Концепция экокатастрофы Текст научной статьи по специальности «Социологические науки»

О.Н. Яницкий

КОНЦЕПЦИЯ ЭКОКАТАСТРОФЫ1 Введение

Экокатастрофы - неустранимый спутник человеческой истории. В России и современном мире в целом такие катастрофы по своей сути являются социальными, с долгим «эхо» в пострадавших природных и человеческих сообществах.

Что социология может дать для изучения экокатастроф? Каков может быть вклад социологии в науку о поддержания устойчивости биосферы и отдельных социобиотехнических систем? Какова роль междисциплинарных исследований этого разрушительного феномена? До сих пор катастрофами этого рода занимались естественно-научные дисциплины, социология и другие гуманитарные науки оставались в стороне. Невнимание социологии к проблеме экокатастроф в Европе, и несколько менее в США, объяснялось «территориальным» или, в более широким смысле, натуралистическим подходом к этой проблеме. «Культура борьбы с катастрофами» как система практических мер, снижающая опасность рисков и природных бедствий, развивалась замедленно, с явным запаздыванием по отношению к реальности. Показательно, что эта культура возникла в Европе в ходе восстановительных работ после Второй мировой войны, и в тот период (возможно, вследствие постоянного дефицита ресурсов) экокатастроф было относительно мало, а их масштаб был незначителен.

Сегодня, когда прошло более полувека, картина изменилась в худшую сторону. Так, интернет-энциклопедия Международной социологической ассоциации (ISA) дает следующее определение: «Катастрофа представляет собой событие, сконцентрированное во времени и пространстве, в котором общество или одна из его частей подвергается физическому удару или социальному разрушению таким образом, что все или наиболее

«Экокатастрофы: Структурно-функциональный анализ» [Яницкий, 2013].

52

Статья является сокращенным и обновленным текстом 1-й главы моей книги

существенные функции общества подвергаются серьезному ущербу» [Lin-dell, 2011].

Это определение хорошо лишь для частного случая, но оно не годится как общетеоретическое. Дело в том, что вследствие развития капитализма и потребительского общества на основе технократической идеологии экокатастрофы стали возникать чаще, и масштаб их возрос не только в территориальном смысле, но и в смысле многосторонности и длительности поражающего эффекта. Ч. Перроу выдвинул тезис об автодинамике (самопорождении) техногенных катастроф и резонансе ее компонентов [Perrow, 1984]. С теоретической точки зрения феномен резонанса есть катастрофа, порождающая цепь других катастроф. То есть катастрофа, инициируя другие риски и бедствия, становится явлением не одномоментным, а продолжающимся, если не перманентным. К сожалению, формирующаяся в Северной Америке и в Европе социология катастроф долгое время обращала мало внимания на ткань, структуру социетального функционирования общества в условиях катастрофы и сложную взаимозависимость между по-разному интегрированными и развивающимися системами, такими как «общество», «индустрия» или «социальные акторы», в ходе ее развития. Напротив, эта социология продолжала определять катастрофу в терминах «случаев» или «побочных эффектов» [Dombrowsky, 2001, p. 65].

Как показали многолетние дискуссии по изменению климата планеты, функционирование больших социобиотехнических систем может быть только тогда полностью понято, когда они могут быть смоделированы и их поведение поддается контролю в зависимости от изменения внешних условий [Helm, Schellnhuber, 1998; Dombrowsky, 2001]. Нельзя принять за истину результаты исследования, которые не могут быть воспроизведены. Но экокатастрофа - не лабораторный эксперимент, поэтому в отношении подобных систем такая верификация практически невозможна. Отсюда и постоянные обвинения в адрес ученых-естественников и практиков-ликвидаторов в спекулятивном, политически ориентированном мышлении. Тем не менее ученые и практики продолжают вмешиваться в функционирование этих сложных систем, даже не представляя себе, какой «эффект домино» это вмешательство может породить! Поэтому, заключает Домбровский, может быть, главной и даже единственной причиной катастроф является близорукость их исследователей [Dombrowsky, 2001]. Да, это так. Но за этой близорукостью стоит рынок, главной целью которого является купля-продажа с извлечением прибыли, а вовсе не защита людей и природы. В этих условиях фиксирование, документирование и анализ катастроф в большинстве случаев представляются излишними. И поэтому мы не знаем суммарного эффекта воздействия на биосферу выбросов индустрии или автотранспорта, всего того, что мы пренебрежительно называем «отходами».

53

Длительное время весьма респектабельные специалисты и целые международные организации, такие как Организация Объединенных Наций или Международная организация здравоохранения, по-разному подходили к интересующей нас проблеме. Одни говорили об «устойчивом развитии», другие же требовали наладить «глобальное, экологически ориентированное развитие мира». Одно только оставалось непонятным: как мы можем оценить наше вмешательство в сложную систему, именуемую биосферой, если наши краткосрочные воздействия на нее дают для человека положительный эффект, а долгосрочные - отрицательный? Вероятно, иронизирует Домбровский, нам нужна еще одна планета, на которой есть жизнь и с которой мы бы могли экспериментировать как средневековые алхимики в своих лабораториях. Или лучше даже иметь несколько планет: одну для документирования и анализа катастроф, другую для «проигрывания» ее ответов на наши вмешательства, третью для компаративного анализа и т.д. [Dombrowsky, 2001].

Социология экокатастроф до сих пор развивается в рамках известной парадигмы Э. Дюркгейма: «Социальные факты следует получать и их изучать только на основе познания других социальных фактов». Но не значит ли это, что тем самым мы отрываем функционирование социума от его витальной основы - природы? А нельзя ли получить более полную картину функционирования социума, изучив и зафиксировав процессы движения и трансформации вещества, финансовых потоков, людей, информации и энергии? Не станет ли в этом случае наш взгляд на мир более полным и потому более достоверным? Мне сразу же возразят: кто же вам откроет тайну движения финансовых потоков, например? Ведь «деньги любят тишину»!

Верно, далеко не все потоки, обеспечивающие стабильность социо-биотехносферы, доступны для всестороннего анализа. Но ведь деньги движутся не просто так. За ними идут потоки людей, информации и других ресурсов. Значит, в принципе функционирование социума можно изучать посредством изучения «химизма» его жизнедеятельности, о чем без малого 100 лет назад говорил В.И. Вернадский. «Своей жизнью, - писал он, - живые организмы (включая человеческие сообщества. - О.Я.) непрерывно вызывают огромные перемещения - миграции химических элементов, отвечающие массам вещества, во много раз превышающим массу самого живого вещества» [Вернадский, 1980, с. 37-38]. Эту способность живых организмов вызывать изменение качества биосферы Вернадский называл «их геохимической функцией». Новое проявление жизни живого вещества отчетливо видно и в нашу эпоху. Это сила цивилизованного человечества, по-новому и с необычайной силой меняющая всю планету и проникающая вверх, в стратосферу, вниз, в стратисферу. «Она начинает новую геологическую психозойскую эпоху... Homo sapiens faber резко уже в аспекте геологического времени их усиливает и меняет. Этим он определяет новую геологическую эпоху в истории Земли, небывалый,

54

биогеохимический фактор» [Вернадский, 1980, с. 53-54]. Это Вернадский сказал в середине 1930-х годов. Но еще раньше, в 1925 г., он ввел понятие «свободная биогеохимическая энергия». Эта энергия связана с тремя основными проявлениями живого вещества в биосфере: «Во-первых, с единством в ней всего живого вещества; во-вторых, с непрерывным созданием им в биосфере свободной энергии, способной производить работу; и, в-третьих, с заселением биосферы живым веществом» [там же, с. 66]. Эти позиции по своей конкретности выходят далеко за пределы общего постулата Ф. Энгельса, говорившего, что «человек живет природой».

Понятно стремление социологии как всякой новой дисциплины «застолбить» свое поле деятельности, «замкнуть» его на себя, как это сделал Дюркгейм. Но это одновременно означало бы, что «социальные факты» не имеют никакой вещественно-энергетической, т.е. биогеохимической или информационной составляющей. По сути дела, социальные факты нематериальны или, говоря современным языком, виртуальны. Родилось целое направление в социологии, полагающее, что она изучает не реальную действительность (не важно какую, «естественную» или сконструированную самим человеком), а лишь его представления о ней.

Однако невозможно отрицать, что в основе всех изучаемых социологом структурно-функциональных процессов лежат непрерывно идущие процессы обмена и трансформации одних составляющих нашу жизнь ресурсов (энергии, веществ, ферментов) в другие. На языке естественных наук эти процессы именуются социально-экологическим метаболизмом. Замечу, этот термин употребляли К. Маркс в «Капитале», а также другие представители общественных наук. Отсюда следует (пока в качестве гипотезы) фундаментальный вывод: изучение социально-экологического метаболизма не только в пределах биосферы, но и космоса является ключевым инструментом познания социальной жизни. Звучит, на первый взгляд, непривычно. Но это никакой не органицизм, не редукция социальных процессов к физическим или механическим, а просто более полное понимание структурно-функциональной организации не социума, а биосоциума, социально-природного организма. Поэтому экокатастрофы должны рассматриваться и изучаться как производные от жизнедеятельности биосоциума. Вернадский полемизировал с другим великим русским ученым, И.П. Павловым, который ввел понятие «антропогенная эра». Но, говорил Вернадский, Павлов «не учитывал возможности тех разрушений духовых и материальных ценностей, которые мы уже сейчас переживаем...» (курсив мой. -О.Я.) [там же, с. 217]. «Химизм жизни» - это в равной степени социальный и биогеохимический феномен. Отсюда следует, что причины катастроф и их механизмы порождаются этим «химизмом жизни», главным создателем которых и одновременно их нарушителем является сам человек.

Социологи, в отличие от специалистов-экологов, в том числе гуманитарно-ориентированных, которые всегда занимались социальными проблемами восстановления нарушенных экосистем, этими процессами инте-

55

ресовались мало. Из российских упомяну, прежде всего, Д.Н. Анучина, Д.Л. Арманда, В.В. Докучаева, В.М. Захарова, Н.Ф. Реймерса, В.Е. Соколова, А.В. Яблокова. А из зарубежных - Р. Дюбо, Б. Уорд, Ф. ди Кастри, Р. Мэрфи, Х. Уайта и, в особенности, Денниса и Донелла Медоузов, Й. Рендерса и У. Бернса и других авторов докладов Римскому клубу. Все они, акцентируя свое внимание на природных, социально-экономических или культурных причинах экологических катастроф, весьма мало интересовались проблемой реабилитации нарушенных экосистем. Здесь сказались междисциплинарные и межведомственные барьеры, когда каждая отрасль науки и связанные с ней практики занималась своим узким делом: почвоведы и экологи - мелиорацией, урбанисты - реконструкцией городов, социологи - социальной динамикой и культурными сдвигами. Впервые в качестве теоретической проблема реабилитации социобиотехниче-ских систем была поставлена О.Н. Яницким [Yanitsky, 1982; Яницкий, 1986] в ходе его участия в программе ЮНЕСКО «Человек и биосфера». Однако в годы перестройки и реформ упадок науки и разрушение прежних форм хозяйствования, осложненные чередой катастроф и локальных войн, сделали практически невозможной разработку этой тематики. К тому же предполагалось, что рынок сам решит все трансформационные проблемы в ходе своего развития. Однако полувековая борьба за закрытие Байкальского ЦБК, авария на Саяно-Шушенской ГЭС и пожары лета 2010 г. показали, что проблема реабилитации нарушенных социобиотехнических систем чрезвычайно актуальна для России в теоретическом и практическом отношениях. Фактически речь идет о модернизационно ориентированной реабилитации этих систем.

Основные направления исследований в мировой науке по данной проблеме были следующими:

1) глобальные риски и усиление социального неравенства в регионах и местностях [Россия: Риски и опасности... 1998; Риск в социальном пространстве... 2001; Beck, 1995, 2010; Castells, 2000; Keen, 2008];

2) ожидаемые негативные социальные трансформации социобиотех-нических систем всех уровней вследствие изменения климата и усиления социального неравенства [Beck, 2010; Archer, 2010; Stern, 2006], которые неизбежно затронут природные экосистемы и человеческие сообщества;

3) экологическая модернизация: общая теория, региональная специфика, практики, перспективы [Яницкий, 2011; Mol, Sonnenfeld, 2000; Social processes... 1992; Rinkevicius, 2000];

4) самоорганизация человеческих сообществ, подвергнутых риску [Cities of Europe, 1991; Social movements... 2003; Edelstein, 1988];

5) коллективные и индивидуальные лидеры предупреждения экокатастроф с тяжелыми социальными последствиями [Edelstein, 1988; Murphy, 2009];

56

6) изучение социально-экологического метаболизма в теоретическом ракурсе и применительно к городским экосистемам [The ecology of a city... 1981; Fisher-Kowalski, 1997; Fisher-Kowalski, Haberl, 2007];

7) роль информационных технологий в предупреждении катастроф и создании виртуальных сообществ для помощи пострадавшим и реабилитации экосистем [Castells, 1996];

8) роль международных неправительственных организаций в восстановлении природных экосистем и рациональном природопользовании (например, деятельность международной неправительственной организации «The forest stewardship council»);

9) разработка методов «экологической дипломатии» [Susskind, 1994; Susskind, Cruikshank, 1987];

10) создание интернет-платформ для сбора, обработки и сведения информации из разных источников в унифицированные карты информации об экологических катастрофах и необходимой помощи пострадавшим по аналогии с платформой Ушахиди1;

11) экологическое воспитание детей и молодежи [Beck, 1995; The child in the city, 1979; Fuglesang, Chandler, 1986];

12) изучение локального знания, его структуры и факторов формирования для понимания видения катастрофической ситуации «снизу» [Brush, Stabinsky, 1996; Irwin, 2001].

Я особо хотел бы подчеркнуть важность изучения процессов социально-экологического метаболизма, поскольку формы, методы и ресурсы, требуемые для реабилитации, зависят от многосторонних процессов трансформации одних рисков в другие, их накопления и рассеивания в среде и т.д. Как показывает пример аварии на АЭС Фукусима в Японии, эта катастрофа в той или иной степени оказала влияние на весь мир, на его экономику, политику, идеологические предпочтения, миграционные процессы и многое другое [Бойков, 2011].

Понятие катастрофы

Экокатастрофы, если их понимать достаточно широко, как постепенное или внезапное, но в обоих случаях разрушительное воздействие природных катаклизмов или техногенных аварий на человека и среду его обитания, явление, распространенное в новейшей истории [Perrow, 1984]. Чем больше человек своей деятельностью превращает естественную среду в социобиотехническую систему, тем больше сил и ресурсов требуется на ее поддержание, профилактику, что, однако, не гарантирует человека от аварий и катастроф. Но история знает также катастрофы другого рода, затягивавшиеся на десятки лет, как это было, например, в XVI-XVII вв. на Руси, когда голод и холод сначала демобилизовали население, а потом на-

1 Подробнее о виртуальном проекте «Российские пожары 2010» см. на сайте: http://russian-fires.ru/

57

чалось Смутное время крестьянских восстаний и бунтов [Ключевский, 2002, с. 7-98; Яницкий, 2007]. Холод, неурожай и последовавший за ним голод были спусковыми крючками Смутного времени!

Как писал об этом периоде русской истории В.О. Ключевский, «тревоги Смутного времени разрушительно подействовали на политическую выправку этого общества. все общественные состояния немолчно жалуются на свои бедствия, на свое обеднение, разорение, на злоупотребления властей... о чем прежде терпеливо молчали. Недовольство становится и до конца века останется господствующей нотой в настроении народных масс. Из бурь Смутного времени народ вышел гораздо впечатлительнее и раздражительнее, чем был прежде, утратил ту политическую выносливость, какой удивлялись в нем иноземные наблюдатели XVI века, будучи уже далеко не прежним безропотным и послушным орудием в руках правительства... XVII век был в нашей истории временем народных мятежей» [Ключевский, 2002, с. 25]. Еще одно принципиальное соображение: «Рекреационный процесс (здесь - процесс обновления, восстановления. - О.Я.) не тождественен ни "возрождению", ни торжествующему "движению" вперед. К тому же он протекает поэтапно; не случайно после Смуты страна долго содрогалась от внутренних и внешних неурядиц, бунтов, войн, за которыми последовало крепостничество. Рекреационный процесс получает преобладание тогда, когда "человек толпы" соглашается на роль существа, ведомого государством.» [Булдаков, 2007, с. 103, 104]. Понятно, что речь идет о «рекреации вертикальной», которая, восстанавливая относительный социальный порядок, одновременно увеличивает потенциальную опасность возникновения кризисов и катастроф.

Современные экологические катастрофы в США, объединенной Европе, Канаде, Австралии, Новой Зеландии и т.д. перманентно демонстрируют нам уязвимость даже самых «продвинутых» обществ, не говоря уже о бедных и беднейших странах. Уязвимость социобиотехнических систем есть следствие «рациональных» решений и приоритетов рыночной экономики. Не бывает чисто природных катастроф, в которых в конечном счете не обнаружились бы человек, его интересы и цели. Всякая экокатастрофа есть социобиотехническая катастрофа (примеры тому - Чернобыль, Фу-кусима), поэтому для краткости далее употребляется термин «экокатастрофа».

По моему мнению, мы уже вошли в период перманентных малых и больших экокатастроф. Более того, если власти не будут обращать внимание на поддержание индустриальных, городских и иных инфраструктур в надлежащем состоянии, то природа навяжет им свой ритм реабилитации и вообще - свой социальный порядок. Если причины и динамика экономических кризисов и их социальных последствий изучены достаточно хорошо, то процессы комплексной социальной реабилитации населения и его сообществ (вкупе с их социотехнической структурой), пострадавших от экологических катастроф, остаются практически неизученными россий-

58

ской социологией. Следует отличать экокатастрофу от рискогенной среды обитания (среды повышенной опасности), масштабы которой становятся все больше, но люди постепенно привыкают к ней, и им кажется, что они умеют избегать подстерегающих их опасностей. Сегодня наука уже располагает фактами, когда потенциальный риск превращается в катастрофу. Классический пример - это Асуанская плотина в Египте, давшая первоначально высокий положительный эффект. Однако чем далее, тем более этот эффект перекрывался опустыниванием огромных территорий, ростом бедности, безработицей и т.д. Но есть и более свежие примеры. Когда серия запусков космических ракет и аппаратов заканчивается неудачей, то страховые компании отказываются выплачивать страховку. Получается двойной риск: в космосе пребывают опасные предметы (или они падают на жилые дома и головы людей), а государство несет колоссальные убытки [Филин, 2012].

Специфика экокатастроф состоит в том, что их последствия постепенно сокращают несущую способность (carrying capacity) нарушенных экосистем, и они из поглотителя рисков превращаются в их накопителя и распространителя, а главное, что эти риски, мигрируя в среде, изменяются, химически трансформируются, многократно увеличивая свою вредоносную силу. Пожалуй, в подобных случаях мы имеем дело с самым опасным видом экокатастрофы, поскольку убойную силу некоторого нового, например, химического соединения, место и время его выхода на поверхность и распространения на обширные территории очень трудно определить. Это рассеянная катастрофа. Так или иначе, общественное сознание сильно отстает от осознания реальной ситуации, в которой находится современное общество. В обществе всеобщего риска, каким оно сегодня является [Yanitsky, 2000], все еще господствует «предиспозиция нормальности». Поэтому актуальной становится задача разработки социологической теории среднего уровня реабилитации нарушенных в результате экологических катастроф региональных социобиотехнических систем с акцентом на выявление роли лидеров и практик экомодернизации - как государственных служб, так и организаций гражданского общества.

Конкретно новизна поставленной задачи заключается в следующем: впервые будут разрабатываться концепция и способы комплексной социальной реабилитации нарушенных социобиотехнических систем регионального масштаба. Это изучение будет междисциплинарным: предполагается исследовать риск-рефлексию и практики социальной реабилитации власти, бизнеса, науки, некоммерческих организаций и населения на всех уровнях российского общества. Будет также изучено взаимодействие природных, социальных и виртуальных сетей в процессе реабилитации названных социальных акторов, причем особое внимание будет уделено структурно-функциональной организации интернет-систем как института и инструмента реабилитации этих систем. Наконец, предполагается исследовать взаимозависимость процессов реабилитации природных, техниче-

59

ских и человеческих экосистем и изменений в культуре лидеров реабилитации и местного населения.

Эпистемология

Вернемся несколько назад. С точки зрения экосоциологии современный мир представляет собой экобиосоциотехническую систему, включающую подобные же системы более низкого ранга (региональные, локальные и др.). Под экобиосоциотехнической системой (далее для краткости экосистемой) я понимаю связь (сеть) жизненно важных центров страны между собой и с окружающим природным и социальным ландшафтом («центры» - это узлы (nodes) или ландшафты (areas), где накапливаются, воспроизводятся, перерабатываются и откуда распространяются по каналам жизненно важные для существования экосистемы ресурсы). Ключевыми словами здесь являются: социально-экологический метаболизм (обмен людьми, веществом, энергией и информацией), территория, ресурсы, сети (networks). Экосистема - это всегда нечто «отдельное», относительно самодостаточное, но встроенное через прямые и обратные ресурсные потоки и метаболические цепи в глобальный мир. Такая экосистема (макросистема) может быть традиционной или современной, стабильной или находящейся в процессе трансформации («переходной»), способной или нет к модернизации и т.д. Но главное в ней - это ее отчле-ненность, отдельность от окружающего мира и способность воспроизводить себя в этом качестве «отдельности». Такую экосистему обычно отождествляют с государством, но это не так, потому что в действительности она гораздо «шире» государства, а ее людские, финансовые, ресурсные и информационные связи простираются далеко за пределы государственных границ. Конечно, есть качественно различные экосистемы: максимально встроенные, включенные в ресурсные потоки мира, как США или Китай, или же максимально изолированные, как Северная Корея.

Экосистема может быть несимметричной, «однобокой». Так, в европейские ресурсные сети и метаболические цепи мы включаемся одним образом, в азиатские - другим. Экосистема может расширяться мирным путем или путем военной экспансии. Но так или иначе, основными «ядрами» экосистемы являются человек (малая группа), организация (НКО или корпорация), государство. Или же - надгосударственные организации. Основными условиями их существования являются ресурсы - территория, природные богатства и люди как носители знаний и умений и, главное, сети, связывающие их воедино. Так в истории человечества было всегда: движимые любопытством, жаждой знаний или наживы, человек или государство протягивали свои «щупальцы» далеко за пределы границ своей страны. Читатель уже заметил, насколько далеко в моем понимании эко-системности я ушел от традиционного ее понимания, развитого основателями Чикагской школы экологии человека в 1920-1940-х годах.

60

В чем преимущество экосистемного подхода? Социальная и экономическая история, да и современная дипломатия, обычно ограничиваются анализом «отношений» различных субъектов социального действия (господства и подчинения, переговоры и конфликты, принятие международных документов и соглашений, детерминирующих легитимность тех или иных «отношений» (конституций и деклараций и т.д.). Практически при таком реляционном подходе (relational approach) обществоведы строят и классифицируют различные конфигурации отношений этих акторов (графы), тогда как фокусом моего исследовательского интереса являются реальные процессы обмена веществом, энергией, информацией и людьми. Нужно исследовать не только процессы обмена, которые возникают в ходе «отношений» между различными коллективными акторами (включая государства и транснациональные корпорации), но также и метаболические процессы, которые осуществляются между ними и природой, биосферой. «Отношения» экономических и социальных акторов все время изучаются и фиксируются (в официальных документах и социологических исследованиях), тогда как метаболические процессы движения и трансформации денег, вещества и энергии, поддерживающие эти отношения, изучены гораздо менее. И это естественно, не только потому, что движение финансовых потоков «любит тишину», но и циркуляция любых ресурсов - знаний, информации, энергии, материалов или людских ресурсов - есть основополагающий капитал любых социальных акторов. Причем я использую понятие актора в расширительном смысле. Мы должны обращать внимание не только на официальные действия государств и правительств, но и на ту роль, которую играют в становлении и разрушении экосистем другие, возможно, менее видимые, но гораздо более действенные акторы. Как справедливо отмечают сторонники акторно-сетевой теории (actor-network theory), акторами могут быть не только люди и организации, но также знания, события и т.д., которые, взаимодействуя, тоже могут производить смыслы (meanings) [White, 2008]. Я не открываю здесь Америки - все это по отдельности изучается, однако мне представляется, что изучение социально-экологического метаболизма как один из методов системного анализа может дать более глубокую и всеобъемлющую картину механики становления глобального мира, чем изучение «отношений».

Следующие эпистемологические принципы должны быть в данном случае приняты во внимание. Во-первых, абсолютно безопасных мест в мире не существует: риск катастрофы стал системным явлением [Perrow, 1984]. Как будет показано ниже, мы живем в глобальном обществе, которое я квалифицировал как общество всеобщего риска [Яницкий, 1996, 2003]. Поэтому главной задачей глобального сообщества является сегодня не столько дальнейшее накопление материальных и социальных благ, сколько сбережение и защита уже существующего общественного и частного богатства, что наглядно продемонстрировал кризис 2008-2010 гг. Или, говоря более широко, поддержание такого типа социально-экологи-

61

ческого метаболизма, который бы минимизировал возникновение рисков и катастроф.

Катастрофы, в том числе экологические, - не из ряда вон выходящее событие, не беда или напасть, насланная «высшими силами», - катастрофы встроены в повседневную жизнь, часто являясь ее продолжением или кумуляцией рисков повседневности. Или, как пишет английский социолог А. Ирвин, катастрофы «резонируют» с повседневностью, с теми условиями, которые люди создают сами. Возникновение катастроф всегда тесно связано с характером функционирования обществ, в которых они происходят [Irwin, 2001]. Существует и более радикальная точка зрения, согласно которой катастрофы являются просто экстремальным случаем повседневности. Отсюда следует другой эпистемологический постулат: катастрофы неотделимы от контекста, следовательно, и знание о них должно быть контекстуально чувствительнъм. Соответственно, возникает необходимость дать ответ на следующий вопрос: какие встроенные в контекст нашей жизни процессы мы должны выявлять и изучать в ходе анализа предпосылок катастрофы, ее самой и последующих восстановительных работ?

Возможности существующих экспертных систем для предупреждения и борьбы с катастрофами всегда ограничены потому, что в ходе катастрофы могут возникать (и постоянно возникают) новые, непредвиденные проблемы. Столкновение исследователя катастроф с непознанным, неучтенным знанием порождает отрасль социологии, которую можно квалифицировать как изучение социального действия в условиях не-знания, «to act in the face of ignorance» [Irwin, 2001]. Отсюда возникает эпистемологическая и одновременно практическая дилемма: на чем базировать теорию катастроф? На представлении о них как о предсказуемой цепи событий, для которой можно строить прогнозы и сценарии, или же на представлении о них как о случайной «сцепке» предсказуемого и неожиданного, непознанного? Что, естественно, потребует соединения сценарного подхода и «ручного управления». Во всяком случае, традиционные концепции менеджмента катастроф должны быть пересмотрены под этим углом зрения.

Катастрофа - всегда системное явление, требующее междисциплинарного подхода. Именно анализ катастроф позволяет выявлять лакуны в нашем представлении о катастрофах (interdisciplinary knowledge gaps), возникающие на стыке исследования разнородных процессов, и, соответственно, получать новое междисциплинарное знание, которое невозможно получить иным путем.

Знание о катастрофах должно одновременно получаться и стыковаться «сверху» и «снизу» потому, что всегда существует различие в их восприятии между учеными и экспертами, с одной стороны, и местным населением и его гражданскими экспертами - с другой. Причем это знание касается не только самого процесса катастрофы, но и некоторых базовых представлений, например того, что такое городское или местное сообще-

62

ство. Хотя в общественном сознании эти понятия широко распространены, но их концептуализации «сверху», от экспертов, и «снизу», с точки зрения населения, существенно различаются. Отсюда тянется цепь практических проблем. Надо ли вовлекать население и волонтеров в восстановительные процессы и что они должны делать в первую очередь? Стремиться ли к восстановлению разрушенной среды обитания или же строить на новом месте и т.д.? И вообще: чей голос здесь решающий? Как подчеркивают западные исследователи, аналитик катастрофы должен помнить, что географические и ментальные карты зоны поражения (риска) практически никогда не совпадают.

В анализе процесса развития катастрофы и ликвидации ее последствий мы должны исходить не только из принципа «колеи» (path dependence), но и из принципа сохранения, наращивания и совершенствования прошлого (past development). Я имею в виду, в частности, реабилитационные практики, наработанные русской медициной начиная с середины XIX в., которые мы сегодня во многом снова утеряли. Из этого следует, что предупреждение катастроф и борьба с ними - не организационно-техническая, а социальная и этическая задача, заключающаяся в первую очередь в помощи пострадавшим, больным, слабым, обездоленным, а также тем, кто лишился своей привычной среды обитания и жизненных ориентиров.

Наконец, вопрос «Что есть катастрофа?» имеет по крайней мере еще две стороны: играет ли сам тип общественного устройства и соответствующая ему культура (культурные коды и среда) роль «спускового крючка» катастрофы? И какие изменения необходимы в доминирующей сегодня рыночной идеологии и потребительской культуре для того, чтобы уменьшить частоту и масштаб катастрофических событий?

Теперь подробнее о некоторых положениях, изложенных выше. Даже в современных социологических текстах, а также и управленческой практике катастрофа, как правило, трактуется как из ряда вон выходящее событие, имеющее начало и конец. После чего все нерешенные проблемы «сбрасываются» на плечи лечебных, хозяйственных и других бюджетных и коммерческих организаций. К решению этих проблем ни эти организации, ни сами пострадавшие не готовы потому, что они находятся в неизвестной им посткатастрофной среде. Теоретически вопрос о переходе из ситуации мобилизации сил и ресурсов в ситуации катастрофы в «обычную жизнь», когда пострадавшие становятся рядовыми пациентами или просителями помощи, причем чаще всего весьма длительной и разнообразной, остается нерешенным.

Итак, катастрофа имеет определенное начало, но не имеет конца. В России 15% территории официально признаны «зонами экологического бедствия». То тут, то там возникают «зоны чрезвычайных ситуаций», причем не только в случае землетрясения или наводнения (например, когда на время вводится режим контртеррористической операции); после заверше-

63

ния этих операций всегда имеется пострадавшее мирное население. Если же учесть феномен социально-экологического метаболизма, т.е. переноса и одновременно рискогенной трансформации радиоактивных и других загрязняющих среду веществ на огромные расстояния, то указанный процент территорий, непригодных для нормальной жизни, может оказаться много выше.

В более общем виде этот тезис можно сформулировать следующим образом: катастрофа есть сетевой феномен, возникающий на почве взаимодействия физических и социальных сил и, соответственно, физических и ментальных «карт» из восприятия индивидом и обществом. Иначе и не может быть: спасательные работы когда-то заканчиваются, а метаболические цепи вещественно-энергетических трансформаций продолжают развиваться. Катастрофа на АЭС «Фукусима» породила цепь взаимодействий и трансформаций по всему миру и во всех возможных средах, часть из которых бумерангом вернулась в Японию.

Далее, ошибочно полагать, что посткатастрофный период - это процесс восстановления прежней жизни и прежнего социального порядка. Более 30 лет назад я высказал гипотезу, что возврата к прежнему состоянию быть не может [Яницкий, 1986]. Это не означает, что пострадавшие обязательно попадут в худшие условия. Но это означает, что даже после полной физической и психологической реабилитации у пострадавших будет совсем иная жизнь. Иными словами, реабилитация совсем не всегда равнозначна полному восстановлению прежней среды или адаптации к новым условиям жизни. Фигурально выражаясь, можно утверждать, что катастрофа - это та же всем известная перестройка, только гораздо более радикальная и совершаемая в сжатые сроки. Следуя этой логике, можно с уверенностью утверждать, что в реабилитационный (после катастрофы) период число и степень напряженности социальных конфликтов возрастают. Особенно когда реабилитация после катастрофы производится в режиме «ручного управления», т.е. по мере формирования противоборствующих социальных сил, поступления жалоб от пострадавших или возникновения конфликтов уже в новых, посткатастрофных условиях. Еще более опасны посткатастрофные конфликты, которые могут тлеть годами и десятилетиями.

Катастрофа как междисциплинарное понятие: Задачи науки

В литературе часто разделяют катастрофу, определяемую в терминах материальных и людских потерь, и катастрофу как социологическую категорию, определяемую в терминах изменения социальной структуры и социального порядка [What is a disaster? 1998]. Поэтому западные авторы полагают, что правильным с социологической точки зрения будет вопрос не «Что такое катастрофа?», а «Какие структуры и порядок действовали до катастрофы и как они изменились после нее?» [Fisher, 2000, p. 93; Curtis, Aguirre, 1993]. Ключевыми терминами, помимо указанных выше, являют-

64

ся «изменения» и «адаптация». C этими утверждениями нельзя полностью согласиться. Во-первых, адаптация отнюдь не означает реставрации прежнего порядка. Как мы показали ранее на конкретном примере, это вообще практически невозможно [Yanitsky, 1999], что было эмпирически подтверждено позже многолетним изучением социальных и экологических последствий Чернобыльской и других катастроф. Во-вторых, одно дело -адаптация на прежнем месте, т.е. восстановление прежней структуры и функций социальных и природных систем, и совсем другое - адаптация на новом месте и к иным условиям. В-третьих, принципиально важно, что форма и степень адаптации (к новым условиям) зависят от характера и масштаба катастрофы. Фукусима - это одно, лесные пожары - другое, ледяные дожди - третье и т.д. Чтобы «адаптироваться», надо знать характер, степень поражения и формы трансформации (риска), т.е. все те же метаболические процессы, а следовательно, уметь переводить данные о них на язык социологии и политики. Отсюда и императив междисциплинарного подхода при анализе катастроф.

Западные социологи, изучающие социальные последствия катастроф, отличают их от последствий несчастных случаев. Но, как давно показал уже упоминавшийся Ч. Перроу, современная техногенная цивилизация постоянно генерирует малые и большие «несчастные случаи», которые, как мы знаем по нашему собственному опыту, периодически накладываются друг на друга [Perrow, 1984]. В практическом плане есть только один признак, который отличает катастрофу от несчастного случая: ее масштаб. Но и здесь то, что квалифицируется обществом как «несчастный случай», для отдельного человека или его семьи есть настоящая катастрофа. Так что понятие «масштаб катастрофы» также относительно. Наконец, «адаптация» к прежнему или новому порядку по определению не раскрывает сути и форм этого процесса, важнейшей стороной которого является реабилитация человека, социальных сообществ и экосистем.

Какова же траектория развития «катастрофического общества» или, скажем мягче, общества, сопровождающаяся чередой малых и больших катастроф? З. Бауман написал, что ХХ век был войной за пространство [Бауман, 2002, 2004], в ходе которой мир разделился на тех, кто живет во времени (т.е. тех, кто способен свободно перемещаться по миру), и тех, кто живет в пространстве (т.е. тех, кто привязан к месту труда или жительства). Но Бауман не сказал главного: что будет результатом этой динамики. А происходит вот что: переоценка всего пригодного для жизни пространства Земли. Уже в конце прошлого века из разных ad hoc комитетов ООН раздавались голоса, что европейская часть России столь загрязнена и к тому же бедна ресурсами, что она никому не нужна, разве что как буфер между «цивилизацией» и «мусорным пространством». Вдумайтесь: срединная Россия, давшая миру великую культуру, науку и искусство, расценивается как «отхожее место»! А вот Сибирь и Дальний Восток, редко заселенные, относительно чистые и чрезвычайно богатые природными

65

ресурсами, суть лакомый кусок для старых и новых транснациональных гигантов.

И этот процесс уже идет. Логика его такова: сначала богатые захватывают самые лучшие в природном отношении ландшафты, вытесняя «человеческие отходы» (термин Баумана) в самые загрязненные регионы страны. Но поскольку предприятия, принадлежащие «сильным» русским, тоже продолжают загрязнять, замусоривать не только ландшафт, но и все жизненное пространство вокруг их собственных «оазисов благоденствия», эти оазисы начинают сжиматься. Очень скоро эти «сильные» разделятся на две группы: «самых-самых» сильных, которые еще могут убежать в любую точку мира, и просто сильных, которые будут вынуждены остаться на месте, строя в этих сжимающихся оазисах бункеры и саркофаги. В конце концов и они попытаются бежать, бросив эти «зоны экологического бедствия» и живущих в них людей на произвол судьбы. Общий тренд: чем слабее Россия будет становиться (а такой поворот событий нельзя исключить), тем больше у нее будет шансов превратиться в мировую помойку, потому что и наши «новые русские», и транснациональные корпорации продолжают рассматривать Россию не как пространство для жизни, а как «ресурс», в том числе и как территорию, пригодную для свалок. То, что таких помоек на земном шаре уже несколько, а будет еще больше, - слабое для нас утешение.

Новые задачи науки вытекают из изменившейся ситуации. Во-первых, катастрофы становятся не «разовым» событием, а «каскадным», вызывающим длинные цепи изменений в обществе и природе. Во-вторых, риски вызывающие катастрофы, все чаще являются техногенными или эпидемическими. Как эффективно и «окончательно» бороться с последствиями первых, например с радиоактивными отходами АЭС, наука так и не научилась. Вторые или забыты, или, вследствие массовых людских и информационных потоков, из локальных мгновенно превращаются в региональные и даже континентальные (примеры всем известны: коровье бешенство или птичий грипп). В-третьих, и этот момент, пожалуй, самый серьезный, местные сообщества утратили способность к самообеспечению и теперь всецело зависят от глобальных сетей поставок продовольствия, медикаментов, средств защиты и т.д.

Необходимо также учитывать, что современные катастрофы часто имеют не локализуемый, а рассеянный и многосторонний характер, тогда как распространенный в России метод «управления» катастрофами носит, по преимуществу, ручной и точечный (ареальный) характер. Удары стихии или техногенной катастрофы сегодня приходятся, как правило, на малоресурсные и малозаселенные территории, пораженные к тому же продолжающейся демодернизацией. Соединение этих условий приводит к усилению выбросов энергии распада (больше разрушений, возникновение локальных «вторичных» катастроф вследствие изношенности коммунальных сетей и структур, больше людей стремятся покинуть пораженную

66

территорию любой ценой и т.д.). В целом общий тренд состоит в том, что новые риски и катастрофы не заменяют старых, традиционных, но, соединяясь с ними, увеличивают совокупную поражающую силу [^иагайеШ, Lagadec, Вот, 2006]. Успешный и эффективный подход к проблеме смягчения катастроф и ликвидации ее последствий может быть результатом междисциплинарного взаимодействия, независимо от характера конкретной катастрофы. Это взаимодействие требует, в свою очередь, определенных условий (финансирование, гранты, конференции, сети взаимодействия), а также умения участников этого сообщества переводить свои профессиональные гипотезы и знания на язык других дисциплин.

Выводы

То, о чем шла речь выше, - это не социология, а политика или геополитика. Да, с моей точки зрения, действительная социология, т.е. отражающая и изучающая реальные процессы, есть политика или, в иной терминологии, геополитический активизм. В принципе такая политика может быть двух родов. Или это будет политика перманентного перенаправления ресурсных потоков в интересах отдельных собственников, или же это будет политика качественного изменения существующего социально-экологического метаболизма, ключевыми ориентирами которой станет интеллектуальная работа, нацеленная на экономию энергии, вещества и других ресурсов для поддержания социобиотехносферы в устойчивом состоянии. В общем - на умножение общего блага.

Катастрофы вносят в экополитику обучающий компонент. Они обучают нас чрезвычайно многому: как быстро и с минимальными потерями эвакуировать пострадавшее население, как развивать системы раннего оповещения, налаживать эффективное взаимодействие между СМИ и населением, развивать навыки координации действий разных организаций и их логистику. Но также обучать и пострадавшее население, исходя из его уровня образования, социального статуса и верований. Вместе с тем обучение заключается в понимании ошибочности некоторых из принимаемых решений, в том, кто способен быть лидером в катастрофических ситуациях, и, наконец, в том огромном новом материале, который должен быть освоен разными науками.

Можно тешить себя изощренными методиками изучения отдельных «случаев» катастроф или конструировать типы личностей, которые подверглись их воздействию, но по гамбургскому, т.е. глобальному, счету такие исследования ничего не стоят без соотнесения их с мировым контекстом. Значит, программирование и переключение потоков денег, вещества, энергии, информации, людей и других ресурсов - существенная сторона процесса поддержания устойчивости социобиотехносферы. Или, если угодно, это можно назвать политикой социально-экологического метаболизма.

67

Список литературы

1. Бауман З. Глобализация: Последствия для человека и общества. - М.: Весь мир, 2004. -188 с.

2. Бауман З. Индивидуализированное общество. - М.: Логос, 2002. - 390 с.

3. Бойков А. Встряска экономики // Наша версия. - М., 2011. - 28 марта. - Режим доступа: http://versia.ru/articles/2011/mar/28/defitsit_energii

4. Булдаков В.П. Quo vadis? Кризисы в России: Пути переосмысления. - М.: РОССПЭН, 2007. - 204 с.

5. Вернадский В.И. Проблемы биогеохимии // Труды биогеохимической лаборатории. -М.: Наука, 1980. - Вып. 16. - 226 с.

6. Ключевский В.О. Русская история: Полный курс лекций в 2-х кн. - М.: ОЛМА-Пресс, 2002. - Кн. 2, лекции XLIV-LXXXVI. - 800 с.

7. Риск в социальном пространстве / Под ред. А.В. Мозговой. - М.: ИС РАН, 2001. -346 с.

8. Россия: Риски и опасности «переходного» общества: Сб. статей / Под ред. О.Н. Яниц-кого. - М.: ИС РАН, 1998. - 237 с.

9. Сощальш наслщки Чорнобильсько1 катастрофи: Результата соцюлопчних дослщжень 1986-1995 рр. / В1д. ред. В. Ворона, G. Головаха, Ю. Саенко. - Харк1в: Фолю, 1996. -414 с.

10. Филин Г. Космические выплаты: Роскосмос зарабатывал на компенсациях за неудачные запуски? // Наша версия. - М., 2012. - 10 сентября. - Режим доступа: http://versia.ru/articles/2012/sep/10/kosmicheskie_vyplaty

11. Яницкий Н.Ф. Экономический кризис в Новгородской области XVI в. (по писцовым книгам). - М.: TAUS, 2007. - 151 с. - (Репринт 1915 г.)

12. Яницкий О.Н. Россия: Экологический вызов (общественные движения, наука, политика). - Новосибирск: Сибирский хронограф, 2002. - 428 с.

13. Яницкий О.Н. Социология риска. - М.: LVS, 2003. - 192 с.

14. Яницкий О.Н. Территориальные общности в экологической структуре города // Проблемы развития социально-демографических групп и социально-территориальных общностей / Под ред. О.С. Пчелинцева, Н.Н. Ноздриной. - М.: ВНИИСИ, 1986. -Вып. 4. - С. 58-75.

15. Яницкий О.Н. Экологические катастрофы: Структурно-функциональный анализ. - М.: ИС РАН, 2013. - 258 с. - Режим доступа: http://www.isras.ru/files/File/publ/Yanitsky_ Monografiya_Ecokatastrofy.pdf

16. Яницкий О.Н. Экологическое движение в России: Критический анализ. - М.: ИС РАН, 1996. - 216 с.

17. Яницкий О.Н. Экомодернизация России: Теория, практика, перспектива. - М.: ИС РАН, 2011. - 215 с.

18. Archer M. The current crisis: The silence of the sociologists: The ISA conference report on the final presidential session. - Gothenburg, 2010. - July 20.

19. Beck U. Ecological enlightenment: Essays on the politics in the risk society. - Atlantic Highlands (NJ): Humanities press, 1995. - V, 159 p.

20. Beck U. Re-mapping inequality and power in an age of climate change: The emergence of «cosmopolitan» risk communities: Lecture at the ISA world congress of sociology. - Gothenburg, 2010. - July 11-17.

21. Beck U. Risk society: Toward a new modernity. - L.: SAGE, 1992. - 260 p.

22. Brush S.B., Stabinsky D. Valuing local knowledge: Indigenous people and intellectual property rights. - Wash.: Island press, 1996. - XIV, 337 p.

23. CastellsM. Communication, power and counter-power in the network society // International j. of communication. - N.Y., 2007. - Vol. 1, N 1. - P. 238-266.

68

24. CastellsM. Materials for an exploratory theory of the network society // British j. of sociology. - Oxford, 2000. - Vol. 51, N 1. - P. 5-24.

25. CastellsM. The rise of the network society. - Cambridge (MA), 1996. - XVII, 556 p.

26. Cities of Europe: The public's role in shaping the urban environment / Ed. by T. Deelstra, O. Yanitsky. - Moscow: Mezhdunarodnye otnoshenia, 1991. - 391 p.

27. Curtis R.L., Aguirre B.E. Collective behavior and social movements. - Boston (MA): Allyn & Bacon, 1993. - XI, 446 p.

28. Dombrowsky W. Do we still ask the right questions? Comments on societal dynamics, fallibility and disasters // International j. of mass emergencies a. disasters. - Uppsala, 2001. -Vol. 19, N 3. - P. 323-328.

29. Edelstein M.R. Contaminated communities: The social and psychological impacts of residential toxic exposure. - Boulder (CO): Westview press, 1988. - XVIII, 217 p.

30. Fischer-KowalskiM. Society's metabolism: On the childhood and adolescence of a rising conceptual star // The international handbook of environmental sociology / Ed. by M.R. Redclift, G. Woodgate. - Northampton (MA): Elgar, 1997. - P. 119-137.

31. Fisher F. Citizens, experts and the environment: The politics of local knowledge. - Durham (NC): Duke univ. press, 2000. - XIV, 336 p.

32. Fisher-KowalskiM., Haberl H. Socioecological transitions and global change: Trajectories of social metabolism and land use. - Northampton (MA): Elgar, 2007. - XIV, 263 p.

33. Fuglesang A., Chandler D. Participation as process: What we can learn from Grameen bank, Bangladesh. - Oslo: NORAD, 1986. - 234 p.

34. Irwin A. Sociology and environment: A critical introduction to society, nature and knowledge. -Malden (MA): Polity, 2001. - XII, 210 p.

35. Keen D. Complex emergences. - Cambridge: Polity, 2008. - 293 p.

36. LindellM. Disaster studies. - 2011. - Mode of access: http://www.isa-sociology.org/publ/ sociopedia-isa/sociopedia-isa-list-of-published-entries.htm

37. Mol A.P.J., Sonnenfeld D. Ecological modernization around the world: An introduction // Ecological modernization around the world: Perspectives and critical debates / Ed. by A.P.J. Mol, D. Sonnenfeld. - L.: Frank Cass, 2000. - P. 3-18.

38. MurphyR. Leadership in disaster: Learning for a future with global climate change. - Montreal: McGill-Queen's univ. press, 2009. - VIII, 406 p.

39. Perrow Ch. Normal accidents: Living with high-risk technologies. - N.Y.: Basic books, 1984. -X, 386 p.

40. Quarantelli E., Lagadec P., Boin A. A Heuristic approach to future disasters and crises: New, old and in-between types // The handbook of disaster research / Ed. by H. Rodriguez, E.L. Quarantelli, R. Dynes. - N.Y.: Springer, 2006. - P. 16^1.

41. Rinkevicius L. Ecological modernization as cultural politics: Transformation of civic environmental activism in Lithuania // Ecological modernization around the world: Perspectives and critical debates / Ed. by A.P.J. Mol, D. Sonnenfeld. - L.: Frank Cass, 2000. - P. 171202.

42. Social movements and networks: Relational approaches to collective action / Ed. by M. Diani, D. McAdam. - Oxford: Oxford univ. press, 2003. - XIX, 348 p.

43. Social processes and the environment: Lithuania and Sweden: Report / Ed. by A.L. Linden, L. Rinkevicius. - Lund: Lund univ. press, 1992. - 171 p.

44. Stern N. The economics of climate change: Stern review. - Norwich: The stationery office, 2006. - IX, 579 p.

45. SusskindL. Environmental diplomacy: Negotiating more effective global agreements. -N.Y.: Oxford univ. press, 1994. - XII, 201 p.

46. SusskindL., CruikshankJ.L. Breaking the impasse: Consensual approaches to resolving public disputes. - N.Y.: Basic books, 1987. - XI, 276 p.

69

O.H. RHUwUU.

47. The child in the city: In 2 vol. / Michelson W., Levine S., Spina A.-R., Catton K. - Toronto: Univ. of Toronto press, 1979. - Vol. 1: Today and tomorrow. - XVI, 272 p.; vol. 2: Changes and challenges. - XIII, 520 p.

48. The ecology of a city and its people: The case of Hong Kong / Boyden S., Millar S., New-combe K., O'Neill B. - Canberra: Australian national univ. press, 1981. - XXI, 437 p.

49. What is a disaster? Perspectives on the question / Ed. by E. Quarantelli. - L.: Routledge, 1998. - XIII, 312 p.

50. White H.C. Identity and control: How social formations emerge. - Princeton (NJ): Princeton univ. press, 2008. - XXII, 427 p.

51. Yanitsky O. Sustainability and risk: The case of Russia // Innovation: The European j. of social sciences. - Abingdon, 2000. - Vol. 13, N 3. - P. 265-277.

52. Yanitsky O. The environmental movement in a hostile context: The case of Russia // International sociology. - L., 1999. - Vol. 14, N 2. - P. 157-172.

53. Yanitsky O. Towards an eco-city: Problems of integrating knowledge with practice // International social science j. - P., 1982. - Vol. 34, N 3. - P. 469^80.

54. Yanitsky O. Towards creating a socio-ecological conception of a city // Cities and ecology: The international expert meeting in Suzdal, 24-30 September 1988. - Moscow: Nauka, 1988. -P. 54-57.

70