CC BY
24УДК 821.161.1.09
КРЫМ VS КАВКАЗ В.И. ШУЛЬЖЕНКО,
доктор филологических наук, профессор кафедры языкознания, русской филологии, литературного и журналистского мастерства, Пятигорский
государственный университет, 357430 г. Пятигорск, пр. Калинина,9, тел. +7(879) e-mail: slawick.shulzhenko@yandex.ru.
Т.Д. САВЧЕНКО,
кандидат филологических наук, доцент кафедры языкознания, русской
филологии, литературного и журналистского мастерства ФГБОУ ВО «Пятигорский государственный университет», 357430 г. Пятигорск, пр. Калинина, 9.
Аннотация
Шульженко В.И., Савченко Т.Д. Крым vs Кавказ.
Цель данной статьи - рассмотреть своеобразный диалог: «кавказский текст» - «крымский текст» русской литературы, определить еще недостаточно разработанную методологию такого рода сопоставления. Методы теоретического исследования: «кавказский» и «крымский» тексты рассматривается в сравнительно-историческом плане как сложившаяся составляющая русской литературы, анализируется их генезис, жанрово-видовое многообразие и поэтика. В результате проведенной исследовательской работы авторы статьи пришли к выводу о том, что данные тексты - «связные знаковые комплексы», вступающие в сложные отношения с окружающим контекстом, что дает основание апеллировать к произведениям театра и кино, к этнической и национальной ментальности, к религиозно-культурным особенностям и историческим традициям.
Ключевые слова: «кавказский текст», «крымский текст», русская литература, миф, геокультурное пространство, геопоэтика.
Summary
Shulzhenko V.I., Savchenko T.D. Crimea vs Caucasus
The main purpose of this article is to explore the peculiarities of the dialog between the Caucasian and the Crimean "texts" of Russian literature, as well as to define the methodology of such type of a comparison, which has not been appropriately worked out yet. The methods of theoretical study used are the followed - the Caucasian and the Crimean "texts" are seen in the comparative historical perspective as a completely formed integral part of Russian literature, what is more, the origin, the genre diversity and the poetics of that "texts" are deeply analyzed. ^s a result of the research the authors of that article come to a conclusion that both "texts" are in fact "the coherent
© В. И. Шульженко, Т. Д. Савченко, 2016
sign complexes" interacting in the multiple communication with the surrounding context. That fact can be used as a basis of an appellation to the cinema and theatre plays, to the ethnical and national mentality, to the cultural and religious peculiarities as well as to the historical traditions.
Keywords: the Caucasian text, the Crimean text, Russian literature, myth, geo-cultural space, geopoetics.
Нашу статью следует рассматривать как своеобразный диалог с создателями «Крымского текста» в русской литературе. Методология такого рода сопоставлений еще недостаточно разработана в отечественном гуманитарном сообществе, хотя вряд ли кто возьмется отрицать их необходимость и очевидную научную перспективность. Оба текста есть следствие русского югофильства, первой, по утверждению М.Г. Эпштейна, во многом утопической антитезой балтийской ориентации России, предрешённой Петром I.
Как известно, перенеся столицу в Петербург, первый русский император символически подчеркнул, что вектор государственных интересов России направлен на Север и Запад. При Екатерине II же Россия завоевывает территории на юге, отнимая тем самым у Турции не только земли, но и ареал восточной страны. Более того, Россия выступает как истинная наследница античной Греции и ее культуры: еще до «греческого проекта» эта тема ясно прослеживается в переписке Вольтера с Екатериной II, в которой великий мыслитель предлагал Императрице перенести столицу на юг, предрекая России роль повелительницы Востока. Вместе с тем, «вне-находимость» власти всегда была свойством Кавказа, из-за чего складывалось ощущение, что власть здесь только приложена извне (вся русская литература, по сути, об этом). Но даже констатация данного тезиса ничуть не умаляет того, как приложенная к обществу извне она парадоксальным образом объединяла в кавказском тексте монгольский и византийский политический проект, на протяжении нескольких веков конкурирующих друг с другом в России. Если иметь в виду крымский текст, то в нем соответственно уживаются западное, эллинское (Таврида), и восточное, скифское (Киммерия), которые не борются друг с другом, а взаимопостигаются.
Здесь поистине утвердилась одна из высших гуманистических моделей того, «как можно жить в мире», сформулированной уже достаточно давно крымским поэтом А. Ткаченко. Имеется в
виду относительно безмятежное, по сравнению с соседним Кавказом, сосуществование на полуострове как минимум в последние полстолетия различных этносов: русских, украинцев, армян, крымских татар, евреев, греков... Разумеется, есть повод искать и литературоцентрический аспект у этого как-бы-парадиза. «Всесоюзная здравница» с незапамятных времен, начиная с Чехова, Толстого и волошинской теплой компании, стягивала на себя отовсюду благодушное креативно-рекреационное сообщество писателей/курортников, привносивших в пространство полуострова патологически гуманитарные идеи вселенской отзывчивости и прочую интеллектуальную буколику. Сразу же отметим: Кавказ Крыму не адекватен, хотя, воспринятые через созданные ими тексты, тот и другой во многом существуют благодаря мифу о путешествиях, всякий раз о новом обживании этих уникальных универсумов. «Ужасы, красы природы» - так определял противоречивую сущность Кавказа Державин («На возвращение графа Зубова из Персии»)». С ним спустя едва ли не два века соглашается М. Эп-штейн, по мысли которого, только на взгляд плохо разбирающегося в географии и поэзии человека Кавказ такой же, как и Таврида, типичный «южный» поэтический мир, полный разнообразных «пер-вопереживаний». Вот почему онтологическую основу таврического мифа он относит к «классической», уравновешенной разновидности, в противоположность «романтической» кавказской, полной чрезмерностей и напряженностей. «Кавказ возвышен. Крым прекрасен, в том именно смысле, в каком различала эти понятия старинная эстетика: прекрасное - это уравновешенность, вылепленность всей сущности; возвышенное - всплеск содержания за пределы формы, устремленность в невозможное, необозримое. [14, с. 167].
Тут самое время напомнить точку зрения Б.М. Гаспарова, сделавшего в свое время вывод о том, что «горный пейзаж Крыма, как и степи Северного Кавказа («Азии бесплодные пределы»), осмысляется Пушкиным в рамках его мифопоэтического сюжета о паломничестве поэта в ад». Ученый имеет в виду факт изгнания поэта из столицы на юг, который проецировался им, прежде всего, на первую часть «Божественной Комедии» Данте [4, с. 38].
Для русской литературы с середины 20-х годов XIX века становится типичным сопоставление Крыма и Кавказа. Вот А. Грибое-
дов: «Очень доволен моим путешествием, хотя здесь природа против Кавказа все представляет словно бы в сокращении: нет таких грандиозных громад, снеговых вершин Эльбруса и Казбека, и ревущего Терека и Арагви, душа не обмирает при виде бездонных пропастей. Как там, в наших краях. Зато прелесть моря и иных долин, Качи, Бельбека, Касикли - Узеня и проч. ни с чем сравнить не можно» [5, с. 312-313].
Явно иной пафос сравнения у мизантропа В. Брюсова: «... Я бесконечно разочарован. Уже не говорю о громких именах - Ма-шук, Бештау, которые оказались прозвищами маленьких холмиков, но и все, вообще все!». До этого он гневался на Крым:
Прекрасны вы, брега Тавриды, Когда вас видишь с корабля При свете утренней Киприды...
.Я смотрел и напрасно искал в себе восхищения. Самый второстепенный художник, если б ему дали, вместо холста и красок, настоящие камни, воду зелень, - создал бы в тысячу раз величественнее, прекраснее. Мне обидно за природу» [3, с. 402].
Ему открыто возражает А. Белый: «.Художественная ориентация (знаю то по себе) так же необходима, как и практическая; вторая ориентация - удел путеводителя; но знание о поездах, гостиницах, путях и перечень названий - лишь подспорье для большего; большее - умение подойти к открывающейся картине мест; мало видеть; надо - уметь видеть; не умеющий видеть в микроскопе напутает, это - все знают; не знают, что такой же подход необходим и к природе; мне приходилось видеть людей, скучающих у Казбека; они говорили: «здесь - нечего делать». И это происходило не от их нечуткости, а от неумения найти расстояние между собой и Кавказом. Каждая картина имеет свой фокус зрения; его надо найти; и каждая местность имеет свой фокус; лишь став в нём, увидишь что-нибудь» [1, с. 5].
Сразу же оговоримся: мы - вопреки А. Люсому - отказываемся ограничивать понятие «текст» преимущественно литературным ареалом и включаем в него мощную, многовекторную культурологическую компоненту, без которой, как представляется, оно не
может полноценно функционировать.
Скорее, под текстом сегодня подразумевают не только словесную ткань произведения. Любой объект реальности независимо от того, создан он природой или человеком, может восприниматься как текст, как некая матрица, заполняющая благодаря семантическому умножению составляющие ее ячейки, куда входят и социально-идеологические страты, и маршруты передвижения, связанные с геополитическими контекстами, и культурное освоение вновь воспринимаемого ландшафта, и специфическая топонимика, и судьба соотечественников. Плюс обязательная эзотерика, размывающая границы и лишающая необходимой конкретности и историко-литературной точности дефиниции, столь необходимые при анализе, и усложняющие определение самого объекта исследования. Поэтому считаем вполне легитимным с научной точки зрения введение в профессиональный обиход понятия «кавказский текст» (скорее <4ехШт», нежели <4ех^») в русской литературе, несколько своеобычный аналог бахтинской «монады», отражающей «в себе все тексты (в пределе) данной смысловой сферы. В таком определении не следует видеть всего лишь сознательный перепев уже опубликованных в стране работ, где оно выполняет сложнейшую смыслообразующую роль как, скажем, в давней статье В. Н. Топорова «Петербург и петербургский текст русской литературы», коллективном сборнике «Москва и «московский текст» русской культуры», в вышедших на исходе столетия книге В. Абашева «Пермь как текст» и в самом начале недавней монографии А. Люсого «Крымский текст в русской литературе». Мы убеждены в том, что есть все основания говорить о специфическом «кавказском тексте» русской литературы [см. 8, 10], несомненно, не менее в ней очевидном, чем только что упомянутый «крымский», не говоря уже о массе других, локализованных в различных уголках российской провинции. Более того, с «образцовым» петербургским текстом кавказский сближает наличие уже существующего комплекса мифологем, «на основании которого в культуре создается устойчивая репутация данного места. Ведь текст, если понимать его так, как предполагают Ю. М. Лотман, Б. -А. Успенский и А. М. Пятигорский (как раз их дефиницию и использовал в свое время В. Н. Топоров), предполагает наличие матери-
альной выраженности, границ (начала и конца) и, наконец, известной семантической изоморфности» [13, с. 412]. Если далее следовать за идеей автора только что приведенной цитаты, то главным доказательством бытия «кавказского текста», в отличие от просто текста, содержащего информацию о нашем регионе, станет его способность ответить на вопрос: что есть Кавказ в культурной истории России? [11, с. 189-193].
Однако все отмеченное не отменяет главного: Кавказ создавал свой миф прежде всего благодаря литературе, то есть он «ли-тературогенен» и, следовательно, позволяют включить в свое «пространство» художественное содержание, под которым К. Долинин подразумевает изображенные и выраженные художниками идеи, концепции и смыслы.
При этом принципиально важно отличать его от конкретного художественного текста того или иного автора, ибо в данном случае он понимается нами в широком семиотическом смысле, как динамическое образование высшего порядка. С другой, рассматриваем его как бахтинские «связные знаковые комплексы», вступающие в сложные отношения с окружающим контекстом, что дает нам основание, когда в этом возникает необходимость, апеллировать к произведениям театра и кино, к этнической и национальной ментальности, к религиозно-культурным особенностям и историческим традициям. [12, с. 85-90].
Крымский полуостров остаётся, по мнению А. Люсого, открытой «универсальному наблюдателю» геопоэтической метафорой-мифемой. С «кавказской утопией» (Я. Гордин) дело обстоит несколько иначе: она зиждется на кавказском мифе русского дворянина, фундаментом которого была идея завоевания края. Пушкин, к примеру, так описывал свое восприятие Кавказа брату Льву: «Должно надеяться, что эта завоеванная страна, до сих пор не приносившая никакой существенной пользы России, скоро сблизит нас с персиянами безопасною торговлею, не будет нам преградою в будущих войнах - и, может быть, сбудется для нас химерический план Наполеона в рассуждении завоевания Индии». Здешняя горная война переключала восприятие в иной, нежели в Крыму, регистр и, в отличие, скажем, от освоения русскими других пространств: южных степей, Крыма, Сибири, Средней Азии,
где оно происходило без психологического напряжения, без ломки миропредставлений, без воздействия на духовный мир, на общественное сознание, без формирования нового человеческого типа. Не случайно полковник К. Бенкендорф в своих «Воспоминаниях» [2, с. 113]. Пишет так: «Страна, подобная Кавказу, где место, занимаемое человеком - ничто, а сам человек - всё.., такая страна, повторю я, облагораживает человека, отдавшегося ей душой и телом... Зачем лишать себя этого неоценимого сокровища - "Кавказа", который суть никто другой, как тот же русский, переделанный Кавказом!» [2, с. 113]. Хотя тот же Толстой, в отличие от большинства офицеров, воевавших на Кавказе, осознавал осо-бость Кавказа как пространства, несущего новую для русского просвещенного сознания социо-психологическую и нравственную нагрузку. Для него Кавказ не трамплин для рывка в Азию, предусматривающий прорыв к Индии и образование нового христианского государства со столицей в Константинополе, а мир, подвергшийся нашествию чужой, враждебной, более сильной и безжалостной цивилизации. И если, психологический парадокс, игравший немалую роль в духовном бытии русского человека на Кавказе, нередко проистекал из восторга перед грандиозным величием горного пейзажа, смешанном с почти мистическим ужасом, то у Толстого он имел непривычное для доминировавших тогда в обществе настроений следствие. Суть его заключалась не только в ощущении экзистенциальной чуждости этого пространства для русского человека, но и его незаконного (более того -неприродного!) присутствия здесь [10, с. 113].
Вряд ли кто станет сомневаться, что Кавказ - это арена и самых долгих, и самых существенных для русской культуры «колониальных войн» (X. Рам) в отечественной истории. Начиная с «Элегии о смерти Петра Великого» В. Тредиаковского, од «На взятие Дербента» и «На возвращение графа Зубова из Персии» Г. Державина, Кавказ воспринимается скорее как природно-географичес-кий фон удачных для России военных кампаний, как повод для прославления полководческих заслуг императора и его генералов, нежели проблема, имеющая для государства судьбоносное значение. В следующем столетии воинственно-патриотическая нота зазвучит в поэзии В. Жуковского, А. Пушкина, М. Лермонтова,
но всего громче и отчетливее у Ф. Тютчева, Н. Языкова, А. Хомякова, которые тему Кавказа «воспринимали в контексте фатального для России «восточного вопроса» и всемирной православной миссии России». Согласно далеко не беспристрастному И. Дзю-бе, от Державина до Тютчева (критик предпочитает не касаться современной эпохи) в русской литературе «эстетизировалось великодержавное самочувствие», а писатели передавали тему покорения Кавказа словно своеобразную эстафетную палочку.
Одной из ключевых в решении вопроса о происхождении любого текста оказывается разработанная В.Н. Топоровым концепция единства поэта и текста и, в частности, понятие возвысившегося над «первовпечатлениями» - «первопоэта». «Происхождение «поэтической» функции неотделимо от происхождения самого языка, и «первоговорящий» был одновременно и «перво - поэтом», поскольку сам выход в слово (область и статус до того неизвестные) образует обращение на сообщение ради самого общения (остающегося самим собой несмотря на различие невербального и вербального-языкового кодов), что и составляет суть «поэтической» функции. Введение «перволичной», пишет В.Н. Топоров в работе «Об «эктропическом» пространстве поэзии», формы речи самым непосредственным образом отсылает к пространственно-временному комплексу, выступающему носителем и общеязыковой, и специально поэтической функций. «Поэтическая» функция была потенциальной и скользящей: она возникла там и тогда, где и когда «поэт», выступавший как персонификация этого комплекса, как его логос, своей перволичной речью как бы сигнализировал о «включении» поэтической функции (в этом случае она может быть уподоблена своего рода позывным этого конкретного пространства в это определенное время)».
Не будет никакой натяжкой отвести почетную роль прото-пер-вопоэта и в кавказском, и крымском тексте одному человеку - Г. Р. Державину. Однако если гиперболическая несоразмерность настоящего и прошлого, столь характерная в оде «На покорение Дербента», свойственная, впрочем, всей державинской баталис-тике, служит воспеванию военных побед на кавказском направлении своих современников (что стоит, скажем, сравнение Валериана Зубова с Петром и Александром Македонским), то самим на-
званием своей оды в другом случае Державин подчёркивает мирный характер присоединения несколько ранее фактически завоёванного Крыма - «На присоединение без военных действий Таврических и кавказских областей и на учинённый с Оттоманскою Портою мир 1784 года» (в дальнейшем переиздавалась под сокращённым названием «На приобретение Крыма»). Люсый, опираясь на «Классическую традицию» Л. В. Пумпянского, своевременно отмечает, что у Державина весьма невелик географический интерес, что он употребляет одни ломоносовские слова - «Памятник», «Лебедь»: и тут и там не сами реки и горы, а жители; решающие понятие - подданство («народы. составившие Россов род»). В связи с этим отпал преобладающий у Ломоносова интерес к Берингову морю, Америке и др. Правительственная история так же определяет екатерининский век, как географизм - елизаветинский. Рождается римско-императорская концепция многонациональной Империи, навык в перечислении чужих народов, не меньший, чем у Горация, и всюду место ломоносовского пророчества занимает исполнение.
Однако ни в том, ни в другом случае блистательному певцу Фелицы не удалось стать по-настоящему «поэтическим Колумбом». «Крымским текстом» за ним признается С. Бобров со своим типично барочным всесторонним взглядом на мир.
Как всякое геокультурное пространство Кавказ имеет свой язык. Он говорит нам своими вершинами и ущельями, своими водами и лесами, людьми и традициями, историей и религией, идеями и законами и может быть понят как своего рода гетерогенный текст, которому приписывается некий общий смысл и на основании которого может быть реконструирована определенная система знаков, реализуемая в тексте. Вот как раз на этом основании А. Очман и называет поэтическим прародителем кавказского текста Аркадия Алексеевича Столыпина, вернее, его стихотворное сочинение «Письмо с Кавказской линии к другу моему Г.Г.П. в Москве» [См. 7].
Напечатанное еще в 1795 году оно прошло незамеченным современниками и последующими поколениями, несмотря на то, что произведение по-своему уникально и в нем впервые в российской словесности предстает поэтически преображенный Кавказ. Впрочем, человека, досконально знающего историю освоения
русскими Кавказских Минеральных Вод, смущает ландшафтно-климатическая осведомленность Столыпина (практически идентичная в оде «На возвращение графа Зубова из Персии» Державина, никогда здесь не бывавшего), свидетельствующая скорее о его вербальной информативности, нежели визуальной. Кто же не знает, что в поэзии, в отличие от географии, описания могут предшествовать подлинным открытиям! Только напомним здесь фрагменты державинской оды графу Зубову, в которых, по замечанию самого Пушкина, автор впервые в русской литературе дает поэтическое описание диких кавказских пейзажей. Поэтому будем считать, что именно Столыпину, как и его современнику Боброву, Пушкин был обязан обретением зеркала, ставшим одним из средств преломления Природы в Историю.
В чем сегодня особая ценность изучения «кавказского текста»? Очевидным его проявлением следует считать, на наш взгляд, проникновение элементов «кавказского текста» в самые разные проблемно-тематические направления и даже эстетические системы, столь широко представленные в русской литературе в последние тридцать - сорок лет. Видимо, это не в последнюю очередь связано с заметным усложнением социально-коммуникативной функцией самого текста, на что указывают и репрезентации канонических для кавказской темы мотивов, и расширение жанрового диапазона русской литературы о Кавказе, и внимание все большего числа писателей к «кавказскому человеку» как особому типу маргинальной - мультикультурной - личности.
Список использованных источников
1. Белый А. Ветер с Кавказа. М., 1928. С. 5.
2. Бенкендорф А.Х. Воспоминания (1802-1837 ). М.: Российский фонд культуры, 2012. С. 113.
3. Брюсов В. Сочинения: В 7 т. Т. 1. М., 1973. С. 582.
4. Гаспаров Б.М. Поэтический язык Пушкина. СПб., 1999. С. 57.
5. Грибоедов А.С. Сочинения. М., 1988. С.517.
6. Динейкина Е.В. Особенности гражданской идентичности современной молодежи Северного Кавказа: социально-философский анализ // Проблемы внедрения результатов инновационных разработок Международной научно-практической конференции. 2016. С. 49-53.
7. Очман А.В., Шульженко В.И. Кавминводский текст русской литературы. М.: Лазурь, 2009. 542 с.
8. Савченко Т.Д. Литература путешествий о Кавказе второй половины XX века: дис. ... канд.филол. наук. Краснодар, 2009. 202 с.
9. Савченко Т.Д. «Путешествие на Кавказ» в жанровом и историко-культурном освещении. // Культурная жизнь Юга России. -2007. - №4. - С. 48-49.
10. Шульженко, В. Кавказский феномен русской прозы (вторая половина ХХв.). Пятигорск.: Изд-во ПятГФА, 2001. - 368 с.
11. Шульженко В.И. Русскоязычные писатели и «кавказский текст» русской литературы: проблемы межкультурной интеграции. // Русский язык и межкультурная коммуникация. - 2015 - №1 (14). - С. 189 - 193.
12. Шульженко В.И. Сюжетная типология современного «кавказского» рассказа // Мир русского слова. Изд-во: Общество преподавателей русского языка и литературы (СПб). - 2015.-№3. - С. 85-90.
13. Щукин В. Москва и «московский» текст русской культуры / / Новое лит. обозрение. - 1999. - №39 (5). - С.412.
14. Эпштейн М.Г. «Природа, мир, тайник Вселенной.». М., 1990. - С. 167.
