CC BY
97
[россия... народы, языки, культуры]
КРУГЛЫЙ СТОЛ «РОССИЙСКИЕ ПИСАТЕЛИ В ОСМЫСЛЕНИИ ЖИЗНИ СОВРЕМЕННОЙ РОССИИ»
PANEL DISCUSSION: "RUSSIAN AUTHORS IN MODERN RUSSIAN LIFE COMPREHENSION”
В преддверии Года литературы Российское общество преподавателей русского языка и литературы провело Круглый стол «Российские писатели в осмыслении жизни современной России», который состоялся во время IV Конгресса «РОПРЯЛ». В дискуссии приняли участие российские писатели и филологи Алексей Николаевич Варламов и Андрей Алексеевич Аствацатуров, а также представители многих вузов России.
Аствацатуров А. А.: Мы писатели, то есть мы являемся участниками литературного процесса, у нас здесь свои интересы, свои пристрастия, у нас есть друзья, у нас есть враги, мы находимся внутри ситуации.
По поводу своего понимания литературного процесса: как я это вижу. Когда мы вступили в девяностые, то ряд писателей попытался открыть нам глаза, а может, из какой-то вредности отрезать нас от классической русской литературы и от литературы советской, которая, естественно, была блестящей, которая очень ярко продолжала традиции классической русской прозы. Я бы сказал, что это спектр авторов от Виктора Пелевина до Владимира Сорокина и Павла Пиперштейна, это игра советскими стереотипами, это умение показать, что традиция русской классической прозы на самом деле сущностно крайне агрессивна. Вот их тексты: «Норма», да и «Чапаев и пустота», «Голубое сало» — они как раз именно об этом. Закрыть проект, условно говоря. Вступить в какой-то новый этап, в котором, может быть, литература и невозможна. Разрушение смыслов и т. д.
Появилось поколение так называемых тридцатилетних: Захар Прилепин, Сергей Шаргунов,
Роман Сенчин, Герман Садулаев, Михаил Елизаров. Действительно, начинает проявляться новая тенденция.
Если мы возьмем проблему героя, попрошу вспомнить героя, например, Владимира Сорокина или Виктора Пелевина. Сразу ли вспомните, что это за герой, что это за персонаж: это одномерные такие инстанции, такие текстовые инстанции, какие-то говорящие головы.
В нулевые возникает совершенно иная тенденция. И прежде всего эта тенденция связана с попыткой вернуть героя, вернуть его трехмерным, объемным. Это персонажи романов Захара Прилепина «Черная обезьяна», персонажи романа Сенчина, это персонажи Сергея Шаргунова, Германа Садулаева. Но главное, что принципиально, в этом новом тренде — это то, что эти люди пытаются продолжить и вернуться к истоку, вернуться отчасти к традиции и советской литературы, и русской классической прозы, но на новом этапе.
То есть если предыдущее поколение разрывает связь времен, то Сенчин, Шаргунов, Прилепин, Садулаев, в какой-то степени Елизаров, эту связь восстанавливают. И это действительно очень важно.
Алексей Николаевич Варламов — писатель, филолог; исследователь истории русской литературы XX века.
С 2011 года — главный редактор журнала «Литературная учеба». С октября 2014 года — исполняющий обязанности ректора Литературного института имени А. М. Горького. Профессор МГУ им. М. В. Ломоносова. Член Союза российских писателей.
Андрей Алексеевич Аствацатуров — российский филолог, писатель. Доцент кафедры Истории зарубежных литератур СПбГУ. Член Союза писателей Санкт-Петербурга.
112
[мир русского слова № 1 / 2015]
Как я понимаю последние пять-шесть лет, которые меня заботят. Мне представляется, что литература последних лет предлагает нам странную ненаходимость.
Мы чувствуем, что времени, в котором мы живем, как будто бы не существует, оно как будто слегка подморожено. Если мы посмотрим на авторов, которые получали литературные премии, если мы посмотрим на авторов, которые становились модными в хорошем смысле этого слова, то увидим желание уйти из своего времени. Безусловный успех романа Евгения Водолазкина «Лавр». Эта книга явно не про наше время, только косвенно про наше время, там пространство жития, совершенно иной мир, там иное пространство, мифологизированное пространство, но только не современное пространство.
Андрей Иванов получает премию «Новая словесность» за роман «Харбинские мотыльки». Он как будто пишет о современной России, запускает процессы апокалиптические, постапокалиптические, но на самом деле он пишет об Эстонии 20-40-х годов.
Андрей Волос получает премию за экзотический роман, получает русского «Букера», да и Захар Прилепин пишет книгу уже не о современности, а о прошлом. Его новая нашумевшая книга, возможно, лучшая его книга, неожиданным образом не о современности. Так же и Дмитрий Быков пишет роман, свой премиальный «Остромов». Его интересуют двадцатые, тридцатые годы, про которые, конечно, надо писать.
Мне кажется, если говорить о ситуации последних пяти-шести лет, тогда получается, что наши идеи, наши идеологии, наши идеалы мы начинаем искать где-то в прошлом.
Для Прилепина идеальный образ мира политически — это СССР, он это не скрывает.
Также Герман Садулаев, который говорит вещи как бы мифологические. Когда Герман говорит, что каждый советский инженер имел квартиру и машину, меня это удивляет.
Тем не менее идеал — это СССР, и Михаил Елизаров сформулировал нашу общую позицию по этому вопросу. Мы представляем себе, что такое
[круглый стол]
СССР, довольно неплохо, но все-таки для нас это идеал. Мы любим СССР за то, чем он мог бы быть.
Но эта ситуация слегка болезненная, когда вы свои идеи, свои идеалы начинаете искать где-то в экзотических широтах, чужих текстах, чужих эпохах. Конечно, я немного обобщаю, но ситуация мне видится вот такой. Пожалуй, все.
Варламов А. Н.: Я тоже что-нибудь скажу, а потом перейдем к вопросам-ответам.
Говорить что-либо о современной литературе, обобщая, очень сложно. Но что касается СССР, я думаю, это было нежизнеспособное образование. Общество, построенное на лжи, не могло существовать долго. У него был запас, но сколько можно людям головы дурачить, потом это себя исчерпало.
Поэтому в разговоры о том, что СССР был идеальным государством, я совершенно не верю. Но это имеет отношение не столько к литературе, сколько к каким-то нашим мировоззренческим позициям. Я и с Захаром Прилепиным на эту тему не раз говорил.
Мне понятна и близка мысль о том, почему так мало романов про современность. Почему люди пишут про прошлое? Я тоже свой последний роман написал про прошлое, про серебряный век. Мне это было интересно. В последние годы я писал биографии писателей первой половины XX века, потому что мне это было интереснее, чем заниматься современностью, хотя о современности я писал в девяностые годы.
В девяностые годы мне жилось очень плохо в материальном отношении, но мне хотелось про это время писать. Сейчас стало чуть легче, может быть, поэтому стало чуть менее интересно. Видимо, писателю нужно создать какие-то очень жесткие условия, чтобы он начинал писать о современности.
Я думаю, что одна из причин такого интереса к прошлому заключается в том, что мы никак не можем закрыть XX век. Мы не можем прийти к выводу, что же это было, этот советский опыт. Мы обречены о нем спорить, и лично мне эти споры интересны.
Мой интерес к биографическим героям отчасти был вызван тем, что никто мне не объ-
[мир русского слова № 1 / 2015]
113
[россия... народы, языки, культуры]
I
яснил так глубоко, что такое было советское время, как великий Михаил Пришвин. Человек, который в семнадцатом году большевиков проклинал и ненавидел, а в конце жизни, в 50-е, пришел к выводу, что он большевик. Почему очень честный, мужественный человек перешел на эту сторону, следить за его мыслями, за изгибами его судьбы — мне это было чрезвычайно интересно.
А потом еще одна вещь, которая объясняет наш интерес к прошлому. Не знаю, согласитесь вы со мной или нет, но у меня полное ощущение, что люди тогда были более интересными и крупными. У меня есть ощущение, что мы все как-то мельчаем. Те, о ком я писал в биографических книгах, какие были люди! Какие были конфликтные ситуации, выборы, вызовы, риски! Это все ужасно интересно.
Но сказать, что совсем нет современной литературы или мало современной литературы...
Например, роман Андрея Дмитриева «Крестьянин и тинэйджер». Как ни крути, роман про современность. Очень хороший роман, один из лучших романов, которые в последние годы появлялись.
Потом, если взять не последние пять-семь лет, а пятнадцать-двадцать, на мой взгляд, один из интересных авторов, кто про современность пишет, это Борис Петрович Екимов. У него изумительный русский язык: точный, краткий, выразительный. У него русские рассказы в самом лучшем смысле этого слова. Это и связь с традицией, в то же время и реакция на современность, и там поднимаются острые проблемы: например, рассказ «Фетисыч» или рассказ «Не надо плакать». Я думаю, никто так не описывает современный русский деревенский мир, мы тут говорили о современной деревенской прозе. Я думаю, точнее всего это удается как раз Екимову.
Если говорить о прозе, условно говоря, городской, то я бы прибавил Майю Кучерскую. «Современный патерик». Книга, посвященная церковной жизни в России, прошлой и нынешней. И сюда же можно прибавить книгу Алисы Николаевой «Небесный огонь», тоже религиозная тематика.
Потом у Майи Кучерской несколько лет назад вышел роман «Тетя Мотя»: может быть, многие его читали, может быть, нет. Я не могу сказать, что я горячий поклонник этого романа, меня там многое раздражает, но попытка написать такой современный роман... ведь, как мне кажется, одна из проблем русской литературы заключается в том, что есть премиальный процесс.
Но если говорить о книгах, которые стали культурным событием, литературным событием в последние годы, то, помимо замечательного романа Евгения Водолазкина «Лавр», я бы назвал книгу отца Тихона Шевкунова «Несвятые святые».
Вот уж точно было чудо-чудное, диво-дивное, как непрофессиональный писатель написал книгу, которая собрала тираж больше миллиона. Это и по советским временам кажется немыслимым, а уж сегодня с нашими тиражами в три, пять, десять тысяч — это просто фантастика. И это не только люди в оцерков ленные в лавках покупают в храмах, нет, это книга, которую читают люди гораздо более широкого круга.
Это не какая-то церковная агитка, не пропаганда православных ценностей, там гораздо более широкие художественные задачи, он показывает интересного русского человека, он показывает, что за этими стенами монастырей, в этом достаточно закрытом, замкнутом мире есть свои характеры, свои лица, своя интонация, свои голоса — и это ужасно интересно.
Тихон свою книгу срежиссировал. Он выступил не как писатель: его вгиковское образование здесь сказалось очень четко. Он просто понял, что нужно современному читателю, как его можно увлечь, но при этом он вложил не какую-то жвачку в эту свою отточенную форму, а вложил серьезные вещи, именно в такой упаковке, что современному человеку, самому разному — и продвинутому, и не продвинутому — это может оказаться интересно.
Мне кажется, что самый перспективный путь развития русской литературы — это все-таки то, что раньше писатель никогда не думал о том, как его книга будет продаваться в магазине.
Хотя иногда есть вещи, которые я просто не понимаю. Есть книги, которые обречены
114
[мир русского слова № 1 / 2015]
быть национальными бестселлерами не по названию известной премии, а обречены быть по сути. Но как-то читатель проходит мимо них. Тот же Екимов не настолько популярный в стране писатель, как он того заслуживает. А если говорить о писателях старшего поколения: романы Владимира Маканина не сорвали таких тиражей, как они этого заслуживают.
Поэтому все очень зыбко. Самое слабое, уязвимое место литературного процесса сегодня — это как донести до читателя книгу, как заставить его взять, купить, прочитать, отреагировать, увлечь, как его разбудить. Над этим бьются, у кого-то получается, у кого-то нет. Пока это все, что я хотел сказать.
Миллер Л. В.: Дело в том, что современные российские писатели ищут пути осмысления современной российской жизни. Я не уверена, что любую жизнь, в том числе и современную, можно осмысливать, только если писатель пишет о современном. Для меня «Лавр» — это осмысление современной жизни, и, конечно, «Библиотекарь» — абсолютная фантастика.
Второе, я не уверена, что российский писатель обязательно должен российскую жизнь описывать. Вот, например, Лев Толстой писал «Анну Каренину», чтобы осмыслить современную ему жизнь? Если бы это было так, то лучшие западные режиссеры не обращались бы так часто к «Анне Карениной». Не сужаем ли мы наше отношение к современной литературе этим немного советским поворотом осмысления жизни, т. е. думая, что обращение к современности уже как бы предполагает некий реализм. А ведь современная литература настолько богаче и шире. Может быть, именно писатели могут ответить на этот мой вопрос, сориентировать, может быть, я неправильно думаю.
Варламов А. Н.: Я не думаю, что я могу кого-то сориентировать, я просто могу высказать свое суждение на сей счет. Мне кажется, что совершенно не важно, что лежит в авторском намерении. Если мы чувствуем авторское намерение, значит, книга не доработана или не удалась. Какие именно задачи ставил Лев Толстой, когда писал «Анну Каренину» или какое-то другое произведе-
[круглый стол]
ние, мы знать не можем, в силу гениальности этих произведений. Но все-таки они написаны на русском материале.
Другое дело, что они стали интересны всему миру, и не только Лев Толстой, но и другая наша классика. Но это тоже предмет для размышления, почему Толстой стал, а Лесков не стал, Пушкин не стал, Лермонтов в меньшей степени стал, чем Тургенев или Гоголь или Чехов. Это филологический вопрос, очень увлекательный, но он нас уведет от темы.
Я с другим вашим посылом согласен. Да, литература осмысляет жизнь, почему нет? Не обязательно писать про современность.
И действительно, «Лавр», пусть там действие происходит в Средние века, книга, которая так много нам сообщает, потому что Водолазкин куда-то попал. Я могу привести еще один пример автора, который тоже попал: например, Павел Басинский, который написал биографию, не биографию, а книгу про уход Толстого из Ясной Поляны — «Бегство из рая». Очень важно, он выступает и как писатель, и как критик, он может со стороны оценивать.
Если вы сумели увлечь современного читателя, то неважно, какой материал вы используете. Вы написали современную книгу. Если вы не сумели увлечь современного читателя, можете надеяться, что вы написали такую нетленку, или что-то такое, что увлечет людей через сто лет. Станет ли вам от этого легче, я не знаю. Но все-таки задача современного писателя — писать современную литературу, в том смысле, что она адресована его современникам и больше никому.
Писать для будущего — это полная бессмыслица. Писать надо для человека современного.
Миллер Л. В.: Я имела в виду: обращаться к человеческой природе, а не обязательно к русскому духу.
Варламов А. Н.: Это интересный тезис. Хотя у Толстого, навскидку, есть ли такие серьезные фигуры нерусского происхождения, или нерусские по сути. Все-таки русская литература при всей своей всемирной отзывчивости так ли уж часто обращалась к каким-то заграничным сюжетам, образам?
[мир русского слова № 1 / 2015]
115
[россия... народы, языки, культуры]
I
Ну, Пушкин, да, конечно. С его «Маленькими трагедиями». Опять-таки, «Маленькие трагедии» не стали фактом мировой литературы. Может быть, прискорбно это осознавать.
Миллер Л. В.: На первом месте в каждом человеке то, что он человек, только потом я русская.
Варламов А. Н.: Мне вообще кажется, что писатель не волен в выборе материала. Скорее, материал выбирает писателя. Кто на что реагирует.
Миллер Л. В.: Да, конечно.
Из зала: Вот если сопоставить десять русских современных романов и десять западных современных романов, мы с вами увидим как раз то, чего вы опасаетесь, именно наличие русского начала.
Три ваших книги — о Пришвине, о Толстом и о Платонове — три обращения к разным типам русского характера. Где все-таки в большей степени это выражено?
Варламов А. Н.: Ну, о Толстом я говорил, просто показательная фигура. А вы уверены, что можно говорить, что в ком-то русский национальный характер выражен больше, а в ком-то меньше?
Из зала: Но сам ваш выбор героев ваших биографических произведений — он совершенно не случаен.
Варламов А. Н.: Я вам честно, как на духу скажу — во многом он случаен. Это результат переговоров с издательством. Книги все появлялись в той или иной степени случайно, и никакого замысла, никакой стратегии написания этих биографий у меня изначально не было. И не было такой идеи, что я буду раскрывать посредством этих героев тайны или глубины русского национального характера.
Я могу вам рассказать так: все мои герои разные, но они все современники, в той или иной степени. Это все первая половина XX века. Это все люди, которые родились в одной стране, пережили революцию и дальше выстраивали отношения с новой властью. Мне интересна драматургия этого перехода. Мне интересно, как и почему они выстраивали отношения с властью. Вот, что действительно мне интересно.
Для того чтобы оценить фигуру, должен пройти какой-то временной промежуток, поэто-
му, с моей точки зрения, мои герои первой половины века — это идеальная дистанция.
Меня интересуют какие-то события, черты характера, конфликты, слухи, которые вокруг этого человека есть, насколько они оправданны или нет. Мифология, которая вокруг человека складывается, складывается им самим или складывается его окружением. Зачем он эту мифологию придумывает: вот что, на мой взгляд, самое любопытное. То есть задача наполнить как можно большим содержанием, большими чертами, самыми разнообразными, своего героя, попытаться его запеленговать. Он по орбите какой-то носится, и его надо поймать.
Степанов А. Д.: Просто пришла такая мысль, пока я вас слушал. Может быть, она покажется вам интересной. Я подумал о том, что есть романы, повести, рассказы о прошлом, часть из них исторические. И есть современные.
Когда Толстой пишет «Войну и мир», роман историческим не получается. Хотя расстояние длиною в шестьдесят лет. Почему? Наверное, потому, что, как бы мы ни относились к замыслу, замысел Толстого был сплошь полемический, он противопоставлял людей его эпохи современникам. Первоначальный замысел — это современный мир глазами вернувшегося декабриста, а потом это сохранилось отчасти в противопоставлении поколений.
Юрий Николаевич Тынянов, например, начинает с противопоставления людей двадцатых годов декабристкой эпохи и николаевского времени. Пишется этот труд в тот момент, когда происходит переход культурной парадигмы от авангарда двадцатых годов к сталинизму. То есть это перекликается напрямую с современностью.
Допустим, Трифонов. Роман о народовольцах. Понятно, что эти люди противопоставляются современникам, т. е. там, где есть такое противопоставление эпох, тогда этот роман и с характером соответствующим, в каком бы прошлом он ни был написан, он связан с современностью.
А если мне просто интересна определенная эпоха, со всеми подробностями, то временная дистанция уже не так важна, даже если события происходили двадцать лет назад.
116
[мир русского слова № 1 / 2015]
Кстати, еще один есть вариант, никто не назвал Александра Терехова. Почему его роман воспринимается как современность? Не знаю, но, по-моему, воспринимается.
Аствацатуров А. А.: Действительно, бывают эпохи и авторы, которые нужны всем. Бывают авторы, которые принципиально нужны в России. И этим авторам нужны эпохи, которые нужны всем.
Это не значит, что те авторы, которые являются универсальными, допустим, Толстой, Достоевский, Тургенев, Чехов, Солженицын, Пастернак, это не значит, что они лучше Пушкина, Лермонтова и т. д. Просто речь идет о другом, о способности охватить эпоху или не быть слишком дистанцированным от проблем.
Есть авторы, которые сознательно ориентируются на западного читателя. Сорокин сознательно ориентируется, начиная с «Ледовой трилогии», на мой взгляд, на западного читателя.
В сознании человека бывают внутренние конфликты, особенно, если ты много думаешь и интеллектуален: где ты — в России, не в России, — где ты вообще присутствуешь. И отчасти понимание того, что ты должен быть кому-то сейчас интересен, — это одно из твоих условий, это очень неплохой не экономический стимул, а какая-то цензура. Сделаться более интересным.
Мне бы хотелось, чтобы наши толстые журналы продавались большим тиражом. Они не продаются, но они издаются. Вы можете купить мой любимый «Октябрь», и «Знамя», и «Москву», и «Звезду», «Новый мир», но мне кажется, что им надо «обостриться».
Мне кажется, не вся проза может быть толстожурнальной, хотя я сам печатаюсь в толстых журналах и их очень люблю.
Мне представляется, что надо чувствовать читателя: мы все-таки коммуницируем, мы должны с ними заговорить. Время такое, ты не имеешь права писать, как Толстой. Просто не должен, по многим причинам. Может быть, не можешь, а может быть, и не надо.
Из зала: Мы воспитаны на советской литературе и привыкли, что писатели — это наши
[круглый стол]
учителя, что литература нас всему научит, раскроет смыслы, даст уроки и прочее.
А сейчас ситуация в жизни современной России, когда человеку не нужен человек. Как вы считаете, есть такая проблема? Вот это общество, в котором человек не нужен человеку, будут осваивать не люди с Запада, а люди с Востока.
Аствацатуров А. А.: Да, это одна из тем, хотя мало написано о гастарбайтерах, людях, которые приезжают.
Есть роман Эльдара Абузярова на эту тему, есть определенные ощущения этого в прозе Алисы Ганиевой или Германа Садулаева. Эта проблема, безусловно, присутствует.
Михаил Елизаров написал очень интересный текст, хотя Елизаров находится на правых позициях, достаточно националистических позициях, но он написал довольно-таки интересный гуманистический рассказ под названием «Рафаэль». В нем он интересно затронул тему, о которой вы говорите. Она сейчас, естественно, входит в пространство. Другая проблема — мы перестали друг друга слышать, это основная проблема. Мы об этом все время говорим и, в основном, об этом пишем. Об этом пишут везде. О дискоммуникации, о сбое коммуникации.
Вот Чехов нас научил, и у нас есть определенные, даже технические приемы — не буду их раскрывать, это не интересно, — как показать, что люди друг друга не слышат. Есть масса приемов, не обязательно вживаться в них. Это технически делается, элементарно.
Например, рассказ Чехова «Враги», о котором Андрей Дмитриевич Степанов написал блестящую статью. Технически это можно виртуозно проделать даже не вживаясь в эту тему, а читатель расплачется. Это цинично говоря. Но проблема страшно важная. Дискоммуникация, даже в детской литературе это есть.
Есть авторы, которые человека не замечают, у них другие проблемы, проблемы с языковыми знаками. Им человек вообще не интересен. Он у них картонный.
Хорошо, у нас картонные герои, трехмерными мы их сделать не можем. Становитесь трехмерными, мы будем писать про трехмерных лю-
[мир русского слова № 1 / 2015]
117
[россия... народы, языки, культуры]
I
дей. Если люди считают себя субъектами, а на самом деле они зомбированы рекламой, СМИ, идеологией. «Ты сейчас кто?» — вот основной вопрос, который задает русская литература в том числе.
Ты кто? Человек говорит, как он выглядит. Я не спрашиваю тебя, как ты выглядишь, я спрашиваю, кто ты. Я сейчас чувствую это. А я не спрашиваю тебя, что ты чувствовал после того, как журнал пролистал. Но есть масса людей, которые если они не посмотрели телевизор, не прочитали газету сегодня, они не знают, о чем поговорить друг с другом. Мельчаем.
Из зала: Нам всем что делать?
Аствацатуров А. А.: Рецептов очень много. Вам правые дадут абсолютно внятный рецепт, и вы его знаете. Любой религиозный человек даст вам массу рецептов. И левые вам дадут рецепт, скажут, что уже парадигму пора закончить и уже закончить этот этап цивилизации, в котором вы живете. Чтобы другие люди пришли, другие боги, чтобы культура была теплая и т. д. Начать новый этап цивилизации. Рецептов хватает.
Но наша задача в том, чтобы вернуть читателя к самому себе. Наша задача — не решить проблему. Наша задача — оставить вас в состоянии неопределенности, чтобы вы сами, только так, как вы можете ответить на этот вопрос, ответили бы на этот вопрос. Вот это наша задача. Все остальное — не литература. Пропаганда, что-нибудь другое, идеология, философия. Наша задача — оставить вас перед каким-нибудь камнем, перед морем, перед предметом: а что вы про него думаете? Вот сами и подумайте. Наша задача — научить видеть вещи в их странности, неопределенности и т. д. Наша задача — вернуть то, чтобы вы приняли свое решение.
Бабенко Л. Г.: Алексей Николаевич, выступая, как бы раздваивается, подчеркивая — вот здесь я ученый, а здесь я писатель, а здесь я писатель и не ученый. У меня вопрос по поводу трех последних книг, которые вы упомянули. Это книги о Пришвине, Платонове и Шукшине. Как вам удается создавать эти биографии и отвлекаться от своей сущности ученого, не писать монографии?
Вопрос второй. Как вы сами определяете жанр этих книг? Или это автобиографический
очерк, хотя я думаю, что вряд ли. Или это документальная проза? Или это литературно-художественная биография?
В этом случае следующий вопрос: Позволяете ли вы себе фантазию и вымысел? Я предполагаю, что да. Но это, вы сами сказали, ответственно.
А если не допускать вымысла, тогда жанр и повествование будут малоинтересны читателю. И вымысел где? В интерпретации внутреннего мира писателя, в интерпретации фактов, в их соединении?
Варламов А. Н.: Спасибо за интересные вопросы. Я никогда не считал себя ученым.
Мне интересен человек в его конкретном проявлении. Люди прошлого мне интересны: как Пушкин говорил, последовать за мыслями умного человека — самое увлекательное занятие.
Мне был интересен Пришвин. Я прочитал его дневники и ахнул. Вот человек, который объяснил мне, что такое советское время, как никто. Что там происходило, я, наверное, ни у кого... ну, Платонов это отдельная история. Вот пришвинский, немного отстраненный, трезвый взгляд, без платоновского завихрения, мне был очень важен.
Вымысел. Никакого вымысла я себе совершенно железно не позволяю ни в одной книге и не считаю, что это противоречит их интерес-ности, потому что жизнь интереснее всякого вымысла. В жизни моих героев были такие потрясающие сюжеты, что ничего выдумывать не надо, я бы только испортил, если бы стал выдумывать.
Другое дело, если говорить о стиле. Тот стиль, который был у Булгакова в «Жизни господина де Мольера», вот это был вымысел. Но Булгаков на это шел, он писал книгу о себе, он писал очень личную, страстную книгу, которая интересна тем, что написана Булгаковым. Понимаете, цветаевская формула «мой Пушкин» имеет право на существование только потому, что автор этой книги Марина Ивановна Цветаева.
Если вы на уровне Цветаевой, тогда вы можете написать «мой Пушкин». А если я напишу «мой Пушкин» — это будет никому не интересно.
И мне не будет интересен «Пушкин» никого из сегодня живущих. Поэтому в своих биографиях я шел от такого принципа, что минимум меня,
118
[мир русского слова № 1 / 2015]
минимум моего отношения, максимум раскрытия его с разных точек зрения, с разных сторон.
Единственное, где я себе позволил вымысел, хотя я говорил, что это вымысел, это Шукшинская история. Дело в том, что Шукшин мифологизировал свою жизнь как никто другой.
Вообще, никаких мистификаций от себя не веду, только по той причине, что мистификаций хватает со стороны моих героев.
Из зала: Первый вопрос: как вы относитесь к союзам писателей и литературным сообществам? Я имею в виду реально существующий союз наших писателей.
Другой вопрос: литература существует не только в Москве и Санкт-Петербурге, например, я назову такую фамилию красноярского писателя Михаила Тарковского...
Аствацатуров А. А.: По поводу союзов я начну. Союз писателей — это некий советский проект, в котором были уничтожены разные группы, для того чтобы легче было контролировать местами неуправляемую творческую интеллигенцию.
Сейчас много союзов существует. У нас в Петербурге существует Союз петербургских писателей и филиал Союза Российских писателей.
Я вступил в союз в этом году. В Союз Петербургских писателей. Вместе с Германом Садулаевым и своим другом Валерием Арапетяном. Мы вступили в Союз Петербургских писателей, который возглавляет Валерий Юрьевич Попов.
Я вот встретил как-то Носова, я ехал на заседание Союза писателей. Я у него спрашиваю: «Сереж, ты тоже в Союз писателей?» Он говорит: «Ну, во-первых, я в другом, если тебе не изменяет память, а во-вторых, я уже не был там лет пять».
Я посидел на собрании, там интересная жизнь. Там интересное движение, мне кажется, союз писателей помогает открыться молодым авторам, у которых есть перспективы, которые пишут некоммерческую прозу, которые действительно интересны. Здесь нужны какие-то субсидии, здесь нужен ресурс Союза писателей. Здесь нужна какая-то поддержка, гранты.
Варламов А. Н.: У нас действительно много Союзов писателей, слишком много, и в последнее время туда принимали людей бесконтрольно, по-
[круглый стол]
этому они разбухли. Поэтому сегодня не важно, член ты Союза писателей или нет. В советские времена это был определяющий рубеж, сегодня за этим практически ничего не стоит. Думаю, что идеологические споры во многом ушли в прошлое. Нужен какой-то такой писательский профсоюз, такая писательская гильдия. Но как ее организовать? Это большой вопрос.
Что касается провинциальной литературы, это правильный и хороший вопрос. Михаил Тарковский слишком связан со столичным бомондом и дружески, и по своей фамилии. Поэтому он не типичный провинциальный писатель, если такое понятие есть.
Я вам другой приведу пример. В Петрозаводске живет такая писательница — Ирина Мамаева, которая в свое время написала две классные повести на деревенскую тему, современная деревенская проза: «Ленкина свадьба», «Земля Гай». Такая энергетика в них, язык стиль, упругие. Замечательные! Но вот как-то они вышли и вышли. И вот она — провинциальная жизнь. Я спрашиваю ее: «Вы пишите что-нибудь?» — «Не пишу». — «А ваши книги продаются в Петрозаводске?» — «Не продаются». — «Издаются?» — «Не издаются». — «Вас приглашают на местное телевидение, в газеты?» — «Не приглашают». Мне кажется, что проблема провинциального писателя заключается в том, что в каждом городе надо перед губернатором, отделом культуры поставить задачу — гордитесь своими писателями. Если у них вышла книга, продавайте ее на каждом углу. Устраивайте им встречи, продвигайте.
Любое жюри крупной литературной премии заинтересовано в открытии нового имени. А если это новое имя живет где-нибудь в Екатеринбурге, а еще лучше в Пермском крае, а еще лучше в Хабаровском крае в тайге, так это просто втройне интересно. Тарковский правильно сделал, что в тайгу уехал. Мне кажется, все эти разговоры про столичные козни бессмысленны. Будьте талантливы, напишите талантливую вещь, и все получится.
Из зала: Алексей Николаевич, когда вы пишете, в какой степени вы ориентируетесь на риф-
[мир русского слова № 1 / 2015]
119
[россия... народы, языки, культуры]
I
му, интонацию фразы? Связанный с этим вопрос. Пушкин интонационно русский поэт?
Варламов А. Н.: Для меня Пушкин — аксиоматично русский поэт во всем. Для меня Пушкин — абсолютно русский поэт. Я даже не задумывался об этом. А как не русский? Не знаю, может быть есть люди, которые думают иначе.
Что касается интонации, это очень точно. Для меня интонация — это самое важное. В принципе, даже когда выбираешь фамилии героев, меня это очень умиляет. В филологических работах берется тема «Система образов в романе Варламова „Лох“». Вот такая фамилия, потому что то-то и то-то, такая фамилия, потому что то-то и то-то. Видят там какие-то смыслы, которых у меня близко в голове не было. Фамилии я выби-
раю исключительно на звук, на ухо. Нравится или не нравится. Так и имя героя — исключительно вкусовое, больше ничего. Никаких смыслов других нет. Поэтому лично для меня интонация — вещь первостепенная.
Рогова К. А.: Ну что же, наверное, мы будем завершать разговор. По его ходу возникают все новые и новые соображения, вопросы. Мы вам за это очень благодарны. Нам было интересно. И как читателям и слушателям положено, мы будем додумывать, потому что самое главное в литературе — то, что мы додумываем. После разговора с вами у нас тоже появятся какие-то новые мысли, мы будем видеть в жизни то, на что до сих пор не обращали внимания, а может быть, и у вас — после наших вопросов. Спасибо всем!
[ хроника]
РИТОРИЧЕСКАЯ АССОЦИАЦИЯ ВСТРЕЧАЕТСЯ НА РОДИНЕ С. А. ЕСЕНИНА
(Окончание. Начало на с. 7, 110)
риторическая ассоциация продолжает успешно развиваться как профессиональное сообщество единомышленников, вносящих свой вклад в повышение риторической и речевой культуры в России. Это происходит несмотря на сокращение объема учебных программ и процесс объединения речеведческих кафедр с непрофильными кафедрами. В этих условиях члены Риторической ассоциации и отечественные филологи-русисты делают все возможное для сохранения риторики, делового общения, культуры речи как в профессиональных образовательных программах, так и в коммуникативной подготовке широких слоев населения. Региональные риторические объединения продолжают активно работать, увеличивается число членов ассоциации, становится более заметной деятельность ее региональных отделений в российском общественно-культурном и образовательном пространстве. Конференция отметила положительную динамику в практике проведения курсов риторической и речевой подготовки для государственных чиновников, муниципальных служащих в регионах страны, молодёжных общественных организаций. В вузах страны разработаны и внедрены в практику новые магистерские программы («Основы речевого воздействия», «Имиджелогия и спичрайтинг», «Психолингвистика и лингвокриминалистика»в ВГУ, «Риторика — спичрайтинг...» в МГУ и др.), учебные дисциплины магистратуры («Нормы академического пись-
ма и красноречия» в РГУ имени С. А. Есенина и др.). Активно проводятся конкурсы: «Лучший учитель русской словесности» (для учителей дальнего зарубежья), «Лучший оратор» (в ряде вузов России), осуществляется просветительская деятельность (регулярные радиопередачи о русском языке и культуре речи в Москве, Воронеже, Саратове, Иванове; действует телефонная «Служба русского языка» в Ярославле и Воронеже).
В качестве перспективных направлений работы отмечено совершенствование учебно-методической базы, активизация диссертационных исследований, касающихся проблем коммуникативистики, риторики и методики обучения речеведческим дисциплинам, а также совершенствование системы обучения риторике и коммуникативным дисциплинам через разработку элективных и дистанционных курсов.
Насыщенная научная работа сочеталась с обширной культурной программой, в частности включавшей посещение музея-усадьбы академика И. П. Павлова, музея академика И. И. Срезневского, экскурсию в Рязанский Кремль, поездку в Государственный музей-заповедник С. А. Есенина (с. Константиново) и Иоанно-Богословский монастырь.
Е. С. Богданова, доц. РГУ имени С. А. Есенина;
В. И. Аннушкин, д-р филол. наук, проф., председатель Российской ассоциации исследователей, преподавателей
и учителей риторики
120
[мир русского слова № 1 / 2015]
