CC BY
440
М.К. КОВАЛЬЧУК,
ассистент кафедры страноведения
Восточного института ДВГУ
КОРЕЯ И ЯПОНИЯ: ОСОБЕННОСТИ ВОСПРИЯТИЯ ЗАПАДНОЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ
Многие западные и японские ученые при описании Кореи часто указывают на высокую степень ее этнической однородности и целостности исторического наследия. Один из американских учёных начал описание Кореи следующим образом: «Небольшая территория, стабильность границ, этническая и религиозная однородность, глубокие исторические корни»1, однако все эти характеристики можно с полным правом отнести и к Японии.
Корея и Япония являются сравнительно небольшими государствами. После присоединения к Японии о-ва Хоккайдо, который в середине XIX в. был почти не заселен, площади двух стран стали примерно одинаковыми: Японии - 290 тыс., а Кореи - 220 тыс. кв. км. В обеих странах почти 75% всех земель составляют горные массивы, практически непригодные для проживания. Обе страны расположены по соседству с друг другом, на одной широте и климатической зоне. В обеих странах основной сельскохозяйственной культурой является рис. Интересно, что при этом население Японии к середине XIX в. в четыре раза превышало население Кореи. Некоторые ученые объясняют этот феномен более теплым климатом Японских остров и большим количеством осадков. Эти два фактора создали более благоприятные условия для выращивания на Японских островах рисовых культур.
Что касается вопроса об исторической целостности территории, то нужно отметить, что границы Японии были более стабильны, нежели границы Кореи. Северная часть Корейского полуострова и прилегающая к ней Маньчжурия время от времени становились предметами территориальных споров. Корея приобрела четко установленные границы только в период правления династии Ли (1392-1910). Японии тоже приходилось вступать в территориальные споры по вопросам о принадлежности тех или иных небольших островов, однако тот факт, что страна со всех сторон окружена морем, помогал Японскому государству сохранять свою территорию в неприкосновенности.
Много сходных моментов можно найти в историческом и культурном наследии двух стран. Известно, что многие достижения континентальной культуры Китая пришли в Японию именно через Корею2. Буддизм Махаяна и основы неоконфуцианства также были почерпнуты японцами из трудов корейских философов. Один из них, Кан Хан (1567-1618), был захвачен во время военных походов в Корею Тоётоми Хидэёси в 1892 г. и привезён в Японию вместе с его философскими трудами. Ый Тоэгаэ (1501-1570) - один из самых выдающихся неоконфуцианских ученых эпохи правления династии Ли - также оказал значительное влияние на многих японских мыс-
лителей периода Эдо, начиная с Фудзивара Сэйка (1561-1619) и кончая Ёкои Сёнан (1809-1869)3. Один из членов корейской миссии, прибывшей в Японию в 1719 г., отмечал, что в Осака продаются «практически все труды как корейских, так и китайских философов. Из всех корейских философов наибольшим уважением пользуется Й Тоегае, - вспоминал он, - когда я разговаривал с японскими философами, они в первую очередь спрашивали именно о его работах»4.
Общие черты, характеризующие Японию и Корею, этим не исчерпываются. Обе страны, долгое время придерживавшиеся политики изоляции, столкнулись с проблемой продвижения западных стран в Восточную Азию примерно в одно и то же время. Первые попытки европейских стран открыть Японию, изолированную от иностранцев на протяжении нескольких столетий, начались в 1792 г., с приездом посланника России Адама Лаксмана. Однако в конце XVIII в. на Японию ещё не было оказано серьёзного влияния. Давление на восточно-азиатские страны усилилось с началом «опиумных войн» (1840-1841).
Часто называемая «королевством-отшельником», Корея также имела сравнительно небольшое количество контактов с иностранцами, несмотря на это, она не была полностью закрыта от внешнего мира. Сохранившиеся документы свидетельствуют, что во второй половине XVI и в начале XIX в. корабли западных стран заходили в корейские воды по крайней мере десять раз, а к середине XIX в. число появлений иностранных кораблей у корейских берегов стало еще большим5. В 1831 г. в корейские воды вошёл английский торговый корабль с требованием о начале англокорейской торговли. В 40-х гг. военные корабли Франции, России и Соединённых Штатов требовали открыть Корею для международной торговли. Остров Канхва, имеющий важное стратегическое значение благодаря непосредственной близости к корейской столице Сеулу, дважды был оккупирован войсками иностранных держав: в 1866 г. он был занят военно-морскими войсками Франции, а в 1871 г. -
Соединённых Штатов.
Если на первом этапе (XVIII в.) Япония и Корея примерно одинаково отреагировали на желание иностранцев завязать с ними торговые или дипломатические отношения, ответив отказом, то к середине XIX в. в позициях этих стран стали просматриваться существенные различия.
Япония более активно восприняла проведение агрессивной политики европейских стран в отношении Китая. Первым реальным вызовом, брошенным «китайскому мировому порядку», который на протяжении столетий являлся основой международных отношений в Восточной Азии, было начало «опиумных войн», очень болезненно встреченное самурайской интеллигенцией. Информация о ходе военных действий, достигавшая Японии, становилась предметом широкого обсуждения. Правительство бакуфу предприняло меры для выяснения того, какие стратегия и оружие использовались в войне военно-морскими силами Великобритании. С этой целью был проведён специальный опрос голландских и китайских купцов, прибывших из Китая в единственный открытый для внешних сношений Японии порт Нагасаки ".
Корее подобные сведения было собрать гораздо проще, поскольку, поддерживая с Китаем вассально-даннические отношения, она каждый год направляла свои делегации к китайскому двору. Однако интерес корейской элиты к «опиумным войнам» был крайне низок.
Япония оказалась не только более восприимчивой, но и более гибкой, по крайней мере она гораздо быстрее осознала опасность, исходящую со стороны западных стран. Например, в 1842 г., получив сообщение о поражении Китая, бакуфу отменило указ 1824 г., предписывающий обстреливать иностранные корабли, приближающиеся к японским берегам. Это распоряжение не говорило о прекращении политики изоляции, однако оно свидетельствует о степени здорового практицизма, с которым бакуфу подошло к данной проблеме, попытавшись предотвратить возможное начало конфронтации с Западом. Правительство сёгуната продемонстрировало определенную долю прагматизма и в проведении переговоров с коммодором Перри. Несмотря на то, что оно не предприняло никаких самостоятельных шагов для открытия страны, бакуфу предпочло предоставить американцам требуемые ими концессии, чтобы не спровоцировать военное столкновение. Начало войны между Китаем и объединёнными силами Франции и Англии (1858) вызвало в Японии политические дебаты по вопросу о заключении «Договора о дружбе и торговле» с Соединёнными Штатами. Бакуфу отказывалось подписывать договор, боясь спровоцировать
антиправительственные выступления сторонников императора и членов самурайских патриотических движений, выступавших за изгнание варваров. Однако, когда началась вторая «опиумная война», правительство проигнорировало мнение императорского двора и поддерживающих его самурайских группировок и подписало первый после периода длительной изоляции международный договор, установивший основные принципы японо-американских взаимоотношений на несколько последующих десятилетий.
Оккупация Пекина войсками западных стран в 1860 г. ошеломила и корейское правительство. Оно немедленно направило в Китай специальную разведывательную миссию. Однако политические шаги, последовавшие за отправкой миссии, были направлены на ещё большее закрытие страны. В это самое время Россия достаточно расширила свои владения на Восток, достигнув реки Туманган. В связи с этим возникла необходимость определения российско-корейской границы. В 1864 и 1865 гг. Россия выдвигала Корее требования о начале торговых отношений между двумя странами. В 1866 г. русские военные корабли подошли к корейским берегам, настаивая на установлении дипломатических отношений. Корейское правительство не только ответило отказом на предложение русских, но и отдало приказ об аресте и казни девяти французских католических миссионеров, тайно проникших на полуостров, а также нескольких тысяч их корейских последователей 7. Более того, отец и регент короля Коджона - тэвонгун - объявил, что эти религиозные гонения предприняты для защиты Кореи: «Если мы не накажем их сейчас, нас ждёт религиозная катастрофа». В знак протеста против убийства французских священников и в надежде оказать помощь
ещё оставшимся в живых эскадра из семи французских военных кораблей в октябре 1866 г. оккупировала о-в Канхва, блокировав устье реки Хан, соединяющей Сеул с Жёлтым морем. Однако даже после этой военной акции корейское правительство отказалось прервать политику изоляции. Вместо этого корейский двор собрал все имевшиеся в стране вооружённые силы для того, чтобы дать французам отпор. Позиция корейского двора прозвучала в обращении тэвонгуна: «Если сегодня мы не сможем справиться с ситуацией и согласимся с желанием варваров установить с нами дружеские отношения, это будет равносильно продаже нашей страны. Если мы не сможем выдержать их атаки и разрешим им торговать с нами, мы тем самым погубим нашу страну. Враг наступает на Сеул. Но если сейчас мы покинем столицу, мы подвергнем опасности всю страну»8.
Встретившись с неожиданным сопротивлением корейской армии, французские войска покинули о-в Канхва в ноябре 1866 г. Оккупация острова была личным решением французского адмирала Пьера Розе, поэтому она была проведена без соответствующей подготовки. Корейское руководство восприняло уход французских войск как личную победу, подтверждавшую правильность политики закрытых дверей. Вскоре после этого инцидента по всей территории Кореи по приказу правительства были поставлены памятные колонны со следующей надписью: «Западные варвары вторглись в нашу страну. Если бы не выступили против них с оружием в руках, они заставили бы нас установить с ними дружественные отношения, что было бы равносильно продаже нашей страны»9.
В 1871 г. Федерик Лоу, американский посланник в Китае, прибыл в Корею во главе флотилии из пяти военных кораблей (число кораблей было то же самое, что и в армаде коммодора Перри, прибывшей в Японию в 1854 г.). Лоу выдвинул корейскому правительству требования об открытии между Кореей и США торговых отношений. Корейские власти заняли в отношении Соединённых Штатов ту же позицию, что и в отношении Франции. Требования Лоу были отвергнуты, несмотря на то, что ситуация в любую минуту могла перейти в военный конфликт. Однако американская сторона не собиралась начинать военные действия, поскольку не была готова к затяжному конфликту. Американцы были вынуждены уйти. Очередная «победа» корейцев только усилила их непримиримые позиции в отношении невозможности открытия страны для западных стран.
Япония также имела опыт военных конфликтов с европейскими странами еще до открытия страны американцами. В 1863 г. в результате инцидента в местечке Намамуги произошло столкновение между английским военными моряками и самураями княжества Сацума. Великобритания потребовала наказать виновников инцидента и выплатить английской стороне компенсацию. Князь Сацума отказался выполнить требования англичан, после чего последовал обстрел береговой линии княжества английскими военными кораблями. В 1864 г. объединённая флотилия Великобритании, Франции, Дании и США предприняла карательную экспедицию в отношении японского княжества Тёсю за обстрел кораблей западных стран.
Однако, несмотря на наличие столкновений между Японией и западными странами, характер японского сопротивления отличался от корейского. Во-первых, отпор иностранцам давало не центральное правительство - бакуфу, отвечающее за ведение иностранных дел государства, а влиятельные южные княжества, стоящие к нему в оппозиции. В связи с этим названные конфликты неправомерно называть столкновениями между Японией и западными странами. Во-вторых, несмотря на то, что ни Сацума, ни Тёсю не было нанесено серьёзного урона (в случае с Сацума английская флотилия даже получила значительные повреждения), оба княжества после двух дней обстрела обратились с просьбой о прекращении огня и заключении мира с иностранными державами. В-третьих, два небольших сражения нанесли сильный удар по движению «дзёи» («изгнание варваров»). После того как экстремисты из клана Тёсю отказались от лозунга «дзёи», никаких других организаций антииностранного направления в этом княжестве больше не возникало.
Япония и Корея проявили разную степень энтузиазма и в заимствовании западных технологий. В начале XVII в. несколько корейских учёных-философов, включая Ый Сувана (Чибон, 1563-1626), начали знакомиться с западными технологиями через книги Матэо Ричи и других европейских исследователей, переведённые на китайский язык. Кульминацией их усилий стали издание энциклопедической работы Ый Ика (Сонхо, 1682-1764), охватившей все известные аспекты западных наук, а также учреждение в начале XVIII в. школы Сонхо, пропагандировавшей изучение европейских знаний (Сирхак). В Японии работы западных учёных были запрещены с момента закрытия страны. Несмотря на это, в то время как корейский мыслитель Ый Имён (Содже, 1658-1722) изучал западные технологии и христианство под руководством иезуитских миссионеров Джозефа Суареза и Игнатиуса Коэглера в Пекине, японский мыслитель Араи Хакусэки (1657-1725) знакомился с западной культурой и обществом при содействии другого итальянского миссионера Джованни Сидотти (который был арестован японскими властями, после того как самовольно проник на территорию Японии). Оба философа - Араи и Ый - пришли к одном и тому же выводу: внимательного изучения заслуживает не христианская доктрина, а западные технологии.
К концу XVIII в. в Японии интерес к западным знаниям стал быстро возрастать во многом благодаря усилившейся угрозе западного вторжения. В Корее, напротив, этот интерес стал подавляться ортодоксальным конфуцианством. Более того, межфракционная борьба различных группировок правящего класса янбан в 1788, 1792, 1801 и 1839 гг. стала причиной «чисток» и казней учёных, пропагандировавших европейские знания. В это время было уничтожено большинство книг о западных науках 10. Дальнейшая политика королевского двора не оставила никаких надежд на восполнение столь важных для развития страны источников.
Если в Японии уже к середине XIX в. большинство образованных людей, даже из числа активистов движения «дзёи», перестало отвергать необходи-
мость изучения и заимствования западных знаний, то Корея продолжала отказываться перенимать элементы передовых западноевропейских учений и после того, как политика изоляции страны была прекращена под давлением Японии. Примечательно, что даже члены прореформистской фракции Кореи не до конца осознавали необходимость перемен. В частности, Ким Юнсик, один из членов просветительского движения Кореи, заявил в начале 80-х гг.: «Я понимаю, что в Европе процесс улучшения их варварского стиля жизни шёл достаточно медленно, поэтому сейчас они много говорят о необходимости цивилизации. Но Корея - настолько цивилизованная страна, что я просто не понимаю, что здесь нуждается в улучшении»11.
Подобная недальновидная позиция корейского руководства и корейской интеллигенции сделала невозможным своевременное проведение корейской модернизации. К моменту, когда Япония активно приступила к реформированию различных отраслей государственной деятельности, Корея, казалось, застыла в феодальном консерватизме, стремясь сохранить собственную изоляцию и отказываясь воспринимать передовые достижения западной цивилизации.
Современные японские учёные, занимающиеся исследованиями внутренней политики Кореи XVIII-XIX вв., утверждают, что причины существенной экономической отсталости и косности корейской государственной системы заключались в консерватизме менталитета и мировоззрения правящей элиты государства и народа.
По мнению японского историка Сато Сэйдзабуро12, одной из основных причин, по которым Корея оказалась менее восприимчивой, по сравнению с Японией, к восприятию прогрессивного опыта Запада, была тесная связь Кореи с конфуцианским Китаем. Корее, долгое время поддерживающей васально-даннические отношения с правящей династией Китая Мин, было очень трудно идентифицировать себя как самостоятельное, независимое государство, даже после падения династии Мин и прихода к власти маньчжурской династии Цин. Большая часть корейской интеллигенции воспринимала маньчжурских правителей Китая как нецивилизованных варваров; а т.к. Корея в своё время признавалась Минами «восточным оплотом Великой Китайской империи», она стала считать себя законным преемником китайской цивилизации, истинным «Срединным царством». С точки зрения идей, господствовавших среди корейских конфуцианских школ, «варварские Цини» ничему новому не могли научить «просвещенную Корею». Раздавались даже призывы к свержению цинского правления, выражавшиеся в лозунгах: «Чон мён ян и» - «Уважай Минов, изгоняй варваров»13.
В конце правления династии корейской Ли (1392-1910) наиболее влиятельными группами в вопросе изучения так называемых «практических знаний» в Корее являлись две конфуцианские школы -«пукхак» и «сон-хо». Основоположник школы «пукхак» (дословно -«северное учение») Пак Чивон (1737-1805) активно критиковал своих современников за сильную приверженность династии Цин, подчёркивая, что корейцам стыдно учиться
у маньчжурских варваров, поскольку основной задачей корейского народа является сохранение наследия, оставленного предыдущей династией (Мин)14.
В качестве полноправного наследника «Срединного царства» Корея считала себя обязанной сохранять верность принципам ортодоксальной китайской философии - неоконфуцианству. В результате корейцы оказались не в состоянии занять более гибкую и практичную позицию при столкновении с западными странами. Если даже маньчжурские Цини воспринимались корейцами не иначе как варварские племена, то западная культура оказалась для них абсолютно неприемлемой. В 1876 г., выступая против подписания торгового договора с японцами, известный корейский конфуцианский философ следующим образом выразил своё мнение об открытии страны: «Возможно, Цини и варвары, но по сравнению с ними европейцы и европеизирующиеся японцы просто дикие звери. С варварами мы ещё можем общаться, они по крайней мере человеческие существа, а не животные»15.
Построенная в соответствии с основными принципами конфуцианства, корейская административная система конца XVIII - начала XIX вв. представляла собой бюрократическую машину, основанную на принципах строгой иерархии должностей корейской чиновничьей аристократии янбан во главе с королём. Китайская экзаменационная система, используемая для принятия чиновника на государственную службу, была перенята корейцами в период Силла. Изначально термин янбан использовался в отношении военных или гражданских чиновников династии Коре (918-1259). Однако постепенно этим термином стали обозначать людей, принадлежащих к аристократическому сословию и имеющих право занимать важные государственные посты. Со временем это звание стало передаваться по наследству. Семьи янбан имели значительные преимущества при сдаче экзаменов (кваго) на занятие того или иного государственного поста, а также пользовались рядом привилегий в вопросе налогообложения 16.
Сословие янбан росло на протяжении практически пяти столетий правления династии Ли. С одной стороны, это был результат естественного роста населения, с другой,- следствие широко распространённой практики покупки государственных должностей. Таким образом, сословие постепенно превратилось в достаточно пёструю по составу социальную группу, в которую входили как чиновники, занимающие наиболее значимые государственные посты, и аристократы-землевладельцы, так и государственные чиновники среднего и низшего звена, вплоть до бедных арендаторов. К середине XIX в. успешно сдать экзамен кваго, в особенности его наивысший уровень - мунква, удавалось исключительно представителям состоятельной прослойки янбан, которая по европейским понятиям могла бы называться высшей аристократией. Однако специфика корейской аристократии заключалась в том, что янбан, находящийся на государственной службе, имел возможность сохранять свои привилегии только до тех пор, пока он занимал соответствующий этим привилегиям чиновничий пост. Стоило ему
потерять пост, его состояние и даже жизнь уже не были в безопасности. Согласно, возможно, несколько преувеличенной оценке японского историка Наканэ Тиэ, «в Корее государственный пост являлся источником доходов. Если будущий чиновник не получал должности, его жизнь не могла считаться обеспеченной. Если же он терял свой пост, это означало
17
практически голодную смерть» .
Большинство государственных постов распределялось среди янбан, однако людей, успешно сдавших экзамен, было гораздо больше количества существующих государственных постов и должностей. Было также достаточное число кандидатов, не сумевших пройти экзамен, так что конкуренция на занятие государственных должностей была очень высокой. Желание занять как можно более доходное место являлось причиной постоянных разногласий и распрей в рядах корейских бюрократов. Король, обладающий правом назначать чиновников на все ответственные государственные посты, умело использовал эти разногласия для укрепления собственной власти. Поскольку судьба образовавшихся в ходе борьбы за выгодные должности бюрократических фракций во многом зависела от расположения короля, возрастала опасность того, что король и его наследники сами окажутся втянутыми в межфракционную борьбу. За время правления династии Ли (1495-1863) три короля были отлучены от власти и по крайней мере шестнадцать королевских внуков и правнуков были казнены за государственную измену18. Для того чтобы ослабить влияние оппозиционной фракции и контролировать действия короля, была создана специальная система цензуры, которая оказывала сильное влияние на внутриполитическую жизнь страны. От внимания цензоров не ускользали ни официальные документы, ни личная переписка государственных служащих. Даже король был не свободен от их надзора. Данная система была создана, чтобы дисциплинировать поведение государственных чиновников, одновременно она препятствовала развитию критики ортодоксальной неоконфуцианской доктрины. У вовлеченных в борьбу за более выгодные посты служащих центральной и местных администраций, постоянно находящихся перед лицом опасности быть наказанными за какой-либо пустячный проступок, не было возможности проявлять инициативу по поводу каких-либо внутриполитических изменениий в стране. Консерватизм корейского правительства в отношении сближения с западными странами и европеизировавшейся Японии был в большей степени результатом существующей государственно-административной
системы19.
Одним из способов ослабления борьбы за занятие государственных постов было сокращение срока службы, с тем чтобы как можно большее количество квалифицированных людей имело возможность применить свои знания и силы во благо государства. В результате срок службы на ряде ответственных постов стал чрезвычайно коротким. К примеру, за 10 лет с 1864 по 1873 г. пост министра по кадрам занимали в разное время 48 чел., и 82 чел. за тот же период назначались на должность главы министерства по общественным работам. Срок службы на самых ответственных постах в
корейских провинциях - губернатор (камса) и мировой судья (сурён), которые осуществляли непосредственный контроль над местными государственными чиновниками,- на бумаге составлял два года, однако на деле он редко превышал год, а то и вовсе ограничивался несколькими месяцами20. В такой короткий срок чиновник не успевал набрать необходимого количества знаний и практических навыков, необходимых для эффективного исполнения своих обязанностей. Государственным служащим самых высоких рангов приходилось рассчитывать на своих подчинённых, которым они зачастую передавали свои обязанности. Поскольку губернаторам и мировым судьям не разрешалось работать в провинциях, откуда они были родом, получалось, что они «управляли людьми, находясь в практически полной изоляции от самих людей»21. Таким образом, эффективность административной системы в эпоху правления династии Ли была ослаблена не только самой межфракционной борьбой, но и постоянной сменой чиновничьего состава, предпринимаемой для её ослабления.
Япония в отличие от Кореи не поддерживала вассально-даннических отношений ни с Минами, ни с Цинями, и поэтому Японское государство оказалось в гораздо меньшей степени связанным с так называемым «китайским мировым порядком» и ортодоксальным конфуцианством. Это позволило Японии избежать создания системы исполнительной власти, основанной на принципах и догмах конфуцианства, характерных для Кореи периода правления династии Ли. Внутриполитическая система Японии эпохи правления сёгуната Токугава представляла собой значительным образом децентрализованную структуру, в основе которой лежало территориальное образование — хан — княжество. Политическая и административная системы отдельных княжеств, в свою очередь, базировались на верховной власти князей - даймё и их вассалов -самураев, которые за службу своему сюзерену вместо земельных наделов получали пожизненную стипендию с правом передачи её по наследству. Правительство бакуфу пользовалось различными методами для осуществления контроля над всеми княжествами. Одним из таких средств было установление прямого контроля правительства над наиболее значимыми в торговом, производственном и политическом отношении городами, а также серебряными и золотодобывающими рудниками. В ведении центрального правительства также находились денежная система страны и иностранная торговля. Бакуфу обладало самой многочисленной в стране армией. В начальный период правления сёгуната Токугавы центральная власть пыталась ограничить власть местных князей, однако к концу XVII в. система ханов, при которой даймё сохраняли возможность управлять своими княжествами самостоятельно и передавать власть по наследству, устоялась, и угроза её разрушения практически исчезла.
Японское руководство, так же как и корейское, было заинтересовано в том, чтобы на государственной службе находились люди, способные и талантливые, однако в силу не такого сильного, как в Китае и Корее, влияния конфуцианства здесь никогда не вводилась система экзаменов для назначения на государственные посты. Важная государственная должность
могла была быть занята представителем низкорангового самураиства при наличии у него соответствующих способностей и некоторой доли удачи, однако в большинстве случаев самые значимые государственные посты в центральном и местных административных аппаратах распределялись между членами наиболее известных самурайских родов. Корейские посланники, побывавшие в Японии, указывали на отличия между политическими системами Японии и Кореи. «В Японии отсутствует экзаменационная система для принятия на государственную службу. Все государственные посты, значимые и не очень, передаются по наследству. Человек с выдающимися способностями не может подняться по служебной лестнице благодаря только своим заслугам. Многие люди недовольны существующей системой»22. Действительно, размеры стипендии и возможность получить тот или иной пост в государственной или местной администрации изначально определись фамильным рангом самурая. Это, с одной стороны, ограничивало рост конкуренции на занятие того или иного поста, а с другой, - лишало многих молодых людей из числа
низкорангового самураиства возможности сделать карьеру на государственной службе.
Правительство бакуфу стимулировало интерес к государственной службе материально. Кроме престижа и власти, административный чиновник часто получал и значительную прибавку к самурайской пенсии, которая сохранялась даже после того, как он покидал свой пост.
Отсутствие конфуцианских экзаменов и в целом менее жесткая по сравнению с Кореей административная система помогли зарождению в среде самураиства более гибкого и плюралистического по сравнению с янбан мышления. Этому также способствовала существовавшая в стране система двоевластия, при которой верховная государственная власть формально принадлежала императору, а реально находилась в руках у сегуна и правительства бакуфу. Ещё одной составной политической власти Японии являлись отдельные княжества, в особенности из числа тодзама, основатели которых в эпоху правления Тоетоми Хидэёси имели равный статус с домом Токугава. В 1858 г. правитель одного из таких княжеств — Тёсю — обозначил основной принцип своего правления следующим образом: «Преданность императорскому двору, верность правительству бакуфу, служение предкам»23. Лояльность одновременно по отношению и к императору, и к правительству сёгуната создала так называемую плюралистическую природу политической власти Японского государства, которая после реставрации императорской системы правления облегчила переход от двойственной системы лояльности императору и сёгунату к преданности одной императорской фамилии.
Политическая система Кореи была более унитарной. Со времён династии Силла страной управлял король, власть которого отчасти ограничивал Государственный совет — высший административный орган корейского государства. Королевское правление осуществлялось в тесной связи с аристократической элитой государства - янбан. После падения династии Мин, ослабившего на полуострове китайский сюзеренитет, корейский король,
по сути, превратился в единственный источник государственной власти. Поэтому Корее, даже без учёта сильного влияния в стране консервативной конфуцианской доктрины, при существовавшей политической авторитарности было гораздо сложнее изменить традиционный государственный уклад.
Плюралистические тенденции также характерны и для идеологии Японии эпохи правления сёгуната Токугава. Конфуцианская доктрина никогда официально не становилась ортодоксальной идеологией правящего режима Японии. Самурайская элита Японии не испытывала особого преклонения перед конфуцианством, конфуцианские учёные не наделялись высокими рангами ни в правительстве бакуфу, ни в отдельных княжествах. Один из корейских посланников, посетивших Японию в конце XVIII в., следующим образом критиковал низкий уровень конфуцианских знаний среди самурайского сословия: «Конфуцианская доктрина не является основной в среде японской администрации. Никто в Японии, включая сегуна, даймё и их вассалов, по-настоящему не понимает сути конфуцианского учения»24.
Одним из показателей низкого статуса конфуцианского учения в Японии стал тот факт, что многие выдающиеся конфуцианские учёные этого периода не являлись представителями элитной части японского общества. Например, наиболее известные Хаяси Радзан (1583-1657), Накаэ Тодзю (1608-1648), Ямадзаки Ансаи (1618-1682) и Ямагата Соко были детьми низкоранговых самураев (ронинов); Ито Дзинсай (1627-1705) и Бито Нисю (1745-1813) - выходцами из купеческой среды; Кайбара Эккен (1630-1714) и Огю Сораи - сыновьями врачей, а Сибано Рицудзан (1736-1807) и Хосои Хэйсю (1728-1801) - сыновьями фермеров25. Этот факт особенно ярко подчёркивает разницу в отношении к конфуцианству в Корее и Японии, поскольку в последней возможность профессионально заниматься конфуцианским учением была исключительной привилегией класса янбан. Более того, поскольку неоконфуцианство не стало официальной идеологической доктриной токугавского правления, появилась возможность для распространения в Японии различного рода конфуцианских школ и направлений. С их возникновением установление в Японии единой ортодоксальной неоконфуцианской доктрины стало практически невозможно. Отсутствие подобной доктрины стало ещё одной причиной того, что Япония гораздо более спокойно, нежели Корея, перенесла столкновение с западноевропейскими учениями и технологиями, а со временем научилась эффективно применять их на практике.
Примечания
1Henderson Gregory. Korea: The Politics of the Vortex. Harvard University Press, 1968.
P13.
2 О корейском влиянии на японскую культуру более подробно см.: Нихон бунка то Тёсэн. (Японская культура и Корея). Токио, 1974, а также Ким Талсу. Нихон но нака но Тёсэн бунка (Корейская культура в Японии): Т.1-2. Токио, 1970-1972.
3 Подробнее см.: Абэ Ёсиро. Нихон сюсигаку то Тёсэн (Японские религиозные доктрины и Корея). Токио, 1965.
4 Син Юхан. Кайгороку (Летонись защиты государственной безопасности и суверени тета). Токио, 1974. С. 12G.
5 Окудайра Такэхико. Тёсэн кайкоку косе симацу (Условия переговоров по открытию Кореи). Токио, 1935. С. 16.
6 Подробнее см.: Накаяма Кюсиро. Кинсэй сина ёри исин но Нихон ни оёсиро тару эйкё (Китайское влияние в Японии до и после реставрации Мэйдзи) // Мэйдзи исин кэнкю (Исследования но реставрации Мэйдзи). Токио, 1923.
7 Табохаси Киёси. Киндай Ниттё канкэй но кэнкю. (Исследование японо-корейских от ношений в новое время). Сеул, 194G. Т. 1. С. 53-55.
8 Там же. С. 17.
9 Аояги Когаро. Ритёси тайдзэн. Токио, 1972. С. 729.
11 Хон Исо. Тёсэн какукуси (История корейских провинций). Токио, 1944. С. 427-43G.
1 Цит. но: Кан Джеон. Киндай Тёсэн. С. 99-1GG.
2 Sato Seizaburo. The Response to the Wesy: The Korean and Japanese Patterns in Japan. A comparative view. Princeton University Press, 1979. P. 115.
13 Цит по: Кан Джеон. Киндай Тёсэн сисо (Идеология Кореи нового времени). Токио, 1971. С. 16-19.
* Там же. С. 64.
5 Цит но: Хатада Такаси. Киндай ни окэру тёсэндзин но Ниннон кан (Корейское вос нриятие Японии в период нового времени) // Сисо (Мысль). №152 (Окт. 1967). С. 62.
16 Wagner Edward E. The Ladder of Success in Yi Dynasty Korea // Occasional Papers on Korea: Vol. 1. Cambridge, 1972. P.l-8.
7 Подробнее см.: Наканэ Тиэ. Канкоку носон но кадзоку то сайги (Корейские крестьянские общины и праздники). Токио, 1973.
8 Henderson Gregory. Op. cit. P. 32.
9 Sato Seizaburo. Op. cit. P. 12G.
!° Подробнее см.: Palais J. Politics and Policy in Traditional Korea: 1864-1876. Cambridge, 198G. Chap. 3.
2 Sato Seizaburo. Op. cit. P. 12G.
22 Пак Чунил. Кико Тёсэнси но мити. Токио, 1972.
23 Cit. in: Sato Seizaburo. Op. cit. P. 125.
24 Ibidem. P. 126.
25 Ibidem. P. 127.
Marina K. Kovalchuk
Korea and Japan: Response to the West
Japan and Korea collided with the West at about the same time. But when examining the specific details one finds that even though both countries are geographically close, there were significant differences in the international environment of each, which in turn moulded the response to the West. The article tries to explain the reasons for the divergent response to the West of these two countries.
