CC BY
81
ВЕСТНИК САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКОГО УНИВЕРСИТЕТА
Сер. 9. 2007. Вып.З.Ч.Н
Н.С. Цветова
КОНЦЕПТ «СМЕРТЬ» В СОВРЕМЕННОМ МЕДИЙНОМ ПРОСТРАНСТВЕ
В начале этого года «Литературная газета» опубликовала статью известного московского прозаика В. Личутина, посвященную силе, власти, могуществу и великой тайне слова1. Исходный тезис, предложенный одним из интереснейших современных стилистов, прост: «Мы не знаем, да, пожалуй, и никогда не познаем, что есть слово в своей сущности, в своей сердцевине, почему оно так воздействует на человека и вообще на весь мир, благотворно преображая его или роняя в жесточь и погибель». Справедливость данного утверждения почти очевидна: единицы для измерения энергетики слова не существует, не изобретено до сих пор. Тем не менее, качество его побудительных свойств и возможностей все-таки воспринимается, фиксируется человеческим сердцем, душой, сознанием и подсознанием безошибочно. Примеры подобрать легко. Общеизвестно, что иностранцы, не знающие значения инвективной лексики, обсценных слов, если эти слова слышат, абсолютно немотивированно, с рациональной точки зрения, теряются под напором их разрушительной энергии; современная психолингвистика доказала, что дети не способны воспринимать иронию - ярчайшее в современной речевой практике и наиболее частотное выражение агрессии в человеческих взаимоотношениях; а вот молодые люди, преимущественно молодые люди, охотно используют сленговые выражения, экономящие мысли и чувства, допускающие пустоту в развитии диалога; после сорока, когда, по утверждению мудрого Черчилля, консерватизм становится единственной здоровой идеологией, новая книжка В. Сорокина или молодых «сорочат» (И. Денежкиной, например) вызывает необоримое отторжение, а от красоты и совершенства пушкинского «Зимнего утра» перехватывает дыхание...
«Литературная газета» совсем не случайно отвела почти целую полосу размышлениям В. Личутина - именно сейчас захлестнувшая перестроечную Россию 90-х речевая свобода дает первые результаты. Помнится, на одной из своих лекций замечательный лингвист, академик Н.И. Толстой в ответ на опасения и сетования филологической аудитории призывал верить времени, которое обязательно наведет порядок, уничтожит, отбросит все лексические проявления общественного недуга и оставит, сбережет слова, способные хранить память, слова «заповедные», по В. Личутину, базовые для языковой картины мира, наиболее значимые концепты русской культуры, аксиологичные по природе своей, формирующие языковую личность, следовательно, характер отношения человека к окружающей действительности, нормы его поведения («труд», «дом», «семья», «совесть», «жизнь», «смерть», «любовь», «честь», «благородство»...) или же слова, называющие предметы, действия, признаки, без которых невозможно продолжение человеческого бытия.
В чем-то оптимистические прогнозы, предсказания Никиты Ильича Толстого медленно, но сбываются, оправдываются. Былая речевая разнузданность вытесняется на периферию публичной коммуникации. Однако, во-первых, сегодня «периферия» становится законодательницей языковой моды для молодежи, во-вторых, что более важно, повсеместно (в речевой практике массмедиа, в массовой литературе и художественных
© Н.С. Цветова, 2007
текстах прозаиков второго ряда) усиливаются, становятся абсолютно очевидными процессы распада семантики слов-концептов, хранящих и передающих ментально значимую информацию. Именно эти процессы в последнее время связывают в культурологии с понятием «гуманитарные бомбардировки», интенсификация которых оказывает значительное влияние на размывание языкового сознания современного человека. Она практически неустановима через лингвистический эксперимент, которым так увлекается современная лингвистика, но абсолютно очевидна при анализе медийного дискурса, который особенно быстро и активно реагирует на социальный заказ.
Справедливость данного утверждения подтверждается результатами исследования функционирования концепта «смерть» в современных текстах массмедиа. Этот концепт занимает особое положение в русской языковой системе, т. к. кодирует культурно значимую информацию, организующую онтологическую концептосферу языкового '. ознания носителя русского языка. Эта идея не нуждается в доказательствах, ибо, как прозвучало в одном из диалогов Л. Гумилева и А. Панченко, есть только три вехи на пути человека - рождение, брак, смерть. Отношение к этим событиям всегда являлось и является самым серьезным основанием для оценки духовного здоровья человека, нравственного состояния общества.
Существительное «смерть», сохранившееся во всех славянских языках, если верить самому авторитетному до сей поры этимологическому словарю М. Фасмера2, возникшее в праславянскую эпоху, зафиксированное впервые в Остромировом евангелии, изначально было логическим продолжением понятия «жизнь», т. к. смерть - это «прежде всего конец жизни», «смерть - это и достижение человеком его жизненной цели... свершение всех его земных деяний, а потому окончание его жизненного пути»3.
С течением времени семантика слова «смерть» все более усложнялась. Развивающуюся семантику, связанную с многосоставным по структуре понятием, вызывающую в сознании носителей языка определенный образ и не менее определенные символы, представляла в самых разных жанрах и направлениях художественная культура. Именно художественная культура дает возможность говорить о существовании древнейшего по происхождению культурологического концепта, называемого существительным «смерть».
Понятие, связанное с данным существительным, определено словарем и включаег три компонента: смерть - это «конец земной жизни, кончина, разлучение души с телом, умиранье, состоянье отжившего»4. Уже из лексикографического описания очевидно, что в этом понятии достаточно органично совмещаются ранние языческие и христианские представления русского человека о смерти
В русском фольклоре и классической художественной традиции, начиная с древних славянских преданий, заканчивая «Последним сроком» В.Г. Распутина, этот концепт реализуется через вполне конкретный персонализованный образ, наделенный не менее конкретным обликом. Наиболее яркие приметы этого образа запечатлевались уже I детстве в сознании ребенка после знакомства с русскими народными волшебными сказками. Обычно представляли смерть «отвратительной старухой... На юге до сих пор смерть изображается старухой с большими зубами, костлявыми руками и ногами, с косой и заступом»5.
В распутинском «Последнем сроке» героиня возмущается: «Это неправда, что на всех людей одна смерть - костлявая, как скелет, злая старуха с косой за плечами. Это кто-то придумал, чтобы пугать ребятишек да дураков. Старуха верила, что у каждого человека своя смерть, созданная по его образу и подобию, точь-в-точь похожая на него.
Они как двойняшки, сколько ему лет, столько и ей, они пришли в мир в один день и в один день отойдут обратно: смерть, дождавшись человека, примет его в себя, и они уже никому не отдадут друг друга»6. В этом «еретическом» возмущении героини, выражающем одно из центральных положений художественной философии писателя, вырастающем из фольклорного стереотипа, этот стереотип не отменяется, только трансформируется.
В традиционной прозе второй половины XX в. не только у В Г. Распутина, но и у В.М. Шукшина, В.П. Астафьева, Е.И. Носова, Ф.А. Абрамова образ смерти обрастает огромным количеством ассоциативных связей, превращающих его в символ, но на использование этого ментально значимого концепта (метафакта, в терминологии В.В. Красных) никогда не отменялись самые серьезные, строгие запреты. Характер и первопричину подобных запретов очень точно обозначил В.П. Астафьев. Несколько лет назад в Красноярске были опубликованы материалы к биографии писателя7. В статье Э. Русакова («Осень патриарха») есть такие слова современного классика, обладающего не просто языковым вкусом, но исключительным чувством родного языка: «Самое страшное - привычка к смерти. Хотя к смерти надо постоянно приготавливаться, но ни в коем случае нельзя привыкать к ней. А вообще, лучше и не думать, и не говорить, и не писать о смерти... мысли прилипчивы! Пастернак говорил Евгению Евтушенко: «Вы, молодой человек, напрасно балуетесь со словом "смерть" - есть вещи, которых всуе касаться нельзя»8.
К концу XX ст. культурная ситуация в России претерпевает серьезнейшие, принципиально важные изменения. Направление, общий характер произошедших, вопреки предостережениям больших писателей, изменений определил председатель Союза журналистов России В. Богданов в выступлении на Дне памяти журналистов, погибших при исполнении служебных обязанностей: «Смерть стала чем-то обыденным. Это ненормально, и мы категорически против...»
Серьезнейшие сдвиги в общественном сознании уже произошли. Автор аналитической статьи о постановках знаменитого грузинского театрального режиссера - создателя «смертельных спектаклей» Роберта Стуруа М. Чаплыгина пишет о том, что в последние годы тема смерти стала «модной», даже «народной», «что подтверждают практикующие психологи. Недаром среди людей, психологически подкованных, вдруг стали особо популярны тренинги и терапии, так или иначе обыгрывающие страх смерти»9. В этой цитате чрезвычайно содержательно причастие-определение «обыгрывающие», показывающее наступление нового периода в истории цивилизации, для которого характерны игры со смертью. Еще одно доказательство реальности сделанного нами предположения обнаруживается в еженедельнике «Русский Newsweek» (22-28.01.07), в статье Е. Черненко «Грохни меня, если сможешь». В этой публикации сообщается об открытии очередного охотничьего сезона в петербургской городской «реальной игре независимых интеллектуалов», суть и смысл которой - охота на людей ради так настойчиво искомой современным пресыщенным, не имеющим материальных проблем горожанином ситуации, необходимой для выброса адреналина.
Эмоциональное, оценочное неприятие уже сложившейся ситуации выраженное В. Богдановым, чрезвычайно справедливо, безусловно привлекательно. В повседневной речевой практике «медийные короли», медийная культура способствуют окончательному утверждению в общественном сознании идеологии антропоцентричного нигилизма, материальным выражением которого становятся изменения в концептосфере русского языка, фиксирующие неизбежную трансформацию онтологических представлений и аксиологической системы10.
Очевидные признаки этих изменений - на обложках журналов и на разворотах еженедельников. Детективные и любовные романы, страницы «качественной» периодики запестрели заголовками, в составе которых в той или иной форме, в самых неожиданных контекстах - данная лексема или слова того же семантического поля: «Чему учит смерть?», «Не может смерть, могут деньги?» «Партия Смерти» (еженедельник «Аргументы и факты»), «Смерть - милый друг» («24 часа»), «Сталин - заложный покойник» («Огонек»), о бесланском спортзале, в котором погибли сотни безвинных людей «Аргументы и факты» - «Адский мартен», о генетической экспертизе, проведенной после страшнейшей трагедии - «Встреча после смерти»-, об отравлении бывшего разведчика и бизнесмена Литвиненко - «Смерть в тарелке» (почти как «Смерть Тарелкина»); об убийстве банкира Андрея Козлова - «Стрельба ва-банк» («Русский Newsweek»); рецензия Дм. Быкова в «Огоньке» озаглавлена оксюморонным словосочетанием «Байки из склепа»; романы Д. Донцовой и Ф. Незнанского названы еще более решительно: «Скелет из пробирки», «Смертельные игры», «Кровавый чернозем»...
В предлагаемом, формируемом медийным дискурсом речевом контексте абсолютно естественно воспринимается и информация, передаваемая через визуальные носители: кровавые фоторепортажи о землетрясении в Чили, фотографии гробов многоразового использования, присланные из Багдада. Подобных примеров - бесконечное множестве
Тема смерти очень часто усиливается за счет эсхатологического компонента, преимущественно через введение апокалипсических мотивов: новостной блок на НТВ ведущий заканчивает так: «Ангелы на месте. Апокалипсис сегодня откладывается на потом» (эфир 28.02.07)".
В «качественной» публицистике можно выделить два основных варианта отношения к смерти. Первый - постмодернистская ирония, апофеозом которой можно считать специальный раздел в новом «бестселлере» (это жанр, порожденный медийным дискурсом в эпоху постмодернизма) М. Эпштейна. Если воспользоваться терминологией библиографической службы «Континента» (2004, № 122. С. 420), известный литератор предлагает «негасемантику» концепта, иронизируя над «осмысленной смертью», ради которой живут, рожают и воспитывают детей граждане «Великой Сови» (за метафорой легко угадывается Советское государство). Смысл этой смерти - польза государству12.
Второй вариант вырастает из противопоставления смерти и «бессмысленной жизни», лишенной удовольствий, почестей, власти и прочих соблазнов постиндустриальной цивилизации в публицистике интеллектуалов13.
Из всей современной медийной продукции, пожалуй, только рекламный дискурс отказывается от прямой эксплуатации интересующего нас концепта, потому что он сосредоточен на идее бессмертия, которое достигается без особых проблем с помощью пилюль, кремов, скрабов, гелей для душа при активном участии многочисленных чародеев, радушно распахивающих двери новейших клиник для желающих продлить молодость до бесконечности. Культура потребления исключила разговор о смерти, т. к. он грозит уничтожить, обессмыслить все ее цели и предложения. Вопросы, над которыми бились А. Платонов, М.А. Булгаков, М.М. Зощенко и вся русская религиозная философия начала века, решены без особых усилий.
Данная тенденция ярко проявляется в медийном дискурсе и «близлежащим» полем «массовой» литературы, жанром детектива, прежде всего. В лучших современных детективах может воспроизводиться традиционное ассоциативное поле смерти. Например, в «Тайном советнике» Б. Акунина смерть жандармского генерала Храпова происходит
примерно в том же, переполненном «смертными» знаками пространстве, что и смерть героини А.И. Солженицына в рассказе «Матренин двор»: снег, «разбойничий свист ветра», «мутное низкое небо»... Достаточно традиционен и ассоциативный ряд, на фоне, в контексте которого возникает это слово: тьма, холод, пурга, нежить, «ненастный зимний рассвет». Но смерть на первой странице - элемент завязки сюжета, тайна смерти подменяется тайной убийства, тайной убийцы. Б. Акунин предлагает читателю следующее описание смерти: «Кинжал вонзился генералу прямо в сердце, и брови у Храпова поползли вверх, рот открылся, но не произнес ни звука. А потом голова генерал-губернатора безжизненно откинулась назад, и по подбородку заструилась ленточка алой крови»14. Так закончилось биологическое существование человека, преждевременно, внезапно; неожиданность, стремительность случившегося вызывает не сострадание, а удивление. Убийство совершено расчетливо, хладнокровно и дерзко (почти на глазах у охраны, после предупреждения), мастерски (у жертвы не было возможности позвать на помощь), потому вызы 1ает «жанровый» вопрос: кем?
Возможные эмоции по поводу смерти человека купируются, отсекаются, съеживаются под воздействием финальной части главки. «Кабинет преображался прямо на глазах ветер, не веря своему счастью, принялся гонять по ковру важные бумаги, теребить бахрому скатерти, седые волосы на голове генерала». Глаголы изображают легкомысленную посмертную игру абсолютно равнодушного ветра, не заметившего смерти человека, отнесшегося к этой смерти только как к случайному условию для получения дополнительной счастливой возможности порезвиться. Никакой рефлексии по поводу смерти человека ни в этой главе, ни, тем более, позже не возникнет.
Эти суждения могут вызвать возражения, мотивируемые спецификой жанра. Но в отечественной историко-культурной традиции этот жанр имел весьма специфическое бытование. Собственно детектив в русской литературе возник очень поздно, по сравнению с американской или европейской литературами (Э. По, А. Конан Дойл и др.). В XIX в. детективные интриги становились частью серьезных сюжетов (см. Н.Г. Чернышевского, Ф.М. Достоевского) или включались в авантюрные романы (см. приключенческие романы полузабытого нынче Н. Каразина, например).
Нами было проанализировано собрание популярного в течение целого десятилетия общественного-литературного журнала «Пробуждение», изданного Н.В. Корецким в 1915 г. За год в этом иллюстрированном журнале, кроме публицистических и поэтических произведений, было опубликовано более семидесяти рассказов доныне известных и давно забытых авторов. Детективной занимательностью привлекают читателя не более трех. Убийство и грабеж совершает герой рассказа К. Баранцевича деревенский мужик Кузьма, позавидовавший сытному и привольному житью, торговой удаче своего приятеля. Описания смерти несчастной жертвы в рассказе нет. «Толстыя, мозолистыя жесткия руки бароулили вокруг жилистой, сухой шеи, и что-то тонкое и крепкое, как уж, скользило по ней, потом начало давить, давить .. .»!5 - это описание убийства - действия, перенасыщенош эпитетами, словно целенаправленно тормозящими восприятие изображаемого. Руки убийцы заставляют теперь уже внимательно следящего за происходящим читателя задуматься о причинах совершаемого злодеяния. Отсутствие точного определения орудия убийства, которое заменяется сравнением, достоверно сигнализирует о психологическом состоянии убийцы: увлеченный страшным замыслом, он перестает контролировать свои действия, возникает смутное ощущение, что его кто-то подталкивает. И, наконец, финал рассказа - неизбежная для убийцы расплата, подготовленная
самой судьбой. Идея рассказа очевидна. Мотив смерти прочитывается однозначно как глубоко гуманистический.
В советской прозе развитие детективного жанра тормозилось довольно долго и абсолютно сознательно. Причина та же - ответственное, хорошо осознанное отношение литераторов, литературных идеологов, критиков к изображению насильственной смерти. Так, в самом начале тридцатых несколько изданий выдержало специальное учебное пособие для начинающих писателей - «Что надо знать начинающему писателю (выбор и сочетание слов, построение стихов и рассказов), подготовленное А. Крайским, одним из руководителей литературной студии "Резца"»16. В этом пособии, в главе, посвященной рассказу, прямо говорилось: «Такие исключительные случаи, как зверское убийство или необыкновенное похищение и пр., развивают грубые вкусы. Известно, что малолетние делались преступниками под влиянием пинкертоновских фильмов и книжек. Все это говорит не в пользу таких произведений».
Классики советского детектива при изображении смерти демонстрируют величайшую осторожность. Мы проанализировали несколько публикаций Л. Шейнина, с произве-д ччий которого и начинался советский детектив. Самое «кровавое» и наиболее развернутое описание из первой книги:
«.. .неизвестный был уже мерть
Под унылый аккомпанемент дождя мы столпились у трупа и приступили к его осмотру. Покойный - рослый, сильный человек, лет двадцати восьми - тридцати на вид, одет был в синие брюки-галифе, темный френч и сапоги.
У него было широко перерезано горло. Края раны ровные, четкие, - видимо, было применено достаточно острое орудие, вроде бритвы»17. В данном случае очевидно, что описание начинающего автора - опытного следователя вынужденно подробно, документально, в дальнейшем он научиться свертывать описание места происшествия до одного предложения, щадя читателя.
Эта тенденция, в соответствии со сложившейся традицией, просуществовала только до конца 1980-х. Но несмотря ни на что, в сознании самих читателей традиционное отношение к концепту все же сохраняется. Так, в первую годовщину бесланской трагедии «Русский Newsweek» (2005, 29, 4 сентября. С. 14) опубликовал интервью заложницы Земфиры Созиевой-Агаевой, которая вспоминает своих мучителей: «Какие они страшные были! Вместо автомата если косу дать, то точно смерть. Они были бородатые, у них были длинные волосы». Почти полный набор признаков фольклорного образа смерти: страшные, косматые, «бородатые» здесь значит «черные», только косы в реальности не хватало, но эта деталь легко восстанавливалась в воображении.
Поддерживается эта тенденция только молодой литературой, продолжающей классическую традицию, новой прозой, создатели которой, вероятнее всего, подсознательно нацелены на сохранение семантического поля концепта. Так, молоденький немец-альтер-нативщик герой, придуманный Е. Водолазкиным, автором одного из интереснейших современных романов, - наблюдая за русской девушкой Настей, служащей немецкого дома престарелых, сначала только предполагает, что у русских, которые не умеют ценить жизнь, и к смерти должно быть иное, чем в Европе, отношение. Позже постигает суть расхождений и, почти по В. Далю, заключает: «в отличие от нас, выносящих смерть за скобки, в России смерть является, так сказать, фактом жизни...»18.
Как нам представляется, целенаправленно возвратить ситуацию в традиционное русло попытался А. Слаповский при создании сценария для «русского народного детектива»
«Участок», посвященного «с низким поклоном» и «приветом маме и папе», их родине. В сценарии достаточно подробно представлены фигуры одиноких стариков, доживающих остаток своих дней в горемычной Анисовке. Двое из них, упрямая, своенравная старуха Квашина и чем-то неуловимо напоминающий шолоховского Щукаря Хали-Гали, под влиянием обстоятельств задумались и разговорились о собственных похоронах:
- Ну чего? Помирать собрался, Семен?
- Какая ты была, Настя, такая и осталась, - сказал Хали-Гали с неудовольствием.
- Нет чтоб утешить, ты сразу: помирать.
- Боишься, что ли? Бояться не надо.
- Да не боюсь, а некогда как-то...
- Живи еще хоть лет пять, мне не жалко. А если не проживешь? Ло-хорошему и гроб заранее надо бы.
У меня в сарае давно стоит, точно по мерке, Суриков сделал... Иконку не принести тебе9
- Зачем? Я не верующий.
- Откуда это ты знаешь?
- А кто знает, как не я? Ты сказала! - хлопнул Хали-Гали руками по коленкам
- Это ты не знаешь, это ты думаешь...19
В процитированном фрагменте есть все: и не забытое простым человеком вековое отношение к смерти, и проявление весьма специфического русского представления о вере. В конечном итоге, в немудреном диалоге - суть национального мирочувствования, ощущения жизни.
Однако расширение и деформация семантического поля концепта уже произошли. Новые речевые клише, идиомы, метафоры чрезвычайно важны, их возникновение значительно и показательно, потому что они отметают, отодвигают тематические, стилевые или жанровые ограничения на функционирование, эксплуатацию обладающего почти мистической силой, с точки зрения наших предков, слова.
Можно возразить, что уточнение и обновление многих традиционных понятий, совершенствование смысловой структуры слова в процессе коммуникации - явление вполне естественное, закономерное и ни в коей мере не поддающееся рациональном)' регулированию, воздействию, более того, в подобном регулировании или воздействии не нуждающееся, причем, осуществляемое именно по обозначенной выше схеме. С этим, безусловно, трудно не согласиться, т. к. в противном случае можно прийти к бесплодному обсуждению проблемы объективности законов речевого развития.
В данном случае важна другая сторона вопроса. Разрушение «энергетики» концепта _ при отсутствии необходимой проекции лингво-культурных свойств слова, обозначающего данный концепт, на экстралингвистические условия его употребления в соответствии с исторически сложившимся смыслом является знаком интенсификации деконструкции традиционной языковой картины мира, затрагивающей базовые компоненты в структуре языковой личности. Именно эта проблема была центральной в творчестве В.М. Шукшина, «думы» которого начинались с фиксации принципиально изменившегося в XX в. отношения человека к смерти; об этом же военные циклы Е.И. Носова, многие произведения А.И. Солженицына и В.П. Астафьева.
Крупнейшие писатели совсем не случайно обратили внимание на интенсивно развивающийся процесс, ибо он неизбежно спровоцирует изменение цивилизационного кода (если под цивилизацией, вслед за В.В. Бычковым, понимать всю совокупность деятельности человека, направленной на удовлетворение не только материальных, но и духовных
потребностей). Несомненные признаки изменений, как показывает наш материал, уже представила современная речевая коммуникация в системе массмедиа.
1 Личутин В. «Польза красоты и красота пользы» // Литературная газета. 2007.14-20 Марта. № 10. С. 8.
2 Фасмер М. Этимологический словарь русского языка: В 4 т. 3 изд. СПб., 1996. Т. 3. С.685-686.
2 Вендина Т.Н. Средневековый человек в зеркале старославянского языка. М., 2002. С. 223.
4 Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. М., 1955. Т. 4. С. 233.
5 Глотова Е.А., Митина Е.А. Религиозно-мифологические представления о смерти в русской фразеологии // Филологический сборник: лингвистика, литературоведение, фольклористика. Омск, 2003. С. 26.
6 Распутин В. Последний срок // Собр. соч.: В 3 т. М., 1994. Т. 2. С. 139.
7 «И открой в себе память!» Материалы к биографии В.П. Астафьева. Красноярск, 2005.
8 Русаков Э. Осень патриарха // Там же. С. 182.
5 Чаплыгина М. Смертельное счастье Роберта Ciypya // Огонек. 2003, №23. С. 54.
10 Наша интеллигенция в перестройку прорыдала: «Дайте рынок, кока-колу, гедонизм для тела и нарциссизм для души». Так сформулировала суть произошедших перемен Н. Нарочницкая (Нарочницкая Н. От нигилизма к ценностям // 1итературная газета. 2004, 3-9 ноября. С. 9)
" Бесспорно, в данном случае существительное «Апокалипсис» должно быть написано со строчной буквы. 3 приведенном фрагменте, как и в привычном для современных массмедиа словосочетании «ядерный апокалипсис», слово «Апокалипсис» утрачивает эсхатологическое содержание. Апокалипсис - Откровение святого Иоанна Богослова. В библейском смысле, значении никак не может быть приравнено к несчастному случаю, даже к значительной по масштабе катастрофе. В «Апокалипсисе» только три главки изображают конец мира. Основное содержание раскрывает смысл мировой истории. Об этом писал С.С. Аверинцев {Аверинцев С. Моя ностальгия // Новый мир. 1996 №1): «Откровение» - «обнажение, раскрытие, обнаружение».
12 Эпштейн М. Великая Совь. Самара, 2006.
13 Убедительнейшую мотивацию такого отношения предложил известный петербургский писатель А. Мелихов в блестящей интерпретации знаменитой притчи из «Исповеди» J1.H. Толстого: «...В чем заключается смысл жизни, который не уничтожался бы смертью? Иначе говоря, ради чего нам мучиться, когда жизнь перестает быть легкой и приятной? Да и может ли она быть приятной для человека, наделенного воображением, постоянно напоминающим ему, чем она непременно закончится. Вцепившись в куст, человек висит над колодцем, на дне которого его поджидает разинувший пасть дракон; несчастный удваивает хватку - и замечает, как две мыши, черная и белая, неустанно грызут стебель, на котором держится куст. И тогда... Тогда он начинает торопливо слизывать сладкий сок, которым покрыты листья. Вот наша жизнь: мышь черная, ночь, мышь белая, день, безостановочно приближают нас к смерти, а мы, вместо того чтобы замереть от ужаса, спешим нализаться - кто чем» {Мелихов А. Почему мы себя убиваем, или Почему мы себя не убиваем // Нева. 2000. №2).
14 Акунин Б, Статский советник. М., 2005. С. 12.
15 БаранцевичК. Удача '/Пробуждение. 1915. 1 августа. С. 509.
16 Крайский А. Что надо знать начинающему писателю. Изд. 4-е. Л., 1930. С. 198.
17 Шейнин Л. Военная тайна. Кишинев, 1987. С. 14.
18 Водолазкин Е. Похищение Европы. История Кристиана Шмидта, рассказанная им самим. СПб, 2005. С. 75.
19 Слаповский А. Участок. М., 2004. С. 496-497.
Статья принята к печати 26 февраля 2007 г.
