CC BY
376
ВЕСТН. МОСК. УН-ТА. СЕР. 7. ФИЛОСОФИЯ. 2008. № 4
ФИЛОСОФСКИЕ ПРОБЛЕМЫ ГЕРМЕНЕВТИКИ
Мартин Хавдеггер (1889—1976)
КТО ТАКОЙ НИЦШЕВСКИЙ ЗАРАТУСТРА?
Может показаться, что на вопрос этот легко ответить. Дело в том, что мы находим ответ у самого Ницше в ясных и даже напечатанных разрядкой фразах в той его работе, в которой собственно и представлен образ Заратустры. Книга, возникшая между 1883 и 1885 гг., состоит из четырех частей и носит заглавие: «Так говорил Заратустра».
Ницше снабдил эту книгу подзаголовком. Он гласит: «Книга для всех и ни для кого». «Для всех», однако, не значит для каждого в смысле любого. «Для всех» — значит для каждого человека как человека, для каждого в соответствии с тем и постольку, поскольку он в своем существе становится <ддя себя> достойным мышления1, «...и ни для кого» означает ни для кого из отовсюду нахлынувших любопытных, которые увлекаются только разрозненными частями и необычными высказываниями этой книги, шатаются вслепую вокруг да около внутри ее наполовину поющего, наполовину кричащего, то осторожного, то неугомонного, часто высокого, подчас плоского языка, вместо того чтобы встать на путь мышления, которое ищет здесь свое слово.
«Так говорил Заратустра. Книга для всех и ни для кого». Как зловеще звучит подзаголовок через семьдесят лет после того как это сочинение вышло в свет, однако в совершенно противоположном смысле. Оно стало книгой для каждого, и до сих пор не объявился ни один мыслящий, который сумел бы дорасти до основной мысли этой книги и измерить ее2 происхождение во всей его значимости. Кто такой Заратустра? Если мы внимательно прочтем основное заглавие, то обнаружим некий намек: «Так говорил Заратустра». Заратустра говорит. Он тот, кто говорит3. Как? Подобно народному трибуну или даже проповеднику? Заратустра, который говорит, — защитник4. В этом имени нам встречается одно очень старое слово немецкого языка, притом весьма многозначное. «Для» означает собственно «перед». Фартук (Fürtuch) — все еще употребительное в аллеманском языке обозначение передника5. «Защитник» произносит речи6 и овладевает разговором. Но «для»7 означает в то же время в пользу и в
оправдание. Окончательно: защитник есть тот, кто истолковывает и объясняет то, о чем и в пользу чего он говорит.
Заратустра — защитник в этом трояком смысле. Но что он произносит? В чью пользу он говорит? Что он пытается истолковать? Является ли Заратустра просто неким защитником чего-то или он тот самый защитник одного, что прежде всего и постоянно заговаривает с человеком?
Ближе к концу третьей части «Заратустры» мы найдем главу под названием «Выздоравливающий». Это Заратустра. Но что значит «выздоравливающий»? «Выздоравливать» — это то же самое слово, что и греческое veo|jm, vootoZ8. Это означает возвращаться домой; ностальгия — это тоска по дому, тоска по родине. «Выздоравливающий» — это тот, кто сосредоточивается на возвращении домой (Heimkehr), а именно на вдумчивом обращении (Einkehr) к собственному предназначению. Выздоравливающий находится на пути к себе самому, так что он может сказать о себе, кто он есть. В упомянутой главе выздоравливающий говорит:
«Я, Заратустра, защитник жизни, защитник страдания, защитник круга...»9
Заратустра говорит в пользу жизни, страдания, круга и произносит речи именно о них. Эти три вещи — «жизнь — страдание — круг» взаимосвязаны, являются одним и тем же. Если бы мы сумели правильно помыслить их как одно и то же, мы были бы в состоянии понять, чьим защитником является Заратустра и кем бы он, возможно, сам хотел бы быть в качестве такого защитника. Правда, мы могли бы сейчас вмешаться с помощью грубого объяснения и с неоспоримой достоверностью заявить, что «жизнь» на языке Ницше означает волю к власти как основную черту всего сущего, не только человека. О том, что означает «страдание», Ницше говорит сам следующими словами: «Все, что страдает, хочет жить...» (WW. VI, 469), — т.е. все, что существует по способу воли к власти. Это значит: «Формообразующие силы сталкиваются»10 (XVI, 151). «Круг» — это знак кольца (Ring), кружение <круговорот> (Ringen) которого постоянно струится обратно и таким образом всегда достигает возвращающегося к самому себе тождества11.
Таким образом, Заратустра представляет себя в качестве защитника того, что все сущее есть воля к власти, которая как творящая, сталкивающаяся сама с собою воля страдает и, таким образом, волит себя саму в вечном возвращении того же самого.
Этим высказыванием мы, если выразиться по-школьному, пришли к дефиниции сущности Заратустры. Мы можем записать себе эту дефиницию, запечатлеть ее в памяти и, если понадобит-
ся, вернуться к ней. Мы можем даже специально подтвердить ее теми фразами, что напечатаны разрядкой в книге Ницше и которые говорят о том, кто такой Заратустра.
В уже упомянутой главе «Выздоравливающий» (314) мы читаем:
«7ы (а именно Заратустра. — М.Х.) учитель вечного возвращения..}.»
А в предисловии ко всему произведению (п. 3) написано:
«Я (а именно Заратустра. — М.Х.) учу вас учению о сверхчеловеке».
Следуя этим положениям, Заратустра, защитник, является «учителем». Он, очевидно, учит двум вещам: вечному возвращению того же самого и учению о сверхчеловеке. Однако вначале не видно, как то, чему он учит, взаимосвязано и взаимосвязано ли. Но даже если бы связь прояснилась, осталось бы сомнительным, слушаем ли мы защитника, учимся ли мы у этого учителя. Без этого вслушивания и обучения мы никогда не узнаем в точности, кто такой Заратустра. Таким образом, все же недостаточно собрать вместе предложения, из которых видно, что говорит о себе защитник и учитель. Мы должны обратить внимание на то, как он это говорит, при каком стечении обстоятельств и с какой целью. Решающие слова — «Ты учитель вечного возвращения!» — говорит не сам Заратустра себе самому. Это говорят ему его звери. Они упоминаются в книге сразу же в начале предисловия и более отчетливо о них говорится в ее конце (п. 10). Там мы читаем: «...а солнце стало уже на полдень: тогда он (Заратустра. — М.Х.) вопросительно взглянул на небо, ибо услышал над собою резкий крик птицы. И он увидел орла: описывая широкие круги, несся тот в воздухе, а с ним — змея, но не в виде добычи, а как подруга, ибо она обвила своими кольцами шею его». Мы замечаем уже в этом таинственном обвивании, как в кругах орла и в кольцах змеи кружатся невысказанные круг и кольцо. Так блестит кольцо, которое называется апи1ш аспс'пткаик12: перстень с печаткой и год вечности13. При виде обоих зверей обнаруживается, что они собой представляют, кружась и извиваясь кольцами. Ибо они не просто создают круг или кольцо, а вписываются в них, обретая так свою сущность. При виде обоих зверей появляется то, что относится к Заратустре, вопросительно вглядывающемуся в небо. Поэтому текст продолжается:
«"Это мои звери!" — сказал Заратустра и обрадовался в сердце своем».
«Самое гордое животное, какое есть под солнцем, и животное самое умное, какое есть под солнцем, — они отправились на разведки.
Они хотят знать, жив ли еще Заратустра. И поистине, жив ли я еще?»
Вопрос Заратустры сохраняет свою весомость лишь в том случае, если мы поймем неопределенное слово «жизнь» в смысле «воли к власти». Заратустра спрашивает, соответствует ли его воля той воле, которая в качестве воли к власти господствует над целым сущего, пронизывая его?
Звери Заратустры разведывают его сущность. Он спрашивает сам себя, есть ли он еще, т.е. уже, тот самый, кто он есть на самом деле. В наброске к «Заратустре» из архивного наследия Ницше (XIV, 279) написано:
«"Есть ли у меня время ждать моих зверей? Если это мои звери, то они должны суметь найти меня". Молчание Заратустры».
Потом в приведенном месте в главе «Выздоравливающий» его звери так ему и говорят, причем говорят то, что мы не имеем права не разглядеть за выделенным курсивом предложением. Они говорят:
«Ибо твои звери хорошо знают, о Заратустра, кто ты и кем ты должен стать: смотри, ты учитель вечного возвращения — в этом теперь твое назначение!»
Это проясняется так: Заратустра должен прежде всего стать тем, кто он есть. Заратустра страшится такого становления. Вся книга, в которой запечатлен Заратустра, проникнута страхом. Этот страх определяет стиль, колеблющийся и неуверенный ход всего сочинения14. Этот страх подавляет всю самоуверенность и надменность Заратустры уже в начале его пути. Тот, кто до сих пор не внимал и не внимает этому страху в его речах, порой звучащих надменно, а порой кажущихся хмельными, тот никогда не поймет, кто такой Заратустра.
Так как Заратустра еще только должен стать учителем вечного возвращения, то он не может сразу же начинать с этого учения. Поэтому в начале его пути стоят другие слова: «Я учу вас учению о сверхчеловеке».
Услышав слово «сверхчеловек», мы, однако, должны заранее отбросить все ложные и сбивающие с толку акценты, которые слышатся в нем расхожему мнению. Словом «сверхчеловек» Ницше называет не просто прежнего человека, разросшегося до невероятных размеров. Он также не имеет в виду и тот тип человека, который отбрасывает гуманное и превращает голый произвол в закон, а титаническое неистовство — в правило. Напротив, сверхчеловек, если воспринимать слово буквально15, — это тот самый человек, который выходит за пределы прежнего человека единственно для того, чтобы первым делом вернуть
прежнего человека его еще присутствующей сущности и установить его в ней. Запись к «Заратустре» из наследия (XIV, 271) гласит:
«Заратустра не хочет терять прошлое человечества, бросать все на переплавку».
Откуда же происходит призыв к сверхчеловеку? Почему прежнего человека больше недостаточно? Потому что Ницше чувствует тот исторический момент, когда человек намеревается вступить в права господства над Землей в целом. Ницше — это первый мыслитель, который задает решающий вопрос перед лицом надвигающейся впервые мировой истории и продумывает этот вопрос во всей его метафизической значимости. Вопрос звучит так: готов ли человек как человек в его прежнем существе к принятию господства над Землей? Если нет, то что должно произойти с прежним человеком, чтобы он смог сделать Землю «подвластной» себе и таким образом исполнить слово Ветхого Завета16? Не должен ли в таком случае прежний человек быть выведен за17 пределы самого себя, чтобы суметь соответствовать этому поручению? Если это так, то тогда правильно помысленный «сверхчеловек»18 не может быть продуктом необузданной, выходящей за рамки приличия и устремленной в пустоту фантазии. Его черты, однако, не могут быть обнаружены и исторически с помощью анализа современной эпохи. Поэтому нам не следует искать сущностный облик сверхчеловека в тех фигурах, которые в качестве главных деятелей были вознесены поверхностной и ложно истолкованной волей к власти на руководящие посты в ее разнообразных организационных образованиях. Но одно мы должны были бы заметить сразу: это мышление, домысливающее для себя образ учителя19, который учит учению о сверхчеловеке, касается нас, касается Европы, касается всей Земли не только сегодня, но даже и завтра. Это так совершенно независимо от того, поддерживаем ли мы такое мышление или боремся с ним, пропускают ли его мимо ушей или подделывают в фальшивых тонах. Любое сущностное мышление проходит целым и невредимым сквозь любую приверженность и любую враждебность.
Тогда надо сначала научиться учиться у учителя, даже если это будет означать выспрашивать у него. Только так когда-нибудь мы узнаем, кто такой ницшевский Заратустра или не узнаем этого никогда.
Однако нам остается обдумать, может ли выспрашивание у ницшевской мысли быть ее продолжением или оно должно стать шагом назад.
До этого нам остается обдумать, означает ли это «назад» лишь исторически устанавливаемое прошедшее, которое хотелось
бы обновить (например, мир Гёте), или «назад» указывает на свершившееся, чье начало все еще ждет осмысления20, чтобы стать тем истоком, которому раннее дает начало.
Все же сейчас ограничимся тем, что узнаем нечто малое и предварительное о Заратустре. Лучше всего и целесообразнее для нас попытаться пройти вместе с тем, кем он является, с учителем, его первые шаги. Он учит, показывая. Он провидит21 сущность сверхчеловека и делает ее видимой. Заратустра — лишь учитель, он еще не сверхчеловек в собственном смысле. И Ницше опять же не Заратустра, а спрашивающий, который пытается обдумать сущность Заратустры.
Сверхчеловек выходит за пределы человека прежнего и сегодняшнего типа; он представляет собой, таким образом, переход (Übergang)22, мост. Для того чтобы мы могли, учась, следовать за учителем, который учит учению о сверхчеловеке, и не упускать ничего из виду, мы должны достичь моста. Переход мы помыслим более или менее полно, если обратим внимание на три вещи:
1) на то, откуда уходит переходящий;
2) на сам переход;
3) на то, куда переходит переходящий.
Это последнее мы, и прежде всего переходящий, а до него учитель, который обязан показать его (т.е. переходящего. — И.Б.) нам, должны иметь в виду. Если предвидение «того, куда» отсутствует, то прехождение остается без руля и ветрил, а то, с чем должен распроститься переходящий, остается неопределенным. Но, с другой стороны, то, куда призывается переходящий, открывается в полном свете лишь тогда, когда он туда перейдет. Для переходящего и уж тем более для того, кто хочет продемонстрировать переход как учитель, для самого Заратустры, «то, куда» постоянно остается в дали. Даль остается. Поскольку23 она остается, она остается вблизи, а именно в той, которая оберегает даль как даль тем, что думает о дали и к ней24. Думающая близость к дальнему — это то, что в нашем языке именуется томлением (Sehnsucht). Мы ошибочно соединяем неудержимое влечение (Sucht) с «искать» (suchen) и «быть изгнанным» (getriebensein). Однако старое слово Sucht (желтуха (Gelbsucht), чахотка (Schwindsucht)) означает недуг, страдание, боль.
Томление есть боль по близости дальнего.
Куда идет переходящий, тому и принадлежит его томление. Переходящий и даже тот, кто его показывает, учитель, как мы уже слышали, находится на пути в свою собственнейшую суть. Он выздоравливающий. В третьей части «Так говорил Заратустра» за главой, названной «Выздоравливающий», непосредственно следует глава, которая носит название «О великом томле-
нии». В этой главе, третьей от конца III части, изложение книги «Так говорил Заратустра» достигает апогея. В записи из наследия (XIV, 285) Ницше замечает:
«Содержание III части Заратустры — божественное страдание».
В главе «О великом томлении» Заратустра говорит со своей душой. По учению Платона, которое стало основополагающим для всей западной метафизики, сущность мышления покоится в разговоре души с самой собой. Она25 есть ÀoyoÇ, ov аитп npoÇ auxnv n 5ie^ep%exai nepi rnv av окояп26: говорящее сосредо-
точение, через которое проходит душа на пути к самой себе в окружении всего того, что она видит (Теэтет 189е; ср.: Софист 263е27).
Заратустра в разговоре со своей душой продумывает свою «глубочайшую мысль»28 (Выздоравливающий, п. 1; ср. III. О призраке и загадке, п. 2). Главу «О великом томлении» Заратустра начинает словами:
«О душа моя, я научил тебя говорить "Сегодня" так же, как "Некогда" и "Прежде", и водить свои хороводы над всеми "здесь", "там" и "туда"».
Три слова — «сегодня», «прежде», «некогда» — написаны с большой буквы и стоят в кавычках. Они именуют основные черты времени. Способ, которым Заратустра их произносит, указывает на то, что сам Заратустра впредь должен произносить в основании своего существа. А что это? То, что «некогда» и «прежде», будущее и прошлое, такие же, как и «сегодня». А сегодня существует как прошедшее и наступающее. Все три фазы времени как одно и то же сдвигаются по направлению к тождеству в единственном моменте настоящего, в постоянном сейчас. Метафизика называет постоянное сейчас вечностью. Ницше также продумывает эти три фазы времени из вечности как постоянного сейчас. Но постоянное (Stete) основывается для него не на постоянстве (Stehen), а на возвращении того же самого. Если Заратустра учит свою душу этому сказанию, то он — учитель вечного возвращения того же самого. Оно — неисчерпаемая полнота радостно-мучительной жизни. К нему обращено «великое томление» учителя вечного возвращения того же самого.
Поэтому «великое томление» в той же главе называется еще «томлением преисполненности»29.
«Великое томление» живет в основном тем, из чего оно черпает утешение, т.е. уверенностью. На место старого слова «утешение» (Trost) (отсюда — верить, доверять30 (trauen, zutrauen)) в наш язык пришло слово «надежда». «Великое томление» управля-
ет и направляет31 проникнутого ею Заратустру в его «величайшей надежде».
Но что оправдывает его и ведет к этому?
Что это за мост, по которому он переходит к сверхчеловеку и который дает ему в этом прехождении уйти от прежнего человека так, чтобы он смог от него избавиться?
В своеобразной структуре книги «Так говорил Заратустра», в которой должен быть продемонстрирован переход переходящего, заложено, что ответ на поставленный вопрос дается в приготовительной II части произведения. Здесь Ницше в главе «О тарантулах» говорит устами Заратустры:
«Ибо: да будет человек избавлен от мести: вот для меня мост, ведущий к высшей надежде, и радужное небо после долгих гроз».
Насколько это странно и вызывает недоумение у расхожего мнения, которое имеется о философии Ницше. Разве Ницше не считается призывающим к воле к власти, к политике насилия и к войне, к неистовству «белокурой бестии»?
Слова «да будет человек избавлен от мести» даже напечатаны в тексте разрядкой. Мышление Ницше мыслит об избавлении от духа мести. Его мышление хотело бы служить духу, который как свобода от мстительности первичнее любого простого братания, но также и желания-только-наказывать, духу, который предшествует любым усилиям по установлению мира и любому нагнетанию войны, который лежит вне духа, желающего установить и обеспечить мир и покой с помощью пактов. Таким же образом пространство этой свободы от мести лежит вне пацифизма, политики насилия и раздумывающего нейтралитета. Оно точно так же существует за пределами вялого безразличия к вещам и уклонения от жертвы, как и вне слепых захватов и действий любой ценой.
Духу свободы от мести принадлежит мнимое вольнодумство Ницше.
«Да будет человек избавлен от мести», — даже если мы лишь приблизительно рассмотрим этот дух свободы как основную черту в мышлении Ницше, то образ Ницше, находившийся и до сих пор находящийся в обращении, должен разрушиться в своем основании.
«Ибо да будет человек избавлен от мести: вот для меня мост, ведущий к высшей надежде», — говорит Ницше. Этим же он сразу говорит, языком готовящегося утаивания, куда движется его «великое томление».
Но что Ницше понимает здесь под местью? В чем, по его мнению, состоит избавление от мести?
Мы ограничимся тем, что прольем некоторый свет на эти два вопроса. Этот свет, быть может, позволит нам затем отчетливее увидеть тот мост, который для такого мышления должен быть переброшен от прежнего человека к сверхчеловеку. С этим переходом обнаруживается то, куда идет переходящий. Так нам скорее может стать ясным, в какой мере Заратустра как защитник жизни, страдания, круга есть учитель, который учит сразу вечному возвращению того же самого и учению о сверхчеловеке.
Но почему же тогда настолько решающая вещь обусловлена избавлением от мщения? Где обитает его32 дух? Ницше отвечает нам в третьей с конца главе второй части книги «Так говорил Заратустра». Она называется «Об избавлении». Там написано:
«Дух мщения, друзья мои, был до сих пор лучшей мыслью людей; и где было страдание, там всегда должно было быть наказание».
Этим предложением месть заранее связывается со всем прежним мышлением людей. Упомянутое здесь мышление означает не какое-то обдумывание, а такое мышление, в котором заключено и внутри которого колеблется отношение человека к тому, что есть, к сущему. Поскольку человек относит себя к сущему, постольку он представляет сущее в отношении того, что оно существует, что оно есть33 и как оно есть, каким оно хотело бы быть и должно быть, короче говоря, сущее в отношении его бытия. Это представление называется мышлением.
Следуя фразе Ницше, прежде это представление определялось духом мщения. Люди считали свое отношение к тому, что есть, определяемое таким образом, наилучшим.
Как бы ни желал человек представлять сущее как таковое, он представляет его в виду его бытия. Через этот вид он постоянно движется за пределы и по ту сторону сущего к бытию. По ту сторону по-гречески будет цеха. Поэтому любое отношение человека к сущему как таковому в сущности метафизическое. Если Ницше понимает мщение как дух, который настраивает и определяет34 связь человека с сущим, то он изначально мыслит мщение метафизически.
Месть здесь — это не просто тема морали, а избавление от мщения — не задача морального воспитания. Точно в такой же малой степени мщение и мстительность остаются предметом психологии. Сущность и значение мщения Ницше видит метафизически. Но что вообще называется мщением?
Если мы с самого начала с необходимой дальновидностью будем придерживаться значения слова, мы сможем найти там намек. Месть (Rache), мстить (rächen), wreken, urgere35 — значит толкать, гнать, гнать от себя, догонять, преследовать. В каком
смысле месть есть преследование? Она же не пытается просто нагнать, поймать нечто, овладеть им. Она и не пытается убить преследуемого. Мстящее преследование с самого начала сопротивляется тому, кому оно мстит. Оно сопротивляется (widersetzt sich) ему таким образом, что оно унижает (herabsetzt), чтобы поставить напротив себя униженного и, ощутив свое превосходство перед ним, восстановить свое собственное значение, которое оно считает единственно значимым. Ибо мстительность изгоняется чувством поражения и ущерба. В годы, когда Ницше создавал свое сочинение «Так говорил Заратустра», он написал в заметке:
«Я советую всем мученикам подумать, не мстительность ли влекла их к крайностям?» (XII (3), с. 298).
Что такое мщение? Тут мы пока можем сказать, что мщение — это сопротивляющееся, унижающее преследование. И это преследование должно нести, тащить за собою всю предшествующую мысль, все предшествующее представление о сущем в отношении его бытия? Если духу мщения подобает названное метафизическое значение, то оно должно быть усмотрено в состоянии метафизики. Для того чтобы мы более или менее это постигли, обратим внимание на то, какой сущностный отпечаток носит бытие сущего внутри метафизики Нового времени. Этот сущностный отпечаток в классической форме выражен в нескольких предложениях, которые в 1809 г. написал Шеллинг в своих «Философских исследованиях о сущности человеческой свободы и связанных с ней предметах». Эти три предложения гласят:
«В последней и высшей инстанции нет совершенно никакого иного бытия, кроме воления. Воление — это прабытие, и к нему (волению) единственному подходят все его (прабытия) предикаты: безосновность, вечность, независимость от времени, самоутверждение. Вся философия стремится лишь к тому, чтобы найти это наивысшее выражение» (Философские работы Ф.В.Й. Шеллинга. Landshut, 1809. Т. 1. С. 419).
Шеллинг в волении находит предикаты, которые метафизическое мышление с давних пор приписывает бытию, в их последней и высшей, а тем самым и в законченной форме. Воля этого воления здесь, однако, не рассматривается как способность человеческой души. Слово «воление» здесь обозначает бытие сущего в целом. Последнее есть воля. Это звучит для нас странно (befremdlich) и будет таковым, пока ключевые мысли западной метафизики остаются для нас чужими (fremd), они остаются таковыми до тех пор, пока мы не продумываем эти мысли, а лишь сообщаем о них. Можно, например, исторически точно установить высказывания Лейбница о бытии сущего, ни в малейшей степени
не продумав то, о чем думал он, когда определял бытие сущего из монады как единства perceptio и appetitus36, как единства представления и стремления, т.е. как волю. То, что продумывает Лейбниц, выявляется через Канта и Фихте как разумная воля (Vernunftwille), над которой размышляли Гегель и Шеллинг, каждый по-своему. То же самое имеет в виду Шопенгауэр, когда дает своему главному труду название: «Мир (не человек. — М.Х.) как воля и представление». О том же думает и Ницше, когда опознает прабытие сущего как волю к власти.
То предположение, что здесь везде бытие сущего целиком является как воля, не основано на воззрениях о сущем, которые придумывают какие-то философы. Никогда никакая ученость не сможет выяснить, что это за явление бытия — воля; можно лишь мысленно задать вопрос о нем и сохранить в памяти (Gedächtnis) как то, о чем надо мыслить, как то, что достойно (würdig) этого в его сомнительности (Fragwurdigkeit), и, таким образом, как то, что помыслено (Gedachtes).
Бытие сущего появляется специально выраженным как воля для метафизики Нового времени и через нее. Но человек является человеком постольку, поскольку он, мысля, относит себя к сущему и таким образом держится в бытии. Мышление должно в своей собственной сущности соответствовать тому, к чему оно относит себя, к бытию сущего как воле.
Итак, по словам Ницше, прежнее мышление определяется через дух мщения. Так как же продумывает Ницше существо мщения, при условии, что продумывает он его метафизически?
Во второй части «Заратустры», в уже названной главе «Об избавлении», Ницше говорит устами своего Заратустры:
«Это и только это есть само мщение: отвращение воли ко времени и к его "было"».
То, что сущностное определение мщения поднимается до противного и сопротивляющегося в нем и таким образом до отвращения, находится в соответствии с тем особым преследованием, которым мы обозначали мщение. Но Ницше не говорит просто, что месть есть отвращение. То же можно сказать и о ненависти. Ницше говорит: месть есть отвращение воли. Но «воля» обозначает здесь бытие сущего в целом, а не только человеческое воление. Через обозначение мщения как «отвращения воли» (des Willens Widerwille) его сопротивляющееся преследование с самого начала остается внутри отношения к бытию сущего. Что это именно так, станет ясно, если мы обратим внимание на то, против чего направлено отвращение мести. Мщение есть «отвращение воли ко времени и к его "было"».
При первом, и при втором, и даже при третьем чтении этого сущностного определения мести читатель будет считать указанное подчеркнутое отношение мести ко «времени» ошеломляющим, непонятным и, наконец, произвольным. Он даже должен так сделать, если не продумает дальше, что означает здесь слово «время».
Ницше говорит: мщение есть «отвращение воли ко времени...». Это не значит к чему-то временному. Это также не значит к какому-то особенному характеру времени. Это лишь значит «отвращение ко времени...»
Однако сразу же следуют слова: «ко времени и к его "было"». Но это же значит, что мщение есть отвращение к «было» внутри времени. С полным правом нам укажут, что ко времени принадлежит не только «было», но и в той же степени «будет», так же как и «есть сейчас»; ибо время определяется не только через прошедшее, но и через будущее и настоящее. Поэтому если Ницше подчеркнуто выдвигает «было» внутри времени, то он, очевидно, ни в коем случае не имеет в виду при обозначении сущности мщения время как таковое, а имеет в виду время с особой точки зрения. Но как обстоит дело с временем как таковым? С ним дело обстоит так, что оно идет. И оно идет потому, что оно проходит. Наступающее во времени никогда не наступит, чтобы остаться, оно наступает, чтобы идти. Куда? В пре-хождение. Если человек умер, мы говорим, что он распростился с временным. Временное рассматривается как преходящее.
Ницше определяет мщение как «отвращение воли ко времени и к его "было"». Это дополнительно введенное определение не выделяет одну из сторон времени, пренебрегая двумя другими, но обозначает основную черту времени в его целокупной и изначальной временной сущности. С помощью союза «и» в выражении «время и его "было"» Ницше не переходит к простому присоединению определенной черты времени. «И» означает здесь то же, что «и это значит». Мщение есть отвращение воли ко времени, и это значит — к прехождению и его преходящему. В борьбе против этого воля уже ничего не сможет достичь, на это постоянно наталкивается ее воление. Время и его «было» есть камень преткновения, который воля не может легко преодолеть. Время как прехождение есть то враждебное, от чего страдает воля. Будучи такой страдающей, воля сама станет страданием прехож-дения, каковое страдание волит тогда свое собственное прохождение и тем самым волит, чтобы вообще все было достойно прехож-дения. Отвращение ко времени принижает преходящее. Земное37, Земля и все, что принадлежит ей, — это то, что вообще-
то не должно было бы существовать и в основе своей не имеет истинного бытия. Уже Платон назвал это цп ov, не-сущее.
Следуя словам Шеллинга, которые лишь выражают главное воззрение всей метафизики, изначальными предикатами бытия являются «независимость от времени, вечность».
Глубочайшее отвращение ко времени не состоит, однако, в простом принижении мирского. Глубочайшая месть для Ницше состоит в таком мышлении, которое устанавливает вневременные идеалы в качестве абсолютных, в сравнении с которыми временное должно само принизить себя до собственно не-сущего.
Но как человек сможет принять господство над Землей, как он сможет взять Землю в качестве Земли под свой контроль, если он принижает и пока он принижает земное, поскольку дух мести определяет его мышление? Если значимо то, что Землю как Землю нужно спасти, то прежде должен исчезнуть дух мести. Поэтому для Заратустры избавление от мести есть мост к высшей надежде.
В чем же состоит это избавление от отвращения к прехожде-нию? Состоит ли оно вообще в освобождении воли? В буддистском смысле и в смысле Шопенгауэра? Поскольку в учении метафизики Нового времени бытие сущего есть воля, постольку избавление от воли оказалось бы тождественным избавлению от бытия и, таким образом, падению в пустое ничто. Избавление от мести хотя и представляется Ницше избавлением от враждебного, от сопротивляющегося и принижающего в воле, но ни в коем случае не является исключением всякого воления. Избавление избавляет отвращение от его «нет» и делает его свободным для «да». Что утверждает (bejaht) это «да» (Ja)? В точности то, что отрицает отвращение духа мести: время, прехождение.
Это «да» времени есть воля к тому, чтобы прехождение осталось и не было принижено до ничтожности. Но как может остаться прехождение? Только так, чтобы оно как прехождение не шло постоянно, а все время приходило. Только так, чтобы прехождение и его прошедшее возвращалось как то же самое в своем приходе. Само это возвращение все же будет остающимся лишь тогда, когда оно будет вечным. Предикат «вечности» принадлежит, по учению метафизики, к бытию сущего.
Избавление от мести — это переход от отвращения ко времени к воле, которая представляет сущее в вечном возвращении того же самого, становясь защитником круга.
Иными словами, только когда бытие сущего представится человеку как вечное возвращение того же самого, человек сможет перейти через мост и, освободившись от духа мести, быть переходящим, сверхчеловеком.
Заратустра — учитель, который учит учению о сверхчеловеке. Но он этому учит единственно потому, что он учитель вечного возвращения. Эта мысль о вечном возвращении того же самого — первая по порядку, «глубочайшая»38 мысль. Поэтому она высказывается учителем в конце и даже там — нерешительно.
Кто такой ницшевский Заратустра? Он учитель, чье учение желает освободить прежнее мышление от духа мести для того, чтобы сказать «да» вечному возвращению того же самого.
Заратустра учит учению о сверхчеловеке как учитель вечного возвращения. Лейтмотивом этого учения служит запись из наследия (XIV, 276): «Рефрен: "только любовь должна править" (созидающая любовь, которая забывает саму себя в трудах своих)».
Заратустра не учит отдельно учению о сверхчеловеке и о вечном возвращении. То, чему он учит, взаимосвязанно, поскольку одно для соответствия требует другого. Это соответствие, то, внутри чего оно осуществляется и как оно ускользает, — это то, что прячет в себе и одновременно показывает образ Зарату-стры, и то, что он таким образом делает в первую очередь достойным мышления.
Один лишь учитель знает, что то, чему он учит, остается призраком (Gesicht) и загадкой. Внутри этого осмысляющего знания он терпеливо выжидает.
Мы, сегодняшние, вовлечены особым изначальным владычеством наук Нового времени в странное заблуждение: полагают, что знание якобы извлекается из науки, а мышление подчиняется суду науки. Но то единственное, что способен сказать мыслитель, никогда не может быть ни доказано, ни опровергнуто логически или эмпирически. Это также и не предмет веры. Оно может сделаться зримым лишь посредством спрашивания-осмысления. Зримое (Gesichtete) при этом всегда является как достойное вопрошания (Fragwürdige)39.
Чтобы взглянуть в лицо (Gesicht) загадке, воплощенной в образе Заратустры, и сохранить этот взгляд (Blick), снова обратим внимание на появление (Anblick) его зверей, которое ему видится в начале его странствия:
«...тогда он вопросительно взглянул на небо, ибо услышал над собою резкий крик птицы. И он увидел орла: описывая широкие круги, несся тот в воздухе, а с ним — змея, но не в виде добычи, а как подруга: ибо она обвила своими кольцами шею его. "Это мои звери!" — сказал Заратустра и обрадовался в сердце своем».
Ведь именно так звучит место из главы «Выздоравливающий» (п. 1), ранее намеренно приведенное лишь частично:
«Я, Заратустра, защитник жизни, защитник страдания, защитник круга, тебя зову я, самую глубокую из мыслей моих!»
Тем же словом Заратустра называет мысль о вечном возвращении того же самого в главе II части40 «О призраке и загадке» (п. 2). Там Заратустра впервые в споре с карликом пытается обдумать загадочную полноту того, что он видит в качестве предмета своего томления. Вечное возвращение того же самого остается для Заратустры хотя и призраком (Gesicht), но и загадкой. Оно не может быть ни доказано, ни опровергнуто логически или эмпирически. В сущности так обстоят дела с любой важной идеей любого мыслителя: она высвечивается (Gesichtetes), но остается загадкой, — она достойна вопрошания (fragwürdig).
Кто такой ницшевский Заратустра? Мы можем сейчас ответить шаблонно: Заратустра — учитель вечного возвращения того же самого и учит о сверхчеловеке. Но теперь мы видим, быть может, видим отчетливей поверх простого шаблона: Заратустра не учитель, который учит двум различным вещам. Заратустра учит о сверхчеловеке, поскольку он учитель вечного возвращения того же самого. Но также и наоборот: Заратустра учит вечному возвращению того же самого, поскольку он учит о сверхчеловеке. Оба учения составляют единое целое в круге. Через их круговорот учение соответствует тому, что есть, кругу, который как вечное возвращение того же самого составляет бытие сущего, т.е. постоянное в становлении.
Этого кружения достигнет учение и его мышление, если оно перейдет через мост под названием «избавление от духа мести». Этим прежнее мышление должно быть преодолено.
Непосредственно ко времени завершения книги «Так говорил Заратустра», к 1885 г., относится одна запись, помещенная под номером 617 в книге, которая была кое-как собрана из наследия Ницше и опубликована под названием «Воля к власти». Запись имеет выделенный подзаголовок: «Recapitulation»41. Ницше с необычайной проницательностью сосредоточивает здесь в нескольких предложениях самое главное в своем мышлении. В примечании к тексту, заключенном в скобки, намеренно упомянут Заратустра. «Recapitulation» начинается с фразы:
«Сообщать становлению характер бытия есть высшая воля к власти».
Высшая воля к власти, т.е. наиживейшее любой жизни, состоит в том, чтобы представлять прехождение как постоянное становление в вечном возвращении того же самого и делать его таким постоянно и устойчивым образом. Это представление есть мышление, которое, как подчеркивает Ницше, «сообщает» сущему характер его бытия. Это мышление берет под свой кон-
2 ВМУ, философия, № 4
17
троль, под свою защиту становление, которому принадлежит постоянное самодвижение, страдание.
Преодолено ли этим мышлением прежнее размышление, преодолен ли дух мести? Или в этом «сообщать», которое берет все становление под контроль вечного возвращения того же самого, скрывается как одно, так и другое, отвращение против простого прехождения и тем самым в высшей степени одухотворенный дух мести?
Как только мы ставим такой вопрос, начинает все больше казаться, будто мы пытаемся приписать Ницше в качестве его собственного то, что он как раз хочет преодолеть, будто мы придерживаемся мнения, что подобным приписыванием мышление этого мыслителя якобы будет опровергнуто.
Но суетливое желание опровергнуть никогда не достигнет пути мыслителя. Эта суетливость относится к тому мелочному мышлению, в чьих разглагольствованиях нуждается общественность для собственного развлечения. Кроме того, Ницше сам давно предвосхитил ответ на наш вопрос. Работа, непосредственно предшествующая книге «Так говорил Заратустра», вышла в 1882 г. под названием «Веселая наука». В ее предпоследней главе (п. 341) «глубочайшая мысль» Ницше впервые изложена под заголовком «Величайшая тяжесть». Следующая за ней завершающая глава (п. 342) дословно перенесена в работу «Так говорил Заратустра» в начало предисловия.
В наследии (WW. Т. XIV, с. 404 и далее) можно найти наброски к предисловию для труда «Веселая наука». Мы читаем там следующее:
«Закаленный войной и победой (durch Kriege und Siege) дух, для которого завоевание, приключение, опасность, даже боль сделались потребностью; привыкание к резкому высокому воздуху, к зимним прогулкам, ко льду и горам во всех смыслах; разновидность утонченной злобы и последнего задора мщения, ибо в этом есть мщение, мщение жизни42, когда глубоко страдающий берет жизнь под свою защиту».
Что нам остается кроме того, чтобы сказать: учение Зарату-стры не дает избавления от мести? Мы говорим это. Однако же мы ни в коем случае не говорим это в качестве мнимого опровержения философии Ницше. Мы говорим это даже не в качестве возражения против ницшевского мышления. Но мы говорим так, дабы обратить наш взгляд на то, что мысль Ницше движется в духе прежнего мышления, и на то, до какой степени она в нем движется. Вопрос о том, понят ли вообще этот дух прежнего мышления в его определяющей сущности, если он истолкован как дух мщения, мы оставляем открытым. В любом случае,
прежнее мышление есть метафизика, и ницшевское мышление, вероятно, завершает ее.
Этим в ницшевском мышлении обнаруживается нечто такое, что само его мышление больше не в состоянии помыслить. Таким отставанием от помысленного обозначено творческое в мышлении. Там, где мышление приводит метафизику к полному завершению, оно указывает на неосмысленное в особом значении, отчетливо и в то же время запутанно. Но где же глаза, способные увидеть это?
Метафизическое мышление покоится на различии между тем, что истинно существует, и тем, что относительно этого образует не истинно сущее. Для сущности метафизики, однако, решающим является не то, что названное различие представляется как противоположность чувственного и сверхчувственного, а то, что это различие в смысле трещины остается первым и основным. Она43 продолжает существовать и тогда, когда платоническая иерархия чувственного и сверхчувственного переворачивается и чувственное узнается шире и существеннее в том смысле, который для Ницше связан с Дионисом. Ибо преисполненность, в согласии с которой движется «великое томление» Заратустры, — это неисчерпаемое постоянство становления, в качестве которого воля к власти волит саму себя в вечном возвращении того же самого.
Ницше привел существенно метафизическое в своем мышлении к предельной форме отвращения, как, например, в последних строках своего последнего произведения «Ессе homo» «Как становятся сами собою». Ницше закончил этот труд в октябре 1888 г. Он был впервые опубликован лишь двадцатью годами позже ограниченным тиражом и в 1911 г. помещен в том XV большого издания в восьмую долю листа. Последние строки «Ессе homo» гласят:
«— Понят ли я? — Дионис против Распятого...»
Кто такой ницшевский Заратустра? Он защитник Диониса. Из этого понятно: Заратустра — учитель, который в своем учении о сверхчеловеке и для него44 учит вечному возвращению того же самого.
Дает ли эта фраза ответ на наш вопрос? Нет. Она не даст его и в том случае, если мы последуем указаниям, поясняющим ее, чтобы пройти вслед за Заратустрой, сделать хотя бы один первый шаг через мост. Фраза, которая выглядит как ответ, смогла бы все же заставить нас повнимательнее присмотреться и вновь внимательно обратиться к вопросу заглавия.
Кто такой ницшевский Заратустра? Теперь вопрос вот в чем: кто такой этот учитель? Что это за образ, появляющийся на
стадии завершения метафизики внутри последней? Нигде больше в истории западной метафизики сущностный образ ее мыслителя не воспевался (gedichtet) или, если мы скажем правильнее и буквальнее, не вы-думывался именно таким образом; нигде больше, кроме начала западного мышления у Парменида, и там лишь в таинственных очертаниях.
Существенным в образе Заратустры остается то, что учитель учит чему-то двойственному, части которого во взаимопроникновении составляют единое целое: о вечном возвращении и сверхчеловеке. Заратустра сам в определенной степени есть такое взаимопроникновение. В этом отношении и он остается загадкой, которую мы едва ли смогли разглядеть.
«Вечное возвращение того же самого» — это название для бытия сущего. «Сверхчеловек» — название для существа человека, которое соответствует этому бытию.
Откуда взаимосвязаны бытие и существо человека? Как они взаимосвязаны, если ни бытие не является вотчиной человека, ни человек не является лишь особым случаем внутри сущего?
Можно ли вообще обсуждать взаимосвязанность бытия и существа человека, до тех пор пока мышление застревает в прежнем представлении о человеке? Следуя такому представлению, он есть animal rationale, разумное животное. Случайность ли это или лишь поэтическое приукрашивание, что оба животных, орел и змея, находятся при Заратустре, что они говорят ему, кем он должен стать, чтобы быть тем, кто он есть? В образе обоих животных мыслящему должно явиться сочетание гордыни и мудрости. Но надо знать, что Ницше думает о них. В записях времени создания книги «Так говорил Заратустра» мы читаем:
«Мне кажется, что скромность и гордыня тесно связаны друг с другом... Общее: холодный, уверенный, оценивающий взгляд в обоих случаях» (WW. XIV, с. 99).
В другом месте говорится:
«Как глупо рассуждают о гордыне — и христианство даже заставило воспринимать ее как грех! Дело вот в чем: тот, кто многого требует от себя и многого добивается (verlangt und erlangt% должен чувствовать себя очень далеким от тех, кто этого не делает, — такая дистанция обозначается этими другими как "самомнение"; но тот знает ее (дистанцию) лишь как беспрерывную работу, войну, победу днем и ночью: другие ничего не знают обо всем!» (там же, с. 101)
Орел — самое гордое животное; змея — самое мудрое животное. И оба включены в круг, в нем они вьются, включены в кольцо (Ring), которое опоясывает (umringt) их сущность; и круг и кольцо еще раз включены друг в друга.
Загадка того, кто такой Заратустра как учитель вечного возвращения и сверхчеловека, является нашему взору при виде обоих животных. При виде их мы можем непосредственнее и проще установить то, что пытались показать в докладе как подозрительное: отношение бытия к живому существу под названием «человек».
«И он увидел орла: описывая широкие круги, несся тот в воздухе, а с ним — змея, но не в виде добычи, а как подруга, ибо она обвила своими кольцами шею его.
"Это мои звери!" — сказал Заратустра и обрадовался в сердце своем».
Заметка о вечном возвращении того же самого
Ницше сам знал, что его «глубочайшая мысль» остается загадкой. Тем меньше у нас права считать, что мы можем отгадать эту загадку. Таинственность последней мысли западной метафизики не должна склонить нас к уходу от нее с помощью отговорок.
По существу отговорок только две.
Либо говорят, что эта мысль Ницше якобы является «мистикой» и не может рассматриваться мышлением.
Либо говорят: эта мысль уже очень древняя. Она сводится к давно известному циклическому представлению мирового совершения. Внутри западной метафизики первым, у кого ее можно найти, был Гераклит.
Второе сообщение, как и все в таком роде, не говорит совершенно ничего. Ибо чем нам может помочь то, что о мысли устанавливают: ее можно найти «уже», например, у Лейбница или даже «уже» у Платона? Что дает нам это указание, если оно оставляет продуманное Лейбницем и Платоном в такой же таинственности, как и ту мысль, которую считают объясненной подобными историческими экскурсами?
Однако что касается первой отговорки, согласно которой ницшевская мысль о вечном возвращении того же самого есть якобы фантастическая мистика, то наша эпоха должна была бы научить нас другому; при условии, правда, что она настроена на мышление, которое выявляет сущность современной техники.
Что есть сущность современной машины-двигателя, как не окончательное оформление вечного возвращения того же самого? Но сущность такой машины — это не нечто машинное, ни тем более не нечто механическое. Точно так же ницшевская мысль о вечном возвращении того же самого не должна истолковываться в механическом смысле.
Ницше ведет и испытывает свою глубочайшую мысль от Диониса, и это свидетельствует лишь о том, что он должен был
мыслить ее все еще по-прежнему только метафизически. Но здесь нет противоречия с тем, что эта глубочайшая мысль скрывает нечто непродуманное, которое одновременно скрывается от метафизического мышления. (Ср. лекцию «Что значит мыслить?» W.S. 51/52, появившуюся в 1954 г. в книжном варианте в издательстве М. Niemeyer, Тюбинген.)
ПРИМЕЧАНИЯ ПЕРЕВОДЧИКА
Переводчик выражает искреннюю признательность за бескорыстную помощь и поддержку преподавателю кафедры истории зарубежной философии МГУ им. М.В. Ломоносова Д.В. Бугаю, талантливому филологу, историко-культурная эрудиция которого позволила избежать множества досадных ошибок как формальных, так и содержательных.
1 Sich in seinem Wesen denkwürdig wird.
2 Не ясно, происхождение мысли или происхождение книги. Скорее всего, происхождение мысли.
3 В оригинале «Sprecher» образовано от глагола «sprechen» — говорить, букв. — «говорящий».
4 Fürsprecher, т.е. «говорящий для».
5 Fürtuch — букв, «платок для», к этому слову восходит русский «фартук». Хайдеггер указывает на близость в этих словах предлогов «для» и «перед», превратившихся в немецком языке в отделяемые приставки.
6 Опять обыгрывается предлог и отделяемая приставка vor: «spricht vor» — букв, «говорит перед кем-то».
7 Т.е. «für» в слове «Fürsprecher» — «защитник».
8 Возвращение (др.-греч.).
9 Отрывки из книги «Так говорил Заратустра» приводятся в переводе Ю.М. Антоновского.
10 Die gestaltenden Kräfte stoßen sich.
11 В целях сохранения смысла мы позволим себе пренебречь передачей очередной игры слов. В оригинале: «...dessen Ringen in sich selbst zuruckläuft und so immer wiederkehrende Gleiche erringt».
12 Кольцо вечности (лат.).
13 По всей видимости, Хайдеггер здесь имеет в виду вечно повторяющийся сельскохозяйственный год.
14 Игра слов: den zögernden und immer wieder verzögerten Gang. Вариант перевода: Тянущийся и затяжной ход произведения. Перевод неудачен, но выражает смысл двух различных, образованных от одного и того же глагола причастий, по-русски совершенного и несовершенного вида.
15 Das Wort ganz wörtlich genommen. Wort — слово, т.е. эту фразу можно перевести: «воспринимая букву буквально».
16 См. Быт., 1, 28
17 Über.
18 «Über-mensch» — опять игра слов. См. прим. 17.
19 Das auf die Gestalt eines Lehrers zudenkt.
20 Andenken — это слово у Хайдеггера имеет двоякий смысл: во-первых, предлог «an» управляет глаголом «denken», поэтому это слово можно перевести буквально как «мышление о», а во-вторых, оно означает воспоминание или память. Таким образом, если попытаться уловить хайдеггеровскую мысль, это
слово можно перевести следующим образом: мышление о чем-то, что необходимо вспомнить, мышление, направленное в прошлое, анамнезис.
21 Vorausblickt.
22 Здесь опять обыгрывается предлог «über», который обозначает «поверх», «через». Мы, сохраняя русский перевод «выходящий за пределы», считаем, однако, нужным отметить, что именно семантическая принадлежность слова «сверхчеловек», а также слова «переходящий» (Hinübergehende) направлению «поверх» и «через границы» играют для Хайдеггера принципиально важную роль.
23 Игра слов: «insofern» значит буквально: «насколько далеко».
24 [/[меется в виду: стремится мыслью по направлению к этой дали.
25 Т.е. сущность мышления.
26 Рассуждение, которое душа ведет сама с собою о том, что она наблюдает (др.-греч.) (Платон. Собр. соч.: В 4 т. VI.. 1993. Т. 2. С. 249).
27 «Не есть ли мысль и речь одно и то же, за исключением лишь того, что происходящая внутри души беззвучная беседа ее с самой собой и называется у нас мышлением» (Платон. Там же. С. 338—339).
28 В пер. Ю.М. Антоновского «бездонную мысль». Нам кажется, что Хайдеггер в данном случае (как и Ницше) вкладывает в это слово смысл «важнейшей мысли», «ключевой мысли».
29 У Антоновского некорректный, на наш взгляд, перевод: «тоска чрезмерного избытка».
30 «Доверять» также в смысле «доверять кому-либо какое-то дело или задание».
31 Stimmt und bestimmt.
32 Т.е. мщения.
33 Из-за того, что русский союз и местоимение обозначаются одним словом «что», а в немецком языке это два разных слова, необходимо пояснение: человек представляет себе сущее, в связи с тем что оно существует, а также в связи с тем что именно оно есть, т.е. в связи с его признаками.
34 Durchstimmt und bestimmt.
35 Теснить, гнать, толкать (лат.).
36 Восприятия и стремления (лат.). См. также: Хайдеггер М. Европейский нигилизм // Время и бытие: Статьи и выступления. VI.. 1993. С. 166.
37 Т.е. мирское.
38 См. прим. 28.
39 Букв, «подозрительное».
40 Это глава из III части.
41 Сжатое повторение (фр.).
42 Здесь имеется в виду, что не жизнь мстит, а жизни мстят.
43 Т.е. трещина.
44 Т.е. для учения.
От переводчика
Браться сегодня за перевод текстов Мартина Хайдеггера довольно рискованно. И не только потому, что когда-то, в 1960— 1970-е гг., их переводили В.В. Бибихин, Т.В. Васильева, A.B. Михайлов, сумевшие каждый по-своему отыскать «тропу» к Хайдеггеру, но и потому, что желающие общаться с его текстами и интерпретировать их должны пройти путем его мысли, и никто
не застрахован от заведомо ложного толкования. Тем не менее переводить Хайдеггера нужно, ибо заложенная им традиция философствования должна быть осмыслена и продолжена. Чем интересна для нас эта традиция?
Отвлекаясь от собственно философских идей Хайдеггера, от их воздействия, которое и поныне испытывает западная мысль (от Дж. Ваттимо и Ж.-Л. Нанси до П. Слотердайка), обратим внимание на то, как Хайдеггер читает Ницше. На русском языке публиковались уже ставшие классическими тексты его работ «Европейский нигилизм» и «Слова Ницше "Бог мертв"»1, в которых Хайдеггер подробно раскрывает роль метафизики Ницше в истории бытия. Их содержание известно и останавливаться на нем нет надобности. Доклад «Кто такой ницшевский Заратустра?» проясняет, как именно Хайдеггер исследует тексты Ницше, что привлекает его в «Заратустре». Разумеется, перед нами не только историко-философский текст, но и своеобразный герменевтический этюд, упражнение по толкованию нескольких фрагментов из Ницше. Таких работ у Хайдеггера очень много, часто они посвящены нескольким строкам Гёльдерлина или Рильке. К Ницше, создателю особой поэзии (ведь он был поэтом не только потому, что писал стихи), Хайдеггер относится так же бережно, как и к другим своим великим соотечественникам: он вдумывается, проникает (прямо-таки публично, в полном соответствии с жанром — ведь он читает публичный доклад) в смысл произнесенных слов, повторяет их в разных контекстах. Если присмотреться к тому, что делает Хайдеггер, то мы увидим: его работа полностью отвечает (уверен: без всякого предварительного умысла) всем канонам герменевтики. Хайдеггер движется к пониманию текста, объясняя его, но окончательного объяснения не дает: каждое новое толкование обогащает нас и, двигаясь по мнимому кругу, мы на самом деле все глубже проникаем в мир Ницше. При этом, когда Хайдеггер цитирует Ницше, мы чувствуем, что сам он замолкает и действительно, словно участник спиритического сеанса, дает слово почившему гению. Однако — и это самое главное — Хайдеггер не просто статист, не просто робкий толкователь: как истинный герменевт он конгениален Ницше, он собирает воедино его разрозненные мысли, словно осколки зеркала2, и пишет
1 Совсем недавно на русском языке вышел в свет двухтомник, в котором собраны все работы Хайдеггера о Ницше (см.: Хайдеггер М. Ницше. Т. 1—2. СПб., 2006-2007).
2 И в самом деле, недавно вышедшая по-русски в рамках первого критического собрания сочинений Ницше «Воля к власти» и есть не что иное, как гигантское зеркало, которое, впрочем, нередко оказывалось кривым уже без ведома автора.
«коллективный портрет» Ницше-Заратустры, «защитника жизни, страдания, круга». На примере нескольких фраз из «Заратустры» перед нами разворачиваются все ключевые концепты ницшеанской метафизики: сверхчеловек, вечное возвращение, нигилизм, переоценка ценностей и воля к власти. Хайдеггер показывает, что эти пять «рубрик» — необходимые элементы мышления Ницше, из которых составлен всякий его текст. Столь виртуозной технике интерпретации может позавидовать любой современный историк философии, и Хайдеггер оказывается одним из тех, на кого сегодняшним исследователям Ницше следует ориентироваться, и хотя такой призыв тождествен требованию превратить историков философии в философов, все же, на наш взгляд, в случае Хайдеггера (и герменевтической традиции в целом) он вполне оправдан.
И. А. Болдырев
