CC BY
185
УДК 821.161.1.09"20"
Кучина Татьяна Геннадьевна
доктор филологических наук, профессор Ярославский государственный педагогический университет им. К.Д. Ушинского
tgkuchina@mail.ru
Бокарев Алексей Сергеевич
кандидат филологических наук Ярославский государственный педагогический университет им. К.Д. Ушинского
manrico@newmail.ru
«КРУГОМ ВОЗМОЖНО СОН»: ОНЕЙРОПОЭТИКА АЛЕКСЕЯ ЦВЕТКОВА
Статья посвящена анализу онейрической проблематики лирики известного современного русского поэта Алексея Цветкова. Сон / сновидение рассматривается в системе контекстуальных и метатекстовых связей, формирующих язык авторефлексии, уникальную форму самоописания. Подробно исследуется мотивная связка сон-смерть, которая получает реализацию в образах «призрачного леса», морского дна, «лодочника», ирреальных подробностей пространства (вроли онейрического «пейзажа» выступают берега Леты или окрестности Стикса). Во сне происходит расподобление лирического «я» с самим собой; вернуться с берегов Леты собой прежним невозможно. Призрачное alter ego обретает в пространстве сновидения временную автономию, однако по возвращении назад ему необходимо совпасть с «исходным» бренным телом - а в лирике Алексея Цветкова совмещение сущностей пробле-матизируется. Важнейшим атрибутом онейрического сюжета, проемом в потусторонность является зеркало. «Зеркальное прозрение сновидца» - это то откровение, тайное знание, которое недостижимо в рутинной яви, но доступно в прозрачном пространстве преломленных отражений. Сквозь зеркала просвечивает мир нездешний, отблесками и отсветами проникая в «бодрствующую» реальность. Явь выкристаллизовывается из сна, в ней его эфемерные объекты облекаются в «вещество существования».
Ключевые слова: Алексей Цветков, онейрическое, онейропоэтика, мотив сна, второе «я».
Отправной точкой в рассуждениях о статусе и функциях онейрического в литературном произведении обычно становится восходящее к З. Фрейду представление о сновидении как символическом языке человеческой психики. Согласно Ю.М. Лотману, язык этот отличается «огромной неопределенностью», что «делает его неудобным для передачи константных сообщений и чрезвычайно приспособленным к изобретению новой информации» [1, с. 125]. Последнее, естественно, не исключает герменевтического подхода (он с успехом использовался Фрейдом в его медицинской практике), однако ставит перед исследователем серьезную методологическую проблему: чем обеспечивается достоверность интерпретации онейрического текста?
Безусловно, литературовед имеет дело не с «настоящими» сновидениями - результатом непреднамеренной работы сознания, а с их целенаправленной имитацией художественными средствами. Тогда используемый в психоанализе сбор ассоциаций субъекта правомерно заменить рассмотрением контекстуальных и метатекстовых связей, в которые вступает онейрический текст. Если «настоящий» сон во многом обусловлен «дневными впечатлениями», то содержание литературного сновидения, как правило, мотивировано художественным контекстом, в который оно «вписано» [3, с. 24; 4, с. 15]. Выявление смысловых ресурсов такого рода «сцеплений» как раз и является целью литературоведческого анализа; само же сновидение представляет собой «уникальную форму самонаблюдения, саморефлексии и самоописания» [2, с. 92] персонажа (в том числе лирического субъекта) - и может сообщить читателю едва ли не боль-
ше, чем его непосредственное высказывание или авторское слово.
Примем ключевые постулаты, на которых основывается любое исследование по онейропоэтике, -«жизнь есть сон» и «сон - родной брат смерти» - за аксиомы, поскольку в лирике Алексея Цветкова ничто им не противоречит. Однако интерес представляют, конечно же, те оригинальные, неожиданные семантические оттенки, которыми обрастает мотив сна в его стихотворениях. «Состояние сна» [7] (поэма и поэтический сборник, 1980), «Эскиз сна» [6, с. 23-24], «Сон с обнаженной натурой» [6, с. 105-106] (стихотворения из книги «Детектор смысла», 2010) - все эти заглавия очевидным образом указывают на значимость сновидческой образности в поэтическом мире А. Цветкова. Ситуация засыпания или пробуждения положена в основу множества стихотворений и выведена на первый план начальными строками: «На пригород падает ласковый сон...» [7, с. 29] («Сборник пьес для жизни соло», 1978), «проснуться прежним навеки на этих фото» [12, с. 30] («Шекспир отдыхает», 2006), «спросонок ни имени в мире ни рядом родни» [10, с. 120] («Сказка на ночь», 2010). Границы между явью и сном и всегда были зыбки и ненадежны; поэт же умеет задерживаться сознанием в тех буферных зонах, где «явь убеждает объекты в разлуке с собой» [10, с. 120] - на острие сна, в точке перехода во временное небытие.
В лирике 1970-х - 1980-х гг. сновидения у Цвет-кова напоминают скорее документальные кадры -конкретика предметного фона никак не предвещает будущих едва ли не сюрреалистических картин. Проза жизни может смениться метафорой эмоции, пронзительным осознанием внезапной и непопра-
© Кучина Т.Г., Бокарев А.С., 2015
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова № 2, 2015
97
вимой утраты («Мне снился сон. Я шел ковыльным полем, / Болтая с незнакомыми людьми. / И оглянувшись, я внезапно понял, / Что ухожу из возраста любви» [11]) - но «декорации» сновидения остаются узнаваемо-жизнеподобными, да и сама жизнь очень похожа на сон, от которого трудно или вовсе невозможно проснуться: «румяным ребенком уснешь в сентябре / над рябью речного простора / луна в канительном висит серебре / над случаем детства простого <.. .> и нет тишины навсегда убежать / кончается детство пора уезжать» [7, с. 133].
Мотивная связка сон - смерть, намеченная еще в дебютном «Сборнике пьес.», в следующей книге Цветкова, «Состояние сна», дополняется эмиграцией, а составляющие ее компоненты образуют триаду семантически эквивалентных понятий. Характерный пример - стихотворение «когда летишь через атлантику» [7, с. 182], где переход в «царство мертвых», только по ошибке именуемое Америкой, уподобляется «скольжению» по кромке сна; при этом подземные реки закономерно сливаются в Атлантический океан, древний плохо управляемый транспорт «модернизируется», а свирепый Харон уступает место услужливому персоналу, чье предназначение лишь в том, чтобы обеспечить «путешественника» «напитками и едой». Комфортной «поездка», однако, не становится, поскольку пункт назначения по-прежнему Аид, «земля загробного житья», где «беженец» должен «вернуть земле ее наследство» [7, с. 182] и уже ни на что не надеяться.
Если будущее отменено, а настоящее исчерпывается «тоской по отчему китаю» [7, с. 142], то в «смертном сне» эмиграции сновидцу неизбежно должна являться покинутая родина. В лирике Цвет-кова примеры подобного рода многочисленны, причем свойственное большинству текстов ироническое травестирование прошлого совмещается с интонациями безысходности и сдерживаемого отчаяния. «Текучий фантом» советской молодости, естественно, связан с травматическим опытом, однако подлинная причина трагедии - в невозможности вернуться назад и вновь пережить то, что с такой отчетливостью является во сне: «мне снится сеченье колодца / тротила с полсотни кило / я насмерть готов уколоться / об это тупое кайло / летят перелетные стаи / пейзаж стрекозиный сетчат / и прошлые звезды как сваи / с изнанки в сетчатку стучат» [7, с. 137].
Обозначенные смысловые линии протягиваются и к одноименной прозаической поэме [7, с. 186190], завершающей «Состояние сна». Авторское определение жанра мотивировано не только узнаваемой литературной традицией, но и художественной логикой текста: для изображения «сонного царства» неторопливое повествование подходит больше, чем энергичные ямбы, а лирическая струя хоть и заметно «приглушается», но не иссякает полностью. Главный персонаж поэмы, Спящий,
«по ошибке» оказывается в заведении, напоминающем психиатрическую лечебницу или интернат для престарелых. Жизнь «пациентов» сводится к игре в карты или домино, и лишь со звуками гонга они выстраиваются в очередь, чтобы получить предназначенную им пищу. Уже с первых строк останавливают на себе внимание факты, противоречащие обыденной логике, но вполне отвечающие законам сновидения. Так, солнце - центр онейрического мира - всегда располагается «чуть ниже зенита», сигнализируя об остановке времени; надпись на заборе, отделяющем «лечебницу» от города, обещает ее посетителям ад; больничные покои заняты странными существами «землисто-бурого цвета», а сами «пациенты» никогда не спят - сон во сне у «раннего» Цветкова пока еще невозможен.
Сюжетным центром поэмы становится событийная двойчатка - самовольный уход «больных» в город и вдохновленный их «саботажем» побег Спящего. В обоих случаях беглецам никто не препятствует, однако судьба их в равной степени предрешена: звук гонга и порция овсянки - субституты иррациональной власти сна - в конечном итоге заставляют «пациентов» вернуться в «лечебницу» -к полусуществованию и «воспоминаниям о жизни по ту сторону забора». Город явно отторгает своих прежних обитателей, поэтому все, что им доступно, - это принять «случившееся как бесспорный факт» и смириться с равнодушной заботой «смотрителей».
Несмотря на простоту событийного ряда, смысл поэмы вне поэтического контекста до конца не ясен. Зато многочисленные переклички со стихотворениями позволяют интерпретировать произведение как развернутую метафору эмиграции (последняя, как мы помним, у Цветкова почти «синонимична» сну и смерти). По мысли автора, жизнь вне родины - это затянувшийся лунатический кошмар («две недели без лишней крови / по отвесной ступал кайме / как лунатик на скате кровли / с недокрученным сном в уме» [7, с. 135]), пространство его герметично, а реальность - всего лишь иллюзия, легко обнаруживающая свою несостоятельность («едва отойдешь в меловые луга / в угоду проснувшейся крови / серебряной тенью настигнет луна / вернуть под плакучие кроны» [7, с. 133]). Вместе с тем «пропасть яви» постоянно напоминает о себе, воскрешая в сознании сновидца эпизоды прошлого, которым он, в сущности, и живет - наличное бытие настолько однообразно, что в лучшем случае удостаивается лишь упоминания («от самого райского штата / в любом околотке жилом / душа как кандальная шахта / в сибири выходит жерлом» [7, с. 137]).
Уже в «Состоянии сна» заметно, что онейриче-ская образность у Цветкова постепенно утрачивает связи с визуальными контурами действительности, и если в «коричневых уродцах», издающих «жут-
98
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова № 2, 2015
кое воркование», еще можно угадать коренных жителей «заграницы», то в поздних стихах изображаемые картины приобретают очевидно ирреальный характер. В «ночной симметрии» [5, с. 125] Каренину снится, что он паровоз, а паровозу - что он Каренин; «репортаж с титаника» [5, с. 62] ведется и вовсе со дна морского, где герой собирает в букеты медуз и тропических рыб; резко повышается значимость символических образов, а в роли онейрического «пейзажа» все чаще выступают берега Леты или окрестности Стикса. Причем топография «потусторонности» не нуждается даже в именах собственных, поскольку инвариантный сюжет перехода из отсюда туда легко опознается по кодовым словам - «внизу», «призрачный лес», «лодочник»: «он рассказал что там у них внизу / есть галерея лиц и эти лица / свисают с веток в призрачном лесу / как сон который никому не снится <...> в пределах этой временной луны / поверх плеча в последний раз отмечу / короткую дистанцию любви / а дальше лес и гроздья глаз навстречу / но в них уже ни горя ни вреда / мне лодочник рассказывал об этом / пока он отвозил меня туда / откуда возвращенье под запретом» [5, с. 51].
«Сон в летейскую ночь» закономерно связан с темой забвения; возвратиться с берегов Леты собой прежним, равным себе - невозможно. Не случайно в стихах Цветкова так часто появляется мотив расподобления лирического «я» с самим собой во сне: «приснилось мне что снюсь но не себе / и видимо совсем не я» [6, с. 91], «кругом возможно сон но чей-нибудь чужой / попытка выбора меж плотью и душой» [12, с. 22]. Эмпирическое, пребывающее во сне «я», во владениях Морфея (больше походящих на царство Персефоны) имеет свое призрачное отражение. Бодрствующий двойник («кто видит сон внутри не может спать» [6, с. 126]), прогуливаясь по морскому дну или блуждая в неведомых лесных чащах, обретает автономию - недолгую по земным меркам (в его распоряжении лишь несколько ночных часов), но не исчисляемую в часах и минутах в пространстве сна (там важно, что эта копия «я» просто есть, что она существует). Однако по возвращении назад (которое, впрочем, никем не гарантировано) «я»-отражению нужно еще совпасть с «исходным» бренным телом - а в поэтических сюжетах Цветкова совмещение сущностей может и не состояться: «открыл бы кажется уже глаза но свет / скребет пустой зрачок и огибает тело / а наяву нигде оригинала нет / там смерклось зеркало и время опустело» [8, с. 29].
Последнее из процитированных стихотворений - «Утрата симметрии» [8, с. 29] - соединяет множество образов и «мизансцен», через которые в лирике Цветкова реализуется мотив сна. Переход в царство сновидений происходит сквозь зеркало -оно является традиционным и важнейшим атрибутом онейрического сюжета, «проемом» в потусто-
ронность. «Зеркальное прозрение сновидца» («The loop theorem») - это то откровение, тайное знание, которое недостижимо по эту сторону зеркала, в рутинной яви, но доступно по ту - в прозрачном пространстве преломленных отражений. Впрочем, зеркала в лирике Цветкова созданы как будто бы и не для отражений - сквозь них просвечивает мир нездешний, отблесками и отсветами проникая в «бодрствующую» реальность. Явь как будто выкристаллизовывается из сна, в ней его призрачные объекты облекаются в «вещество существования», а текучая субстанция находит наконец форму. Где «смерклось зеркало» - там исчезает и явь, ее материя ветшает и рассыпается в пыль.
В «Утрате симметрии» власть сна как раз и проявлена в том, что зеркальной копии лирического «я» не суждено выбраться из «стеклянного леса»: «зеркало во сне и призрак бдящий в нем / к моей реальности не пригнан симметрично» [8, с. 29]. Коммуникация между реальностью и зазеркальем нарушена в силу необъясненных «технических» причин - и путь из сна в явь для героя отрезан. Второе - сновидческое - «я» остается за стеклом -причем в отсутствие спящего, подобно тому как улыбка Чеширского кота запросто разгуливает по Зазеркалью отдельно от кота.
Категорическим утверждением превосходства сна над явью становится стихотворение «Письмо с фронта» [5, с. 127-128]. Воюющие - «персонажи чужого бреда» - вынуждены «держать осаду» в полной тишине, чтобы не разбудить «фантома», которому снятся. Шансы на благоприятный исход минимальны: взять крепость, не потревожив сновидца, практически невозможно, а вот его пробуждение неминуемо обернется для бойцов моментальным исчезновением, пусть и обещающим напоследок экзистенциальное «открытие»: «только под горн побудки и вспомним кто мы / спящие до одного как и он фантомы» [5, с. 128]. Впрочем, ситуация даже сложнее, чем кажется автору письма: если сновидец такой же «призрак», как и населяющие его «бред» «персонажи», вполне очевидно, что и сам он кому-то снится. Таким образом, выстраивается бесконечная перспектива из сновидений, и вероятность проснуться в чужом сне намного выше, чем в реальности - «жизнь взаимно отражаясь / иллюзию себя притворно длит» [6, с. 91].
Поэтому Пенелопа, в стихотворении «ткачиха» [9, с. 21-22], наблюдает во сне «алкиноевы дни» Одиссея, а он, отдыхая под феакийским солнцем, следит, как супруга распускает саван, но не может понять, «видит ли во сне все это / или вечной ткачихе сам отсюда снится» [9, с. 21]. И даже если блужданию в лабиринтах сна суждено завершиться счастливым воссоединением, то отпразднуют его уже не те, кто засыпал, а совсем другие, им не тождественные: «в этом сне своем чужом ли видит внезапно / подвиги старца с луком в нищен-
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова № 2, 2015
99
ском прикиде / жена замужем уж не наступит ни завтра / ни послезавтра и спящий на сон в обиде <.> сон навсегда а явь соткана из обмана / ой лю-ли-люли разлука ой дана-дана» [9, с. 22].
Но как бы ни тосковали герои Цветкова о подлинном существовании или утраченной идентичности, «подмена» дает им как минимум одно весомое преимущество - кто живет моей жизнью, тот неизбежно примет и мою смерть («одно утешенье что этот урод / житейской крадущийся чащей / в положенный час за меня и умрет / а вовсе не я настоящий» [5, с. 48]). Эта в «пакостном сне» обретенная истина, безусловно, может утешить, но потраченных на самообман времени и усилий оправдать не способна.
Из «пристальных снов»-путешествий можно было бы вынести и другие сокровенные знания -те самые «прозрения сновидца», в которых мир выворачивается тайнами наружу. На деле же оказывается, что услышанные во сне слова-озарения или вовсе не подлежат «переводу» на язык реальности («есть многое на свете для чего / не сыщешь слов на вашем эсперанто» [6, с. 9]), или оказываются глоссолалией, смысл которой еще предстоит разгадать («ты как азбуку смысла безмозглое слово твердишь / келебыш телемышь черемыш» [6, с. 21]). С другой стороны, и вполне понятный во сне язык настоящих «песен» наяву немедленно обращается в неразборчивое бормотание - должно быть, отчасти по этой причине поэт у Цветко-ва и в самых ранних стихах был обречен на бессмысленные скитания «без слуха и слова»: «когда просыпаешься с мысленной рыбой внутри / и репу чесать плавниками пытаешься тупо / стихи это истинно те же во рту пузыри / весь воздух вода и начинка японского супа» [5, с. 62].
Таким образом, сон в лирике А. Цветкова не столько антитеза яви, сколько ее изнаночная - сокровенная и истинная - сторона. Это то бытие-не-
бытие, из которого человек является в жизнь и в которое уходит по смерти. Для поэта - это тот Аид, который при «пересмотре» сна может обратиться и в Эдем (как в стихотворении «чем ночь темней тем пристальнее снится...»); но путь Орфея неизбежно чреват немотой.
Библиографический список
1. Лотман Ю.М. Сон - семиотическое окно // Семиосфера. - СПб: Искусство-СПБ, 2000. -С. 124-126.
2. Паперно И. Сны террора (сон как источник для истории сталинизма) // Новое литературное обозрение. - 2012. - № 116. - С. 91-108.
3. Савельева В.В. Художественная гипнология и онейропоэтика русских писателей. - Алматы: Жазушы, 2013. - 520 с.
4. Теперик Т.Ф. О поэтике литературных сновидений // Русская словесность. - 2007. - № 3. -С. 12-16.
5. Цветков А. Salva veritate. - New York: Ailuros Publishing, 2013. - 136 с.
6. Цветков А. Детектор смысла. - М.: АРГО-РИСК; Книжное обозрение, 2010. - 136 с.
7. Цветков А. Дивно молвить. - СПб.: Пушкинский фонд, 2001. - 280 с.
8. Цветков А. Он удержался от высоких фраз. Стихотворения // Дети Ра. - 2012. - № 10 (96). -С. 27-32.
9. Цветков А. Ровный ветер: Стихи 2007 года. -М.: Новое издательство, 2008. - 136 с.
10. Цветков А. Сказка на ночь. - М.: Новое издательство, 2010. - 196 с.
11. Цветков А. Стихи 1970-1977 годов. [Электронный ресурс]. - Режим доступа: http:// modernpoetry.ru/main/aleksey-cvetkov-stihi-1970-77-godov (дата обращения: 01.03.2015).
12. Цветков А. Шекспир отдыхает. - СПб.: Пушкинский фонд, 2006. - 68 с.
100
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова ¿к № 2, 2015
