CC BY
27
уЧГХ&и
1 Интервью у Г.С.Померанца взяли члены редколлегии периодического издания ИНИОН РАН «Актуальные проблемы Европы» Т.С.Кондратьева и И.С.Новоженова.
Г.С.Померанц
КРИЗИС ЗАПАДА И ИСЛАМ
(выдержки из интервью)1
Вопрос. Европа в течение многих столетий была землей христианской религии и культуры. Но в последние несколько десятков лет, почти мгновенно по историческим меркам, здесь стали укореняться и другие мировые религии. Европейское население особенно обеспокоено распространением ислама, который исповедуют иммигранты, прибывшие из стран, не входящих в сферу христианской и демократической культуры Запада. Они в той или иной мере стремятся сохранить собственную идентичность, некоторые элементы которой противоречат европейской культуре. Численность мусульман и их потомков постоянно растет (на фоне европейского демографического спада), у них высокий уровень религиозности (на фоне постхристианской Европы). По некоторым прогнозам, Европа через 50лет будет мусульманской. Каким может быть выход из этого положения для Европы и возможно ли опереться на опыт истории?
Г.Померанц. Если говорить об истории, мусульмане были образцом терпимости в мавританской Испании периода династии Омейядов, когда в Европе была страшная религиозная нетерпимость. Европа в VПI—X вв. была дикой, варварской, ислам же был гораздо цивилизованнее. В то время в Испании сложилось мягкое, гуманное, плюралистическое общество. Арабы, вторгшиеся в Испанию, уже размякли, жили городской жизнью и перестали быть «воинами пустыни».
Первая волна берберов (Альморавиды) довольно быстро завоевала арабскую часть Испании. Берберы были вовлечены в ислам позже, чем арабы, и, как многие новообращенные, они ревностно относились к религии. Попав в Испанию, они увидели, что там все «испорчено», там господствует мультикультурность, которая им была отвратительна. Но, опять же как многие неофиты, они были ревностны первые несколько десятков лет, а затем их втянула в себя сладкая городская жизнь. Примерно то же самое произошло со следующей волной берберов (Альмохады), нахлынувшей в Испанию. По сравнению с жизнью в пустыне испанские города были для них так же притягательны, как нынешний Париж или Лондон для мигрантов из развивающихся стран. Конечно, все это происходило на фоне продолжающейся борьбы с кастильцами, арагонцами, каталонцами, наступавшими с Севера. Кончилось тем, что мусульманам пришлось уйти совсем. На этом примере ибн Хальдун построил циклическую теорию истории: варвары завоевывают культурный центр, затем они поддаются развитой утонченной культуре; следующая волна варваров повторяет все сначала. Этот круг в
Испании, действительно, повторялся несколько раз: готы, арабы, берберы...
Таким образом, ислам уже был в Европе — с середины VII века — и был оттуда вытеснен. Арабов остановили в битве при Пуатье в 732 г. Турок остановили у ворот Вены и заставили их отступить, когда поляки пришли на помощь австрийцам (это случилось в XVII в.).
Тогда были военные вторжения, а сейчас Европа, нуждаясь в рабочей силе, сама открывает перед мусульманами двери и не собирается никого изгонять. Напротив, она стремится интегрировать мусульман в свою культуру и смягчить ислам, превратив его в «евро-ислам».
Г.Померанц. Европа представляет собой «концерт культур». Степень жесткости разных религий в разное время неодинакова. В Средние века толкование Библии грозило обвинениями в ереси. В исламе это положение сохраняется по сей день. Однако периоды относительной свободы в исламе случались. Причем в условиях относительной свободы арабские традиции иногда ставились под вопрос. Порой влияние персов брало верх; в мавританской Испании было влияние и местного населения, и евреев. Наличие плюрализма культур способствовало смягчению жесткого коранического мышления. Все время происходили колебания.
Очень интересная проблема — евроислам. Это облегченная форма религии, не требующая от верующих никаких крутых духовных поворотов. Может быть, пожив достаточное время в Европе и общаясь с местным населением, мусульмане постепенно станут несколько другими. Есть же группы образованных мусульман, которые общаются с образованными европейцами. Через 50 лет роль образованных мусульман, которые стремятся к цивилизованному, европеизированному исламу, может оказаться решающей. Мы этого не знаем. Но вот вопрос: сколько европейцев привлечет евроислам? Все-таки есть традиции культуры, многое связано с религией в литературе, в искусстве. Возьмите Россию, где петербургский период длился более двухсот лет, а сколько в нашей классической литературе ниточек тянется к традициям византийской (то есть православной) религии. Не исключена вероятность, что евро-ислам окажется просто модой.
Но в истории всегда возможны неожиданные повороты, может произойти и ни то, и ни другое, а что-то третье. Я допускаю вариант подлинной мультикультурности, не ориентированной специально на мусульман, но вовлекающей их в свой круг.
Сегодня попытка интегрировать инокультурные группы населения предпринимается «больной» Европой, ее традиционные ценности находятся в кризисе.
Г.Померанц. То, что сейчас происходит, Шпенглер впервые на-2 Шпенглер 1993. звал: «Упадком Запада»2. Переводчики не решились думать о закате богатой Америки и перевели название «Untergang des Abendlandes» на русский язык как «Закат Европы». Это совершенно искажает мысль авто-
ра. Для него Kulturkreis, культурный круг (устойчивая коалиция культур, способная выдерживать кризисы без распада) охватывала все страны западных христиан, где бы они ни жили и где бы ни был в ходу латинский шрифт. А то, что Америка экономически процветает, для Шпенглера ничего не значило. Он мыслил веками. Сегодня процветает, а завтра наступит «великая депрессия» (этого он не мог предсказать, но так и в самом деле случилось в 1929—1933 гг.). А сегодня я мог бы 3 Бьюкенен 2003. цитировать книгу американца Патрика Бьюкенена «Смерть Запада»3.
Об экономике там опять же ничего нет. С экономикой все как будто ладится. Но рождаемость падает. Коренные американцы вымирают, и рабочие места занимают мексиканцы, в двух штатах они уже составляют наиболее многочисленную подгруппу. Две миграционных волны, латиноамериканцев и афроамериканцев, продолжают нарастать.
Ученые ждали рокового кризиса от исчерпанности природных ресурсов, от разрушения естественной среды. На сегодняшний день ресурсов еще хватает, и естественная среда не до конца испоганена, но стала сокращаться численность людей, по крайней мере, в постхристианском мире. И в Америке, и в Европе резко снижается рождаемость. Смертельной оказалась мудрость прагматиков: не думать ни о каком светлом будущем, не рваться к звездам, а просто жить в свое удовольствие. Ну вот и пожили.
Такая фундаментальная ценность Запада, как свобода, нередко приобретает извращенные формы, выливается в безудержный гедонизм и вседозволенность. Это вызывает со стороны мусульман протест и нежелание интегрироваться в «порочную», по их мнению, среду. Но и многие европейцы считают такое развитие пагубным для Европы.
Г.Померанц. Я думаю, что эксперимент свободы, эксперимент мысли, отбросившей все табу, был поставлен историей не случайно. Он был поставлен дважды — в греко-римском мире и в Новое время. На первый взгляд, он дважды кончился провалом. Вернее, один раз закончился и второй раз — кончается. Греко-римский мир оставил нам основы логики, права и некоторых других наук. Современный мир передает будущему единую систему информации, охватившую весь земной шар, и серьезно ставит вопрос о диалоге цивилизаций и религий.
Эксперимент свободы, проведенный Римской империей, кончился тем, что Рим рухнул, потому что он мог держаться только на непрерывных военных победах. Настало время, когда империи пришлось пускать к себе одних варваров для того, чтобы спасаться от других варваров. Например, на ее границах селили готов, чтобы они защищали от гуннов. Часть варваров при этом становилась номинальными христианами — но не римлянами.
Второй эксперимент свободы был поставлен в Новое время. Если первый кончился крахом Римской империи, то второй — нынешний — ускоряет и углубляет кризис Европы. Демографический кризис — это следствие развития свободы и индивидуализма.
Существует какой-то оптимум индивидуальной свободы, неуравновешенная свобода губительна. Есть оптимум развития любой страны, любого аспекта культуры, каждый из которых должен быть уравновешен другими аспектами. Если какой-то аспект культуры разрастается гипертрофированно, он становится разрушительной силой. Так произошло с индивидуализмом. В свое время Шмеман подчеркивал, что 4 Шмеман 2005: полная свобода — это свобода во Христе4. «Познаете истину, и истина 18 20 сделает вас свободными» (Ин 8:32). Евангельская «истина» — это не частная истина, можно назвать ее чувством Целого. Однако чувство Целого разрушается современной культурой, потому что она рассчитана на блестящую разработку частностей, анализ, построение все более сложных конструкций. И ум, все сильнее к этому устремленный, теряет чувство Целого, а расцвет культуры — это равновесие между чувством Целого и разработкой частностей. В наше время равновесие нарушено.
После крушения эксперимента свободы в Риме и заполнения его варварами начался новый круг. Отличием новой эпохи стали гражданские свободы, основанные не на труде рабов, а на труде самих граждан.
Сперва казалось, что начался неудержимый прогресс. Но прогресс только заменил грубый физический труд трудом нервов: вместо того, чтобы пахать, стало нужно управлять техникой.
После двух мировых войн победу одержала мнимолиберальная стихия, но она ведет к безграничному росту техники, в которой человеку не остается места.
Очень многое в экспериментах Запада зависело от политики Церкви. В Средние века Церковь сохранила полную свободу, и она с железной последовательностью распространяла латынь — от Испании до Польши; в результате возник мост между древней цивилизацией и Новым временем. Появилась возможность открыть университеты, возродить науки. В результате следующий виток цивилизации начался уже не столько в Средиземноморье, сколько на западе Европы. Почему этого не получилось в Византии? Византийская цивилизация не внедряла свой язык среди народов своей веры, целостность культуры осталась достоянием только самих византийцев, и достаточно было нанести удар по этому государству, чтобы культурный круг прекратил свое существование.
Оздоровление западной цивилизации, распространившейся по земле, вместе с ее СМИ, культом наслаждений и насилия, вместе с наркотиками и СПИДом невозможно без ограничения западной свободы, вышедшей за свой оптимум. Каждая ценность, выйдя за оптимум своего расширения, становится разрушительной силой и взрывает целостность культуры. Свобода твари, потерявшей чувство связи с Творцом, становится своего рода «пятой колонной». Если Запад не сумеет сам себя ограничить, не остановит роста гомосексуализма, наркомании и СПИДа, то он потеряет роль мирового лидера.
Свобода, доведенная до крайности, ведет к падению нравов в обществе и к кризису индивидуальной нравственности. Именно это
наблюдается на протяжении последнего века. Может ли процветать общество, в котором размыты этические начала? Какие примеры на этот счет дает история?
Г.Померанц. Нельзя сохранить те нравы, которые сейчас господствуют на Западе, и противостоять исламу с его, может быть, дикими, но твердыми нравами. Известная твердость нравов должна быть. В чем-то ислам может дать толчок к выходу из нынешнего хаоса.
Вполне возможно, что кризис может разрешиться духовным и моральным возрождением. Так, после Калигулы и Нерона произошел сдвиг к христианству. Языческий Рим пал перед Откровением, да еще чужим, исходящим от презираемого племени евреев. Грекам были даны многие дары, но не все. В Средиземноморье гений был разбросан: философский и художественный — грекам, политический, юридический и административный — римлянам, устремление к единому Богу — евреям.
Что же привело к такому итогу? Оказалось, что рассуждение, основанное на произвольно выбранных принципах (аксиомах), хорошо только в математике. В философии досократиков, пытавшихся выстроить мир как логически последовательную систему, оно привело к нескольким отвлеченным идеям, доведенным до абсурда, а в нравственной философии, до какой-то степени проверяемой поведением, — к возможности найти прекрасное основание для любого дурного дела (в этом усердно упражнялись софисты) и в итоге — к падению нравов. Практическая нравственность, из-под которой был выбит миф о таинственных предках, не нашла другой опоры и повисла в воздухе.
Роковой толчок дал принцип: «Мудрому не нужен закон, у него есть разум». Тут надо было бы продолжить: такой разум, как у Сократа, разум, сознающий свои границы, сочетающийся с интуицией, угадывающей, когда закон или принцип, выйдя за пределы своей применимости, становится нелепым и губительным. Но истинно мудрый не отбрасывает закона. Он настаивает только на интуиции, указывающей на точки перехода, за которыми добродетель становится пороком. Сократ обладал нравственной интуицией, но он не мог научить ей других, у него не было за плечами традиции пророков, очищавших Откровение, пока не выступили вперед две самые главные заповеди: полюбить Бога больше всего на свете и возлюбить ближнего, как самого себя. Однако полную истину дает только поведение Христа. Заповеди любви устанавливают лишь общее направление к целостной истине, на которую может опираться нравственный выбор. Они указывают, что где-то заповеди Моисея перестают действовать, но не говорят: вот здесь! или: вот там! И можно понять возмущение фарисеев, которых Христос толкал шествовать по водам без спасательного круга точного непреложного закона. То, что суббота для человека, а не человек для субботы, правда в устах Христа — Господина субботы. Но она может стать ложью в устах профана.
Св. Августин пошел на огромный риск, высказав вслух тайну Христа: «Полюби Бога и делай, что хочешь!». Что значит эта свобода? Что
значит совершенно полюбить Бога, стать пустым сосудом, наполненным Божьей волей? Что значит найти Божий след и не терять его? Антоний Сурожский прекрасно описал, как он искал Божий след и как находил его. Но это его личный опыт, а не правило, доступное школьному изучению. Внеличного способа уравновешивать риск свободы нет.
Не так просто полюбить Бога больше всего на свете. Легче легкого подменить любовь ненавистью к врагам или просто ненавистью, вскипающей в растревоженном сердце. Свобода расковывает силы мысли, создает могучую культуру и взрывает ее изнутри. Сумеем ли мы остановить начавшийся распад? Не пригодится ли Западу — как в прошлом греко-римскому миру — капля восточной мудрости?
Конфуцианство устанавливает примат семейных ценностей над государственными. Считаю, что нельзя построить прочное государство, если лишить человека сферы, где его отношения устроены на любви. Любовь в конфуцианстве — своеобразная: воспитывалась в первую очередь любовь к отцу, а потом уже к другим родным. Конфуцианство создало общество, основанное на человеческих отношениях в большой семье, на преемственности, передаче ценностей от отца к сыну. Это — устойчивое общество.
Можно сформулировать принцип: невозможно устойчивое общество без свободы, но оно невозможно и при полном отсутствии принуждения — как внешнего принуждения, так и внутренней установки. «Что хочу, то и буду делать» — это идеал двенадцатилетних мальчиков и девочек. Он утверждался Возрождением: «О, как молодость прекрасна и мгновенна, пой же, смейся, счастлив будь, кто счастья хочет, и на завтра не надейся». «На завтра не надейся», а далее наступает развал. Возрождение рухнуло. Должно быть сочетание внутренней свободы с умеренными ограничениями. Необходим компромисс между принуждением и свободой.
Недаром сейчас возрос интерес наиболее тонкой части Европы к культуре Востока. Современное общество требует чувства долга, с одной стороны, сферы внутренней свободы, с другой. Такого сейчас нет. Исламская волна, которая вносит порядок VII века в XXI в., тоже не годится. Ни тот, ни другой порядок не годятся. Как из двух ошибок сделать одну стоящую вещь — это проблема истории.
Можно ли возродить нравственность без опоры на духовность? Как возродить веру, которая бы поддерживала нравственность, объединяла общество и удерживала его от распада? Не эти ли вопросы ставит перед современной Европой столкновение с миром ислама?
Г.Померанц. Опыт истории показал, что в этике краеугольный камень должен иметь трансцендентное основание. Может быть, натиск ислама заставит нас понять, что религия — вещь серьезная.
Опираясь на древний мистический опыт, монотеистические религии считали себя вправе преследовать и казнить новых мистиков (чего не было ни в Индии, ни в Китае). Вся история монотеизма запятнана казнями еретиков и религиозными войнами. В конце концов, европей-
цы устали от собственной нетерпимости. Духовная элита XVIII в. стала толерантной. Но это оказалось связано с упадком веры в реальность духовных глубин. Один за другим люди теряли контакт с нею, и постмодернистская Европа стала одновременно и постхристианской.
Оставшись без веры, Европа попала в ловушку социальных утопий. Устав и от идеологических войн (не менее жестоких, чем религиозные), европейцы отвернулись от всякой захваченности Идеей, от всякой цели, требующей жертв. Провал всех религиозных и идеологических увлечений привел к общей опустошенности и к торжеству гедонизма. Сегодня религиозный фанатизм, заново вспыхнувший в исламе, противостоит происходящему на Западе вырождению свободы в духовный хаос и грозит установить тот порядок, который был при праведных халифах. Но идея «светлого прошлого», заменившая идею «светлого будущего», — очередной фантом истории. Исламские сторонники остановки развития готовы на жертвы и играют на выигрыш, а Европа, отступая, рассчитывает на победу здравого смысла, никем и ничем не гарантированную. Между тем духовный кризис Запада становится глубже и глубже, а одержимость мусульманского экстремизма все неистовее. Преимущество мусульман в том, что у них идеологический фанатизм соединяется с религиозным. Их религия заставляет людей жертвовать собой, а в Европе решительно нет людей, готовых к этому. Но ни одна победа не возможна без готовности жертвовать собой. Я был на войне и прекрасно это понимаю.
Проявляется усталость Европы, распространяется убежденность, что ни к чему на свете не стоит относиться всерьез. А между тем мусульманский экстремизм относится к своему безумию совершенно серьезно. Получается, что именно отсталость ислама, то, что он находится как бы еще в периоде 30-х годов прошлого века, является его козырем. Новое вторжение ислама в Европу возможно, если она не сумеет продержаться несколько десятков лет, пока не выдохнется этот накал мусульманского фанатизма. Я думаю, что он выдохнется — в истории ислама несколько раз бывали периоды разгорания фанатизма и его угасания.
Почему тысячи европейцев (среди них много известных деятелей культуры) переходят в ислам, почему они не выбирают близкое им по культуре христианство?
Г.Померанц. Для ответа на этот вопрос надо бы иметь гораздо больше информации. Но мне приходят на ум два фактора. Первое — это то, что христианство перегружено мифологией, возникшей две тысячи лет тому назад. Может ли современный человек верить в непорочное зачатие? Протестанты постепенно начали отходить от этого мифа, за него держатся более консервативные христианские конфессии. Ислам — относительно поздняя религия, в ней меньше мифологии, она ближе к рационализму, проще. Ислам, освобожденный от некоторых варварских и явно устаревших черт (например, от клиторотомии) и немного перестроенный на европейский лад (ислам в духе Махмуда Тахи), был бы вполне понятен европейцам. Обращение отдельных групп населе-
5 Миркина, Померанц. 2006.
6 Вурмбрандт 2002: 149—150.
ния в такой ислам вполне возможно. Насколько далеко может пойти этот процесс — не знаю. Во всяком случае, почва в Европе — в виде падения влияния христианской Церкви — уже подготовлена.
Второй фактор выбора в пользу ислама заключается в том, что быть истинным христианином трудно. Серьезный подход к Евангелию требует от человека глубокой внутренней перестройки. Христос требует от человека не просто следовать за ним. Он требует: «Будьте подобны мне, как я — Отцу моему небесному». В христианстве главная трудность даже не в преодолении мифологии, а именно в этом нравственном и духовном требовании. Чтобы прийти к этому, нужен долгий путь духовного преображения или благодать, поэтому призыв Христа сейчас так же трудно выполним, как и две тысячи лет тому назад. Мо-хаммед этого не требует. Современный поверхностный рационализм скорее примет то, что надо пять раз в день молиться, чем то, что требует Христос. То есть с постмодернистским рационализмом ислам совместимее. Но и христианская Церковь практически никогда не строилась на требовании Христа быть как Он, она путается между Христом и Великом инквизитором и ближе скорее к последнему. Она приспосабливается к сегодняшней моде, к каждой стране, к каждому десятилетию, а к Христу приспособиться нельзя.
Видите ли Вы какие-нибудь пути выхода Запада из кризиса?
Г.Померанц. Одним из путей выхода из нынешнего мирового кризиса мог бы стать межконфессиональный диалог. Контакт между христианским и буддистским мирами полезен обеим сторонам, он может создать силу, противоположную той лихорадке, которая охватила ислам, пытающийся решить современные проблемы возвращением к VII в.
Но диалог религий мало что дает, если не признать положения, которое мы с Зинаидой Миркиной защищаем в книге «Великие религии мира»5. Признать, что «глубина» каждой религии ближе к «глубине» другой великой религии, чем к собственной «поверхности». Все Писания святы, а противоречия между ними являются результатом неловкого человеческого перевода несказанного Божьего слова. Несказуемое и неделимое осмысливается умом, перекладывается на языки человеческого опыта — санскрит, иврит, пали, арабский...
В 1996 г. в Швейцарии я слышал, как Далай Ламу спросили, в чем сущность ламаизма. Он ответил, что главное — любовь в сердце, а метафизические теории, буддистские и христианские, — дело второстепенное. А в книге Рихарда Вурмбрандта «Христос спускается в тюремный ад» я прочел: «Число наших конфессий можно было бы сократить до двух. Первой из них стала бы ненависть, которая использует обряды и догмы, чтобы нападать на других. Другая — Любовь, которая позволяет очень разным людям познать их единство и братство перед Богом»6.
Ислам не вступает в диалог с другими религиями. Почему?
Г.Померанц. Генетически, по происхождению, все авраамити-ческие религии — одна семья. Однако гомологически христианство по-
добно буддизму (личность выше текста), а ислам — иудаизму (текст выше личности). Эта разница между христианством и исламом усиливает позиции фундаменталистов — противников диалога. Однако главная трудность на пути к диалогу с исламом заключается не в этом. Суфии научились обходить метафизические препятствия, используя метафоры и притчи. По существу, рядом с Кораном они создали, (опираясь на мекканские суры и отбрасывая мединские) новое Писание, Новый Завет. В Средние века именно суфии подходили к порогу диалога, не встречая ответа со стороны христиан. Порог, который сегодня трудно переступить, заключается в политике, от которой неотделим ислам. В Средние века он занимал позицию силы: христиане или иудеи Ближнего Востока ему не угрожали, и мусульмане могли не думать о политическом ущербе. Сегодня они не могут о нем не думать.
Ислам с самого своего истока, с Корана, с его мединских сур, — учение о священном социально-политическом порядке. Мусульмане воевали друг с другом не из-за разных способов Спасения. Главным был вопрос, как и кто будет наследовать престол халифов — потомки Али или любые другие достойные люди. Поэтому нельзя, начиная диалог с исламом, вынести за скобки политику, такие вопросы, как создание Израиля, проблема Иерусалима, судьба палестинских беженцев. Диалог с исламом неизбежно принимает богословско-политический характер. Это заставляет нас оставить глубины духа, где горит вечно живой огонь любви, и подняться в поверхностные слои опыта, где царят вражда и война. Как при этом не потерять контакта с глубиной, с высшим разумом?
Ислам в процесс диалога не втягивается. Эта ситуация может привести к катастрофе, а может — к новому решению, к новому повороту, потому что, если человечество не истребит себя в бессмысленных столкновениях, то какой-то глобальный диалог великих культур и великих религий вполне возможен. Он может осуществиться в духе «Розы мира» Даниила Андреева. Но пока это все повисает в воздухе.
Если в обозримом будущем отношения с исламом нельзя отрегулировать путем межконфессионального диалога, то что может предпринять Европа, чтобы избежать конфликта с мусульманами на своей территории?
Г.Померанц. Мы всегда должны предполагать вмешательство и других факторов, например, участие других культур. В ближайшие 40— 50 лет, когда в Европе будет катастрофически падать рождаемость, будет расти мощь Китая. И неизвестно, как эта растущая держава в перспективе отнесется к тому, что фанатичный ислам получит в свое распоряжение техническую мощь Европы, которую он, по-моему, не собирается разрушать, а намерен освоить ее достижения и употребить их в своих целях. Если предположить, что Китай сочтет это для себя невыгодным, то он найдет способ — это теоретически возможно — прекратить нарастание мусульманского населения в Европе, уравновесить его другими — немусульманскими — этническими вкраплениями.
Культуры индийского или китайского типа, основанного на симбиозе конфуцианства с буддизмом, способны ужиться с европейскими культурами и создать пространство мультикультурности. Вероятно, было бы разумной политикой со стороны самой Европы принимать у себя китайскую и индийскую иммиграцию (языковый барьер вполне возможно преодолеть).
Сейчас снова, как две тысячи лет тому назад, нужен мощный духовный противовес бездуховности. В общем потоке глобализации Китай незаметно впитывает — во всяком случае, это можно предположить — некоторые авраамитические религиозные идеи. Китаю нужна будет глобальная религиозная ориентация, и он ее, быть может, создаст. Европе же не помешает знакомство с религиозностью двух древнейших цивилизаций земли, обошедшихся без религиозного фанатизма, это увеличит шансы на понимание общей «глубины» трех авраамитических религий (в католической теологии уже происходят заимствования восточной мудрости). И хочется верить, что религиозный фанатизм, религия ненависти, использующая догмы и обряды для насилия, станет провинциальным уродством.
Я не говорю, что все будет именно так. Мы должны учитывать, что живем в мире, в котором происходит что-то для нас неожиданное. Поэтому то минимальное духовное сопротивление, которое сейчас существует в Европе, должно продолжаться. Можно лишь уповать на то, что возникнут какие-то новые факторы.
Будущее от нас скрыто, но может быть, просматриваются какие-то обнадеживающие перспективы в развитии Западной Европы и мира в целом? Что самое важное, на что может ориентироваться Запад?
Г.Померанц. Вполне возможно, что болезнь современного Запада, распространившаяся на весь мир, приведет не к смерти, а к выздоровлению, к освобождению от чувства превосходства над другими цивилизациями и культурами, которое постоянно проявляется в работах американских теоретиков и в средствах массовой информации. Но если Америка, претендующая на роль учителя всего мира, станет скромным учеником в беседе с восточной мудростью, сохранившей чувство целого и смысла жизни, то в этом случае не все будет потеряно. Главное понять, что Запад не идеален, что на одних правах человека общество строить нельзя, что надо восстанавливать в качестве краеугольного камня этики трансцендентное, заново интерпретируя, что такое Откровение, как оно освещает все возникшие проблемы. Это может занять много веков.
Ислам, гегемон Средних веков, отодвинутый в тень Новым временем, сегодня пытается взять реванш. Но поворот к После-Новому времени может быть совершен только на основе усвоения нового, а не простым возвратом к Средневековью. Мусульманский мир, возможно, будет находиться в напряжении еще несколько десятков лет, но рано или поздно он выдохнется. Вопрос в том, когда это произойдет?
Следующая большая эпоха будет эпохой внешних ограничений, продиктованных экологией; неизбежные лишения могут быть уравновешены только ростом внимания к внутреннему миру человека. Тоталитарная диктатура — тупик, этот путь уже был испробован и отброшен, он ведет к разрушению культуры и гибели человечества. Нужна золотая середина. Насколько я понимаю, традиции Китая и Японии близки к этой середине. Они веками сочетали духовную свободу, необходимую для жизни культуры, с жесткой социальной дисциплиной.
В тупике, в пространстве без дорог иногда приходит второе дыхание. Тупик на плоскости истории — знак поворота «вглубь». Все прежние знаки мы пропускали без внимания. Убедит ли нас демография? Убедит ли нас опасность, грозящая не нам лично, а нашим ценностям, которые исчезнут вместе с нашими не родившимися внуками? Сумеем ли мы откликнуться на вызов судьбы? Возникает ли в гниющем обществе творческое меньшинство, способное рождать новые, живые слова, способное с плоскости, ставшей наклонной, увлечь в «глубину», к вечно живым истокам духа?
Библиография Бьюкенен П.Дж. 2003. Смерть Запада. — М.
Вурмбрандт Р. 2002. Христос спускается в тюремный ад // Мученики веры. — М.
Западная Европа перед вызовом иммиграции. 2005 // Актуальные проблемы Европы. № 1.
Миркина З.А., Померанц Г.С. 2006. Великие религии мира. — М.
Шмеман А. 2005. Дневники. — М.
Шпенглер О. 1993. Закат Европы. — М.
