CC BY
35
КОНЦЕПТ «КЫРГЫЗСТАН» И ЕГО ПРОГНОСТИЧЕСКАЯ ФУНКЦИОНАЛЬНОСТЬ
И.С. Преображенский
Кафедра сравнительной политологии Российский университет дружбы народов ул. Миклухо-Маклая, 10а, 117198, Москва
Работа посвящена проблеме трансформации русского языка и русских этнонимов и топонимов в Киргизии, точнее, формированию центрального для киргизского русскоязычного официального политического дискурса концепта «Кыргызстан». Автор предполагает, что формировавшийся вокруг этого концепта этнонациональный миф должен был соединить русскоязычную политическую элиту с киргизоговорящим населением страны.
Проблема трансформации русского языка и русских этнонимов и топонимов в республиках СНГ возникла не сегодня. Произошло это не в момент официального, юридически закрепленного развала СССР, а несколько раньше -на волне образования так называемых «национально-демократических движений». Именно построение нового дискурса - во многом искусственного -призвано было легитимизировать идею независимости от центральных властей (см.: [9, сс. 26-52; 13, сс. 236-264]). Необходимо было быстро сконструировать новый этнополитический миф, который стал бы основной для молодого государства, легитимировав тем самым и право руководителей на власть. Для этого необходимо было ввести в официальный политический дискурс новый концепт, который в языке передавался бы набором постоянно употребляемых лексических единиц. Выбор в данном случае «концепта Кыргызстан» в Киргизии можно назвать практически идеальным с точки зрения его «употребимости». Тем более что перед Киргизией, в отличие от большинства других республик, ранее входивших в состав СССР, стояла значительно более сложная лингвистическая задача. Построение мифологизированного политического дискурса необходимо было вести, помимо знакового и институционального пространств, еще и в двух, а не в одном языковом пространстве.
Проблема Киргизии в конце 80-х, начале 90-х годов XX века состояла в том, что она, как и Украина, оказалось не только многоэтничной страной, но и двуязычным государством, где политическая элита в массе своей не владела или владела очень слабо киргизским языком. Разумеется, двуязычным 15 лет назад
можно было назвать и Казахстан [12, сс. 40-42], Однако здесь руководство вновь образованного государства в массе своей свободно владело основным государственным языком - то есть казахским. Схожим можно было бы назвать положение в Белоруссии. Но в этом государственном новообразовании большая часть населения не владела белорусским языком - на нем старалась говорить лишь национально-ориентированная часть интеллигенции и жители ряда регионов в западной части страны. Основная же часть жителей Белоруссии говорила на местном диалекте русского языка.
В остальных государствах, образовавшихся после развала Советского Союза, и политическая элита, и автохтонное население свободно говорили не на русском, а на родном языке (в самой России, разумеется, по-русски). Исключение составили только Украина и Киргизия. Причем в Киргизии русские были скорее третьим, а даже не вторым по численности этносом республики (после киргизов и узбеков). Однако политическая элита страны, пришедшая к власти в 1990-1992 годы, несмотря на то, что это были преимущественно этнические киргизы, считала своим родным языком русский. Первый президент независимой Киргизии Аскар Акаев в ряде интервью признавался, что пишет свои выступления по-русски и затем переводит их на киргизский, которым он владеет слабее [£, с. 298]. В связи с этим требовалось найти основу для национального мифа, который не только обосновал бы «право на власть» Акаева и его окружения - новый этнонациональный миф должен был соединить русскоязычную политическую элиту с киргизоговорящим населением страны.
Этнонациональный миф создает основу для символов и ритуалов. Следовательно, он требует конструирования, во многом искусственного, нового политического дискурса. Конструирование нового дискурса - одна из центральных проблем построения этнополитического мифа. Мифотворцам обычно необходимо добиться изменения сознания объектов воздействия - в нашем случае граждан Киргизии. Для этого необходимо стимулировать трансформацию существующих ключевых единиц дискурса - концептов либо искусственно формировать новые, насильственно внедряя их в язык и знаковое пространство. Власти Киргизии в 1990 году выбрали второй способ. Основой киргизского политического дискурса стал искусственно привнесенный в языковую и знаковую сферы концепт «Кыргызстана». Сумма лексических единиц, символов и навыков, которые передавал этот концепт, должна была обладать такой «критической массой» чтобы иметь возможность повлиять на другие, органично присутствующие в политическом дискурсе, концепты, стимулируя их трансформацию и обособление от советского политического дискурса. Идея «Кыргызстан - наш общий дом» стала основой для углубления и упрочения межнационального согласия и создания условий для достойной жизни всех граждан страны», - писал в 1999 году Аскар Акаев [/, с. 6].
Задача киргизской политической элиты осложнялась тем, что требовалось обособить киргизский политический дискурс от дискурса российского. Взаимовлияние или даже слияние их происходит в языковой сфере по причине пресловутой «русскоязычное™» киргизской политической элиты. Отсюда первая составляющая концепта «Кыргызстан» - он призван отделить собственно русское языковое пространство от «киргизского русского» по принципу свой -чужой. Основа для этого деления - написание и произношение самоназвания основного населения республики. В традиционном русском произношении и написании - киргизов.
Написания «Киргизия», «Киргизская Республика» зафиксированы и в Общероссийском классификаторе стран мира, принятом в 2002 году. Поэтому в России по-прежнему рекомендуется использовать этот вариант (см.: [/0]).
Именно интерполяция понятия Кыргызстана в официальный дискурс новой страны позволило провести черту между «советской республикой» и «суверенным государством». Для формируемого элитой на первом этапе становления независимого государства этнополитического мифа концепт «Кыргызстана» является ключевым и, пожалуй, практически всеобъемлющим, стремящимся к абсолюту - то есть к передаче самой сущности нового государства.
Мифология эта создается прямо на глазах, что представляет известный интерес для исследователя (см.: [5, сс. 41-47]). Ведь даже сегодня в самой Киргизии концепт «Кыргызстан» вызывает такое же горячее обсуждение, как, скажем, в России - пресловутая «русская идея».
Как и любой миф - именно миф, а не идеология - «Кыргызстан» не только позволяет провести лингвистическую границу между «русским» русским языком и его «киргизским» вариантом (Сравните спор о Киргизии и Кыргызстане с дискуссией о правильности конструкции «в Украине») (см.: [7/]). В свое время изменили название африканские государства. Берег Слоновой Кости потерял наименование на местном наречии и стал называться Кот-д’Ивуар (Cote d’Ivoire - фр.), а Республика островов Зеленого Мыса стала называться Кабо-Верде (Cabo Verde - португ.). На самом деле Кабо-Верде и означает острова Зеленого мыса по-португальски, а Кот-д’Ивуар - Берег Слоновой Кости по-французски. Раньше на все языки названия этих стран переводились, а политическое требование руководства этих стран заключалось в том, чтобы сохранить французскую и португальскую форму. Это также была попытка навязать собственному населению и окружающему миру наименование на том языке, который является родным для правящей элиты.
Благодаря своей всеохватности концепт «Кыргызстан» становится практически ключом к получению власти в молодом государстве. Те, кто формируют «повестку дня» киргизского политического дискурса (в его русскоязычной версии), формируют и языковой фон для этого искусственно созданного концепта. И, естественно, закономерной оказывается и обратная связь
- силы, способные привнести в официальный дискурс собственное лексическое наполнение для концепта «Кыргызстан», начинают формировать в республике «повестку дня» (см.: [6, сс. 77-98]).
Что же собственно такое, в данном контексте, национальный или этнополитический миф? Как можно вычленить и описать его? Грань мифологического и реального остается весьма зыбкой, но все же имеются некоторые критерии, которые позволяют провести такие различия. У мифотворца и добросовестного исследователя разными являются цели.
Если исследователь стремится найти истину, то мифотворец манипулирует дискурсом или некоторыми из его составляющих для достижения целей, связанных с современной ему этнополитикой. Историческое произведение открыто для дискуссии и допускает внесение коррективов и изменений в соответствии с новой исторической информацией. В противоположность ему,миф выстраивает жесткую конструкцию, нетерпимую к критике и требующую слепой веры. Наконец, мифотворец преимущественно игнорирует принятые в современной науке методы и опирается на псевдонаучные подходы.
Весьма часто при конструировании мифа используются откровенно публицистические приемы. Миф не признает разночтений и отвергает вероятность нескольких равнозначных гипотез, он основан на стереотипизации окружающей прошлой или нынешней действительности. Следовательно, миф сознательно упрощает действительность и прибегает к неправомерным (с научной точки зрения) обобщениям на основе единичных и зачастую весьма неоднозначных фактов. Он сплошь и рядом базируется на редукционистском подходе [15, с. 14]. И понятно, почему - именно в силу своей инструментальной роли.
Сконструированный при помощи искусственного дискурса, миф играет инструментальную роль - он обслуживает совершенно конкретную современную задачу, будь то территориальные претензии, требования политической автономии или стремление противодействовать культурной нивелировке и сохранить свое культурное наследие. В глазах немалой части наших современников апелляция к древней государственности, например, облегчает борьбу за повышение политического статуса. И это еще одна из целей мифа о «Кыргызстане» - апелляция к прошлому, которое у современных киргизов, к сожалению, с точки зрения современно науки, достаточно непродолжительно во времени и главное - незначительно для формирования мировой, глобальной цивилизации.
А ведь тем, чьи предки старой государственностью не обладали, самоутверждаться в окружающем мире оказывается неизмеримо труднее. Действующего политика, национального лидера мало устраивают рассуждения ученого о сложностях интерпретации скупой информации о древней истории, о том, что порой она дает право выдвинуть несколько разных гипотез для освещения одной и той же исторической проблемы. Никакой официальный политический дискурс не может строиться на таком слабом основании. Политику нужно четкое и однозначное решение.
Только непротиворечивый миф, устанавливающий жесткие рамки «объективной истины», способен мобилизовать массы. Об этом писал еще Жорж Сорель, который и сформулировал понятие «политического мифа» (см.: [14]). По Ж. Сорелю. предназначение мифа заключается в отображении «инстинктов», «ожиданий» и «страхов» национального движения или политической партии, в придании им некоей завершенности. С тех пор многие лидеры националистических движений неоднократно и небезуспешно прибегали к такого рода мифам, чтобы вдохновить массы на те или иные политические действия. Причем, как показывает пример той же Киргизии, единожды сформированный миф, являясь самостоятельным дискурсивным концептом, то есть единицей, способной к постепенной трансформации, используется едва ли не с прямо противоположными целями различными политическими группировками - и происходит этого именно по причине его мифологической природы - то есть всеохватности.
Подобно архаическому мифу, современная этноцентристская мифология призвана объяснять мир и определенным образом направлять действия своих приверженцев. В частности, миф создает основу для символов и ритуалов, которые в соответствующих социальных и политических обстоятельствах приобретают для людей огромное значение. Миф обращен в прошлое и в будущее, полностью или почти полностью игнорируя настоящее, которое кажется ему тусклым и лишенным внутреннего смысла. Апеллируя к прошлому,
он строит вневременную схему, представляющую народ вечной и неизменной общностью. В особенности постоянными объявляются черты «национального характера» или «национального духа», которые неизменно ставят данный народ выше всех других. Так как современная эпоха видится временем упадка и морального разложения, а героика и великие деяния связываются с отдаленным прошлым, такой подход способствует расцвету иррационального, мистического восприятия истории, в соответствии с которым героическое прошлое автоматически должно обеспечить народу славное будущее.
При этом нельзя забывать, что, несмотря так называемую «глобализацию», большинство государств мира по-прежнему ориентируются на западноевропейский идеал 19-го, начала 20-го века - то есть на государство-нацию (см.: [4, сс. 189-197]). В связи с этим новые государственные образования, как правило, формируются на основе культурно-языковых общностей, осознающих себя единым целым, при том, что исторические корни этой национально-этнической единицы обязательно уходят в глубокое прошлое.
Такое вневременное и в то же время историософское видение прошлого является искусственной конструкцией, упрощающей гораздо более сложную историческую реальность (в частности, в советское время идентичность была искусственно отрезана от религии). Но именно в такой конструкции нуждается общество в определенные моменты развития. Само по себе это явление далеко не уникально. Этно-генетический миф, имеющий важную компенсаторную функцию, нужен людям в критические моменты их истории: когда этнической группе грозит утрата культуры и языка, когда этнические меньшинства борются против дискриминации и ее последствий, когда народ ведет борьбу за политическую самостоятельность, когда на развалинах империи возникают новые государства, когда имперский в прошлом народ испытывает дискомфорт, теряя прежний статус, когда два соседних народа предъявляют права на одну и ту же территорию, которую оба они издавна занимали, когда пришельцы разного этнического происхождения сплачиваются в новую этническую группу, наконец, когда единый в прошлом народ оказывается разорванным на части и образует новую диаспору. В любом случае миф о прошлом призван воспитать в людях самоуважение, сплотить их и наделить творческой энергией преодоления кризиса. Потребность в аналогичном мифе испытывали и экспансионистские империалистические государства, боровшиеся за передел мира. Не случайно такой миф сплошь и рядом составлял основу националистической истории, которая определяла облик европейской и американской исторической науки вплоть до середины XX в. и была широко представлена в школьных учебниках.
Борьба за национальное возрождение и рост националистических движений, которые разворачиваются сейчас во всем мире, ставят на повестку дня новую актуальную проблематику, связанную с особенностями националистических идеологий и их практическим воплощением. Для стран СНГ все это имеет особое значение. Ведь единая общегосударственная идеология, свойственная тоталитарному режиму и монопольно правившая еще совсем недавно в средствах массовой информации и школьном образовании, развалилась, раздробилась, и на ее место заступили многочисленные микроидеологии, отражающие интересы самых разнообразных групп. С приходом демократии Киргизия вступила в эпоху постмодерна, когда ранее приниженные, подчиненные или считавшие себя таковыми группы внезапно обрели голос и получили возможность культивировать свои особые ценности и бороться за свои
специфические социальные и политические права [6, с. 81]. Именно в этих условиях особое значение приобретает этноисторический миф, легитимирующий право данной группы на территорию, на развитие своей культуры и на политическое оформление вплоть до требования полного суверенитета.
Идеология и основанная на ней практика национального и государственного строительства политизировали этничность, тесно связав ее с административными образованиями. Этому служила разработанная в СССР теория этноса, рассматривавшая процесс этнической консолидации в качестве как бы объективно заданного и, безусловно, единственно верного направления. Тем самым в советской науке был искусственно законсервирован типичный для XIX в. либеральный подход к истории. При том, что западные ученые понимают процесс этногенеза прежде о всего как вызревание чувства единства независимо от того, на чем оно основано.
В условиях серьезного этнополитического или социально-экономического кризиса этноцентристские версии прошлого создаются и используются всеми — и теми группами, которым грозит распад, и теми, кто выражает желание от них отпочковаться и образовать новую общность. При этом каждая этническая группа интерпретирует прошлое, исходя из своих вполне конкретных сиюминутных этнополитических целей. Этот подход включает следующие достаточно универсальные компоненты [15, с. 18, 20]:
1) утверждение о необычайной древности (если не исконности) своих этнической культуры и языка в целом и на занимаемой ныне территории в особенности (миф об автохтонности);
2) стремление проецировать современные этнополитические границы как можно глубже в прошлое и, насколько это возможно, максимально расширять территорию древнего расселения своей этнической группы, что также имеет отношение к борьбе за землю (миф о прародине);
3) безусловную идентификацию своей этнической группы с вполне определенным языком, который был якобы присущ ей изначально (миф о лингвистической преемственности); иначе говоря, если переход с одного языка на другой и допускается, то не для своего, а для иных этносов, так как этот факт как бы понижает статус этноса;
4) убеждение в том, что территория своего этноса была областью формирования не только его самого, но и иных родственных или «дочерних» этнических групп, которые позднее отселились на другие земли (миф об «этнической семье»); тем самым свой этнос рассматривается по отношению к ним в качестве «старшего брата», что, следовательно, позволяет ему претендовать на важные привилегии и делает эти претензии естественными и законными;
5) стремление идентифицировать своих этнических предков с каким-либо народом, хорошо известным по древним письменным или фольклорным источникам (миф о славных предках);
6) претензии на исторический приоритет некоторых культурных (письменность) или политических (государственность) достижений своих предков по сравнению с предками соседних народов (миф о культурном лидерстве); всем националистам представляется важным подчеркивать, что их предки были создателями древнейших государств.
В случае с Киргизией, на территории которой не было «древнейших государств», создается миф о «Кыргызстане - общем доме» для «внутреннего пользования» и миф о «стране Шелкового пути» - «на экспорт» (см.: [1; 2, с. 16]). Однако второй «экономический» миф оказывается нежизнеспособным, поскольку построение его должно происходить не столько в символическом пространстве, сколько в речевых практиках и публицистических литературных материалах. Оснований для укрепления мифа о стране Шелкового пути не дает и экономическое положение в Киргизии после развала СССР (см.: [3, сс. 77-79]).
Зато «Кыргызстан» приживается в формирующемся киргизском политическом дискурсе. Принципиальное значение этого во многом искусственно формируемого концепта в том, что на первом этапе своего формирования - в первые годы существования независимой Киргизии - он действительно служил скорее объединению основных этносов республики, являясь единицей киргизского языка, переданной при помощи русской орфографии с сохранением особенностей произношения тюркоязычного населения страны.
В соответствии с концепцией построения этнополитического мифа киргизский язык, который во всех классификационных системах тюркских языков относится к кыпчакской языковой группе, не мог не стать одним из элементов мифотворчества. Однако слабое владение им правящей элитой требовало появления соединительного звена между киргизским и русским. Избежать этого было нельзя - современная киргизская научная историческая школа признает исключительную роль языка, своеобразной основы этничности любого народа, и очень важно понимать, что история языка напрямую связана с историей его носителя. «При интерпретации языковых фактов в связи с историей народа мы исходим из положения, что процесс формирования общенародного языка неразрывно связан с процессом формирования его носителя-народа» (см.: [16]).
Проблема заключается в том, что создатели мифа о Кыргызстане постепенно утрачивали монополию на развитие искусственно сформированного дискурсивного концепта. Опираясь, в первую очередь, на русскоязычную часть населения, окружение президента Акаева и его сторонники сами постепенно отказывались в своих речевых практиках от лексической единицы «Кыргызстан». И языковое отражение концепта «Кыргызстан», то есть идеи существования суверенного независимого государства, постепенно стало уходить из официальных выступлений - все чаще в лексике правящей части киргизской элиты вновь возникало наименование «Киргизия», которое не было связано со сложными лингво-символическими структурами, стоящими за концептом, наиболее близким отражением которого в языке был «Кыргызстан» (см.: [7, сс. 9-31]).
Следствием этого стал переход в монополии на создание «повестки дня» к той части политической элиты (преимущественно оппозиционной), которая в своих речевых практиках сохраняла использование понятия «Кыргызстан». Тем более, что эта часть политической элиты была уже скорее билингвальиой и свободно оперировала киргизским языком. И, следовательно, ей не требовалось, выстраивая собственную дискурсивную структуру, искусственно отделять языковые структуры киргизского политического дискурса от российского политического дискурса и бороться с его влиянием. В итоге на момент так называемой «революции тюльпанов» в Киргизии к оппозиции практически
перешла монополия на формирование идеологической «повестки дня», фактически символической стратегии молодого государства. Это стало одной из причин успешности государственного переворота в этой среднеазиатской республике.
Учитывая вышесказанное, можно предполагать, что дальнейшее изучение процесса трансформации искусственно сформированного, но постепенно трансформирующегося концепта «Кыргызстан» может быть использовано для построения прогноза о дальнейшем изменении политического дискурса в Киргизии и трансформации политического пространства в целом. В этом случае резкие политические изменения в этой республике, которые, очевидно, еще возможны в обозримом будущем, не станут для исследователей столь неожиданными.
Литература
1. Акаев А. Дипломатия Шелкового пути. Доктрина президента Кыргызской республики. - Бишкек, 1999.
2. Акаев А. Откровенный разговор. - М.: Совершенно секретно, 1998.
3. Вашанов В.А. Россия - СНГ: экономические отношения. - М.: 2002.
4. Геллнер Э. Пришествие национализма, мифы нации и класса // Нации и
национализм. - М.: Праксис, 2002.
5. ГолуновС. «Советская модель» трансформации традиционных
центральноазиатских обществ: история и современность // Центральная Азия и культура мира. - Бишкек, 2000. - № 1-2 (8-9).
6. Гражданский мир и согласие в Кыргызстане (материалы круглого стола) //
Центральная Азия и культура мира. - Бишкек, 2000. -№ 1-2 (8-9).
7. Киргизский переворот (март-апрель 2005). - М.: Европа, 2005.
8. Ковальский В.Ф. Демократические декларации и политические реалии // Постсоветская Центральная Азия. Потери и обретения. - М.: 1998.
9. Лорд Актон. Принцип национального самоопределения // Нации и национализм.
- М.: Праксис, 2002.
10. Общероссийский классификатор стран мира // http://spark.interfax.ru/help/oksm.htm
11. Переходный период в Украине и в России. Политика, экономика, этносоциальные процессы. - Киев, 1999.
12. Петров НИ., Гафарлы М.С. Курс на политическую стабильность и сотрудничество с соседями // Постсоветская Центральная Азия. Потери и обретения. -М.: 1998.
13. Смит Энтони Д. Национализм и историки // Нации и национализм. - М.: Праксис, 2002.
14. Хюбнер К. Истина мифа. - М., 1996.
15. Щнирельман В. Ценность прошлого: этноцентристские исторические мифы, идентичность и этнополитика // Аналитическая серия. - М.: 2000. - № 3, Реальность этнических мифов.
16. Юнусалиев Б.М. К вопросу о формировании общенародного киргизского языка // Труды института языкознания и литературы АН Киргизской ССР. - 1956. - Вып. VI.
THE CONCEPT “KYRGYZSTAN” AND ITS FORECASTING FUNCTIONALITY
I.S. Preobrazhensky
The Department of Comparative Political Studies
Peoples' Friendship University of Russia 10a Miklukho-Maklaya str., 117198, Moscow, Russia
The article is dedicated to the problem of defining the role of Russian language and Russian appellation and title transformation in the foundation process of the new official discourse in Kirghizia. Author suppose, that concept “Kyrgyzstan” was a basis for creation new official discourse for Russian-speaking kirghizian authorities. Author expect, that the description and the studying of concept “Kyrgyzstan” will allow to predict development of the Kirghiz political discourse and is wider Kirghiz statehood.
