CC BY
53
14. Cherkasova E. Obraz Ispanii v Rossii: proshloe i nastoyaschee. Iberoamerikanskie tetradi. 2016; № 1 (11): 108 - 115.
15. Yakovlev PP. Ispaniya v «krasnoj zone». Politicheskaya perezagruzka v usloviyah pandemii. Svobodnaya mysl'. 2020; № 4: 89 - 103.
16. Yakovlev P. Russia and Spain in the midst of global trade wars. Cuadernos Iberoamericanos. 2019; № 4: 58 - 66.
17. Henkin S.M. Katalonskij konflikt vchera i segodnya. Evropa: vyzovy separatizma. Aktual'nye problemy Evropy. INION RAN. 2015; № 1: 117 - 138.
18. Wilson J. Spain: judge probes Catalan separatism links with Russia. 2020; October 29. Available at: https://apnews.com/article/police-spain-barcelona-2fc97ed44c9cf8d6ac62bc d71b2bcc20
19. Angel J., Lopez M. La protección social en materia de cuidados de larga duración en España y Rusia: diferencias y similitudes. Available at: https://www.researchgate.net/ publication/319965233_La_proteccion_social_en_materia_de_cuidados_de_larga_duracion_en_Espana_y_Rusia_diferencias_y_similitudes
20. Koroleva A. Century of the protest culture: Russia and Spain. Cuadernos Iberoamericanos. 2017; № 3: 27 - 33.
21. Larionova M.V., Romanova G.S. Kogniciya i kommunikaciya: metafora v ispanskom medijnom diskurse. Filologicheskie nauki v MGIMO. 2019; № 1 (17): 26 - 34.
22. Iovenko V.A. Mentalidad nacional y lengua: espanoles y castellano Mentalidad nacional y lengua: espanoles y castellano. Iberoamerikanskie tetradi. 2016; № 2 (12): 125 - 131.
23. Rakhmanov A.B. Linguistic Imperialism and Linguistic Sub-Imperialism, and Their Necessity: Russia and Spain. Tomsk State University Bulletin. Philosophy. Sociology. Political science. 2020; № 54: 35 - 55.
24. Terentieva E.D., Khimich G.A., Veselova I.M. The analysis of citation in headlines in the Spanish press. Heliyon. 2020; № 6 (1): 31 - 55.
25. Slavina V.A., Olejnikov A.S. Reprezentaciya obraza Rossii v ispanskoj presse. Prepodavatel'HHI vek. 2018; № 4: 444 - 350.
26. Olejnikov A.S., Slavina V.A. Stereotipizaciya i mifologizaciya obraza Rossii v sovremennyh ispanskih gazetah. Vestnik Rossijskogo universiteta druzhby narodov. Seriya: Literaturovedenie, zhurnalistika. 2019; № 2: 273 - 282.
27. Keeley G. Spain Investigates Russian Links to Catalan Separatists. 2020. Available at: https://www.voanews.com/europe/spain-investigates-russian-links-catalan-separatists
28. Óscar Rodil Marzábal, José Manuel Martín Ruiz. Análisis de la participación de España y Rusia en cadenas globales de valor. España Y Rusia Frente A Los Nuevos Desafíos Globales. 2016: 128 - 139.
29. Sánchez Andrés A. Spain and the European Union-Russia Conflict: the Impact of the Sanctions. Available at: https://www.cidob.org/en/publications/publication_series/notes_ internacionals/n1_108/spain_and_the_european_union_russia_conflict_the_impact_of_the_sanctions
Статья поступила в редакцию 06.04.21
УДК 821.161.1
Li Gen, postgraduate, Shenzhen MSU-BIT University (Shenzhen, China); Lomonosov Moscow State University (Moscow, Russia), E-mail: 75547351@qq.com
CHINESE CULTURE IN THE NOVEL BY M. SHISHKIN "THE LETTER BOOK". The article is dedicated to interpretation of the role of Chinese culture in M. Shishkin's latest novel "The Letter Book". Through analyzing the artistic items (such as details of everyday life, rituals, religious customs, and the main categories of Chinese spiritual teachings) that function as representative signs of Chinese culture, the researcher concludes that the minor character - Kirill Glazenap - becomes the center of the cross-cultural references of the work in total. A student of linguistics, corresponding to the Confucian type of "the scholar", a professional calligrapher, stands as a carrier of sacred value in the conceptual sphere of the Shishkin's esthetics. The act of writing, as a process of "superimposing" alphabetic symbols on the perceived world, becomes the way of comprehending the true reality. The philosophical aspects of the work are studied in the light of their connection with the Eastern mythological part of the text, which allows to assume that "Chinese" layer serves to enrich and vary the dominant themes: the themes of writing, the relationship of all things and the theme of overcoming the death.
Key words: cultural space, mythology, China, Qi, calligraphy, text.
Ли Гэнь, аспирант, Университет МГУ-ППИ в Шэньчжэне, г. Шэньчжэнь; Московский государственный университет имени М. В. Ломоносова,
г. Москва, E-mail: 75547351@qq.com
КУЛЬТУРА КИТАЯ
В РОМАНЕ «ПИСЬМОВНИК» М. ШИШКИНА
Статья посвящена осмыслению роли китайской культуры в последнем романе М. Шишкина «Письмовник». В ходе рассмотрения художественных деталей (подробностей быта, обрядов, религиозных обычаев и основных категорий духовных учений Китая), функционирующих в качестве репрезентативных знаков китайской культуры, можно прийти к выводу, что ядром кросс-культурных мотивов произведения становится образ второстепенного персонажа -Кирилла Глазенапа. Студент-языковед, соответствующий конфуцианскому типу «ученого мужа», профессиональный каллиграф, он имеет сакральный статус в эстетике Шишкина. Акт письма, как процесс «накладывания» на действительность буквенных символов, становится способом постижения истинной действительности. Философские аспекты произведения изучаются в свете их сопряженности с восточно-мифологической частью текста, что позволяет сделать заключение о том, что «китайский» слой произведения служит обогащению и вариации главных тем: письма, взаимосвязи всего сущего и преодоления смерти.
Ключевые слова: культурное пространство, Китай, мифология, Ци, каллиграфия, текст.
Исследование выполнено при финансовой поддержке стипендии Правительства Шэньчжэня и Университета МГУ-ППИ в Шэньчжэне
Среди писателей современности, произведения которых прославились своей культурологической и философской глубиной (П. Крусанова, Е. Водолазки-на, В. Пелевина и др.), творчество М. Шишкина выделяется богатством композиционных и стилистических решений. Именно «сформированность» и «зрелость» художественного стиля Шишкина выдвинули его на передний план современной литературы: его произведения стали предметом не только научного интереса (упомянем международную конференцию «Знаковые имена современной русской литературы. М. Шишкин»), но и внимания «коллег по перу» (как известно, о писателе положительно отзывался С. Соколов - один из корифеев литературной линии, которой принадлежит творчество Шишкина). Не был обойден исследовательским вниманием и его последний роман - «Письмовник» (2010).
В современном литературоведении особенности устройства «Письмовника» рассматриваются с различных сторон. С.П. Оробий и Е.В. Макеенко, например, обращают внимание на способы и формы трансформации эпистолярной композиции в романе; в статьях И.Б. Ничипорова и М.А. Хлебус предметом научного осмысления становятся категории «слово» и «текст», в каком-то смысле онтологически значимые для понимания романного целого; основные качества текста выделяются исходя из особенностей воспроизведения механизмов чувственного восприятия («сенсорной отзывчивости») в научных работах А.В. Леде-нева, а в статьях А. Распопова выводятся из аспекта анималистической природы образной структуры произведения. Тем не менее один из содержательных пластов романа по-прежнему остается незатронутым и проходит мимо исследова-
тельского внимания, и мы полагаем, что культурологическая часть «Письмовника» - историческое изображение «Ихэтуаньского восстания» и связанное с ним описание обычаев китайской культуры - не только служит живописно-декоративным целям (как фон для разворачивания сюжета), но и имеет более глубокое художественное значение.
«Письмовник» устроен как переписка двух влюбленных («условных» Владимира (мужчины) и Александры (женщины)), которые в остальном практически не имеют никаких конкретных биографических характеристик. Композиция переписки в романе носит иллюзорный и мнимый характер: автор выстраивает последовательность и чередование писем героев, имитируя эпистолярную конструкцию и фабульность. Однако коммуникация в этом «общении» совершенно отсутствует, если не считать «инициальных обращений и непременных уверений в любви» [1]. Следующее письмо не является ответом на предыдущее, изолируется от собеседника и переживает хронологический и коммуникативный сбой. Классическая система любовной переписки рушится, и «деконструкция» устойчивой композиции позволяет автору перейти к новому, экспериментальному осмыслению возможностей старинного жанра (в тексте Шишкина косвенно называется один из претекстов - переписка Абеляра и Элоизы). Фиктивная природа эпистолярной основы романа - это художественный прием, нацеленный на универсализацию конкретной человеческой судьбы, возведение узколичного интимного опыта до некоторых культурно-архетипических (или метафизических) констант.
Образ героев в романе носит архетипический характер - Володя и Саша (именно в их «домашнем» произношении) олицетворяют «мужское» и «женское» начала, где «мужское» сплетается с мотивом войны и смерти («Я все здесь чувствую острее - признается герой - и все кругом, весь мир со мной откровеннее, что ли, взрослее, мужественнее» [2, с. 50]), а «женское» сосредотачивается на темах рождения, сотворения живого, идеологии любовных отношений. Сюжетные планы романа, соответствующие героям, противопоставляются в той же форме, что и архетипические: героиня, проживающая в советской Москве, погружена в семейную жизнь - основным предметом ее существования являются дети, отношения с близкими, иными словами - семейный очаг В то же время ее возлюбленный живет в дореволюционной России начала ХХ века и участвует в военных действиях 1900-1901 гг - интервенции Альянса восьми держав, вошедших в Китай с целью подавления «Боксерского (Ихэтуаньского) восстания». «Мужская» половина романа сосредоточивается вокруг военных событий в Китае, и здесь изображается основной культурологический план.
Интервенция Альянса восьми держав оказалась одним из наиболее тревожных военных событий, произошедших на Тихоокеанской территории в начале ХХ века. Чтобы воссоздать исторический материал в его художественной достоверности, автор обращался к документальным источникам. Несмотря на то, что Шишкин неоднократно признавался, что «срисовывает весь китайский антураж с американских фотографий, детализируя сражения, на которых никто из нас не был» [3], «фотографии» не являлись единственным документальным «ресурсом» писателя. Основным источником, по мнению М. Ганина, стали мемуары Д. Янчевецкого «У стен подвижного Китая» (1903), позже переизданные под названием «1900. Русские штурмуют Пекин» [4].
Книга «У стен подвижного Китая» состоит из трех частей: Тяньцзинь, Пекин, Мукден, и в этом композиционном членении отражается хронологический порядок передачи военных событий. Однако в романе Шишкина главный герой вступает в русскую армию лишь по итогу взятия фортов Таку, а погибает после штурма Тяньцзиня (т.е. до штурма Пекина), что позволяет нам прийти к выводу, что заимствования в «Письмовнике» ограничиваются лишь первой частью дневника Янчевецкого (и соответствуют хронике военных действий в Тяньцзине). В письмах Владимира фиксируется неприглядная («окопная») сторона локальной войны: жестокость, кровожадная бессмысленность военной стихии, мародерство и хищничество союзников в войне с Поднебесной. С другой стороны, повествователь по возможности старается ухватить нечто человеческое, повседневное и живое в нечеловеческом антураже тихоокеанского конфликта. Кроме описаний быта и регистрации ежедневно осуществляемого насилия («Может, кто-то захочет что-то про нас узнать. Про то, что я сегодня видел» [2, с. 146]), автор обращается к изображению героев, которые открывают и транслируют в произведении гуманистически заряженную культурную тенденцию. В такой роли выступает однополчанин Владимира - Кирилл Глазенап, который в каком-то смысле составляет ядро кросс-культурных мотивов произведения - точку соприкосновения «восточных» и «западных» культурных систем, обретающих в лице петербургского призывника гармоническое соединение.
Кирилл Глазенап, студент, «восторженно влюбленный в язык Конфуция, Ли Бо и Ду Фу» [2, с. 49], проходящий обучение на восточном факультете Петербургского университета, был прикомандирован к полку русской армии в качестве переводчика. Он отличается кабинетной начитанностью, приятельской добротой, энциклопедичностью, едва ли совместимой с войной, на фоне которой развивается его знакомство с главным героем: «Его походный мешок набит книгами, свитками, воззваниями, которые он повсюду подбирает и подносит к самому носу, чтобы прочитать. У него плохое зрение и очки с претолстыми стеклами» [2, с. 49]. Уже в первой сцене Кирилл пытается спасти от солдат храмовые реликвии одной из китайских кумирен: «Там были огромные гонги, и солдаты принялись бить в них большими деревянными молотками. Глазенап бросился отнимать у них молотки. Он объяснял, что не нужно попусту призывать духов и что дракон — символ добра» [2, с. 49]. Единственный носитель ориентализма в стане русского войска, Глазенап не только выполняет функцию медиатора китайской культуры (и вслед за ней - пафоса охранения ее памятников), он заключает в свернутом виде известный конфуцианский нарратив, в высшей степени характерный для китайской культуры. Привлечение образа молодого ученого (специалиста по каллиграфии и восточной культуре) объясняется общественно-культурным значением этой роли в Китае, что закреплено в идиоматическом выражении «шу шэн» (кит. которое дословно переводится как 'кабинетный ученый, интеллектуал, книжник'. Фигура студента-восточника, таким образом, укореняется в «восточной сфере», восходя к истории основания конфуцианства и далее - к экзаменационной системе «кэцзюй», которая стала предпосылкой к формированию социальной группы «шу шэн» и послужила впоследствии одной из самых узнаваемых эмблем конфуцианской культуры.
Как известно, конфуцианская философская традиция является многовековым корнем китайской религиозной мысли и по-прежнему занимает положение одной из трех магистральных духовно-философских систем Дальнего Востока (наряду с буддизмом и даосизмом). Оригинальное название учения Конфуция, однако, не содержит указания на имя его основателя и в китайской культуре бытует под именем (дословно) «школы ученых», или «школы образованных людей» [5]. Обозначение конфуцианства, т.е. формообразующей основы китайской культуры как «школы образованных людей» уже само по себе указывает на то,
что фигура ученого, олицетворяющая мудрость, знание, играет большую роль в китайском обществе. Кроме того, значение образа ученого увеличилось еще более благодаря системе «кэцзюй», которая мифологизировала фигуру мудреца и наделила его особым архетипическим содержанием.
Кэцзюй - это система экзаменационного (конкурсного) отбора чиновников, осуществлявшаяся посредством сдачи специальных тестов (в частности, требовавших свободного владения конфуцианской классикой). Многочисленная социальная группа «шу шэн», образованная в результате введения новой экзаменационной системы и состоявшая из ученых-чиновников, позже прочно утвердилась и в китайской литературе. Неудивительно, что почтенная фигура книжника стала одним из самых распространенных типов персонажей в классической литературе Китая, в текстах «Западный флигель» (XIII - XIV вв.), «Описание чудесного из кабинета Ляо» (XVII в.), «Неофициальная история конфуцианцев» (XVIII в.). Таким образом Глазенап вводится в китайский контекст, соответствуя одному из самых известных и древних литературных типов китайской письменности.
Нравственная чистота, «библиотечность» и мягкосердечие, которым отличается незлобивый студент-языковед, тоже в полной мере вписываются в конфуцианское учение, морально-этической основой которого «является понятие "жэнь" (кит. С), обозначающее гуманность и человеколюбие» [6. с. 101]. Вовлечение Глазенапа в китайский контекст находит развитие также в многочисленных бытовых штрихах, как бы иллюстрирующих глубокую (подчас экзистенциальную) приобщенность студента к китайской культуре. Так, например, одним из культурных индикаторов Китая, растворенных в зарисовке бытовой жизни солдат, является пшеничная водка - ханьшин (бытовое наименование шаоцзю от кит. - ШШ), и она также связывается с Кириллом. Володя неоднократно сообщает в письме возлюбленной о нехватке пресной воды, даже о необходимости пить воду из луж, чтобы не умереть от нестерпимой жажды. Кирилл учит солдат обрабатывать «солоноватую, илистую» воду из реки Пейхо и пить ее, разбавляя с «ханьшином, китайской водкой» [2, с. 49].
Среди подобных мелких репрезентативных знаков китайской культуры следует упомянуть «китайскую подушечку», которую взял с собой на фронт Гла-зенап. Повествователь замечает, что Кирилл способен заснуть, лишь «положив под голову свою китайскую узорную подушечку, набитую каким-то особым чаем, со специальной дырочкой для уха» [2, с. 64]. Как известно, чай является зарекомендованным указателем китайской культуры и уходит корнями в народный обиход, как и другой элемент традиционного кода - рис («Самые необходимые семь товаров в повседневной жизни: дрова, рис, масло, соль, соя, уксус и чай» -гласит китайская пословица). Нам стоит отметить лишь то, что чайный декокт может быть использован не только как напиток, но и как подушка, и об этом может быть осведомлен только специалист по китайской культуре (носителем которой является Глазенап).
Все это и некоторые другие детали, приводимые Шишкиным мимоходом, составляют наружную поверхность, окрашивающую исторические события в культурный цвет местности, где происходят сражения, и пока не мобилизуют никакого метафизического значения. К ним можно прибавить подробное изображение облачения ихэтуаней и магических талисманов; описания древних строевых обрядов китайских войск; упоминание нескольких случаев из врачебной деятельности Зарембы - полкового врача, который встретился с «инаковым», «алогичным» мышлением уроженцев Тяньцзиня, но все подобные указания на культуру несут лишь стилистическое (факультативное) значение. Другой же род культурологических деталей, касающихся вопросов духа, каллиграфии и метафизического учения о времени и перерождении душ, напрямую сопрягается с магистральными темами романа.
Каллиграфия - «конфуцианский» вариант канцелярской письменной работы, которой занимается Владимир в армейском штабе, составляет предмет страсти Кирилла, который не смог отказаться от китайской письменности даже во время военных действий. Кирилл имеет при себе «четыре сокровища китайского кабинета» (кит. £МИ!1): кисть, тушь, бумагу, тушечницу. В письме Володи читаем: «У него целый набор кисточек. А тушь в брикетиках - палочки, которые он натирает в каменной тушечнице - в лунке с водой. Но бумаги мало, и он часто пишет на доске или холстине, окуная кисточку в простую воду» [2, с. 64]. В китайской культуре «четыре сокровища» обладают символическим содержанием и являются эмблемой «просвещенного человека», в частности потому, что были некогда необходимы для подготовки к экзаменам системы «кэцзюй».
Историко-культурная подоплека, исходя из которой Шишкину удается вплести каллиграфию в сюжет «Письмовника», диктуется семантической нагруженно-стью начертательного (орнаментального и узорчатого) письма в его творчестве (об этом говорит и ранний программный рассказ «Урок каллиграфии» (1993 г.), и название романа - «Письмовник», которое означает 'сборник образцов переписки разного рода'). В одном месте Владимир (вероятно, со слов своего товарища) воспроизводит историю развития древневосточной письменности: «Оказывается, древнее письмо начиналось как запись порядка жертвоприношений. Картинки изображали сцены служения с участниками и ритуальной утварью. <...> Собака была собакой, рыба - рыбой, лошадь - лошадью, человек - человеком. И тогда письмо стали специально запутывать, чтобы его могли понять только посвященные. Знаки стали освобождаться от дерева, от солнца, от неба, от реки. Знаки раньше отражали гармонию, всеобщую красоту. Гармония переместилась в писание. Теперь письмо не отражение красоты, но сама красота!» [2, с. 64].
Идейное содержание процесса переписывания, начертания буквенных символов, освободившихся от идеографического контура и первоначального сходства с предметами наличной действительности, восходит к «скрипторскому сюжету» («Петербургских повестей» Н.В. Гоголя и начальных сцен в «Идиоте» Ф.М. Достоевского) и находит косвенное развитие в «вензельной образности» В. Набокова, преемником которого, бесспорно, стал М. Шишкин. В стихотворении «Слава» В. Набоков писал: «Признаюсь хорошо зарифмована ночь // Но под звезды я буквы подставил» и подразумевал под этим «замещением» процесс познания мира через акт письма, т.е. знания достигнутого в результате «наложения» текста на действительность, стратегии в высшей степени характерной для модернистской литературы (также для творчества М. Пруста, О. Мандельштама и прочих). В том же виде исходная стратегия сохраняется и в эстетике М. Шишкина. Володя пишет: «Ты знаешь, это ведь я слепой был. Видел слова, а не сквозь слова. Это как смотреть на оконное стекло, а не на улицу. Все сущее и мимолетное отражает свет. Этот свет проходит через слова, как через стекло. Слова существуют, чтобы пропускать через себя свет» [2, с. 86]. В этом, пожалуй, содержится главная идея произведения: постижение действительности через письмо, познание сути вещей посредством орнаментального (каллиптического) покрытия действительности вязью слов и мотивных рифмовок; и в высшей степени примечательно, что этот мотив сплетается с фигурой каллиграфа-китаеведа, служащего образцовой моделью, сакральной (восточной) вариацией на исходный сюжет переписывания. Закрепление за Глазенапом статуса профессионального каллиграфа, которым, стоит заметить, не обладает его «ученик», безуспешно выводящий иероглифы на штабной бумаге, служит дополнительным ключом в звеньях сакрализации фигуры студента-ученого, которая развивается не только со стороны европейско-ви-зантийских ассоциаций (о которых говорит имя «Кирилл» и, в соотнесенности с ним, период средневековой истории, связанный с возвеличением акта переписывания как прямого монастырского служения Богу [7, с. 101]), но и со стороны ориентальных аллюзий, роднящих Глазенапа с конфуцианством и овевающих его священным ореолом, исконным для культуры Китая.
Кирилл Глазенап выступает центром культурофилософских смыслов произведения. Основание его личности, воспитанной в русской среде, видоизменено в результате ассимиляции с культурой Востока - в студенте-каллиграфе противоположные устремления (восточные и западные) примиряются, сходятся в единое целое, и герой становится проводником центральных концептов произведения в их ориентально-экзотическом изводе. Помимо каллиграфии Кирилл является носителем духовно-мистических учений Востока, чьи положения перекликаются с основными философскими проблемами произведения и придают им дополнительную смысловую нюансировку. Среди них главные - идея о взаимосвязи всего сущего, а также идеи, связанные с темами смерти и метемпсихоза.
Идея взаимосвязи всего сущего произносится в нескольких вариациях, как бы «пробующих» тему с разных сторон: сначала - это метафора «зариф-мованности» всех элементов действительности (сродни «лесу соответствий» Ш. Бодлера), затем - метафора перспективы с точкой в центре, к которой сходятся все визуальные фрагменты зримого. Третья вариация этой темы приходится на фундаментальную категорию восточных учений «Ци» (кит. связанную с распределением и равновесием энергии в природе: «Живую энергию, которая пронизывает и связывает все вокруг китайцы называют ци. А влиять на ци можно музыкой. И музыкальными звуками определять насыщенность ци. Раньше, чтобы выяснить, готова ли армия к бою, музыкант становился среди солдат, дул в специальную трубу и по звуку делал свое заключение» [2, с. 64]. Ци - одна из центральных категорий китайской философии, основополагающая для китайской культуры (равноценная понятию мировой души в послесократической философии древних греков), становится «метафизической вариацией» на многосоставную идею о всеединстве бытия, которая, как и многие другие идеи в романе Шишкина, обыгрывается в разных формах, концептуализируется с различных ракурсов (культурных, художественных и научных).
Другая тема - тема смерти, протянутая через все пространство произведения, приобретает китайские коннотации через рассказы Кирилла о похоронных
Библиографический список
обычаях и культе предков в Китае. Накануне штурма Тяньцзиня, бивак, в котором находилась армия коалиции, разбили в окрестностях города, и Владимир заметил холмистые насыпи вокруг лагеря. «Дело в том, - пишет Владимир, - что у них нет кладбища, как у нас, а на каждом поле, обрабатываемом отдельной семьей, непременно отведен уголок предкам. Они мертвых не зарывают, а, наоборот, делают небольшую присыпку на земле, на которую ставят гроб и засыпают его сверху. <...> У них считается, что предки помогают своим внукам» [2, с.61]. Смертьчеловека не означает обрыва связи между миром живых имертвых. В китайском предании души предков пребывают в загробном мире, беспрестанно сообщаясь с миром живых, и между ними нет непреодолимой преграды. Потусторонность в религиозных представлениях китайцев выступала непосредственным продолжением земной жизни: «Обитатели царства теней зависели от живущих и, в свою очередь, могли оказывать им помощь. Души предков слыли естественными патронами рода, и забота о них была святым долгом потомков» [8, с. 101]. Непосредственно с этой идеей связывается размышление Глазенапа о переселении душ: «Вот мы жили раньше, - заявил Кирилл, - в другом мире и в другое время, а проснулись тут и продолжаем жить, ничему не удивляясь, все принимая как данность. А потом еще где-нибудь проснемся» [2, с. 73], а также: «Вот меня не было - и это была не смерть, а что-то другое. А потом меня тоже не будет. И это тоже не будет смерть, а то самое - другое» [2, с. 118]. Владимир, однако, скептически воспринимает выкладки соратника-китаиста, интерпретируя его речь на свой лад, как переселение чужой души в текст (через записывание) и обретение умершим человеком жизни на правах составной части его письма. В то же время повествование «Письмовника» строится на попеременных идеологических колебаниях, и большинство философических утверждений могут быть опровергнуты уже в следующем письме, как случается и со скепсисом Владимира, впоследствии поддающегося мифологическому нарративу о переселении душ, цикличности времени и иллюзорности зримого мира.
В итоге фрагменты китайского быта и восточных верований органически вписываются в сюжет «Письмовника»: «мужская» половина романа обрастает культурологическими подробностями, преломляющими и обогащающими основные метафизические мотивы произведения: темы смерти, времени, гармонии и переселения душ. Предметы китайского обихода (ханьшин, чайные подушки, «четыре сокровища китайского кабинета», бумажные амулеты и проч.), а также ряд аллюзий на практику китайских духовных учений (о Ци, метемпсихозе, древней письменности и конфуцианстве) сосредотачиваются вокруг фигуры Кирилла Гла-зенапа, которого по праву стоит расценивать как транслятора «китаеведческого» слоя произведения.
Стоит отметить, что фамилия Глазенапа (от прост. глазенапы, что значит 'глаза' - намек на «претолстые очки героя») была заимствована у мичмана Глазенапа из книги «У стен подвижного Китая» Янчевецкого. Образ Глазенапа был основательно переработан писателем. Глазенап Янчевецкого, воинственный офицер, «командированный с "Дмитрия Донского" для усиления десанта в Тяньцзине» [9, с. 43], является прямой противоположностью героя из романа Шишкина: беспощадность реального прототипа, мичмана, была впоследствии заменена отзывчивой добротой неуклюжего китаиста. Кроме Глазенапа, из инвентаря Янчевецкого Шишкиным был заимствован сюжет про чайную подушку (почти без изменений): «Для сна хозяин постлал на скамейке чистую циновку и положил узорную подушечку, набитую чаем, что очень полезно для глаз, с дырочкой для уха» [9, с. 305] и сцена с кумирней, пересекающаяся с параграфом «В кумирне "Духа огня"», что делалось с определенной целью. Шишкин намеренно подбирал фрагменты, касающиеся китайской культуры, которые смогли бы войти в текст не только в качестве подробности художественного пространства, но и в качестве носителя содержания, отвечающего замыслу произведения как целого. Поэтому конфуцианский дух, которым писатель овеял второстепенного персонажа, превратил фигуру «ученого» в смысловой центр, сосредоточивающий на себе «восточные» смыслы, и послужил вариации и укреплению основных философских тем во многочисленных деталях культуры Китая.
1. Гримова О.А. Роман М. Шишкина «Письмовник»: стратегии нелинейности. Available at: https://gigabaza.ru/doc/25331.html
2. Шишкин М.П. Письмовник. Москва: АСТ, 2010.
3. Бавильский С. Шишкин лес. Достучаться до небес - 10: урок каллиграфии и чистописания в романе Михаила Шишкина «Письмовник». Available at: http://www. chaskor.ru/article/shishkin_les_19083
4. Ганин М. Михаил Шишкин. «Пиcьмовник». Available at: http://os.colta.ru/literature/events/details/17894/
5. Конфуцианство. Электронная библиотека Института философии РАН. Available at: https://iphlib.ru/library/collection/newphilenc/ document/HASH bb6f bae980327d862096bb
6. Долгих О. Конфуцианство: традиция и современность. Евразийский журнал региональных и политических исследований. 2003; № Т. 2, № 1: 101 - 110.
7. Баль В.Ю. «Гоголевский текст» в романе М. Шишкина «Письмовник». Вестник Томского государственного университета. 2016; Т. 42, № 4: 98 - 113.
8. Духовная культура Китая: энциклопедия: в 5 т. Мифология. Религия. Москва: Восточная литература, 2007; Т. 2.
9. Янчевецкий Д.Г. 1900. Русские штурмуют. Пекин, Москва: Яуза, 2008.
References
1. Grimova O.A. Roman M. Shishkina «Pis'movnik»: strategiinelinejnosti. Available at: https://gigabaza.ru/doc/25331.html
2. Shishkin M.P. Pis'movnik. Moskva: AST, 2010.
3. Bavil'skij S. Shishkin les. Dostuchat'sya do nebes - 10: urok kalligrafii i chistopisaniya v romane Mihaila Shishkina «Pis'movnik». Available at: http://www.chaskor.ru/article/ shishkin les 19083
4. Ganin M. Mihail Shishkin. «Pic'movnik». Available at: http://os.colta.ru/literature/events/details/17894/
5. Konfucianstvo. 'Elektronnaya biblioteka Instituta filosofii RAN. Available at: https://iphlib.ru/library/collection/newphilenc/ document/HASH bb6f bae980327d862096bb
6. Dolgih O. Konfucianstvo: tradiciya i sovremennost'. Evrazijskij zhurnalregional'nyh i politicheskih issledovanij. 2003; № T. 2, № 1: 101 - 110.
7. Bal' V.Yu. «Gogolevskij tekst» v romane M. Shishkina «Pis'movnik». Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo universiteta. 2016; T. 42, № 4: 98 - 113.
8. Duhovnaya kul'tura Kitaya: 'enciklopediya: v 5 t. Mifologiya. Religiya. Moskva: Vostochnaya literatura, 2007; T. 2.
9. Yancheveckij D.G. 1900. Russkie shturmuyut. Pekin, Moskva: Yauza, 2008.
Статья поступила в редакцию 16.04.21
УДК 811.411.21
Magomedova S.I., Cand. of Sciences (Philology), senior lecturer, Arabic Language Department, Faculty of Oriental Studies, Dagestan State University
(Makhachkala, Russia) E-mail: sakinat.0111@gmail.com
Taibova P.T., student, Linguistics Department of the Faculty of Oriental Studies, Dagestan State University (Makhachkala, Russia), E-mail: ttaibova0@mail.ru
LEXICO-SEMANTIC ANALYSIS OF THE SYNONYMIC GROUP OF ARABIC REMOVAL VERBS. The article presents results of the analysis of the synonymous series of Arabic distance verbs based on the distributive analysis. The lexical meaning of a word is determined on the basis of textbooks developed by both Russian and Arabic authors. The total volume of the corpus of the studied texts is 205 words. Within the framework of the distributive method, the modeling of the lexical meanings of words arising on the basis of the individual meaning of words when they are combined in a linear series, as well as the establishment of the degree of semantic connection between them was carried out according to the model: semantic features (SF1) - the distance verbs of the Arabic language, given in RAD by B.M. Borisov as translation equivalents of the Russian language distance verbs [1]; (SF3) - all the elements of distribution of the distance verbs, identified by us in 205 word tokens; (SF2) - generalized semantic features, by which verbs are grouped into a certain synonymous number and by which the lexical meanings of the Arabic deletion verbs are classified. The aim of the study is to analyze the contexts of the use of the approaching and distance verbs of the Arabic language to determine the maximum range of meanings through the prism of their compatibility in order to establish a synonymous series within the LSG and synonymous dominant.
Key words: synonymous number, distribution, distributive method, syntagmatic links.
С.И. Магомедова, канд. филол. наук, доц., Дагестанский государственный университет, г. Махачкала, E-mail: sakinat.0111@gmail.com
П.Т. Таибова, студентка, ФГБОУ ВО «Дагестанский государственный университет» (ДГУ), г. Махачкала, E-mail: ttaibova0@mail.ru
ЛЕКСИКО-СЕМАНТИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ СИНОНИМИЧЕСКОЙ ГРУППЫ ГЛАГОЛОВ УДАЛЕНИЯ АРАБСКОГО ЯЗЫКА
В статье излагаются результаты анализа синонимического ряда глаголов удаления арабского языка на основе дистрибутивного анализа. Лексическое значение слова определяется на материале учебных пособий, разработанных как российскими, так и арабскими авторами. Общий объем корпуса изученных текстов составил 205 словоупотреблений. В рамках дистрибутивного метода моделирование лексических значений слов, возникающих на основе индивидуального значения при их сочетаемости в линейном ряду, а также установление степени семантической связи между ними осуществлено по модели семантические признаки (СП1) - взяты глаголы удаления арабского языка, приведенные в РАС В.М. Борисова в качестве переводных эквивалентов глаголов удаления русского языка [1]; (СП3) - все элементы дистрибуции глаголов удаления, выявленные нами в 205 словоупотреблениях; (СП2) - обобщенные семантические признаки, по которым группируются глаголы в определенный синонимический ряд и классифицируются лексические значения глаголов удаления арабского языка. Цель исследования - проанализировать контексты употребления глаголов приближения и удаления арабского языка для определения максимального спектра значений через призму их сочетаемости с целью установления синонимического ряда внутри ЛСГ и синонимической доминанты.
Ключевые слова: синонимический ряд, дистрибуция, дистрибутивный метод, синтагматические связи.
Слову как основной единице лексико-семантической системы присущи два типа структурных отношений - парадигматические и синтагматические. Парадигматические связи представляют собой отношения взаимной противопоставленности между языковыми единицами, относящимися к одной части речи, так или иначе связанными по смыслу, т.е. обладающими общим компонентом значения.
Противопоставление слов по их лексическому содержанию позволяет выделить их семантически общие и отличительные признаки, и на этой основе слова в языке группируются в лексико-семантические группы [2].
Один из видов семантических отношений внутри лексико-семантической группировки является лексическая синонимия. Для синонимии характерно наряду с общностью номинации реалий в конкретном языке дифференциация характеристики обозначаемой реалии разными лексическими средствами языка.
Посредством анализа синонимического ряда выделяется слово, возглавляющее синонимический ряд - доминанта. Значение доминанты входит в значения остальных членов синонимического ряда, оно стилистически нейтральное, синтаксически наиболее свободное и наиболее употребляемое. При исследовании синонимии с точки зрения лексической сочетаемости словом-доминантой в синонимическом ряду служит синоним, сочетательные свойства которого наиболее приближены к сочетательным свойствам всех синонимов в синонимической ряду в целом и семантические свойства которого наиболее нейтральны [3].
Парадигматический аспект характеристики синонимов воплощает сущность этого лексического явления, связь синонимов с другими типами лексических групп. В то время как в синтагматике отражаются как потенциальные, так и реальные условия употребления синонимов.
Во многих определениях синонимов внимание акцентируется на их свойстве взаимозаменяемости, употребления в одном и том же контексте, что обусловлено общими моделями сочетаемости синонимов и возможностью нейтрализации дифференцированных признаков [4; 5].
Несмотря на сочетаемость синонимов и их способность употребляться в одних и тех же контекстах, изучение функционирования синонимов в различных видах текстов доказывает, что в действительности возможность взаимозамены синонимов - явление нечастое. Как отмечает ГВ. Колшанский, «контекст не соз-
дает синонимии, а создает, прежде всего, возможность выявления одинаковых значений разных слов в конкретном языковом окружении» [6].
Существенное различие в синтагматике прослеживается между синонимическими рядами разных частей речи, между существительными и глаголами и лексическими группировками, образуемыми ими. Обусловлены эти различия относительной автономностью значений субстантивных лексем, самодостаточностью их значительного числа, а также определенной «смысловой ущемленно-стью» глагола, детерминированностью его семантики окружением [7].
Особые качества глагольных лексем синонимического ряда проявляются в синтагматических характеристиках синонимов. «Подлинный смысл глагольных лексем раскрывается нередко только в моделях их синтагматического развертывания или расширения» [там же].
Так, употребление членов синонимического ряда «подходить, соответствовать» арабского языка ¿У\*У-¿и?" предполагает очерчивание компонентов ситуации: субъекта действия и объекта действия. Например: ¡Щ/14 ¿м ¿Ш & 'Этот цвет тебе подходит (к лицу)'; о*^ & ¿1 'Эта
брошь подходит (гармонирует с) к твоему зеленому платью'; ¿"Ш'Платье тебе подходит (твоего размера)?'.
Практически в любом глагольном синонимическом ряду его члены имеют определенные ограничения в сочетаемости при том, что степень ограниченности и свободы синтагматических связей членов одного синонимического ряда может существенно различаться. Основным синтагматическим параметром глагольных синонимов оказывается их субъектно-объектная или субъектная ориентированность, которая в определенной степени присутствует в характеристике общего значения синонимического ряда.
Ввиду того, что установление синтагматических связей слов связано с исследованием правил сочетаемости языковых единиц в синтаксических конструкциях, в нашей работе мы использовали метод дистрибутивного анализа -исследования того, как сочетаются и встречаются в устной и письменной речи одна языковая единица относительно другой. Данная методика позволяет установить степень семантической связи между членами заданной лексической подсистемы. Исследование слов через призму синтагматических отношений позволяет выявить лексические значения слов, возникающие на основе индивидуального значения слов при их сочетаемости в линейном ряду, т.к. отдель-
