CC BY
130Т.Г. ЧЕСНОКОВА кандидат филологических наук, доцент кафедры зарубежной филологии Института гуманитарных наук Московского городского педагогического университета'
Концептуально-образная модель «естественного человека» в литературе эпохи Просвещения
Образ естественного человека занимает важнейшее место в литературе XVIII в., служа наглядным выражением интереса эпохи к «универсальным» и «неизменным» основам человеческой природы. Поиск таких основ является следствием господства механистических установок, нацеливающих на вычленение неразложимых первоэлементов любого сложного целого. В просветительской концепции мира человеческая природа предстает как сводимая к набору признаков, составляющих суть «человечности» и присущих в том или ином объеме каждому индивиду. Такая концепция приобретает в XVIII в. характер преобладающего философского «верования», пронизывая своим влиянием все области культуры.
С самого начала, однако, просветительское мышление сталкивается с неоднозначностью качеств, «от природы» заложенных в человеке. Мысленно расчленяя человеческое «естество», просветители обнаруживают в его основании совокупность весьма разнородных начал: противоположных мотивов и склонностей, руководящих поступками индивида. Естественная общительность, побуждающая человека к сотрудничеству, сочетается с властным влиянием частного интереса, врожденная «симпатия» ко всему человеческому - с аффективной замкнутостью субъективных эмоций, спонтанное сочувствие ближнему - с «натуральным» эгоизмом независимой личности. Тесно переплетенные в каждом из человеческих проявлений, эти качества кажутся не существующими друг без друга, словно именно частный (и никакой иной) интерес является в норме источником кооперации и словно только такая - вынужденная кооперация способна стать основанием взаимоприемлемого общения в социальных и нравственных отношениях индивидов.
Генеральная линия просветительской мысли состоит, таким образом, в отыскании тех механизмов, посредством которых противоположности человеческой природы примиряются на основе взаимного компромисса1. Сама противоположность при этом трактуется не только как объективная в строго научном смысле, но и как нравственная. В основании человеческой натуры просветители различают полюс добра (социальной гармонии, «нравственных» чувств) и полюс зла (эгоизма, борьбы интересов и т.п.). Примирение двух полюсов представляется им не только рассудочным идеалом, но и наглядно совершающимся процессом, познав который, человечество обязано подражать ему как «естественной» норме и образцу.
Теория компромисса, однако, имеет одно любопытное следствие: в просветительском понимании «негативные» свойства природы остаются ее неотъемлемой частью. Последние не перерождаются в добрые качества, но как бы уравновешиваются положительными началами бытия. Или иначе:
* Чеснокова Татьяна Григорьевна, e-mail: tchesno@bk.ru
1 См. подробнее о компромиссе как о «важной категории менталитета... эпохи»: Пахсарьян Н.Т. «Ирония судьбы» века Просвещения // Зарубежная литература третьего тысячелетия. М., 2001, с. 78.
нейтрализуются взаимным влиянием, рассеивая свой разрушительный потенциал в рамках универсальной формы всеобщего блага. Примирение не исключает, тем самым, различия или борьбы. Как частная сущность (индивидуальное свойство, поступок, мотив) зло не перестает быть злом - в том числе и тогда, когда видимым образом «порождает» добро и становится частью универсальной схемы всеобщей гармонии. Именно в силу этого «естественная» гармония просветителей приобретает характер многостороннего - сложного компромисса взамен органичности ренессансного космоса и в отличие от средневековой концепции первоначальной библейской гармонии, возводимой к единству божественного источника.
Развитие вышеперечисленных идей в культуре эпохи осуществлялось разными путями. При этом связь между философским умозрением и художественным творчеством в век Просвещения оказалась тесной как никогда2, обнажив неожиданное сближение общественных задач «литератора» (l'homme de letters) и «философа» (philosophe). Изящная словесность не упускала случая продемонстрировать «философское» глубокомыслие (порой даже в самых игривых и незатейливых формах), а философия охотно облекала свои идеи в художественные образы. Достаточно вспомнить, какое важное место занимала литературная деятельность в круге занятий Вольтера (автора философских повестей, трагедий, стихов и поэм), Д. Дидро (сочинителя «слезных» комедий и повестей), Ж.-Ж. Руссо (автора автобиографической «Исповеди», романа в письмах «Новая Элоиза» и создателя музыкально-драматического жанра мелодрамы). На этом фоне общекультурный концепт «естественного человека» (как носителя универсальных свойств человеческой природы), разделяя судьбу популярных идей эпохи, в равной мере затронул и философию, и литературу.
В числе наиболее ранних его воплощений - один из первых «просветительских» романов - «Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо» (1719) Даниэля Дефо. Это произведение несет на себе печать своеобразия английского Просвещения, рано сформировавшегося, но не достигшего философской завершенности, характерной для французской версии просветительства. Центральные образы книги (Робинзон и его спутник Пятница) послужили программными воплощениями просветительской модели «естественного человека»3, заложив основы ее дальнейшего развития. В идейной структуре романа названная модель тесно связана с еще одним просветительским концептом - «естественного состояния».
В первой и главной книге о Робинзоне, позднее дополненной второй частью («Дальнейшими приключениями Робинзона Крузо», 1719), просветительская модель «человека как такового» представлена в наиболее чистых -экспериментальных условиях, позволявших и автору, и читателям закрыть глаза, по крайней мере, на часть заложенных в ней противоречий. Проявляясь с наибольшей наглядностью в социальном взаимодействии, названные противоречия сглаживаются в условиях вынужденного одиночества главного героя. На протяжении большей части повествования Робинзон остается включенным только в один тип устойчивых связей - с природой как средой обитания и объектом
2 См. об этом, в частности: XVIII век: литература как философия, философия как литература / Под ред. Н.Т. Пахсарьян. М., 2010. О литературе как об особом «способе философствования» в век Просвещения см.: Пахсарьян Н.Т. Указ. соч., с. 91.
3 См., в частности, интересное сопоставление образов Робинзона и Пятницы в романах Д. Дефо и М. Турнье («Пятница, или Лимбы Тихого океана», 1967): Алташина В.Д. «Естественный человек» Д. Дефо и М. Турнье // http://natapa.msk.ru/sborniki-pod-redaktsiey-n-t-pahsaryan/estest-vennyy-chelovek-ddefo-i-mturne.html.
созидательной деятельности, целиком обусловленной «натуральными» потребностями действующего субъекта.
Путешественник и коммерсант, сохраняющий и на острове предприимчивость рачительного хозяина, Робинзон, казалось бы, мало подходит для выражения идеи «естественности», не искаженной порочным влиянием цивилизации. Тем не менее, будучи плотью от плоти цивилизованного мира, герой романа попадает в условия «дикой» природы, возвращаясь к условиям «естественного состояния». Благодаря трезвой разумности, сохраняемой даже в самых непредсказуемых ситуациях, «естественное состояние» Робинзона, однако, не имеет ничего общего с разгулом неконтролируемых инстинктов. Эгоистически-хищническую борьбу с себе подобными на острове заменяет (по крайней мере, до встречи с пиратами и каннибалами) личная схватка героя с «естественным» миром: борьба с природой за выживание и сохранение человечности.
Вопреки ожиданиям линия Робинзона в романе развивается вне однозначного противопоставления «цивилизованного» и «природного» состояния человека. Независимо от меняющихся условий исходный «субстрат» человечности остается в романе Дефо неизменным. Цивилизация не меняет натуру, а природа не исправляет недостатки цивилизации, но выявляет деятельный механизм человеческого бытия, реализуемый в «натуральных» условиях без ложных отклонений - в прямой направленности на природный объект. Человек в «естественном состоянии» не возвращается к единству с природой: напротив, отношения с натуральной средой впервые сводятся к чистой противоположности, не затушеванной «случайными» столкновениями и взаимодействиями индивидов друг с другом.
Происхождение этой противоположности становится очевидным на фоне идеалов протестантской этики, исповедуемых автором и реализуемых главным персонажем4. В «удивительных приключениях» Робинзона Крузо читателю предлагается увидеть не только игру случайностей или результат действий, предпринятых самим героем. За фасадом событий скрывается рука Провидения, которому Робинзон недвусмысленно приписывает решающее влияние на собственную судьбу. Отсюда - двойственная интерпретация многолетнего островного «плена». Поначалу погружение в природное состояние и отъединенность от людей воспринимаются главным героем как жестокий удар судьбы, в котором позднее он начинает видеть карающую руку небесного Судии. Сам Робинзон, выступающий в роли рассказчика, неоднократно подчеркивает, что начальным звеном всей цепочки событий, приведших его на остров, является нарушение воли отца, символически повторяющее «вину Адама». Тем не менее в наказании, выпадающем на долю героя, заключено и скрытое благо: освобождение «чистого» деятельного начала как особой природы, полученной человеком из рук Творца, выведение этого дара из-под власти субъективного произвола и хаоса «неупорядоченных» условий социального быта.
Сказанное лишний раз подтверждает, что в идейной структуре романа человеческая природа не сводима к природе вне человека. В контакте с «естественным» миром герой обретает свое человеческое отличие как некую деятельную интенцию: нацеленность на окультуривание природы. И хотя спусковым механизмом подобной интенции служат физические потребности индивида, в их действии Робинзон (и Дефо) усматривает признак разумной «программы», предначертанной человеку (и человечеству) свыше. Недаром в узкий перечень необходимых на острове вещей Робинзон включает целых три
4 Ср.: «Неприятие крайностей отталкивает наиболее классических мыслителей Просвещения не только от догматической теологии, но в такой же степени и от атеизма» (Пахсарьян Н.Т. Указ. соч., с. 83).
экземпляра Библии, найденных им в каюте на обломках потерпевшего крушение судна. Воля героя при этом как никогда тверда - по контрасту с сомнениями, переживаемыми им при виде бесполезных в «естественном состоянии» денег. Их Робинзон в «философском» запале сначала едва не выбрасывает за борт, но, «поразмыслив», прихватывает с собой (в чем Дефо, несомненно, также усматривает подсказку всевидящего Провидения).
Помогая герою примириться с утратой привычного окружения и недостижимостью прежних целей, Библия не только расширяет сознание Робинзона, но и становится инструментом его «миссионерской» деятельности. К этому времени выживание и спасение труженика и скитальца попадает в зависимость от его способности превратить дикаря Пятницу, не знакомого с нормами христианской морали, в преданного слугу и надежного помощника. «Слово Божье» и здесь выступает надежной опорой «естественной» благодарности туземца собственному спасителю, а также врожденной «симпатии» заинтересованных друг в друге представителей человеческого рода: сына цивилизации, перенесенного в «естественную» среду, и дикаря, впервые узнавшего благодаря Робинзону истину Откровения.
Столкновение двух вариантов концептуальной модели «естественного человека» в структуре первого просветительского романа далеко не случайно. «Робинзон» и «дикарь» - две образно-ролевых оболочки, в которых может являться «естественный человек» Просвещения на страницах изящной (и не только изящной) словесности. Два этих типа в равной мере «стремятся» выразить идеальный «субстрат» человечности, двигаясь друг другу навстречу: из мира дохристианской дикости или из озаренного Откровением, но все же «падшего» мира цивилизации. Путь вышеназванных типов (и воплощающих их персонажей) пролегает по направлению к точке равновесия, в которой «естественные» ограничения натуральной дикости и цивилизованного варварства сжимаются и очищаются до уровня универсальных потребностей человека, каким он задуман Творцом. Эти потребности (являясь с точки зрения средневекового христианства неизбывными «слабостями» человека) в трактовке Дефо становятся источником человеческого превосходства над окружающей природой, порождая «компенсаторную» деятельность, в процессе которой «венец творения» утверждает власть над физическим миром. Только на этих путях человек и становится в полной мере «естественным» (но не «диким»), осуществляя предназначение, данное ему свыше. Вот почему в окрашенной протестантизмом концепции книги действие обстоятельств подкрепляется действием религиозных мотивов, а сами события мыслятся как выражающие волю небес.
Сближение «робинзона» и «дикаря» возможно благодаря изначальной общности человеческой природы, врожденной каждому индивиду, но имеющей внеприродный источник. Существование этого источника в глазах Робинзона подтверждается не только счастливыми и роковыми «случайностями» его собственной жизни, но и «естественной» восприимчивостью Пятницы к евангельским истинам. По этой причине Пятница, просвещаемый Робинзоном, становится в скором времени «добрым христианином» - «гораздо лучшим, чем я», - не без гордости констатирует его наставник5.
Установление общности, тем не менее, не ведет к признанию «равноправия» двух «естественных» воплощений человеческой природы. Противоположность между «робинзоном» и «дикарем» до конца сохраняется в сюжетном
5 Дефо Д. Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо, моряка из Йорка / Пер. М.А. Шишмаревой; Под ред. А. Франковского // http: //lib.ru/PRIKL/DEFO/crusoeall.txt. Здесь и далее все цитаты приводятся по этому электронному изданию.
пространстве книги. Идейно она оправдывается тем, что каждый из этих типов не только является носителем специфически человеческой формы воздействия на окружающий мир, но и осуществляет особую миссию в обществе. Общность Робинзона и Пятницы, тем самым, «божественна» и «естественна» в абсолютном смысле, их различие - социально и «натурально». Оно отражает объективно данный разрыв в развитии человеческих способностей, их иерархию, выражаемую в «превосходстве» сложного труда над простым или умственного над физическим, а также в господстве функции организатора над функцией исполнителя. Робинзон выступает поэтому в роли наставника и хозяина, Пятница - в роли ученика и слуги.
Примирение противоположностей сопровождается, таким образом, утверждением и «освящением» их «естественного» неравноправия, приобретая уже знакомую нам форму компромисса. Этот компромисс скрывает неразрешенное противоречие, в котором автор, однако, не видит ничего «противоестественного». Из двух воплощений «натурального человека» в романе Дефо Робинзон является главным, а Пятница - второстепенным. Первый получает уроки небес напрямую - через логику обстоятельств и библейское слово, второй обретает истинно человеческие привычки (и приближается к общечеловеческой нравственной норме) лишь через свое отношение к новому «пастырю» и хозяину. При этом оба являются в судьбах друг друга инструментами божественного вмешательства.
Для Робинзона Пятница - вестник спасения: помощник, посланный в тот момент, когда герой исчерпал земную меру своего наказания и прошел через испытание островным раем, не отчаявшись и не утратив человеческого облика («образа Божьего»). За это неутомимый труженик получает награду, а его субъективные чаяния, наконец, совпадают с уготованной ему небесами дальнейшей судьбой. В истории Пятницы встреча с образцом человечности (в лице Робинзона) также является средством спасения, показывая, что Провидение в равной мере заботится о духовном и физическом благе непросвещенного дикаря.
Смысловое различие между образами «робинзона» и «дикаря», как можно заметить, сочетается с необходимым различием их функций в сюжете, определяя контраст между одиночеством одного и «дублерской» ролью другого. Тип робинзона как «чистое» выражение человеческой природы нуждается в абстрагировании от каких-либо социальных условий, в то время как тип дикаря обнаруживает свою специфику в процессе столкновения с непривычной для него - усложненной структурой цивилизованного общества (или с «живыми» носителями последней). На этом фоне наглядно проявляется сложность взаимодействия просветительских идейных концептов с художественной материей литературных образов, заметная в оппозиции типов «робинзона» и «дикаря».
Выдвижение названных образов в центр художественных исканий просветительской литературы, установление между ними тесной взаимозависимости и «обмен» противоположными свойствами - перечисленные процессы во многом определялись логикой развития соответствующих идейных концептов в культуре эпохи. При этом образная ткань, необходимая для художественного воплощения данных концептов, обладала известной самостоятельностью, храня «следы» более ранних манифестаций в рамках литературной традиции.
Так, персонаж Робинзона, казалось, явившийся произвольной переработкой газетно-публицистического материала, включал немало «точечных» перекличек с предшествующими литературными типами, ни один из которых, однако, не исчерпывал его образно-смысловой палитры. Среди литературных
предшественников героя - многочисленные образы странников, гонимых стихиями и волей богов, рассказчиков и персонажей «литературы о путешествиях» (травелогов), а также характеры добровольных беглецов из обитаемых земных пределов (отшельников и мизантропов). С легендарным образом мизантропа, разочарованного в человечестве (Тимона Афинского), в частности, связан мотив презрения к деньгам, не имеющим власти над тем, кто отрекся от человеческих связей. Так, в одноименной трагедии Шекспира (ок. 1608) из уст Тимона звучит классическая формула отречения от золота, ставшая риторическим образцом для ряда позднейших литературных отшельников и скитальцев (включая героя Дефо). Правда, протагонист шекспировской пьесы отрекается от золота навечно, проклиная его как метафизическое зло, в то время как Робинзон определяет свое отношение к деньгам прагматически, исходя из реальных возможностей и актуальных потребностей текущего момента (и при этом предусмотрительно заглянув в будущее).
Тем самым в образе Робинзона унаследованные от предшествующей литературной традиции черты причудливо совмещаются и накладываются друг на друга. Роль «игрушки фортуны» сочетается в характеристике персонажа с ролью грешника, искупающего вину многолетним суровым покаянием, и ролью «избранника», неожиданно для себя обретающего новый «рай». На этом фоне вынужденный характер пребывания Робинзона на необитаемом острове как бы уравновешивается добровольным смирением героя перед обстоятельствами, его терпеливым спокойствием в ожидании избавления. Но эта покорность воле небес выражается не столько в покаянном или молитвенном «бездействии», сколько в принятии труда как освященной свыше (а не только «эгоистически-низменной») необходимости.
В указанном смысле протестантская этика Робинзона отличается от классической патристической (августинианской) трактовки труда как выражения человеческого «рабства» в плену у материальных желаний и эгоистических нужд. И Августин, и Дефо признают зависимость труда и торговли от «натуральных» потребностей человека, но по-разному интерпретируют смысл и источник подобной зависимости. Для Августина она - порождение «мира» (не Бога), для просветителя-протестанта - порождение божественного Разума: универсальный механизм, изначально вложенный в человека Творцом и побуждающий потомство Адама исполнять свое высшее предназначение на почве одной лишь заботы об удовлетворении собственных нужд.
Присущая Робинзону покорность божественной воле и вера в исполнение высших предначертаний через посредство «естественных» побуждений и внешне случайных событий человеческой жизни - все это также сближает Дефо с традициями литературы барокко. В барочной романистике XVII столетия читатель привычно сталкивался с неожиданным наложением или сменой ролей в судьбе одного персонажа, с превращением испытаний в добровольную ношу, непредсказуемыми «играми» фортуны, превращающей грешника в праведника и мудреца, но способной вновь погрузить его в суетную стихию борьбы за призрачные мирские блага.
Все перечисленное доводится, в частности, испытать заглавному персонажу романа Г.Я.К. Гриммельсгаузена «Симплициус Симплициссимус» (1669/1671) -произведения, последовательно воплотившего в себе барочную картину мира. Симплиций, успев побывать шутом, музыкантом, солдатом, разбойником и отшельником, в конце концов попадает на необитаемый остров6, где в течение 15
6 О мифологеме (или концепте) острова в мировой культуре см., в частности: Цивьян Т.В. Модель мира и ее лингвистические основы. М., 2009; Кузнецова А.И. Пространственные мифологемы в
лет успешно справляется с трудностями, посвящая свободное время описанию собственных приключений. Уединенная жизнь начинает в итоге казаться ему столь приятной, что он отказывается вернуться на родину, уверяя потенциальных спасителей, что «не стремится воротиться в Европу, дабы <...> сменить теперешнее счастливое и спокойное житие на далекое и опасное путешествие и беспрестанное злополучие» (кн. VI, гл. 25)7.
Столь радикальный способ решения жизненных противоречий, однако, не выдерживает проверки обстоятельствами и временем. В трех приложениях к основной части книги (1671) Симплиций, казалось, достигший душевной гармонии, вновь попадает в людской котел, после того как становится пленником дикарей, не без оснований подозреваемых им в людоедстве. Спасшись от каннибалов, он, однако, уже не помышляет о спасительном береге уединенного острова и с присущей ему предприимчивостью находит удачный способ обогащения: становится торговцем календарями и составителем шарлатанских рецептов. При этом он словно забывает о былом «просветлении», сопровождавшемся (как и в истории Тимона Афинского) добровольным отказом от золота, спрятанного на острове его покойным приятелем - корабельным плотником.
Зависимость от обстоятельств, как бы определяющих нравственную программу и ближайшую жизненную роль персонажа, присуща и Робинзону. Во время разбившей героя болезни, «руководимый Провидением», он находит привезенную с корабля Библию и, погрузившись в чтение, переживает духовное преображение, сходное с внутренним очищением Симплициссимуса. В сравнении с бременем собственных грехов одиночество начинает казаться герою Дефо «пустяком», об избавлении от которого он с момента своего обращения «больше не молился» и «даже не думал». Однако подобное возвышение над обстоятельствами, как и в романе Гриммельсгаузена, не абсолютно. Мысль о возвращении на родину ни на минуту не покидает Робинзона, утрачивая, однако, характер навязчивой идеи и не нарушая душевного спокойствия, необходимого доброму христианину. Точно так же немногим ранее Робинзон, произнеся тра -диционную хулу в адрес бесполезных на острове денег («Ненужный хлам! -проговорил я, - зачем ты мне теперь?»), тем не менее предусмотрительно забирает деньги с собой, «завернув все найденное в кусок парусины». В итоге со страниц продолжения книги о Робинзоне мы узнаем, что чудесное возвращение на родину не «образумило» героя, вскоре вновь устремившегося в водоворот опасных странствий8. Этот неожиданный поворот в свою очередь заставляет нас вспомнить Симплиция, который, уже попрощавшись с читателем и заявив о своем обращении, в конце концов, снова пускается в плавание по волнам мирской суеты.
Отмеченные переклички с литературой барокко не отменяют новизны образа Робинзона. Преобладающая стихия в романе Гриммельсгаузена - гротеск. И бытовые подробности, входящие в ткань повествования, в полной мере подчиняются данному принципу. Поэтому островная утопия Симплиция, в которой практические рецепты приготовления вина соседствуют с фантастическими рассказами о беспокойном поведении «духов», не претендует на достоверность, тем более - на изложение рациональной модели «жизнестроительства» (воплощенной
творчестве У. Голдинга. М., 2004; Горницкая Л.И. Мифологема острова в русской литературе. Волгоград, 2012.
7 Гриммельсгаузен Г.Я.К. Симплициус Симплициссимус / Пер. А.А. Морозова // http://lib.rus.ec/b/116045/read#t173.
8 См.: Дефо Д. Дальнейшие приключения Робинзона Крузо // http://lib.ru/PRIKL/DEFO/crusoeall2.txt.
Дефо в «Робинзоне Крузо»9). В то же время «натуральная» гибкость мышления и поведения Робинзона, сближающая героя с Симплицием, не означает отсутствия внутреннего стержня, которого лишен персонаж Гриммельсгаузена. Подобным стержнем является обобщенная роль Робинзона как носителя универсальных человеческих свойств «в предлагаемых обстоятельствах». Универсальные свойства при этом, как уже говорилось, сочетают в себе «натуральную» слабость и внеприродную силу, соединенные в действии. В этом соединении проявляется просветительская природа образа, отличающая его от многочисленных литературных прототипов.
Свою литературную предысторию имел к началу эпохи Просвещения и образ дикаря. Будучи популярной фигурой в философии и искусстве Ренессанса и XVII столетия, дикарь мог выступать как в положительном (монтеневский благородный индеец), так и в отрицательном освещении (шекспировский Калибан). И в той, и в другой ипостаси названный персонаж (как и Пятница в «Приключениях Робинзона Крузо») исполнял, тем не менее, служебную роль - роль зеркала, в котором носитель цивилизации мог найти отражение собственной слабости или силы. Достоинства дикаря давали просвещенному персонажу образец утраченной простоты, а недостатки учили держать под контролем собственные темные инстинкты. Порой этот образ являлся также проекцией цивилизаторских устремлений центрального персонажа: недавний противник, он превращался в помощника, ученика и слугу, чью преданность герой завоевывал не только благодаря своей хитрости или силе, но и с помощью христианского милосердия. Все перечисленные традиционные функции литературного «дикаря» оживают в характере Пятницы. А просветительская модель взаимодействия «дикого» человека с «естественно»-разумным образует почву дальнейшего перерождения того и другого типа, включая радикальную переработку образа дикаря. Дикарь приобщается к универсальному идеалу человечности, выходя из-под власти исходной иерархии высшего (цивилизованного) и низшего. В рамках литературной традиции это случается не без влияния положительных «экзотических» персонажей искусства барокко. Однако в отличие от последних, привлекательные фигуры дикарей в просветительской литературе совмещают концепцию универсальности человеческой природы с тенденцией к демократизации ее внутреннего и внешнего облика. В этом смысле к ним в большей степени применимо понятие «естественной разумности», нежели «благородства».
В свете указанных тенденций носитель цивилизации, переживающий опыт природного состояния, и дикарь, исполняющий в окружении первого роль духовного зеркала или помощника, совмещаются в универсальном типе, наделенном чертами обоих. Иногда это совмещение носит гротескный характер, сопровождаясь пародированием и «самокритикой» просветительских идеалов или наличных способов их выражения. Так, в «Путешествиях Гулливера» (1726) цивилизованный персонаж-путешественник, попав в просвещенную страну разумных лошадей, неожиданно обнаруживает себя в положении дикаря-йеху и вынужден признать справедливость столь низкой оценки человеческих нравов уравновешенными гуигнгнмами. Но подобное переворачивание традиционной идейно-художественной модели в итоге лишь закрепляет наметившуюся тенденцию.
Наложение черт «робинзона» и «дикаря» заметно в таких вариантах модели «естественного человека», как сирота и найденыш, а также «эмиль» (объект экспериментального воспитания, подобный герою романа-трактата Ж.-Ж. Руссо, 1762). Найденыш является, в частности, «дикарем» в отношении к социальной
9 См.: Пахсарьян Н.Т. Указ. соч., с. 95.
иерархии, где он не имеет стабильного статуса, что позволяет такому герою сохранять свежесть взгляда на существующие обычаи и нравы «цивилизованного» общества. С другой стороны, являясь обычно «потерянным», «спрятанным» или украденным отпрыском благородной семьи, заброшенным в более «низкое» (социально-«природное») пространство, найденыш выступает в повествовании фигурой, в чем-то аналогичной «робинзону». В классическом случае развитие фабулы ведет героя-найденыша к обретению социальных «корней» при сохранении им изначальной духовной свободы от внешних условностей (в «Истории Тома Джонса» Г. Филдинга, 1749, и др.). Описанная повествовательно-образная модель способствует сближению черт противоположных (взаимодополняющих) типов и может менять их привычную иерархию. Новый «дикарь» (Том Джонс или «простодушный» в одноименной повести Вольтера, 1767) перестает быть второстепенным характером и занимает место центрального персонажа, присваивая сюжетные функции «всякого» человека. Одновременно носитель цивилизации, искушенный в путях «сего мира», превращается в «зеркало» или «помощника» наивно-естественного героя, способствуя самопознанию и мирскому благополучию последнего. Эта модель становится одной из ведущих в литературе зрелого Просвещения и косвенно предвосхищает реалистические типы в литературе XIX в., унаследовавшие структуру и некоторые черты характера «естественного человека» эпохи Просвещения.
Чеснокова Т.Г. Концептуально-образная модель «естественного человека» в литературе эпохи Просвещения. Модель «естественного человека» в литературе раннего Просвещения анализируется в статье сквозь призму взаимодействия актуальных для эпохи идейных концептов и традиционных художественных форм. На этом фоне прослеживается художественно-смысловая структура типов «робинзона», «дикаря» и «найденыша» в литературе XVIII в.
Ключевые слова: Просвещение, естественный человек, «робинзон», «дикарь», «найденыш».
Chesnokova T.G. Fictional Manifestations of the «Natural Man» Concept in the Literature of the Enlightenment. The «natural man» concept as it is manifested in the Enlightenment fiction is analysed in the article from the point of view of 18th century actual philosophic ideas and traditional literary forms seen as interrelated. Against the above-mentioned background the fictitious «Robinson», «savage» and «foundling» types are considered.
Key words: Enlightenment, natural man, the Robinson type, «savage», a foundling.
