CC BY
129
Вестник ДВО РАН. 2008. № 5
УДК 947.081. 088 (571.6)
А.А.КИРЕЕВ
Корейские иммигранты и казачество на российском Дальнем Востоке: факторы и динамика взаимодействия (вторая половина XIX-первая треть ХХ в.)
В статье выделяются общие предпосылки и ситуативные факторы, оказавшие влияние на становление корейско-казачьих отношений в Дальневосточном регионе, фиксируются их долговременные тенденции и основные этапы. Особое внимание уделяется истории государственного регулирования отношений двух общностей.
Ключевые слова: корейские иммигранты, дальневосточное казачество, деревня российского Дальнего Востока, социально-экономические отношения, межнациональные отношения.
Korean immigrants and the Cossacks in the Russian Far East: factors and dynamics of interaction (the second part of the XlX—the first third of the ХХ centuries). A.A.KIREEV (Far East State University, Vladivostok).
General preconditions and situation factors, affected formation and evolution of the Korean-Cossack relations in the Far Eastern region, are emphasized, their long-term tendencies and main stages are stated in the paper. Special attention is given to the history of the governmental regulation of relations of the two communities.
Key words: Korean immigrants, the Far Eastern Cossacks, village of the Russian Far East, social and economic relations, international relations.
В 1860-1930-х годах корейские иммигранты широко расселились по югу российского Дальнего Востока и наладили контакты практически со всеми социальными группами восточнославянского населения этого региона, однако наиболее интенсивные и устойчивые - с казачеством. Цель настоящего исследования состоит в выявлении важнейших факторов, определивших особый характер отношений между корейцами и казаками, обусловивших направление их развития и итоги.
Регулярными контакты между этими сторонами стали относительно поздно. С начала иммиграции корейцев в Россию в 1863 г. и вплоть до 1879 г. территории проживания обеих общностей в регионе не соприкасались. В это время дальневосточные корейцы, селившиеся в пределах Посьетского участка Ханкайского округа Приморской области, контактировали главным образом с представителями российской администрации и военными. На рубеже 60-70-х годов XIX в. во многом под давлением властей часть иммигрантов переселились с приграничных территорий на север и северо-восток, в Суйфунский и Су-чанский округа, где встретила пока немногочисленное восточнославянское крестьянское население. Когда же с разрешения правительства в 1879 г. в Южно-Уссурийский край переместились станичники с берегов р. Уссури, жители корейских поселений Суйфунского округа стали близкими соседями казаков. Впрочем, само по себе соприкосновение территорий проживания казаков и корейских иммигрантов было еще недостаточным условием
КИРЕЕВ Антон Александрович - кандидат политических наук, доцент (Дальневосточный государственный университет). E-mail: [email protected]
Работа выполнена при поддержке гранта Академии корейских исследований (AKS-2007-R-11).
для возникновения между этими общностями глубокой взаимной зависимости. Подобная зависимость возникает, как правило, только при наличии обоюдных социально-экономических интересов.
Со стороны казачества такая заинтересованность в 1880-е годы, безусловно, уже существовала. Казачье население Зейско-Бурейской и Приханкайской низменностей обладало крупными плодородными душевыми и станичными наделами, которые при надлежащей обработке могли приносить хороший доход. Однако возделыванию этих земель препятствовал хронический дефицит рабочей силы, вызванный многочисленными сословными повинностями. Кроме того, сам военно-служилый образ жизни (связанные с ним ценности и стереотипы) приучал казаков смотреть на земледельческий труд как на занятие второстепенное и непрестижное [13, с. 116, 117, 167, 183]. Вполне закономерно, что в подобных условиях казаки искали возможность привлечения трудовых ресурсов со стороны. На восточнославянское крестьянство нельзя было рассчитывать из-за его малочисленности, относительно высокой стоимости труда, а главное - достаточной обеспеченности собственной землей. Именно поэтому объективно единственным способом решения этой проблемы оставалось использование рабочей силы иностранных (восточноазиатских) мигрантов.
Однако в 1879-1892 гг. проживавшие по соседству с казаками корейцы, видимо, еще не нуждались в широкой продаже своего труда. Занимая соответствующие их потребностям земельные площади, практически без административных ограничений, не будучи обязанными платить налоги и выполняя лишь некоторые натуральные повинности, корейские иммигранты, как правило, быстро создавали крепкие и вполне самодостаточные хозяйства. Такие хозяйства сами оказывались в роли потребителей рабочей силы и нередко нанимали своих соотечественников, временно находившихся на российской территории, или сдавали им землю в аренду [15, с. 66-69; 19, с. 75, 80, 81, 130-132].
Исходя из сказанного можно с высокой степенью вероятности утверждать, что в 1879-1892 гг. корейский труд редко применялся в хозяйстве казаков. Более активно использовались рабочие руки китайских иммигрантов, которые уже в 1880-е годы столкнулись с административными запретами на получение собственных земельных участков.
Характер корейско-казачьих отношений на российском Дальнем Востоке стал быстро меняться с начала 1890-х годов. Важнейшей предпосылкой к этому послужил основанный на российско-корейских соглашениях 1884 и 1888 гг. циркуляр генерал-губернатора Приамурья А.Н.Корфа от 21 июля 1891 г. Этот документ положил начало разделению корейских иммигрантов в регионе на три категории: 1) прибывших до 1884 г. и имеющих право принять российское подданство; 2) прибывших после 1884 г. и подлежащих возвращению в Корею; 3) временно находящихся в крае по национальным паспортам [16, с. 3]. Исполнение этого и ряда дальнейших, развивавших его, решений привела к тому, что в 1894-1897 гг. большая часть корейских иммигрантов (12 278 чел.) получила подданство Российской империи. В течение 1897-1898 гг. почти за всеми из них были закреплены земельные наделы площадью в 15 дес. на семью [18, с. 89, 114, 115].
Однако не все они принадлежали, как это задумывалось, к первой категории. Так, в 1898-1904 гг. особыми распоряжениями генерал-губернаторов С.М.Духовского и Н.И.Гродекова права русскоподданных и наделы были предоставлены также корейцам 2-й (не менее 936 чел.) [18, с. 111-113] и даже 3-й категории, расселенным в Северо-Уссурий-ском и Хабаровском округах Приморской области [8, кн. 1, с. 167]. Будучи приравненными по статусу к русским государственным крестьянам, отныне они получили легальную возможность для беспрепятственного развития собственных земледельческих хозяйств.
Укрепившееся правовое и экономическое положение этой части корейского населения не способствовало формированию устойчивых производственных связей с дальневосточным казачеством, которые, судя по всему, мало чем отличались от аналогичных отношений между казачеством и русским крестьянством.
В совершенно иной социально-экономической ситуации оказалась та часть иммигрантов, которой российское подданство предоставлено не было (многие лица 2-й и почти все представители 3-й категории). Как иностранные подданные они лишались права самостоятельного землепользования и могли находиться в России только на сезонных работах. Все их хозяйства в Приамурье должны были ликвидироваться. Таким образом, получение средств к существованию и само пребывание в регионе данной части корейцев было поставлено в зависимость от их способности найти здесь работодателя.
Несмотря на правовые ограничения, доля иностранных подданных в составе корейской диаспоры на Дальнем Востоке постоянно и быстро возрастала. Этому способствовал не только затянувшийся экономический и социально-политический кризис в Корее, но и стремительный подъем экономики Приамурья, спровоцированный строительством в 1891 г. Уссурийской железной дороги и повлекший резкое расширение всех типов рынка, включая рынок труда. Если в 1898 г. численность русско- и иноподданных среди корейцев была примерно одинакова [18, с. 93], то в 1910 г., даже по неполным официальным данным, второй показатель превысил первый более чем в 2 раза [16, с. 6].
Летом 1892 г. был составлен список корейских иммигрантов 2-й категории, не подлежащих приведению к присяге русскому царю (таких оказалось 4332 чел.). Им предъявлено требование в течение 2 лет освободить казенные земли и вернуться на родину. В 1892-1894 гг. 925 корейцев, подлежащих депортации, покинули Южно-Уссурийский край [8, кн. 1, с. 93-99]. Однако, по мнению Н.А.Насекина, старшего чиновника по особым поручениям при Приамурском генерал-губернаторе, многие (если не большинство) из них не ушли из страны, а просто перебрались в другие русские селения, осев там в качестве арендаторов или батраков [18, с. 112, 113]. Такими селениями были поселки и станицы уссурийского казачества. Сказанное позволяет рассматривать 1892 г. как начало нового этапа в истории корейско-казачьих отношений.
Примерно с лета 1894 г. российская администрация перестала требовать от корейских иммигрантов 2-й категории выезда на родину, но повышенное налогообложение, вероятность перемещения в северные районы Приамурья, а также общая неопределенность статуса вынуждали их переселяться на земли крестьян и казаков. Однако основу миграционного потока составляли представители 3-й категории, т.е. неоседлые корейцы, прибывшие в страну в основном после 1891 г. Они почти не имели шансов на законных основаниях получить в России свой земельный надел; возможности же аренды ими земли у натурализовавшихся в крае соотечественников с 1892 г. были ограничены. Значительная часть корейцев этой наиболее бедной и бесправной категории направилась в поисках заработка в города и на крупные стройки (прежде всего дорожные). Тем не менее даже они при появлении доступной земли возвращались к занятию сельским хозяйством.
Процесс проникновения корейских иммигрантов в 1892-1910 гг. на территории дальневосточных казачьих войск трудно описать количественно. Так, по официальным данным, в 1892-1897 гг. численность корейского населения здесь была ничтожна (5-6 чел. в разные годы) [6, с. 226, 227]. Однако, по переписи 1897 г., на этой территории их находилось уже 888 чел., а в 1898 г. - 845 [6, с. 227, 228]. Подобный резкий рост числа переселенцев, на наш взгляд, следует объяснять их систематическим недоучетом в предшествующие годы. В действительности же он мог быть более равномерным, о чем свидетельствуют данные чиновника Приамурского генерал-губернаторства Черняева, согласно которым в 1894 г. на надельных землях казачьих станиц региона (вероятнее всего, речь идет в основном об Уссурийском казачьем войске, далее УКВ) поселилось 336 корейцев [15, с. 84].
Мы не располагаем статистической информацией, которая описывала бы динамику численности корейского населения на территории УКВ в первое десятилетие ХХ в. Однако исходя из данных за 1908 г., по которым только в двух станичных округах из 6 (Полтавском и Донском) насчитывалось 2 682 лица невойскового сословия [1, с. 3], можно говорить о том, что рост числа корейцев в эти годы, хотя и с меньшей скоростью, но продолжался.
Количество корейских иммигрантов, проживавших в округе Амурского казачьего войска, в 1892-1910 гг. оставалось достаточно стабильным. Большинство из них жило в с. Благословенное (912 чел. в 1888 г. [17, с. 38], 1298 чел. - в 1910 г. [8, кн. 1, с. 299]). С момента основания села корейцы были обеспечены наделами 100 дес. на семью [18, с. 96] и как иммигранты 1-й категории стали в 1895 г. российскими подданными [8, кн. 1, с. 296, 299]. Корейцы, прибывшие в Амурскую область после 1891 г. и принадлежавшие, следовательно, к иммигрантам 3-й категории, в основном находили работу в Благовещенске и на золотых приисках. В 1898 г. таковых было соответственно 101 и 1 441 чел. [15, с. 86]. Таким образом, оценку корейской аренды казачьих земель как явления, «наблюдавшегося ранее в редких и единичных случаях» (в рапорте амурского губернатора А.В.Сычевского от 1910 г.), можно считать справедливой [8, кн. 1, с. 236].
Если земли амурского казачества в силу своей удаленности, а также непривычного и сурового климата были малопривлекательны для иммигрантов, то условия территории УКВ и особенно южных его округов вполне отвечали их потребностям и навыкам. Корейцы лучше знали природу региона, владели адекватными сельскохозяйственными технологиями («грядковым методом») и орудиями и - это немаловажно - были более трудолюбивыми, что позволило им успешно осваивать угодья, считавшиеся казаками «неудобными» или вовсе непригодными для обработки.
Со стороны уссурийских казаков привлечение иностранной рабочей силы очень часто было связано с необходимостью введения в оборот новых земель. Раскорчевка «новин» под пашню, их осушение и очистка от камней были крайне тяжелой и трудоемкой работой, зачастую просто непосильной для казачьих хозяйств с малым числом работников.
Проблема подъема целинных земель в округе УКВ особенно обострилась во второй половине 1890-х годов, когда в Приморье прибыли свыше 7 тыс. казаков-переселенцев из западных областей страны. Эта проблема решалась в основном за счет использования «желтого труда», в том числе корейского.
Другим фактором, увеличившим и без того стабильно высокий спрос на внешние трудовые ресурсы, являлись частые военные мобилизации, надолго лишавшие казачьи хозяйства наиболее трудоспособных мужчин. Так, в период 1892-1910 гг. массовая мобилизация дальневосточных казаков проводилась дважды: в 1900-1901 гг. и 1904-1905 гг. Место ушедших на службу обычно занимали иностранные работники или арендаторы, от услуг которых зачастую не отказывались и после возвращения призванных казаков домой.
Таким образом, в основе быстрого развития в 1892-1910 гг. отношений найма и аренды между корейцами и казаками лежало стремление последних компенсировать сословно обусловленные недостатки своего экономического положения, обеспечить устойчивость своих хозяйств, а порой элементарно выжить. Но уже в этот период труд корейцев использовался не только в сельском хозяйстве, но и в предпринимательской деятельности (как сельскохозяйственной, так и промышленной), причем как отдельными зажиточными станичниками, так и целыми казачьими обществами и войсковой администрацией [4, с. 80-82].
Использование дешевой корейской рабочей силы далеко не всегда положительно сказывалось на развитии хозяйства казаков. Сдавая землю в аренду, служивые нередко полностью прекращали заниматься не только сельским хозяйством, но производительным трудом вообще, принимаясь «пить и гулять». Подобный паразитический образ жизни, помимо прочего, создавал условия для криминализации казачьей экономики, когда в погоне за «легкими деньгами» владельцы земли побуждали своих арендаторов засевать ее опиумным маком, а затем контрабандно продавали в Китай. О размахе этого явления свидетельствует существование целых поселков, жители которых после передачи надельных земель в обработку иностранцам покинули места проживания, уехав на заработки [19, с. 401; 21, с. 75, 76].
Определение реальных масштабов социально-экономического взаимодействия казачьего и корейского населения региона в 1892-1910 гг. - задача еще более сложная, чем
становление точной численности иммигрантов. Во многом это связано с тем, что не только корейское и русское население, но и администрация УКВ были в целом не заинтересованы в предоставлении достоверных сведений по этому вопросу. По оценке исследователя края Н.В.Слюнина, в конце XIX в. уссурийские казаки сдавали в аренду китайцам и корейцам половину своей распаханной земли [21, с. 62]. По информации Амурской экспедиции, в 1909 г. только в Полтавском и Гродековском округах в «желтой» (преимущественно корейской) аренде находилось 7 564 дес. [24, с. 79].
Необходимо отметить, что аренда земли играла более важную роль, чем наем. На наш взгляд, это характеризует не только экономическое состояние казаков (прежде всего слабое развитие капиталистических отношений), но и социокультурные отношения сторон. Аренда, предполагающая высокую производственную автономию (обособленность) сторон, была объективно более удобной формой экономического взаимодействия для представителей двух этносов, обладающих ментально-языковыми и технико-технологическими различиями. В то же время арендные отношения сами замедляли конвергенцию культур и стирали этнические особенности соседствующего населения.
Тем не менее и при такой - дистантной - форме экономических отношений стороны постепенно перенимали друг у друга элементы культуры. Особенно восприимчивым в этом плане были казаки. Так, раньше других жителей края они стали выращивать завезенные китайскими и корейскими мигрантами сою, чумизу [3, с. 118], бахчевые и кукурузу [4, с. 81]. Одновременно были позаимствованы и приемы их возделывания.
В некоторых местностях этнокультурное взаимодействие казаков и корейцев приводило к ассимиляции, культурному и социальному «оказачиванию» последних. Так, рассчитывая, по-видимому, упрочить свое экономическое положение, иноподданные корейцы, проживавшие на казачьих землях близ р. Иман, заявляли о желании «показачиться» [13, с. 179]. Как свидетельствуют фотографии начала ХХ в. корейцев в казачьей форме (предположительно жителей пос. Манакинский Полтавской станицы), по крайней мере, часть таких желающих получала согласие войсковой администрации [10, с. 75]. Представители уссурийского казачества и корейцы заключали смешанные браки [3, с. 74].
Закон 1910 г., наложивший запрет на применение «желтого труда» на казенных работах в Дальневосточном регионе, положил начало новому этапу развития корейско-казачьих отношений, отличительной особенностью которого стали попытки их прямого регулирования со стороны российских властей. Данный закон заставил администрацию УКВ свернуть свои отношения с корейскими арендаторами и наемными работниками. Однако главным арендо- и работодателем для иммигрантов являлось не войско, а домохозяева и казачьи общества. Учитывая это, генерал-губернатор Приамурья Н.Л.Гондатти с января 1912 г. неоднократно ставил перед войсковой администрацией вопрос о борьбе с использованием населением «желтого труда». В ноябре 1914 г. под этим давлением наказной атаман УКВ издал распоряжение о полной ликвидации к осени 1916 г. отношений аренды и найма между казаками и азиатскими иммигрантами (РГИА ДВ. Ф. 1, оп. 12, д. 772, л. 17 об .-18; Ф. 702, оп. 5, д. 339, л. 1, 5-5 об.). Недовольство распоряжением войсковых властей в некоторых случаях открыто выражалось в виде индивидуальных и коллективных жалоб. При попустительстве многих станичных и поселковых атаманов казачье население саботировало борьбу с «желтым трудом». В обстановке связанных с мировой войной массовых мобилизаций казачество нуждалось в дополнительных рабочих руках, дабы хозяйства не понесли тяжелый урон [7, с. 226]. Возмущение населения в январе 1917 г. вынудило войсковую администрацию ходатайствовать перед властями края о продлении сроков ликвидации экономических отношений с иммигрантами (РГИА ДВ. Ф. 1, оп. 12, д. 772, л. 18-18 об.).
Таким образом, в 1910-1917 гг. государственная политика ограничения и регулирования азиатской иммиграции в целом потерпела неудачу на казачьих территориях. Численность корейского (в первую очередь, нерусскоподданного) населения в округе УКВ (как
и в Приамурье в целом, где к 1917 г. она достигла 100 тыс. чел. [20, с. 249]) продолжала возрастать. Сокращение количества китайских мигрантов этому, по всей видимости, только способствовало, поскольку возникший в результате дефицит рабочей силы мог быть восполнен только корейцами. Об относительной стабилизации численности корейцев в это время можно говорить лишь применительно к Амурской области1, что, однако, вряд ли объясняется политикой властей.
В 1910-1917 гг. прежней оставалась и тенденция развития хозяйственных связей между казачьим и корейским населением. По результатам сельскохозяйственной переписи 1917 г., в трех южных округах УКВ в «желтой» (главным образом корейской) аренде находилось 13 108 дес. земли, что составляло в среднем 4,3 дес. на каждый казачий двор. В трех округах 769 казачьих хозяйств из 2 939 использовали труд наемных работников, значительную часть которых составляли корейцы (Государственный архив Приморского края. Ф. 1167, оп. 1, д. 4, л. 65, 69).
Кардинальные изменения в отношения казачьего и корейского населения Дальнего Востока внесли революция и иностранная интервенция (1917-1922 гг.). В эти годы приток корейских иммигрантов на казачьи территории заметно усилился. Если в Дальневосточном регионе в целом численность корейцев увеличилась со 100 тыс. чел. в 1917 г. до 124 тыс. в 1923 г., т.е. примерно на четверть [8, кн. 2, с. 19], то на землях УКВ, очевидно, еще более значительно: перепись 1923 г. зафиксировала почти 4 тыс. безземельных корейских семей [14, с. 59, 185]. Такая активность иммиграции, по-видимому, была обусловлена наличием здесь неосвоенных, но пригодных для сельского хозяйства угодий, контроль над которыми в ходе Гражданской войны и изменения войсковых структур существенно ослаб.
Концентрация корейских иммигрантов на казачьих землях, формирование новых районов их компактного проживания вели к укреплению этнокультурной идентичности переселенцев, замедлению (если не полному прекращению) их ассимиляции с местным населением. Этому способствовала также начавшаяся после оккупации Кореи Японией в 1905 г. политизация корейской иммиграции, создание на ее базе общественных и партийных организаций, провозглашавших задачи национально-освободительной борьбы и практически в ней участвовавших [8, кн. 1, с. 9-11]. Наконец, на сознании и поведении дальневосточных корейцев не могли не отразиться как большевистские лозунги национального равноправия и самоопределения, так и первые реальные шаги новой власти по повышению правового статуса инородческого населения Советской России.
Вместе с тем положение дальневосточного казачества в 1917-1922 гг. менялось в противоположном направлении. Численность казаков в регионе в результате прямых потерь в ходе Первой мировой и Гражданской войн и особенно эмиграции в Китай сократилась. Вследствие этого в трех бывших южных округах УКВ к 1923 г. доли корейского и казачьего населения впервые примерно сравнялись, а в Гродековской и Покровской (бывший Полтавский округ) волостях удельный вес корейцев достиг 51% [14, с. 51, 59]. На этом фоне к концу 1922 г. были упразднены войсковые организации дальневосточных казаков, а с изъятием в пользу государства войсковых земель началась практическая ликвидация сословных привилегий казачества. Под действием стихийного «окрестьянивания» и целенаправленной политики советских властей стали быстро разрушаться целостность и обособленность амурского и уссурийского казачества, сама социокультурная идентичность этих общностей.
Значительное изменение соотношения демографического и социально-политического потенциалов корейского и казачьего населения региона создало объективные предпосылки для трансформации всего комплекса сложившихся между ними ранее отношений. Полная потеря казачеством доминирующего положения сопровождалась заметным всплеском
1 Численность корейцев в Амурской области с конца XIX в. и до советского времени оставалась в целом стабильно незначительной. Так, в 1923 г. в области насчитывалось всего 3334 лица этой национальности [9, с. 319].
корейско-казачьих противоречий. Однако форму открытых межгрупповых конфликтов они начали приобретать позднее, в послевоенный период.
1923-1937 гг. были временем наиболее глубокого и всеобъемлющего вмешательства государства во внутреннюю жизнь и взаимоотношения корейского и казачьего населения Дальнего Востока. Советская политика этого времени сначала искоренила противоречия между двумя общностями, сформировавшиеся при царском режиме, а затем определила их места в новой, тоталитарной общественно-политической системе СССР.
Необходимо отметить, что политика советского государства в отношении дальневосточных корейцев была двойственной. С одной стороны, следуя своим доктринальным классово-интернациональным приоритетам, большевистская власть стремилась к уравниванию социально-экономического и правового статуса корейцев и русских. С другой, прагматически отстаивая интересы национальной безопасности единственного социалистического государства, она была вынуждена постоянно ужесточать контроль за всеми сферами жизни корейской диаспоры и ограничивать любую ее потенциально опасную активность.
Советская политика в отношении дальневосточного казачества характеризовалась большей определенностью. При некоторых колебаниях в 1923-1937 гг. это были «расказачивание», ликвидация привилегированного положения казаков, а в конечном счете и их групповой, социокультурной специфики вообще.
В силу глубокой взаимной зависимости обеих общностей политические задачи в отношении корейцев и казаков решались взаимосвязано. Важнейшей мерой, которая должна была устранить эксплуататорский характер их отношений, стала развернутая государством на юге Дальнего Востока с 1923 г. землеустроительная кампания, сопровождавшаяся перераспределением сельхозугодий. Благодаря ей число корейских хозяйств Приморья, имевших свой надел, возросло с 2 311 чел. в 1917 г. [9, с. 47] до 7208 чел. к 1929 г. (45 355 едоков) [5, с. 2]. При этом в бывших южных округах УКВ (Гродековском, Покровском, Ханкайском районах) число таких хозяйств составило 1 312 (7 919 едоков) [5, с. 2]2. Землей наделялись прежде всего рабочие и трудовые крестьяне, мигрировшие на Дальний Восток до 15 ноября 1922 г., а также лица, имевшие политические заслуги перед советской властью. Землеустройство корейских иммигрантов было тесно связано с их правовой интеграцией в советское общество. Одним из главных условий получения корейцами своего надела являлось наличие у них гражданства СССР либо отсутствие препятствий к его оформлению в ближайшем будущем [9]. Если в 1923 г. в Приморской губернии проживало 33 765 корейцев - советских граждан [8, кн. 1, с. 19], то в 1929 г. только во Владивостокском округе их стало 61 675 чел. [5, с. 3].
Землеустройство иммигрантов, меры властей по контролю над эксплуатацией корейских арендаторов и батраков, а главное - возросшая активность самих корейцев в отстаивании своих прав вызывали недовольство, а порой и прямое сопротивление многих казаков. Чаще всего оно принимало стихийные формы: изгнание корейцев с казачьих наделов, избиения и даже убийства [9, с. 60, 61]. Вместе с тем во многих случаях террор против корейского населения являлся частью вполне организованной и сознательной борьбы с большевистским режимом, которая велась представителями зажиточного казачества в форме так называемого политического бандитизма. Существует целый ряд свидетельств, что белобандиты целенаправленно громили в Приморье корейские поселения, лавки и коо -перативы [2, с. 140]. В то же время следует отметить, что противоречия между двумя общностями в эти годы нельзя свести только к социально-экономической, классовой борьбе. По содержанию и степени охвата они имели более широкий характер, что признавали и сами власти, указывавшие на существование в приморской деревне «национального антагонизма» (РГИА ДВ. Ф. 2422, оп. 1, д. 573, л. 430).
2 Данные на 1917 г. приведены по Приморской губернии, на 1929 г. - по Владивостокскому округу.
Уже во второй половине 1920-х годов для партийных и советских органов Дальнего Востока стало очевидным, что проводимая политика не достигает своей цели. Несмотря на меры по землеустройству, количество безземельных корейцев, т.е. потенциальных арендаторов и батраков, продолжало расти опережающими темпами (81 тыс. чел. по Владивостокскому округу на 1929 г. [5, с. 3]), что объяснялось постоянным притоком из-за границы иммигрантов, желающих получить надел в России. В таких условиях прежний курс не только не мог разрешить социально-экономические противоречия в деревне, но еще более усугублял проблемы национальных отношений и внешней безопасности советского Дальнего Востока.
В 1926 г. региональные власти приступили к постепенному ограничению и регламентации вселения корейцев на территорию края. Одновременно были созданы и частично реализованы проекты добровольно-принудительного перемещения иммигрантов в северные районы Дальнего Востока и в западную часть страны [12, с. 53; 23, с. 248-251]. Однако эти мероприятия не повлияли на демографическую и социально-политическую ситуацию в крае.
Развернутая в 1930 г. массовая коллективизация снизила остроту вопроса корейского безземелья и связанных с ним неравенства и казачьей эксплуатации труда иммигрантов. Кроме того, насаждение колхозов привело к тому, что часть дальневосточных корейцев (по некоторым данным, до 50 тыс.) ушла в Маньчжурию [11, с. 131, 140]. Репрессии и последующая паспортизация 1933-1934 гг. нанесли значительный урон численности дальневосточного казачества [25, с. 57-60]. Результатом подобной дерусификации приграничной полосы явилось то, что и после своеобразного разрешения социальных противоречий в регионе проблема его внутренней и внешней безопасности осталась на прежнем уровне. Поэтому следующим закономерным шагом в достижении баланса классовых и национальных интересов советского государства стала депортация в Казахстан и Среднюю Азию 172 тыс. корейцев [23, с. 256] из 204 тыс., проживающих на Дальнем Востоке [22, с. 238].
Таким образом, тесная социально-экономическая интеграция дальневосточного казачества и корейской диаспоры во многом определила общую историческую судьбу этих групп. По не зависящим от них причинам (сословной, полуфеодальной организации российского общества и противоречивой, колебавшейся между экспансионизмом и изоляционизмом, восточноазиатской политики государства) их отношения стали частью комплекса международных и внутренних проблем, в течение полувека влиявшего на развитие Дальнего Востока. Его решение позволило бы общностям занять иное положение в системе региональных отношений. Однако тоталитарный режим предпочел упростить и ослабить этносоциальную структуру региона путем репрессий.
ЛИТЕРАТУРА
1. Годовой отчет Уссурийского казачьего войска по гражданской части за 1908 г. Владивосток, 1909. 90 с.
2. Два года Советской власти в Приморье. Владивосток, 1925. 348 с.
3. Ермак ГГ Семейный и хозяйственный быт казаков юга Дальнего Востока России (вторая половина XIX-начало ХХ в.): дис. ... канд. ист. наук. Владивосток: ИИАЭ ДВО РАН, 2000. 208 с.
4. Иванов В.Д. Взаимоотношения уссурийских казаков с приграничным населением сопредельных территорий (вторая половина Х1Х-начало ХХ в.) // Многонациональное Приморье: история и современность. Владивосток: ДВГМА, 1999. С. 75-83.
5. Итоги переписи корейского населения Владивостокского округа в 1929 г. Хабаровск; Владивосток, 1932. 91 с.
6. Кабузан В.М. Дальневосточный край в ХУІІ-начале ХХ в. (1640-1917 гг.). М.: Наука, 1985. 260 с.
7. Киреев А.А. Уссурийское казачество в политическом процессе на Дальнем Востоке России: дис. ... канд. полит. наук. Владивосток: ДВГУ, 2002. 329 с.
8. Корейцы на российском Дальнем Востоке (вторая половина ХІХ-начало ХХ в.). Владивосток: РГИА ДВ, 2004. Кн. 1. 404 с.; кн. 2. 360 с.
9. Кузин А.Т. Дальневосточные корейцы: жизнь и трагедия судьбы. Южно-Сахалинск: Дальневост. кн. изд-во, 1993. 368 с.
10. Кутузов М.А. Уссурийские казаки: национальный состав социальной группы // Многонациональное Приморье: история и современность. Владивосток: ДВГМА, 1999. С. 73-75.
11. Лыкова Е.А., Проскурина Л.Н. Деревня российского Дальнего Востока в 20-30-е годы ХХ в. Владивосток: Дальнаука, 2004. 188 с.
12. Лыкова Е.А. Корейские крестьяне в Приморье в 20-е годы ХХ в. // Корейцы на российском Дальнем Востоке. Владивосток: Изд-во ДВГУ, 1999. С. 52-56.
13. Материалы, относящиеся до земельного и экономического положения Амурского и Уссурийского казачьих войск: в 4 вып. Вып. 1. СПб., 1902. 267 с.
14. Материалы по экономическому районированию Приморья. Владивосток: Прим. Губплан, 1925. 313 с.
15. Пак Б.Д. Корейцы в Российской империи. М.: МГУ, 1993. 260 с.
16. Песоцкий В.Д. Корейский вопрос в Приамурье. Хабаровск, 1913. 183 с. (Труды Амурской экспедиции. Прил. к вып. 11.)
17. Петров А.И. Адаптационные проблемы корейской диаспоры Дальнего Востока России начала ХХ века // Адаптация этнических мигрантов Приморье в ХХ в. Владивосток: ДВО РАН, 2000. С. 36-55.
18. Петров А.И. Корейская диаспора на Дальнем Востоке. 60-90-е годы XIX в. Владивосток: ДВО РАН, 2000. 304 с.
19. Приамурье (Цифры. Факты. Наблюдения). М., 1909. 922 с.
20. Приморский край: краткий энцикл. справ. Владивосток: Изд-во ДВГУ, 1997. 596 с.
21. Слюнин Н.В. Современное положение нашего Дальнего Востока. СПб., 1908. 308 с.
22. Танцуренко Е.И. Депортация корейского населения Приморья в документах Государственного архива Приморского края // Политические репрессии на Дальнем Востоке в 1920-1950-е гг. Владивосток: Изд-во ДВГУ, 1997. С. 237-245.
23. Торопов А.А. К вопросу о депортации корейского населения // Политические репрессии на Дальнем Востоке в 1920-1950-е гг. Владивосток: Изд-во ДВГУ, 1997. С. 245-256.
24. Труды Амурской экспедиции. Вып. 1. СПб., 1911. 288 с.
25. Уссурийское казачье войско: история и современность / сост. В.Д.Иванов, О.И.Сергеев. Владивосток, 1999. 120 с.
