CC BY
108
УДК 882-04
КОНЦЕПТ «ДОМ» В СМЫСЛОВОЙ организации ПЕТЕРБУРГСКОГО ТЕКСТА РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
© О. С. Шурупова
Липецкий государственный педагогический университет Россия, 398020 г. Липецк, ул. Ленина, 42.
Тел.: + 7 (4742) 45 17 40.
E-mail: [email protected]
В статье проводится анализ ключевого концепта Петербургского текста русской литературы — концепта «дом», который, получая репрезентацию в текстах А. С. Пушкина, Ф. М. Достоевского, В. В. Крестовского, А. А. Блока, А. А. Ахматовой, реализует в их пределах не свойственные ему в стандартной языковой картине мира оттенки смысла. Этот концепт содействует формированию особого смыслового пространства Петербургского текста, в котором традиционные для русского человека ценности получают противоположное освещение.
Ключевые слова: сверхтекст, Петербургский текст, смысловое пространство текста, концепт «дом», концептосфера.
В настоящее время большое внимание исследователи уделяют феномену сверхтекста - особого культурно-системного речевого образования, которое представляет собой совокупность текстов, объединенных своим содержанием и имеющих единую идейную установку. По мнению Ю. М. Лотмана, общность текстов, созданных различными авторами в разные эпохи, объясняется «существованием в художественном сознании авторов определенного устойчивого текста, который в многочисленных вариациях проявляется в их произведениях и может быть реконструирован исследователем» [1, с. 426]. Так, подобные системы текстов достаточно часто складываются вокруг топонимов высокой культурной значимости (Петербург, Москва, Рим, Лондон, Париж, Венеция и т.д.), объединяющих тесно связанные друг с другом, но по-своему разнообразные тексты, каждый из которых обладает своими особенностями и вносит в общее звучание сверхтекста свою ноту.
Несомненно, важнейшей частью отечественной культуры и литературы можно считать так называемый Петербургский текст, в который входят тексты А. С. Пушкина, Н. В. Гоголя, Ф. М. Достоевского, В. В. Крестовского, А. А. Блока, А. А. Ахматовой и др. и в центре которого находится противоречивый образ северной столицы, которая с самого момента своего основания вызывала у русского человека как искреннее восхищение, так и столь же искреннюю, смешанную со страхом ненависть. По утверждению В. О. Ключевского, «новая столица обошлась крайне дорого. Она строилась на чрезвычайные сборы и людьми, которых по наряду из года в год сгоняли сюда из всех областей государства, даже из Сибири, и содержали кое-как... Едва ли найдется в военной истории побоище, которое вывело бы из строя больше бойцов, чем сколько легло рабочих в Петербурге... Петр называл новую столицу своим «парадизом»; но она стала великим кладбищем для народа» [2, с. 115]. Основание Петербурга и его дальнейшая жизнь породили множество мрачных легенд, которые впоследствии легли в основу Петербургского текста русской литературы.
Анализ концептосферы данного сверхтекста, который, бесспорно, может быть признан одним из важнейших феноменов русской культуры, доказывает, что большинство концептов, вне Петербургского текста оцениваемых положительно («дом», «церковь», «лестница» и т.д.), в пределах сверхтекста приобретает отрицательный оттенок. Так, например, практически всякое закрытое пространство, в том числе и дом, в Петербургском тексте ассоциируется, по наблюдениям А. Д. Шмелева, «с душной атмосферой и может служить источником экзистенциального страха и тоски» [3, с. 93], несмотря на то, что, как утверждает В. А. Маслова, концепт «дом» «входит в ядро языкового сознания русских» [4, с. 234]. Для русского человека дом -это не только некое строение, но и семья, люди, живущие вместе, «внутреннее, обжитое человеком пространство мира, окруженное хаосом, это как бы двойник человека... Это раковина, к которой прирос человек, поэтому в него мы возвращаемся как заколдованные» [4, с. 235]. Подобное отношение русского народа к дому подтверждается многочисленными пословицами и поговорками: «В гостях хорошо, а дома лучше», «Свой уголок - свой простор», «Каково на дому, таково и самому», «Свой дом не чужой, из него не уйдешь», «Дом - полная чаша» и др. [5]. Однако герой Петербургского текста, как правило, не слишком стремится попасть домой, в тесную и узкую комнату, где он особенно остро ощущает свое одиночество, мучительное и ничем не преодолимое, и, подходя к такому дому, испытывает ощущение, подобное чувствам Раскольникова: «С замиранием сердца и нервною дрожью подошел он к преогромнейшему дому, выходившему одною стеной на канаву, а другою в -ю улицу... Этот дом стоял весь в мелких квартирах и заселен был всякими промышленниками - портными, слесарями, кухарками, разными немцами, девицами, живущими от себя, мелким чиновничеством и проч. Входящие и выходящие так и шмыгали под обоими воротами и на обоих дворах дома» (Достоевский. Преступление и наказание).
1184
раздел ФИЛОЛОГИЯ и ИСКУССТВОВЕДЕНИЕ
Таким образом, ядро концепта «дом», которое, как отмечает А. Ю. Скрыльникова, включает в себя смысловые слои «семья, близкие люди», «домашний очаг», «родное гнездо» и репрезентируется в языке при помощи ключевой лексемы «дом» в переносном значении [6, с. 16], не играет в Петербургском тексте заметной роли, в отличие от периферийных слоев этого концепта, включающих смысловой компонент «здание, строение, жилая постройка» и объективирующихся с помощью слова «дом» в прямом значении и лексем «здание», «постройка», «строение», «жилище», «жилье» и т.д. (в Петербургском тексте чаще встречаются слова «квартира», «комната», «каморка», «клетушка», «конурка»: его герои обычно не имеют собственного дома и вынуждены снимать бедные, тесные комнаты). Достаточно сопоставить описания домов, квартир, комнат, в которых обречены жить герои различных произведений, относящихся к Петербургскому тексту, чтобы сделать вывод, что концепт «дом», имеющий первостепенное значение для русской культуры в целом, а также концепты, связанные с внутренним пространством дома, в данном случае приобретают не свойственный им оттенок:
«Лизавета Ивановна была домашней мученицею... Сколько раз, оставя тихонько скучную и пышную гостиную, она уходила плакать в бедной своей комнате, где стояли ширмы, оклеенные обоями, комод, зеркальце и крашеная кровать и где сальная свеча темно горела в медном шандале!» (Пушкин. Пиковая дама);
«А вот и дом... Огарок освещал беднейшую комнату шагов в десять длиной; всю ее было видно из сеней. Все было разбросано и в беспорядке, в особенности детское тряпье. Через задний угол была протянута дырявая простыня. За нею, вероятно, помещалась кровать» (Достоевский. Преступление и наказание);
«Комнатка эта, отдававшаяся от жильцов, кроме пыли и копоти, не отличалась никаким комфортом. Два убогие стула, провалившийся волосяной диван с брошенной на него засаленной подушкой, да простой стол у окна составляли все ее убранство» (Крестовский. Петербургские трущобы); Сегодня безобразно повисли складки рубашки, На всем был серый постылый налет.
Углами торчала мебель, валялись окурки, бумажки, Всех ужасней в комнате был красный комод (Блок. Последний день).
Можно отметить, что комнаты, в которых живут герои различных составляющих Петербургского текста, очень похожи: это тесные, узкие жилища, зачастую неправильной формы, с грязными обоями и скудной меблировкой. Люди разного социального положения: воспитанница богатой графини и падшая женщина, бедный художник и чиновник, студент и ремесленник - живут в одинаково темных, тесных, неуютных комнатах, где невозможно ощутить покой и откуда хочется вырваться любой ценой. Примечательно, что «диван», «занавеска»,
«обои», «комод», в стандартной русской языковой и когнитивной картине мира ассоциирующиеся с уютом, то есть с «ощущением теплого, укромного... уголка» [7, с. 828], в Петербургском тексте предстают как атрибуты бедной, почти нищенской обстановки. Так, диваны, которые в XIX в. стали непременной принадлежностью любого рабочего кабинета, служат героям Петербургского текста и постелью, и местом, где хранится грязная одежда. Более того, с подобными предметами обстановки зачастую связаны зловещие эпизоды в жизни их хозяев: например, под диваном Раскольникова хранится заклад, с помощью которого он надеется отвлечь внимание старухи, а в стихотворении
A. А. Блока рождается еще более пугающий образ:
Меня сжимал, как змей, диван.
Пытливый гость - я знал,
Что комнат бархатный туман Мне душу отравлял (Блок. «Лазурью бледной месяц плыл...»).
Особенно зловещий смысл в Петербургском тексте приобретает концепт «лестница», который связан в русском языковом сознании с вертикалью, соединяющей небо и землю (достаточно вспомнить, что «в славянских заговорах рукописной и устной традиций описывается золотая лестница, по которой с неба или горы на землю к страждущим исцеления спускается Господь» [8, с. 278]). Кроме того, русский народ традиционно связывал образ лестницы и с испытаниями, которые проходит душа умершего человека, поднимаясь к небу. В анализируемом сверхтексте этот концепт тоже приобретает смысловой оттенок пути, связанного со страданиями и болью, через которые проходит герой текста, постоянно вынужденный подниматься по бесконечным ступеням петербургских лестниц: «Германн... увидел узкую, витую лестницу, которая вела в комнату бедной воспитанницы... » (Пушкин. Пиковая дама);
«Лестница! Грозная, теневая, сырая, - она отдавала безжалостно шаркнувший шаг... В серый день обыденна; тут ухают глухо удары: то рубят капусту; на перилах: разложенный, кошкою пахнущий, полурваный ковер» (Белый. Петербург);
Я на лестнице черной живу, и в висок Ударяет мне вырванный с мясом звонок (Мандельштам. Ленинград).
Иногда герой Петербургского текста поднимается по лестнице, полный веры в несбыточное чудо, надежд на перемену в своей судьбе (впрочем, надежды эти почти всегда обречены на гибель), но чаще темная, грязная, сырая лестница ведет к дверям в комнату героев текста, где он, бесконечно одинокий, мучится, тоскует, проливает слезы или забывается в горячечном сне. По замечанию
B. Н. Топорова, подъем по лестнице в Петербургском тексте Ф. М. Достоевского и Андрея Белого обычно ведет «не к восхождению, не к обретению себя», а к возвращению в зловещее замкнутое про-
странство, тогда как спуск есть «вход в мир иной, где ищут последний шанс, открытие последней тайны... Оно совпадает с нисхождением в загробный мир по направлению движения, но противоположно ему по цели и смыслу. Оно ради жизни» [9, с. 248].
Таким образом, если дом в русской культуре в целом представляет собой организующий центр мира, безопасное пространство, убежище, в котором можно обрести защиту и покой, то в Петербургском тексте это чуждое человеку место (столь же негативные оттенки смысла реализуют в пространстве сверхтекста и концепты внутреннего пространства дома («диван», «комод», «лестница»). Приходя домой, герой Петербургского текста остается в полном одиночестве и томится тоской, подобно лирической героине поэмы А. А. Ахматовой «Реквием»:
... Горячий шелест лета,
Словно праздник за моим окном.
Я давно предчувствовала этот Светлый день и опустелый дом .
Именно благодаря тому, что в пространстве Петербургского текста реализуются периферийные слои концепта «дом», создается миф, лежащий в основе данного сверхтекста, в котором получает
воплощение атмосфера проклятого города, где человек томится, страдает и не может обрести подлинный дом.
ЛИТЕРАТУРА
1. Лотман Ю. М. Об искусстве. СПб.: Искусство-СПб, 2005. 704 с.
2. Ключевский В. О. Сочинения в 9-ти т. Т. 4. Курс русской истории. Ч. 4. М.: Мысль, 1989. 476 с.
3. Шмелев А. Д. «Петербургский текст» на фоне русской языковой картины мира // Художественный текст как динамическая система: мат-лы международной научной конференции, посвященной 80-летию В. П. Григорьева / Институт русского языка им. В. В. Виноградова, РАН. Москва, 1922 мая 2005 г. М.: Управление технологиями, 2006. С. 89-94.
4. Маслова В. А. Когнитивная лингвистика. Минск: Тетра-Системс, 2004. 256 с.
5. Даль В. И. Пословицы русского народа: в 3-х т. Т. 2. М.: Русская книга, 1998. 704 с.
6. Скрыльникова А. Ю. Категориальная и лингвокультурологическая сущность чуждости в русском языке: автореф. дис. ... канд. филол. наук. Елец, 2008. 22 с.
7. Степанов Ю. С. Константы: Словарь русской культуры. М.: Академический проект, 2004. 922 с.
8. Славянская мифология. Энциклопедический словарь. М.: Международные отношения, 2002. 512 с.
9. Топоров В. Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического: избранное. М.: Прогресс-Культура, 1995. 624 с.
Поступила в редакцию 28.04.2010 г.
