CC BY
1
УДК 728:316.7
И. В. Андреева
Круги памяти: «канон» и «архив» в контекстах микроистории
Дома
Дом-«место памяти» рассматривается как знаково укорененное в пространстве место семейного обитания и приватного обращения с прошлым из частной перспективы повседневной жизни. Этот тип «места памяти» характеризуется автономностью и независимостью от специализированных институций памяти. На основе микроисторического подхода к изучению культурной истории конкретного Дома, методов наблюдения и глубинного интервью определены конституирующие характеристики Дома-«места памяти»: персонифицированная история Дома и семьи; приватное обращение с прошлым; соотнесенность знаково-символических параметров Дома с топографией повседневных практик, локусом пространства и ландшафтом; практики предметного сохранения, тактильность вещей-се-миофоров и реликвий, символическая репрезентация образа дома в межпоколенной коммуникации. Дом в культурной памяти семьи и рода - результат смыслового конструирования и расширяющееся пространство, образованное «кругами» широких контекстов, связанных со следами культурных травм событийной истории страны, семейными практиками ландшафтной коммеморации, конструированием фототекста и др. В концепте «Дома как места памяти» прослеживается сочетание двух типов культурной памяти - «канона» и «архива». Результаты исследования расширяют представления о концепции «места памяти» (П. Нора), содержат потенциал для разработки проблематики и изучения опыта создания памятных мест типа домов-музеев, усадебных заповедников, музеев-квартир.
Ключевые слова: культурология, культурная память, место памяти (Lieu de mémoire), Дом-место памяти, микроисторический подход, культурная история, глубинное интервью
Irina V. Andreeva
Circles of memory: "canon" and "archive" in the contexts of the microhistory of the House
The home-"place of memory" is the locus of an authentic space for private handling of the past from the private perspective of everyday life. This type of "memory place" is the result of semantic construction and is characterized by autonomy and independence from specialized memory institutions. A microhistori-cal approach to the study of the cultural history of a particular House, methods of observation and in-depth interviews made it possible to determine the constitutive characteristics of the House-"place of memory": a personalized history of home and family; private handling of the past; correlation of the sign-symbolic parameters of the House with the topography of everyday practices, locus of space and landscape; practices of object preservation, tactility of semiophores and relics, symbolic representation of the image of a house in intergenerational communication. Home in the cultural memory of a family and clan is an expanding space. It consists of circles of broad contexts associated with traces of cultural traumas of the country's event history, family practices of landscape commemoration, construction of photo text, etc. The concept of the House as a "place of memory" traces a combination of two types of cultural memory - "canon" and "archive". The results of the study expand the understanding of the concept of "place of memory" (P. Nora), contain the potential for developing problems and studying the experience of creating memorial places such as house museums, estate reserves, and apartment museums.
Keywords: cultural studies, cultural memory, place of memory (Lieu de memoire), House-place of memory, microhistorical approach, cultural history, in-depth interview DOI 10.30725/2619-0303-2024-3-6-12
Набирающие темпы мобильность и миграционная активность людей, популярность стратегии «гражданина мира» побуждает задуматься над неизбежной в XXI в. трансформацией чувства дома как первоосновы бытия человека в его повседневном существовании. «Дом» в этом контексте понимает-
ся не только и не столько как архитектурная оболочка жизненного пространства, но как «центр и зерно оседлого существования», семейное обиталище со всеми его универсальными архетипическими функциями -жизнеобеспечивающей, смыслообразующей, идентификационной, восстанавливающей,
сберегающей, эстетически-умиротворяю-щей [1], а потому в дальнейшем именуется Домом с прописной буквы. Рецепции Дома как архетипа, наполненного богатым семиотическим содержанием, восходят к философским опытам древнегреческих поэтов («Илиада» и «Одиссея» Гомера, «Труды и дни» Гесиода), средневековому эпосу, фольклору. В XIX в. уклад и традиции дворянской усадьбы были воспеты произведениями русской литературы. В XX столетии ностальгические образы и ретроутопии русского дома стали пронзительной темой русского зарубежья, а во второй его половине тема обогатилась деревенской прозой и пониманием русского дома «в аспекте онтологическом, бытийном, как модель вселенной, вмещающей в себя русскую цивилизацию и русского человека» [2, с. 53].
Двухвековая пульсация интереса отечественной словесности к теме «Дома» чутко сканировала ситуацию бурных, часто вынужденных миграций населения и социальных катаклизмов, порождающих утраты и кризисы домашнего очага. Вместе с тем только в новом столетии проблематика Дома как экзистенциального пространства человека и «центра существования микросоциумов» [3, с. 131] стала привлекательным полем для исследований. Одной из фундаментальных работ, посвященных архетипу жилища и дому как культурной форме, стала монография А. С. Мухина. В ней намечена культурно-антропологическая перспектива изучения темы, которая сопряжена с отождествлением дома и его владельца [3, с. 129].
Цель исследования - анализ концепта Дома-«места памяти», образованного аутентичным пространством приватного обращения с прошлым из частной перспективы повседневной жизни. Задачи предполагают аргументацию роли этого типа «места памяти» в формировании идентичности, определение оснований, конституирующих Дом-«место памяти», а также значения аутентичной предметности для функционирования живой культурной памяти. В исследовании были применены методы глубинного интервью, включенного наблюдения, музейной атрибуции и интерпретации. Историографию исследования Дома как «места памяти» составили работы, посвященные философско-антропологическим аспектам функций дома, архетипическим представлениям о жилище в традиционной культуре, концепции «Lieu de mémoire».
В конце 1980-х гг. французский историк
П. Нора определил центральную характеристику «Lieu de mémoire» как символическую репрезентацию артефактов, событий, локусов пространства в сознании людей, создающую их представления о себе и своей истории [4]. Немецкий ученый Ф. Б. Шенк обратил внимание на безграничность вариаций «мест памяти»: ими «могут стать люди, события, предметы, здания, книги, песни или географические точки, которые „окружены символической аурой"» [5].
Семитомный труд П. Нора был сосредоточен на роли и значении мест памяти в формировании коллективной идентичности и национального самосознания больших сообществ, а также механизмах их изменения. К категории доминирующих «мест памяти» им были отнесены места почитания, инициированные государственно-политической властью или общественными движениями. Доминируемые «места памяти» стоят в стороне от официальных коммеморативных практик: к ним может быть отнесена семейная фотография, вещь, дом; они реализуют максимально естественные режимы поддержания памяти, лишенные манипулятивных политических мотивов. Историк И. В. Нар-ский применил концепцию «Lieu de mémoire» к области исследования приватной, частной жизни обычного человека. Символическая репрезентация семейного фото или артефактов приватного значения явилась оптикой их восприятия в дискурсе «Lieu de mémoire» и привела к выводу о «месте памяти» как процессе и результате смыслового конструирования [6, с. 493-499].
В этом исследовании предпринят опыт изучения индивидуального частного Дома в «кругах памяти» давно покинувших его обитателей. Масштаб частной жизни «обычных» людей и нарратив их Дома стал возможным предметом исследования благодаря микроисторическому подходу, начало которому было положено К. Гинзбургом в его книге «Сыр и черви» [7]. Для этой работы имела значение и «уликовая парадигма» итальянского ученого.
Объектом исследования стал сельский Дом семьи Мельковых, с 1920-х гг. проживающей в Верхнесалдинском районе Свердловской области. На протяжении столетия Дом путешествовал вместе с хозяевами и рождался на новом месте, взрослел, ветшал, сиротел, но удивительным образом сохранял свою ауру, оставаясь доныне экзистенциальным пространством семьи. Для бывших обитателей и их потомков Дом
трансформировался в «место памяти» - символическую ценность персонифицированного, тактильного и эмоционально окрашенного прошлого.
Амбивалентность Дома как «места памяти» позволяет рассматривать его в сочетании метафизического topos, включая домашние конфигурации повседневных практик, с материальным контекстом и предметной средой. С Домом, его стенами как представлением о физических, материальных границах изначально в жизни человека связан норматив «границ своеволия» [8, с. 83] - правила и ценности как рамки допустимого и дозволенного в жизни человека, семьи, социума. Представление о границах всегда корреспондируется с пространственно-физическими параметрами, проецируется на топографию повседневных практик. Интерьеры Дома и архитектурно-предметная среда усадьбы Мельковых законсервировались с 1970-х гг. и дошли до наших дней, несмотря на постоянную (до 2005 г.), а затем регулярную дачную обитаемость. Пространство Дома размечено символическим кодированием, соразмерностью и точными координатами вещей-семиофоров, наложением топографии памяти на топографию повседневности. Так, в ходе интервью с нынешней хозяйкой Дома самая старая фотография семейного архива была извлечена с высокой полки кухонного закутка. В комплекте с современной миниатюрной иконой там хранится групповой снимок начала XX в., в центре которого Агриппина Дунаева - рясофорная послушница Нижнетагильского Скорбященского женского монастыря. Возведенная в ранг домашней иконы, эта мемория всегда под рукой, на периферии повседневных кухонных забот.
Двум монашкам - Агриппине Дунаевой и Марии Воронцовой, оказавшимся у истоков семьи Мельковых, довелось стать участниками и свидетелями основания, расцвета и упразднения монастыря, а затем - всех перипетий эпохи социальных потрясений. Агриппина и Мария оказались в Скорбящен-ской богадельне восемнадцати и семнадцатилетними девицами в 1898 и 1899 гг. [9; 10]. Монашеское послушание Марии, подробно описанное в ее автобиографии, - единственном сохранившемся эго-документе, - представляет картину хозяйственной деятельности монастыря в масштабах повседневной жизни одной послушницы. Неоднократно описанный порядок повседневной жизни обители [9, с. 13, 36] подтверждает роль Скорбященского монастыря как храните-
ля производственного опыта и механизма передачи традиции не только христианского, но и трудового служения. Этим опытом и традицией в дальнейшем было обеспечено выживание обеих сестер, формирование культурного генотипа семьи Мельковых. В 1920 г. монахини были выселены из обители, однако «образцовое» монастырское хозяйство было решено сохранить, монастырь стал сельскохозяйственной коммуной «Улей», просуществовавшей чуть более года. Из ее состава можно было выйти, получив определенную долю имущества.
Покинув монастырь, А. Дунаева и М. Воронцова объединились для ведения общего хозяйства в с. Арамашево. Став сестрами по духу в юности, они оставались ими в мирской жизни. А жизнь, по понятиям традиционной культуры, приближалась к сорокалетнему рубежу, к статусу пожилой женщины, и ее надо было начинать заново. Хозяйство Марии и Агриппины согласно семейному преданию было достаточным, и удочеренная ими малолетняя девочка Александра спустя годы почиталась «невестой из хорошей семьи». До сей поры сохранились в семье предметы бытовой обстановки, ручная швейная машинка «Зингер», настенные часы фирмы Филипп Хаас. Монастырское «приданое» по воспоминаниям из рассказов о былом житье включало принадлежности для шитья и отрезы материи, два тулупа, корову и лошадь. Помимо хлебопашества, огорода, домашнего скота подспорьем в хозяйстве было шитье одеял [11].
Дальнейшая история двух монашек вместила брак Агриппины и вдовца с двумя дочерями Андрея Вяткина, миграцию в безлюдный салдинский край в середине 1920-х гг. Так семья из трех взрослых и трех детей оказалась в одном из поселков, заложенных в 1923 г. переселенцами из Соликамского и Алапаевского районов Уральской области. В 1924 г. поселки были объединены в деревню ВИЛы, получившую название, увековечившее память вождя советского государства. Новый топоним стал проекцией актуальных для того времени событий глобального масштаба в «гуманитарную географию» [12] вполне традиционных по укладу мест.
Приемная дочь Александра в замужестве стала Мельковой, и в 1956 г. с мужем и тремя детьми переехала в поселок Басья-новского торфопредприятия, основанный в 1933 г. по соседству с Вилами. Вместе с семьей переехал и дом, купленный в Вилах и ставший со временем Домом Мельковых -
постоянным, обжитым пристанищем, зна-ково укорененным в пространстве местом семейного обитания, хранилищем свидетельств важных для его обитателей обстоятельств и перипетий.
В ту пору совсем еще молодой поселок начал отвоевывать у леса и болотины свою северную окраину. Новоселам пришлось вырубать лес, корчевать пни, разрабатывать землю под огороды, ставить дома. Дом Мельковых встал на свое место странным образом. Наперекор опыту ближайших соседей он обратил к улице два окна бокового фасада, вытянувшись вдоль улицы долгой глухой стеной крытого двора и надворных построек. Главный фасад и сейчас обращен к боковому южному палисаднику. Значение факта ориентации жилища в пространстве подчеркивают этнографы. При застройке нечетной стороны улицы окна центральных фасадов домов оказались обращены на запад. Именно этого в традициях крестьянского жилища стремились избегать [13, с. 152], придерживаясь в правилах домостроения принципов планировки православного храма. Окна старались ориентировать на юг или восток, вход устраивали в северном или западном плане, намечая традиционно устойчивую центральную ось «печь - красный угол» как семантическую диагональ жилища. Практические соображения побуждали обратить к солнцу жилые пространства, «чтоб теплее, а стайка - на север: скотина переживет» [11]. Традиционный пространственный канон домостроительства запечатлела, например, поговорка «Солнце с избы своротило» о послеполуденном времени суток, зафиксированная В. И. Далем. То есть солнце «с лица избы перешло за полдень; угол божницы на юго-восток» [14]. Интуитивно или из прагматичных соображений Дом Мельковых был собран на новом месте вопреки складывавшейся традиции улицы, но в русле традиционного и православного канона домостроительства.
На новом месте дом из однокамерного жилища с сенями, рубленого «в чашку» из толстых бревен, стал двухкамерным. Син-хронизируясь с телесностью внутреннего мира многодетной семьи, дом расширился за счет прируба, фактически превратившись в пятистенок. Небольшой бревенчатый сруб с массивными матицами и широченными плахами крашеных половых и потолочных досок с годами так и не был изнутри оштукатурен. Его интерьер доныне образуют бревенчатые стены, радиально стесанные
в месте угловых стыков, что в плане придает внутреннему периметру жилых помещений форму прямоугольника со скругленными углами и формирует образ дома без углов в прямом и в переносном смыслах.
Однако красный угол в Доме Мельковых был всегда, включая ту пору, когда по соседству, в простенке между окнами, висела фоторепродукция портрета В. И. Ульянова в студенческие годы. Сокровенно деликатная, сакральная локация и сегодня точно вписана в укромное пространство под потолком. Центр ее композиции - старая «агриппинина» икона «Симеон Верхотур-ский и святитель Никола Мирликийский» -украшен маленькой гирляндой искусственных цветов, церковными свечами, прутиками вербы и троицкой березы, несколькими пасхальными крашенками. Соседство красного угла с портретом Ленина в 1960-1970-е гг. смущало разве что друзей-одноклассников малых домочадцев. Внутренний уклад, порядок Дома Мельковых сочетал и примирял традиционную христианскую праведность и советский этос.
В столетней перспективе семьи Мельковых многое в устройстве басьяновского Дома и его интерьера видится отголоском монастырского прошлого Марии и Агриппины. Новая культура быта, сформированная эстетикой «оттепели», в 1960-1970-е гг. ратовала за «чистую форму», минимизацию декора, лаконичность и функционализм. Но здесь, в Доме Мельковых, все складывалось и доныне остается близким традиционному канону пространственной организации комнаты-горницы. В центре - большой стол с кружевной салфеткой - центр единения, нередко собирающий семью и соседей на праздничную трапезу или поминальный обед; в межоконном проеме - комод, в углу, примыкающем к входу - кровать. Спальное место укромно локализовано, а детский уголок с книжками, игрушками, рисунками компактно вписался в старую этажерку. Мягкости и тепла интерьеру Дома придает большое количество текстиля - домотканые половики, ситцевые занавески, плюшевый настенный коврик. В этой иерархии вещей и их пространственных координатах - все тот же отголосок «системы символических практик, которые определяют субъекта и его мир в повседневном сущностном движении» [15].
«Дом превращает в истинный не комфортабельность, а интимность культурной духовности», - пишет антрополог С. В. Климова [1]. «Культурной духовностью» про-
низана атмосфера дома Мельковых. В конфигурацию пространства повседневности встраивается своеобразный фототекст семейной истории. На стенах за большим парным портретом родоначальников семьи следуют три коллажные сборки любительских и салонных фото в рамах. Они заняли почетное место когда-то висевшего здесь портрета Ленина. Кульминация домашней фотогалереи - обособленная в боковом простенке и приближенная к приватной зоне спального места большая рама с фотографиями. Многослойность ее содержимого угадывается сразу: часть карточек скрыта под верхним слоем. Но над раскладкой фото специально трудились, поместив в центр пространства лист крафтовой бумаги с фронтовой фотокарточкой И. Г. Мелькова. По периметру и нижней части крафта выложена «плитка» портретных мини снимков. В них преобладают женские образы, и в этом -проекция на историю одной семьи гендер-ного сдвига, обусловленного перипетиями и катаклизмами российской истории. Верхний ряд коллажа составляют карточки детей, практически взрослых, уверенно встающих на ноги. Среди десятка других фотографий -свадебное фото старшей внучки. И достойный финал - символический цветной снимок на полуавтоматическую камеру 1990-х гг., запечатлевший А. А. Мелькову в обществе потомков разных поколений все за тем же круглым столом с клеенчатой скатертью.
Дом - сердце усадебного пространства, его топос перетекает в культурный ландшафт - огород, любовно выращиваемые цветы, знаковые деревья, устройство палисадника, детские качели и порядок на придомовой территории. Супружеская чета Мельковых еще в 1950-е гг. оставила памятную метку о заботах обустройства тех лет - маленькую елочку в дальнем углу огорода, радующую сейчас многометровым величием. Превратившись в памятную фотозону, она постоянно присутствует на семейных фото как талисман дома, подтверждая значимость концепта «культурного ландшафта» - единства природных и культурных объектов - для конструирования «мест памяти». По мере рождения дочерей в семьях младших Мельковых в усадьбе появлялись именные березы - «Ольгина», «Людина», «Машина». Дерево как символ и памятная метка, вероятно, вошло в коммеморативные практики еще во времена складывания ар-хетипического образа мирового дерева или длительных опасных путешествий, чреватых
гибелью и захоронением людей «не дома». Не случайным, вероятно, был и выбор березы как символа девичества: в России именно береза стала образом «коллективной общности» и в 1940-1970-х гг. вошла «в советский культурный канон и в проект русской национальной идентичности» [6, с. 701].
Так и живет Дом, потерявший в 2005 г. старшую свою хозяйку, мать-основательницу А. А. Мелькову, сохраняя знаки, запахи, образы и символы прошлого. Живет, ибо не только «телу нужен дом», но и «дому нужно тело и сознание человека для обретения статуса событийности и аксиологической наполненности, то есть, чтобы стать местом осуществления человека и мира» [15]. Дом, сохраняющий подлинное прошлое не только в форме артефактов недальней старины, но «духа места»; непрерывно запускающий механизмы памяти в непосредственной частной жизни самым естественным образом.
Дом как «место памяти», обеспечивая идентификацию его прошлых и нынешних домочадцев с историей и памятью рода, способствует конструированию и обретению ими общего прошлого как части культуры «малой родины». В масштабах приватного мира семьи и рода Дом как «место памяти» конституируют условия, являющиеся следствием автономности и независимости от специализированных институций памяти. К ним относятся: приватное, неофициальное, эмоционально насыщенное обращение с прошлым; соотнесенность знаково-симво-лических параметров Дома с топографией повседневных практик, локусом пространства и ландшафтом; значение образа дома для формирования идентификационной платформы; персонифицированная история дома; актуальные практики сохранения, так-тильность и мягкая музеефикация вещей-семиофоров и реликвий; символическая репрезентация образа дома в сознании поколений и межпоколенной коммуникации родственников.
Дом как место памяти - расширяющееся пространство. Оно масштабируется в буквальном смысле, выходя за пределы охранительных стен, и в символическом - сохраняясь в чувственной памяти покинувших его домочадцев, в их повседневных практиках, привычках пространственного обустройства собственных домов. Масштаб Дома как «места памяти» разрастается до размеров «большой истории» в практиках предметного сохранения. В отборе артефактов заметны черты «событийности повседневности»: ста-
рые вещи, фото, особенности домостроения, интерьера и ландшафта отразили существенные, ценные, знаковые моменты микроистории семьи, в том числе обусловленные следами культурных травм событийной истории страны - сиротства, разорения монастыря, последствий войн, миграций, раскрестьянивания, разрушения привычного уклада жизни, крушения советского строя...
Селективный характер культурной памяти побудил А. Ассман выделить два ее типа -«канон» и «архив» [16]. В Доме Мельковых легко проследить сочетание обоих. Активный корпус памяти на протяжении столетней истории семьи транслировал консервативные традиционные ценности - «канон», позволивший сформировать базовые паттерны, обеспечившие семье полноценный ресурс выживания и жизнестойкости. Конкретные, локальные артефакты прошлого -«архив» - как медиальная основа «живой» памяти семьи и «крупицы смыслов» в сочетании со знаково-символическими параметрами Дома образовали «круги» широких контекстов смыслов и значений: религиозно-монастырской культуры, ландшафтной коммеморации, интерьерного решения фототекста и др., представшие в виде динамичных волн, ситуативно взаимовлияющих и накладывающихся друг на друга; «круги», запечатлевшие своеобразие отношений повседневного и событийного в вековой жизни Дома.
Несмотря на локальный характер предмета исследования оно содержит потенциал дальнейшего развития в русле проблематики и опыта создания памятных мест. В локальном масштабе не изученным остается важнейший фактор роли акторов процессов сохранения и трансляции культурной памяти в рамках концепта Дома. В отраслевом музейном дискурсе дальнейшее изучение темы Дома-«места памяти» может способствовать оптимизации широко распространенных коммеморативных практик создания домов-музеев, усадебных заповедников, музеев-квартир. В современной культуре они являются формой доминирующих (по классификации Нора) мест памяти, далеко не всегда способных обеспечить лич-ностно-значимое обращение с прошлым.
Список литературы
1. Климова С. В. Социально-философские аспекты анализа архетипических функций дома // Anthropology: web-кафедра философской ан-
тропологии. URL: http://anthropology.ru/ru/text/klimova-sv/socialno-filosofskie-aspekty-analiza-arhetipicheskih-funkciy-doma (дата обращения: 27.08.2024).
2. Голубков М. М. Образы русского дома и мотив бездомности в литературе ХХ-ХХ1 вв. // Мир русскоговорящих стран. 2021. № 3 (9). С. 48-57.
3. Мухин А. С. Архитектура и архетип. Санкт-Петербург: Изд-во СПбГУКИ, 2013. 307 с.
4. Нора П. Проблематика мест памяти // Франция-память / П. Нора и др. Санкт-Петербург: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 1999. С. 17-50.
5. Шенк Ф. Б. Концепция «Lieu de memoire» // Исторические записки. 2011. № 2. URL: http://www.hist.vsu. ru/cdh/Articles/02-11.htm (дата обращения: 27.08.2024).
6. Нарский И., Нарская Н. Незаметные истории, или Путешествие на блошиный рынок: записки дилетантов. Москва: Новое лит. обозрение, 2023. 846 с.
7. Гинзбург К. Сыр и черви. Картина мира одного мельника, жившего в XVI в. Москва: РОССПЭН, 2000. 209 с.
8. Подорога В. Человек без кожи. Материалы к исследованию Достоевского // Ad marginem'93. Москва, 1994. С. 71-115.
9. От скорби к радости: история Нижнетагильского Скорбященского женского монастыря / авт.-сост. В. А. Чемезова. Нижний Тагил: Скорбящен. женский монастырь, 2014. 120 с.
10. Воронцова М. Е. Автобиография // Личный архив Н. И. Мельковой.
11. Интервью с Н. И. Мельковой, 20.07.2023, 15.08.2023 // Личный архив И. В. Андреевой.
12. Замятин Д. Н. Гуманитарная география: Пространство и язык географических образов. Санкт-Петербург: Алетейя, 2003. 331 с.
13. Байбурин А. К. Жилище в обрядах и представлениях восточных славян. Москва: Яз. славян. культуры, 2005. 217 с.
14. В. И. Даль. Пословицы со словом «угол». URL: https://vdahl.ru/word/угол/ (дата обращения: 27.08.2024).
15. Разова Е. Л. Дом. Экзистенциальное пространство человека // Anthropology: web-кафедра философской антропологии. URL: http://anthropology. ru/ru/text/razova-el/dom-ekzistencialnoe-prostranstvo-cheloveka (дата обращения: 27.08.2024).
16. Ассман А. Длинная тень прошлого. Мемориальная культура и историческая политика. Москва: Новое лит. обозрение, 2014. 328 с.
References
1. Klimova S. V. Social and philosophical aspects of the analysis of the archetypal functions of the house. Anthropology: web-department of philosophical anthropology. URL: http://anthropology.ru/ru/text/klimova-sv/ socialno-filosofskie-aspekty-analiza-arhetipicheskih-funkciy-doma (accessed: Aug.27.2024) (in Russ.).
2. Golubkov M. M. Images of the Russian house and the motif of homelessness in the literature of the 20th -21st
M. B. AHgpeeBa
centuries. The world of Russian-speaking countries. 2021. 3 (9), 48-57 (in Russ.).
3. Mukhin A. S. Architecture and archetype. Saint-Petersburg: Publ. house of SPbGUKI, 2013. 307 (in Russ.).
4. Nora P. Problematics of places of memory. France-memory / P. Nora, et al. Saint-Petersburg: Publ. house of Saint-Petersburg Univ., 1999. 17-50 (in Russ.).
5. Schenk F. B. The Concept of "Lieu de memoire". Historical notes. 2011. 2. URL: http://www.hist.vsu.ru/cdh/ Articles/02-11.htm (accessed: Aug.27.2024) (in Russ.).
6. Narsky I., Narskaya N. Unnoticed stories, or journey to the flea market: notes of amateurs. Moscow: Novoye lit. obozrenie, 2023. 846 (in Russ.).
7. Ginzburg K. Cheese and Worms. Picture of the world of one miller who lived in the 16th century. Moscow: ROSSPEN, 2000. 209 (in Russ.).
8. Podoroga V. A Man Without Skin. Materials for the Study of Dostoevsky. Admarginem'93. Moscow, 1994. 71-115 (in Russ.).
9. Chemezova V. A. From sorrow to joy: the history of the Nizhny Tagil Skorbyashchensky convent. Nizhny Tagil: Skorbyashchensky convent, 2014. 120 (in Russ.).
10. Vorontsova M. E. Autobiography. Personal archive of N. I. Melkova.
11. Interview with N. I. Melkova, 20.07.2023, 15.08.2023. Personal archive of I. V. Andreeva.
12. Zamyatin D. N. Humanitarian geography: space
and language of geographical images. Saint-Petersburg: Aleteya, 2003. 331 (in Russ.).
13. Baiburin A. K. Dwelling in the rites and representations of the Eastern slavs. Moscow: Language of slavic culture, 2005. 217 (in Russ.).
14. V. I. Dal. Proverbs with the word «angle». URL: https:// vdahl.ru/word/yra^/ (accessed: Aug.27.2024) (in Russ.).
15. Razova E. L. House. Human existential space. Anthropology: web-department of philosophical anthropology. URL: http://anthropology.ru/ru/text/razova-el/ dom-ekzistencialnoe-prostranstvo-cheloveka (accessed: Aug.27.2024) (in Russ.).
16. Assman A. The long shadow of the past. Memorial culture and historical policy. Moscow: New lit. obozrenie, 2014. 328 (in Russ.).
