не хочу!» [2, с. 16]. - Милые его сердцу «старосветские помещики» никогда не покидали свой дом и очень любили в нем принимать гостей, они манили к себе, притягивали, завораживали и вызывали воспоминания: «„Что же сильно над нами: страсть или привычка? Или все сильные порывы, весь вихорь наших желаний и кипящих страстей -есть только следствие нашего яркого возраста и только по тому одному кажутся глубоки и сокрушительны?" Что бы ни было, но в это время мне казались детскими все наши страсти против этой долгой, медленной, почти бесчувственной привычки» [Там же, с. 26]. Мы должны запомнить эту «почти бесчувственную привычку», тихую, размеренную, уединенную жизнь - к ней Гоголь будет стремиться. Но здесь, в Петербурге, иная размеренность и иные привычки. Невский проспект, до двенадцати часов представляющий собой средство для разного рабочего люда, в полдень становится «педагогическим Невским проспектом» - он предоставлен гувернерам со своими питомцами. Ближе к двум они вытесняются их родителями, к которым присоединяются все, окончившие важные домашние дела, потом чиновники по особым поручениям и те, которые служат в иностранных коллегиях, и, конечно же, дамы! - тысячи сортов шляпок, платков, рукавов, платьев. Словом, от двух до трех часов - это время, которое можно назвать «движущейся столицей Невского проспекта», где происходит главная выставка всех лучших произведений человека. С четырех часов Невский проспект пуст, а ближе к вечеру его наполняют молодые коллежские регистраторы, губернские и коллежские секретари, а также почтенные старики, которые с важностью прогуливались в два часа, а теперь бегущие так же, как молодые регистраторы, с тем, чтобы заглянуть под шляпку мало знакомой дамы. Эта роспись в «Невском проспекте» - своеобычная проекция табеля о рангах, где все давно задано и имеет раз и навсегда отведенное место, где потоки людские строго регламентированы и большой труд составляет сломать что-либо в этом отлаженном механизме. Но человеческие страсти стремятся вырваться из этих устоев, но отчего-то неизбежно терпят крушение, разбиваясь о предустановленный и теперь уже ставший мистическим порядок. Они тонут в болотных топях всякий раз, когда, как Пискарев, летят за красивой брюнеткой, воплощением высокого и чистого
идеала, который оборачивается в уличную кокотку, или, как Пирогов, стремятся осуществить «реальные» цели, но и их объект оказывается совершенно не тем, каким виделся вначале. То, что получил Пискарев, вполне удовлетворило бы Пирогова, но здесь, в Петербурге, «все происходит наоборот, все обман, все мечта, все не то, чем кажется!» [3, с. 38]. Если сравнить юношеское письмо Гоголя к матери 15 декабря 1872 г., где он предстает уверенным и полным сил: «Разве я не имею твердого неколебимого намерения к достижению цели, с которым можно будет все побеждать» [4, с. 541], с тем, что потом предстанет в петербургских повестях, то мы увидим, что здесь, в Петербурге, только «нос» Ковалева, а не он сам, вполне может стать высоким чиновником, потому что только в «другом измерении» можно сломить этот грандиозный план. Именно будучи в «другом измерении», в другой системе координат, из глубины себя, майор Ковалев смог сказать «статскому советнику», в котором он узнал свой «нос», и именно потому, что это его нос, сказать: «Вы должны знать свое место» [5, с. 44], и именно потому, что его нос облачился в «форму» статского советника, он не мог сказать это сразу. Если Пискарев и Пирогов, охваченные ночной страстью, совершают поступки, результаты которых не согласуются с их желаниями, то майор Ковалев рад бы вообще не выпадать из означенного своего существования (разве что стихия вынесет - не самого Ковалева, так его нос), но, так или иначе, все они понуждаемы к действию неведомой причиной, цели которой не способны понять. А стихия, которая с ними играет, перебесившись, вновь приводится в надлежащее ей русло, т. е. все расставляет по своим местам. Это русло укрепляется гранитными набережными; проспекты и улицы, каркас которых надет на болотные топи Ингерманландии, и стройные ряды песочно-грязного цвета домов, как бы выросших из зыби или вросшихся в утвержденную ими самими почву, говорят: это - «сакральное пространство», оно успокаивает им самим произведенное волнение. Но придет время и, воспетое когда-то Петром, также несущимся сквозь стихию на медном коне и пребывающим в ней, ее успокаивая, оно будет сломлено иными стихиями, страстями необузданной мысли, которые, сами того не ведая, выведут мистический закон, подрывающий изнутри строго детерминированный порядок: ведь только в «рыхлой» системе можно безоговорочно действовать! - то ли «по природному непостоянству», то ли «из-за неудовольствия всякими происходящими сейчас переменами», как писал Эренмальм.
По поводу «Носа», да и всего Гоголя, в статье «Гений формы» В. Розанов восклицает: «Ведь тут ничего нет! Нет сюжета! Нет содержания! ...Но форма, но как рассказано - изумительно!» [6, 346]. Во всех его историях, - продолжает он, - нет ничего, что возбуждало бы любознательность, все истории его примитивны и сводятся к одной формуле: «Майор Ковалев был с носом. Потом нос соскочил со своего места. Потом -опять вскочил на прежнее место» [Там же].
В нем нет и «определенной мысли», подчеркивает Розанов. Все схемы, «специальности», любовь к мелочам, к резцу, к ретуши, к «Чертежному рейсфедеру // Всадника медного» (Б. Пастернак). Это - линии, стремящиеся слиться в одну линию жизни, но все еще идущие параллельно, чтобы потом где-то сломаться одной (линия героя), и уже ничего не желать, или стать точкой, вернуться к себе. Но, как Акакий Акакиевич, «если и глядел на что, то видел на всем свои чистые, ровным подчерком выписанные строки» [7, с. 117], так и, пробегая, стихия из ничего, из тумана, по всему гоголевскому «Носу», по всему творчеству дробится словами, чтобы быть оформленной в весомое слово, чтобы утихомириться, устояться, ведь «все обман, все мечта, все не то, чем кажется!». Глубинная гоголевская мысль не выписана, но вписана, она лежит в под-выражении, она еще не вертикальная. А социальная - на поверхности (горизонтальная), и нас интересует меньше всего. Но иногда она вырывается вверх и проявляется, и становится равной слову, а потом несется дальше вверх (или вглубь), так далеко от мира, что в нем остается только одно поприщенское «Чи 34 сло Мц гдао 349». [8, с. 171]. «Куда не-
сешься ты, Русь - Тройка?» - ведь весомое слово найдено! «Матушка, спаси твоего бедного сына! Ему нет места на свете! его гонят», - в гениальном бреду вопиет По-прищин. Его гонят, как Акакия Акакиевича, которого всегда «видели все на одном и том же месте, в том же положении, в той же самой должности, тем же чиновником для письма, так что потом уверились, что он, видно, так и родился на свет уже совершенно готовым», его гонят, почти скульптурно оформленного, почти вечного, гонят «морозами», гонят насмехаться над этим миром, где «все обман, все не то, чем кажется».
Антитеза «петербургских повестей» к почти бесчувственной привычке старосветских помещиков выявляет неспособность принять ту действительность, которая одна только и разворачивается, принять такой, какова она есть, но не так, как Пирогов с Ковалевым, несущиеся по воле волн, оторванные и отпавшие, а как стремился принять Гоголь после того, как пережил кризис 1840 г. и пришел «к Тому, Кто есть источник жизни». Без осознания этого источника обезумевшее существо будет вытолкнуто, как Пискарев, Чартков, Акакий Акакиевич или Поприщин, а бесчувственное, стихией взбунтовавшееся, как Пирогов или Ковалев, - тою же силой приведено в кондитерскую, туда, откуда вышло, и оставлено «с носом»; и все «совершенно закроется туманом», если не найдет, как не нашел художник Чартков в «Портрете», должного способа существования, выговоренного Гоголем в духовной прозе: «начало, корень и утверждение всему есть любовь к Богу. Но у нас это начало в конце, и мы все, что ни есть в мире, любим больше, нежели Бога. Любить Бога следует так, чтобы все другое, кроме него, считать второстепенным и не главным» [4, с. 390] - вот «правило жития в мире», постигнутое где-то в Италии, откуда «русские избы виднеют». Но это потом, а сейчас Гоголь находится в «завороженном царстве» тварного мира, во «второстепенном» предмете, и заворожено описывает его, подробно и скрупулезно, с тем, чтобы ни одна черточка мира не осталась не «вочеловеченной», выписывает его предметы, как будто хочет что-то увидеть за ними, кроме них самих, детально и вдумчиво счисляет их, как будто это не предметы, а магические формулы, дающие ключ к разгадке какой-то вечной и главной тайны. Но чем больше он всматривается в них, тем дальше они от него отдаляются, не скрепленные ничем, даже весомым словом не удержанные, оставляя пустое поприщенское пространство между «Чи» и «сло» - 34, открывая мистический закон, от которого он потом отречется, как от всего в мире: «да удалюсь от мира в святой угол уединения» [Там же, с. 441]. Но и в этом углу ему не было места!
Когда-то Чарткову был выбор: один голос в нем с «подсказавшим ему рассудком» чертит план: запереться в комнате и работать, - а, поработая года три для себя, не на продажу, могу стать славным художником, но изнутри другой, еще звонче - одеться в модный фрак, нанять славную квартирку... И по наименьшему сопротивлению Чартков отдается последнему. В системе Н.О. Лосского на до-бытийном уровне «субстанциальные деятели» тоже делают свой выбор: или непосредственно отходят к Богу, озаренные его светом, или воплощаются в мире, продолжая цепь перевоплощений.
3.
Улицы рвутся, как мысли, к гавани Черной рекой манифестов.
Нет, и в могиле глухой и в саване Ты не найдешь себе места.
Б. Пастернак. Петербург.
Профессор говорил Чарткову: «Тебе что-нибудь полюбится, заманит - ты им занят, а прочее у тебя дрянь» [9, с. 67]. Художник, «невольно» приобретая портрет старика, видит: «окончательнее» всего в нем были глаза. «Это было уже не искусство, - вос-
клицает Гоголь, - это разрушало даже гармонию самого портрета» [Там же, с. 70]. Живые глаза портрета начинали жить самостоятельной жизнью. Вырванные из контекста картинного поля и наделенные силой, которой лишились все остальные его части в результате того, что глаза присвоили себе функцию Главного предмета и начинали самостоятельно действовать, руководить, как в другом месте действует самостоятельно «нос», они, будучи «вочеловечены», подрывают устои сбалансированного миропорядка, и, может быть, потому старая школа критиков и говорила о социальности гоголевского творчества, когда это - воплощение его мистически-религиозного сознания. В «Учении о перевоплощении» Н. Лосский говорит о том, что монада собаки в результате сильной любви к хозяину, перевоплотившись, может стать одной из монад человека, отвечающей за какой-то в нем орган, и, поднимаясь по иерархической лестнице и через дальнейшие воплощения оказавшись в соответствующем женском органе, родиться человеком. Интересно, что теории о монадах придерживался И.В. Гете. И. Эккерман в «Разговорах с Гете» пишет, что тот, отгоняя собаку, говаривал, что боится того, что второстепенная монада в будущем захочет стать человеком и перевернет мир. Здесь нам важно понимать, что гоголевский мир наделен душами и что они - живые. И что от них Гоголь бежит в аскетизм, в бесконечные посты, в умерщвление плоти, чтобы примириться с самим собой. Гоголь, взявший на себя функцию Творца, уже сам боится этих страшных предметов: «носа», «глаз» - этих «мертвых „живых" душ». Он и сжигает «их» в конце концов. Потому что «мы все, что ни есть в мире, любим больше, нежели Бога». Он уже здесь, в «Портрете», видит всю их магическую силу. Гоголь просит даже не ставить себе памятника, и как бы во исполнение завещания намеченный в Ленинграде в 1952 г. памятник так и не был поставлен, видимо, до тех пор, пока не исчерпал своей силы магически-мистический гештальт Петербурга.
Основной вопрос, который мучит Гоголя: почему «простая, низкая природа является у одного художника в каком-то свету», а та же самая природа у другого художника «предстанет только в одной ужасной своей действительности, не озаренной светом какой-то непостижимой, скрытой во всем мысли»? [Там же]. И Гоголь ищет озаряющий свет скрытой во всем мысли в «святом бесстрастии» [10, с. 321], он хочет видеть, как Пушкин «видел всякий предмет в его законном соприкосновении с верховным источником лиризма - Богом», исторгать из всего «электрическую искру, которая присутствует во всяком творении бога» [Там же, с. 333]. Но озаряющий свет он ищет то во второстепенном предмете вне соприкосновения с его источником - и тогда стихия предмета завораживает его, смешивает краски и закрывает туманом, и предмет, потерявший свой божественный план, начинает действовать мистическим образом, начинает жить самостоятельной жизнью, изнутри ломая строго детерминированный порядок вещей, то устремляется к Божественному Предмету, и тогда весь мир превращается в нулевое пространство «Чи 34 сло». Стихия бросает Гоголя от Творца к творению, от ТВАР'ения к Творцу, нигде не найдя пристанища, «почти бесчувственной привычки», ведь установка антиномистического монодуализма еще не разработана С. Франком. И в «Выбранных местах» Гоголь пытается примириться с этой стихией: «Поверьте, что Бог не даром повелел каждому быть на том месте, на котором он теперь стоит. Нужно только хорошо осмотреться вокруг себя» [Там же, с. 181].1 «Человек счастлив, когда исполняет долг. Так велит долг, говорит он, и уже покоен» [4, с. 434]. Обуздание стихии утверждением силы, в ней заключенной, в успокаивающее русло божественного плана дарует нам «целомудренное обладание без вожделения» - и это есть «не добыча, а чистый дар», «созерцание через переживание», здесь-реальность «в силу того, что она в нас есть или что мы есмы в ней - в силу имманентного самооткровения реальности» [11, с.
1 Ср. с конфуцианским принципом «выправления имен».
307-308]. А это фрагмент того, кто «был когда-то Гоголем»:2 «Умерять дух нужно в веселые минуты мыслями о главном в жизни - о смерти, о будущей жизни, затем, чтобы легче и светлее было в минуты тяжелые» [4, с. 436]. Таков мистический закон, вскрытый Гоголем из самого себя, исполнение которого подрывает устои антиномического сознания, онтологически накладывая одно состояние на другое, совмещая одно состояние в другом, нивелируя эмоциональные различия в плато-переживание, сводя две параллельные линии к одной сплошной линии жизни, переворачивая и представления о вселенной, а тем самым и ее саму. 3
Литература
1. Эренмальм Л.Ю. Описание города Петербурга, вкупе с несколькими замечаниями. // Беспятых Ю.Н. Петербург Петра I в иностранных описаниях. Л.: Наука, 1991. С. 9198.
2. Гоголь Н.В. Старосветские помещики. / Собр. соч. в 7 т. Т.2. М.: Художественная литература. 1984. С.7-28.
3. Гоголь Н.В. Невский проспект. / Собр. соч. в 7 т. Т. 3. М.: Художественная литература. 1984. С. 6-38.
4. Гоголь Н.В. Духовная проза. М.: Русская книга, 1992.
5. Гоголь Н С. Нос. / Т.3. С. 38-62.
6. Розанов В.В. О писательстве и писателях. М.: Республика, 1995.
7. Гоголь Н.В. Шинель. / Собр. соч. в 7 т. Т. 3. М.: Художественная литература, 1984. С. 113-142.
8. Гоголь Н.С. Записки сумасшедшего. / Там же. С. 153-172.
9. Гоголь Н.В. Портрет. / Т.3. С. 62-113.
10. Гоголь Н.В. Выбранные места из переписки с друзьями. / Собр. соч. в 7 т. Т. 6. М.: Художественная литература. 1986. С. 173-369.
11. Франк С. Л. Соч. М.: Правда, 1990.
12. Витгенштейн Л. Лекция об этике. / Историко-философский ежегодник. М., 1989.
2 «Совсем забыл свою фамилию; кажется был когда-то Гоголем» - надпись Гоголя на хромолитографии вида Брюлевской террасы в Дрездене. Из «Записок» М. С. Сабининой. (См.: Воропаев В. «...Кажется был когда-то Гоголем». // Златоуст. №1, 1992) Гоголь практически обрек себя на голодную смерть - ср.: джай-нисты-дигамбары (одетые пространством) высшим условием достижения нирваны считают, при существовании только подаянием, голодную смерть.
3 Ср. с К.Э. Циолковским: положительное ощущение, сложенное с отрицательным ощущением такой же величины, дает ощущение, выражаемое нулем, - «получается философское равнодушие Будды, величие нирваны» (Циолковский К.Э. Космическая философия. М.: Эдиториал УРСС. 2001- С. 263).
