CC BY
222
УДК 882-04
Шурупова О. С.
Ключевые типы героинь Петербургского текста русской литературы
В статье рассмотрены ведущие типы героинь Петербургского текста русской литературы: типы падшей женщины и старухи, которые противостоят друг другу в пределах сверхтекста как несчастная жертва и носительница зла. Анализ данных типов героев осуществлен на материале текстов А.С. Пушкина, Н.В. Гоголя, Ф.М. Достоевского, В.В. Крестовского, А.А. Блока.
The article is devoted to the major female types of characters in Petersburg text of Russian literature, the types of a prostitute and an old woman that oppose to each other as a poor victim and a villain. The author analyses examples from the texts written by A.S. Pushkin, N.V. Gogol, F.M. Dostoevsky, V.V. Krestovsky, A. A. Blok.
Ключевые слова: русская литература, культура, сверхтекст, сверхтекстовая картина мира, концепт, Петербургский текст, типы героинь, тип падшей женщины, тип старухи.
Key words: Russian literature, culture, super-text, super-text world picture, Petersburg text, concept, female characters, type of a prostitute, type of an old woman.
В последнее время особую актуальность приобретает проблема сверхтекста. В отечественной науке о языке существует несколько определений этого культурно-языкового феномена, который, по нашему мнению, представляет собой открытую систему текстов, которые образуют единую мифотектоническую парадигму, характеризуются сходной модальной установкой и в концептосферах каждого из которых проявляется общая сверхтекстовая картина мира [9, c. 225]. Являясь немаловажной частью любой культуры, сверхтексты оказывают серьезное влияние на ее развитие, и их анализ необходим для постижения ее основных закономерностей, для реконструкции устойчивого культурного кода, который существует в художественном сознании носителей языка и в многочисленных вариациях проявляется в их произведениях.
Несомненно, важнейшей особенностью любого сверхтекста является существование некоего «внетекстового фундамента» [3], явления, которое получает отражение во всех произведениях, входящих в данный сверхтекст. Разумеется, таким «внетекстовым фундаментом» может стать только явление, играющее немаловажную роль в развитии отечественной культуры. Так, в русской культуре существует несколько городских сверхтекстов, составляющие которых объединены вокруг образов наиболее значимых для России городов: Петербурга, Москвы и т.д.
Думается, нельзя не согласиться с мнением Н.Е. Меднис, утверждающей, что «и возникновение реальных сверхтекстов, и потребность их ис-
© Шурупова О.С., 2014
следования во многом определяются пульсацией сильных точек памяти культуры, пульсацией, настойчиво подталкивающей к художественной или научной рефлексии по поводу ряда культурно и исторически значимых в масштабах страны либо человечества явлений, таких, как Москва или Петербург в истории и судьбе России, Венеция в культурно-духовном пространстве России и Европы, Рим в общечеловеческой культуре и т.п. В ходе исследования различных литературных сверхтекстов постоянно проясняются те внутренние тенденции русской культуры, которые связаны с внутригосударственными процессами и с положением России в мировом географическом и культурном пространстве» [3].
Необходимо помнить, что сверхтекст, который строится вокруг некоего явления внетекстовой реальности, коренным образом отличается от объективизированного описания какого-либо денотата. Как утверждает Т.М. Николаева, «может совпасть у разных людей описание Ниагарского водопада, но это отражает его, водопада, бросающиеся в глаза черты» [4, с. 577]. Тексты, составляющие сверхтекст, характеризуются не только и не столько единым предметом описания, сколько единым культурным кодом. В их пределах складывается общая сверхтекстовая картина мира, что предполагает особое восприятие и отображение жизненных явлений, не всегда полностью совпадающее с тем, как представляет себе эти явления рядовой носитель языка и культуры. Петербург, Москва, Венеция нередко предстают в посвященных им сверхтекстах иначе, чем их обычно представляют. По словам Н.П. Анциферова, город представляет собой «конкретный культурно-исторический организм», обладающий своей душой, которую можно «освободить из материальной оболочки города» [2, с. 30]. Исследование того или иного городского сверхтекста может помочь нам глубже постичь далеко не всегда очевидные особенности национального восприятия данного города.
Важнейшим феноменом русской культуры, бесспорно, может быть признан Петербургский текст, многие проблемы, связанные с исследованием которого, до сих пор не получили окончательного разрешения. Как замечает В.Н. Топоров, «тема Петербурга мало кого оставляет равнодушным. Далекая от того, чтобы быть исчерпанной или окончательно решенной, она характеризуется особой антитетической напряженностью и взрывчатостью, некоей максималистской установкой как на разгадку самых важных вопросов русской истории, культуры, национального самосознания, так и на захват, вовлечение в свой круг тех, кто ищет ответы на эти вопросы» [8, с. 259]. Именно в Петербургском тексте с наибольшей яркостью проявилось характерное для отечественной литературы противопоставление и противостояние так называемого «маленького человека» и города, государства, власти, которые движут вперед общество, разрушая при этом счастье бесчисленных людей, подобных Евгению из поэмы
А.С. Пушкина «Медный Всадник», Акакию Акакиевичу из гоголевской «Шинели» или герою повести М.М. Зощенко «Коза». Не случайно во мно-
гих составляющих Петербургского текста повторяется эпизод встречи жалкого, растоптанного «маленького человека» и сурового Медного Всадника, которому безразличны страдания подвластных ему жителей города.
Практически во всех текстах, входящих в данное культурносистемное единство, появляется трагический, неразрешимый конфликт между героем Петербургского текста, ничем не примечательным человеком, мечтающим о личном счастье, и грозным, зловещим городом, всех жителей которого неминуемо ожидают страдания и скорби, так что они либо погибают, либо с честью переносят выпавшие на их долю испытания. Особенно трагичными оказываются судьбы героинь сверхтекста, большинство из которых относится к двум устойчивым типам: падшей женщины, торгующей собой, чтобы заработать на кусок хлеба, и зловещей старухи.
Появление во многих составляющих Петербургского текста героинь-представительниц первого типа, по свидетельству Н.А. Синдаловского, объясняется тем, что «Петербург как крупный морской порт на берегу Финского залива с самого начала своего существования был щедро одарен всеми признаками европейского портового города. Проституция - неотъемлемая и естественная его принадлежность» [5, с. 297]. Соблазн улицы часто оказывался непреодолимым искушением для недавних крестьянок и фабричных работниц, поселившихся в столице, и число падших женщин росло с каждым годом. Так, если в 1843 г. в Петербурге было официально зарегистрировано четыреста женщин, занимавшихся проституцией, то к середине 1860-х гг. в столице исправно функционировало уже около ста пятидесяти публичных домов. Не случайно даже в произведениях иностранных авторов, в которых говорится о Петербурге, можно встретить упоминания о страшной судьбе его жительниц. Так, герой романа Э.Л. Войнич «Оливия Лэтам» замечает: «Петербург не совсем подходящее место для человека, переживающего моральный кризис, тем более для одинокой женщины, да еще ночью» (Войнич. Оливия Лэтам). Эта сторона петербургской жизни в полной мере отразилась в Петербургском тексте, героини которого (незнакомка, которую встречает на Невском проспекте гоголевский Пискарев, Варенька Доброселова из повести Ф.М. Достоевского «Бедные люди» (Макар Девушкин спасает ее от участи, уготованной для несчастной ее «заботливой» родственницей Анной Федоровной), Сонечка Мармеладова, героиня романа Ф.М. Достоевского «Идиот» Настасья Филипповна, Чуха и Маша Поветина из «Петербургских трущоб»
В.В. Крестовского, блоковская Незнакомка и Катька из поэмы «Двенадцать», героиня повести А.М. Ремизова «Крестовые сестры» Вера) вынуждены торговать собой, чтобы выжить в Петербурге, где они совершенно одиноки, где никого не интересуют их страдания и где каждую из этих женщин подстерегают тысячи соблазнов.
Таким образом, одним из ключевых концептов Петербургского текста является концепт проститутка, включающий в себя семантический ком-
понент «женщина, продающая свое тело с целью добыть средства к существованию [6, с. 525], репрезентируется в Петербургском тексте в лексемах и словосочетаниях проститутка, камелия, содержанка, блудница, девица легкого поведения, девица отъявленного поведения, уличная девка, распутница, публичная женщина, падшая женщина, обитательница веселого дома, незнакомка, ночная бабочка, а также в устойчивых сочетаниях слов получить желтый билет, на улицу пойти, тело продать, попасть в процент: «В темной вышине четвертого этажа незнакомка постучала в дверь, -она отворилась, и они вошли вместе... Боже, куда зашел он!.. в тот отвратительный приют, где основал свое жилище жалкий разврат, порожденный мишурною образованностию и многолюдством столицы» (Гоголь. Невский проспект); «Огарок уже давно погасал в кривом подсвечнике, тускло освещая в этой нищенской комнате убийцу и блудницу, странно сошедшихся за чтением вечной книги» (Достоевский. Преступление и наказание); «.На дворе уже вечерело, а рядом,. на другом конце скамейки, равнодушно позевывая и болтая ногами, сидела какая-то аляповато одетая девица из породы ночных бабочек» (Крестовский. Петербургские трущобы). (Курсив в примерах здесь и далее наш. - О.Ш.).
Петербург полон несчастных женщин, о жизненном пути которых с горечью размышляет Раскольников: «Бедная девочка!.. Очнется, поплачет, потом мать узнает. Сначала прибьет, а потом высечет, больно и с позором, пожалуй, и сгонит. А не сгонит, так все-таки пронюхают Дарьи Францевны, и начнет шмыгать моя девочка туда да сюда. Потом тотчас больница,. ну а там. а там опять больница. вино. кабаки. и еще больница. года через два-три - калека» (Достоевский. Преступление и наказание). Разврат, который «чертоги свои ставит. по всем городам мира, . к которым. со всех концов стремятся многолюдные толпы искателей хлеба, жизни, приключений» (Крестовский. Петербургские трущобы), губит многих героинь Петербургского текста: за духовной гибелью, которую большинство падших женщин, когда-то занимавших иное положение в обществе, старается ускорить, погружаясь в беспробудное пьянство и в кутежи:
Улица, улица.
Тени беззвучно спешащих
Тело продать,
И забвенье купить. (Блок. Улица, улица.).
Равнодушие окружающих, обилие преступниц, всеми силами старающихся заманить в западню неопытную девушку, а главное, сам Петербург, холодный и жестокий, толкают этих женщин на путь порока, и старания избежать его зачастую оказываются бесплодны. Не случайно Маша Пове-тина, всеми силами старающаяся вести честную жизнь, с досадой и страхом замечает, что «судьба и жизнь словно бы нарочно ставят ей на каждом шагу капканы да барьеры» (Крестовский. Петербургские трущобы), а героиням поэзии Блока почти всегда сопутствуют таинственные «Невидим-
ка» и «старик у стены», воплощение бесовских сил, борьбу с которыми приходится вести тем, кто не хочет погрузиться в разврат. Большинство петербургских грешниц не выдерживают такой борьбы и почти с гордостью спешат отрезать себе дорогу назад, к честной жизни, погрузившись в пучину позора, продажности и беспринципности, «в безумную давку», где царит апокалипсическая блудница - С расплеснутой чашей вина / На Звере Багряном Жена (Блок. Невидимка).
Уготованную им страшную смерть многие из петербургских проституток, например, Настасья Филипповна или Маша Поветина, встречают почти с радостью: она становится для несчастных единственной возможностью вырваться из окружающей их пошлости, из «прозябания, в котором нет ни вчера, ни сегодня, ни завтра, нет никаких интересов, никаких надежд и радостей, словом, ничего - так-таки решительно ничего нет» (Крестовский. Петербургские трущобы). Однако немногие героини Петербургского текста неожиданно для окружающих и для самих себя оказываются способными преодолеть губительные обстоятельства и достичь духовного спасения:
И откликнулось небо: среди пыли и давки Появился Архангел с убеленной рукой:
Всем казалось - он вышел из маленькой лавки,
И казалось, что был он - перепачкан мукой.
Но уж твердь разрывало. И земля отдыхала.
Под дождем умолкала песня дальних колес .
И толпа грохотала. И гроза хохотала.
Ангел белую девушку в дом свой унес (Блок. Легенда).
Порочную жизнь оставляют Соня Мармеладова, нашедшая в себе силы последовать за Раскольниковым в Сибирь, и Чуха, посвящающая свои последние дни уходу за могилой дочери. Эти женщины выдерживают испытание, которому подверг их Петербург, благодаря своей любви к другому человеку, благодаря тому, что, несмотря на собственные муки, не ожесточаются настолько, чтобы не сострадать тем, кто, быть может, еще несчастнее их.
Если падших женщин можно считать невинными жертвами бесчеловечного города, в котором им приходится жить, то петербургские старухи, которые могут занимать самое разное социальное положение, от графини или генеральши до процентщицы, неизбежно оказываются носительницами зла. Всех представительниц данного устойчивого типа объединяет то, что они причиняют страдания остальным героям сверхтекста.
В структуре концепта старуха, который объективируется в языке с помощью ключевой лексемы старуха, можно выделить семантические компоненты «женщина, достигшая старости», «долго жившая, ветхая женщина», «мудрая женщина», «ведьма, колдунья» [7, с. 252], и следует отметить, что в Петербургском тексте зачастую немаловажное значение имеет последний из смысловых слоев концепта. Героини сверхтекста, от-
носящиеся к этому типу, как и ростовщики, часто имеют почти непосредственное отношение к демоническим силам, способным погубить предавшегося им жителя Петербурга. Такие женщины появляются во многих составляющих сверхтекста: в «Пиковой даме» А.С. Пушкина, «Преступлении и наказании» Ф.М. Достоевского, «Петербургских трущобах» В.В. Крестовского, «Старухе» Д. Хармса: «Графиня сидела вся желтая, шевеля отвислыми губами, качаясь направо и налево. В мутных глазах ее изображалось совершенное отсутствие мысли; смотря на нее, можно было бы подумать, что качание страшной старухи происходило не от ее воли, но по действию скрытого гальванизма» (Пушкин. Пиковая дама); «Старуха стояла перед ним молча и вопросительно на него глядела. Это была крошечная, сухая старушонка, лет шестидесяти, с вострыми и злыми глазками, с маленьким вострым носом и простоволосая. Белобрысые, мало поседевшие волосы ее были жирно смазаны маслом. На ее тонкой и длинной шее, похожей на куриную ногу, было наверчено какое-то фланелевое тряпье, а на плечах, несмотря на жару, болталась вся истрепанная и пожелтелая меховая кацавейка. Старушонка поминутно кашляла и кряхтела» (Достоевский. Преступление и наказание); Старуха, где твой черный волос, / Твой гибкий стан и легкий шаг? / Куда пропал твой звонкий голос... / Теперь тебе весь мир несносен, / Противен ход годов и дней. (Хармс. Старуха).
Эти женщины всегда одиноки (обычно они равнодушны даже к своим родственникам) и, несомненно, страдают от недостатка любви и взаимопонимания и от собственного злого нрава. Петербургская старуха пользуется своей властью над людьми, чтобы мучить их, чтобы причинять боль тем, кто попадает в ее руки. Характерным эпизодом Петербургского текста является, по замечанию А. Александрова, «столкновение молодого человека со старухой» [1, с. 175]: в «Пиковой даме» А.С. Пушкина молодой военный инженер добивается от старой графини тайны трех карт, и она гибнет, в «Преступлении и наказании» Ф.М. Достоевского студент Раскольников убивает старуху-процентщицу, в повести Д. Хармса «Старуха» бездомная старуха умирает в комнате главного героя. Некоторое сходство с таким столкновением обнаруживает и убийство Сашеньки-матушки, героини романа В.В. Крестовского «Петербургские трущобы», человеком, дочь которого она погубила. Зарубив ее топором, он открыто признается в своем преступлении: «Пусть ведут меня в часть. в тюрьму. я убил ее. Ее. волчиху. чтобы не резала больше ягнят!». Привыкшие находить единственную радость в том, чтобы мучить других, они не могут найти успокоения даже после смерти и вновь и вновь являются людям, с которыми были знакомы при жизни, что, возможно, означает их потребность в заупокойных молитвах, в сочувствии и сострадании.
Однако мистические, демонические черты петербургских старух в полной мере проявляются именно после их смерти, когда они продолжают преследовать тех, кому принесли горе при жизни: призрак графини приходит к Германну, чтобы открыть ему тайну, быть может, сопряженную «с
ужасным грехом, с пагубою вечного блаженства, с дьявольским договором» (Пушкин. Пиковая дама), процентщица, является Раскольникову в страшном сне, наконец, герой повести Д. Хармса никак не может избавиться от тела скончавшейся в его комнате старухи и чемодан с ее телом надолго становится отвратительным спутником молодого человека, причем внезапное исчезновение похищенного на вокзале чемодана, как подчеркивает А. Александров, «не разрушает союз мертвого и живого. Ведь легко допустить, что старуха. снова заявится к герою - хотя бы за своей челюстью, оставшейся в комнате» [1, с. 180].
Все составляющие данного сверхтекста объединяют общие типы героев, в том числе женские типы, и, несмотря на то, что героини Петербургского текста делятся на противостоящих друг другу страдалиц и носительниц зла, они одинаково несчастны. Любая из жительниц Петербурга обречена на страдания от одиночества, от душевной боли, от унижений, которым ежечасно подвергает человека суровая столица: семейное счастье, душевное тепло, гармония недостижимы как для влачащей нищенское существование падшей женщины, так и для богатой старухи.
Петербургский текст, пронизанный единым мироощущением, учит как своих героев, так и читателей состраданию и любви к ближнему, ибо каждая из героинь данного сверхтекста, какой бы ничтожной она ни казалась, заслуживает жалости, сочувствия, и лишь та из них, что оказывается способной на эти чувства и пытается излить их на тех, чья участь еще тяжелее, находит в себе силы преодолеть страшную петербургскую действительность и обрести покой.
Список литературы
1. Александров А.А. «Я гляжу внутрь себя.»: О психологизме повести Д. Хармса «Старуха» // Петербургский текст: Из истории русской литературы 20-30-х годов ХХ века: Межвуз. сб. / под ред. В.А. Лаврова. - СПб.: Изд-во СПбГУ, 1996. - С. 172183.
2. Анциферов Н.П. «Непостижимый город.»: Душа Петербурга. Петербург Достоевского. Петербург Пушкина / сост. М. Б. Вербловская. - СПб.: Лениздат, 1991.
3. Меднис Н.Е. Сверхтексты в русской литературе. - [Электронный ресурс]: http//www.medialib.pspu.ru (дата обращения: 30.01.2012).
4. Николаева Т.М. «Московский текст» в переписке Пушкина // Лотмановский сборник № 2. - М.: Изд-во РГГУ, 1997. - С. 577-590.
5. Синдаловский Н.А. Пороки и соблазны Северной столицы. Светская и уличная жизнь в городском фольклоре. - М.: Центрполиграф, 2007.
6. Словарь русского языка: в 4 т. / АН СССР, Ин-т рус. яз.; под ред. А.П. Евгенье-вой. - М.: Русский язык, 1987. - Т. 3.
7. Словарь русского языка: в 4 т. / АН СССР, Ин-т рус. яз.; под ред. А.П. Евгенье-вой. - М.: Русский язык, 1988. - Т. 4.
8. Топоров В.Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического: Избранное. - М.: Прогресс-Культура, 1995.
9. Шурупова О.С. К вопросу о сверхтексте // Филологические науки. Вопросы теории и практики. - 2012. - № 7 - 1. - С. 225-227.
