CC BY
0УДК 82.091
doi: 10.52470/2619046Х_2023_2_44
КОНТЕКСТЫ ВОСПРИЯТИЯ АВТОБИОГРАФИЧЕСКОЙ ПРОЗЫ С.Т. АКСАКОВА
Ю.А. Скиба
Аннотация. В статье уточняются два принципиально важных понятия - «автобиографическая проза Аксакова» и «контекст восприятия» творчества. На наш взгляд, к автобиографической прозе С.Т. Аксакова можно все публикации писателя, начиная с «Записокоб уженьи рыбы» и «охотничей трилогии», а не только трилогию «Семейная хроника» - «Детские годы Багрова-внука» - «Воспоминания». В качестве «контекста восприятия» для полноценного и адекватного понимания произведений писателя необходимо учитывать биографически-семейный контекст, а также различные историко-литературные и культурные контексты. Принципиально важна оценка полноценного историко-литературного контекста, который выявляет фактор творческих влияний или взаимовлияний писателей. Такое взаимовлияние можно увидеть между Гоголем и Аксаковым: оба писателя одновременно двигались от изображения типов - к характерам. Аксаковская проза могла, в свою очередь, повлиять на характер изображения деревенской жизни Гончаровым в «Обыкновенной истории» и «Сне Обломова». Отдельного внимания заслуживает и взаимовлияние этих писателей в раскрытии женско-мужских отношений, в частности, в изображении влияния женщины на мужчину, что противоречило существующим ранее нормам патриархального уклада. Отдельное внимание может быть уделено широкому влиянию автобиографической прозы С.Т. Аксакова на произведения М.Е. Салтыкова-Щедрина, что обозначено нами в качестве основы для самостоятельного литературоведческого исследования.
Ключевые слова: автобиографическая проза, контекст восприятия, биографически-семейный контекст, историко-культурный контекст, историко-литературный контекст.
CONTEXTS OF PERCEPTION
OF AUTOBIOGRAPHICAL PROSE BY S.T. AKSAKOV
Jul.A. Skiba
Abstract. The article clarifies two fundamentally important concepts - «Aksakov's autobiographical prose» and «the context of perception» of creativity. In our opinion, the autobiographical prose of S.T. Aksakov includes all the publications of the writer, starting with the «Notes on the fishing» and the «hunting trilogy», and not only the trilogy «Family Chronicle» - «The childhood years of Bagrov-grandson» - «Memories». As a «context of perception» for a full and adequate understanding of the writer's works, it is necessary to take into account the biographical and family context, as well as various historical, literary and cultural contexts. It is fundamentally important to assess the full-fledged historical and literary context, which reveals the factor of creative influences or mutual influences of writers. Such mutual influence can be seen between Gogol and Aksakov: both writers simultaneously moved from the image of types to characters. Aksakov's prose could, in turn, influence the character of Goncharov's depiction of village life in «The Same Old Story» and «Oblomov's Dream». The mutual influence of these writers in revealing female-male relations, in particular, in depicting the influence of a woman on a man, which contradicted the previously existing norms of the patriarchal way, deserves special attention. Special attention can be paid to the wide influence of S.T. Aksakov's autobiographical prose on the works of M.E. Saltykov-Shchedrin, which we have designated as the basis for independent literary research.
Keywords: autobiographical prose, the context of perception, biographical and family context, historical and cultural context, historical and literary context.
Цель нашей работы - рассмотреть автобиографическую прозу С.Т. Аксакова в различных контекстах восприятия и тем самым определить ее место и значимость в литературном
процессе. Обе составляющие - «контекст восприятия» и «автобиографическая проза» -в формулировке нашей темы нуждаются в пояснениях, поэтому логично начать именно с них.
Что касается «автобиографической прозы» С.Т. Аксакова, то к ней, в принципе, можно отнести все публикации этого писателя, начиная с «Записокоб уженье рыбы» (выдержали три прижизненных издания в 1847, 1854 и 1856 гг.). Затем последовали «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии» (1852 г.) и «Рассказы и воспоминания охотника о разных охотах» (1855 г.). Все они условно составляют так называемую «Охотничью трилогию» С.Т. Аксакова. Произведения эти - автобиографичны, поскольку передают исключительно личный опыт и впечатления писателя. И в то же время с появлением в печати уже первых «Записок» в них (как и в последующих) были отмечены многие достоинства, которые позволяли говорить о художественной прозе. Такоб этих произведениях С. Аксакова судили, например, Гоголь, Тургенев, Чернышевский и другие авторитетные ценители литературы. Приведем слова С.И. Машинского, составителя и комментатора собрания сочинений писателя, о первой части охотничьей трилогии: «Написанная, по свидетельству Аксакова, для «освежения» своих воспоминаний и «для собственного удовольствия», рассчитанная, казалось, на узкий круг читателей-рыболовов, она неожиданно для самого автора обрела очень широкую аудиторию и заставила Россию заговоритьоб Аксакове как о крупном художнике» [1, т. 1, с. 40-41]1.0
Тем не менее, в жанровом отношении, строго говоря, к автобиографической прозе С.Т. Аксакова принято относить другую его трилогию: «Семейная хроника» - «Детские годы Багрова-внука» - «Воспоминания». Так выстраиваются эти произведения согласно хронологии описываемых в них событий. Однако второе из них («Детские годы...») было закончено последним, в мае 1857, и полностью опубликовано в начале следующего, 1858 г. (фактически за 16 месяцев до кончины писателя) [5].
В рамках статьи мы вынуждены ограничить внимание лишь одной, а именно - первой частью автобиографической трилогии, «Семейной хроникой». Однако наши наблюдения при более широком охвате материала вполне могут быть распространены и на другие части трилогии.
Теперь обратимся к пояснению второй составляющей нашей темы - контекстов восприятия. Разумеется, здесь имеются в виду экстралингвистические, ситуативные контексты, но и среди них возможна широкая дифференциация. Так, например, составители и комментаторы «Летописи.» в Предисловии к ней справедливо указывают на биографически-семейный контекст, то есть на важность фактов, касающихся не только Сергея Аксакова, но и других членов семьи: «Это один из главных контекстов изучения жизни и творчества писателя наряду с другими» [5, с. 5]. А далее, среди этих «других», предлагается «выявить и проследить различные историко-литературные и культурные контексты, важные для осмысления биографии и произведений писателя. Среди них, например, выделяется «история с бородой и русским платьем» [5, с. 6].
Подразумеваются наклонности С.Т. Аксакова и его сына Константина отпускать бороды и демонстративно одеваться в простонародном стиле, тем самым поддерживая «дух русской старины и патриархального уклада». Раскрывая этот «контекст», составители «Летописи.» комментируют: «В таких же костюмах ходили и другие славянофилы. Так, в середине 1840-х гг. А.С. Хомяков появлялся в московских и петербургских гостиных с бородой. Это произвело сильный эффект. Впервые со времен Петра I представители благородного сословия осмелились показаться в высшем свете обросшими. Общество вначале обрушилось на эти выходки Аксаковых с бранью и едкими насмешками. В Москве ходил анекдот о русском платье Константина. В травле приняли участие не только В.Г. Белинский, А.И. Герцен и Н.П. Огарев, но также Н.А. Некрасов, И.С. Тургенев, даже сочувствовавший славянофилам Аполлон Григорьев. Дело кончилась изданием в апреле 1849 г. специального императорского указа о запрете носить дворянам бороды» [5, с. 8].
Так обнаруживается фрагмент историко-культурного, почти бытового контекста. Между тем упомянут уже и контекст «историко-литературный». Он, несомненно, более привычен и важен для нашей науки. Однако и этот контекст может разворачиваться в очень разных масштабах - например, от относительно малого (десятилетия) к большому (когда счет идет на сто- или даже тысячелетия...).
Начнем с «малого», условно - десятилетнего контекста (1840-1850-е гг.). В плане личных взаимоотношений он почти очевиден: как известно, С. Аксаков был авторитетен для многих своих современников, в том числе художников слова. Об этом свидетельствует как их личное общение, так и широкая переписка. Среди них - Гоголь, Тургенев, а также Гончаров, Лев Толстой и некоторые другие. Однако полноценный историко-литературный контекст должен включать в себя фактор творческих влияний или даже взаимовлияний писателей. И такой фактор можно с разной степенью достоверности выявить. При этом нужно учитывать, с одной стороны, признания самих писателей (зафиксированные, например, в письмах или мемуарных свидетельствах современников), а с другой стороны - что особенно важно - данные сопоставления художественных текстов.
Творческая взаимосвязь с Гоголем многих писателей этой эпохи (40-60-х гг.) не подлежит сомнению. Стала уже крылатой фраза - «Все мы вышли из «Шинели» Гоголя». Ее приписывают Достоевскому, но вопрос авторства здесь не особенно важен. Общеизвестно влияние Гоголя и на Тургенева, Гончарова, Салтыкова-Щедрина - а также и на С. Аксакова. Они были знакомы и с тех пор оставались в регулярном тесном общении с 1832 г., то есть еще до публикации «Миргорода», «Ревизора» и «Мертвых душ». (Так что можно говорить иоб особом для С. Аксакова, широком контексте его взаимоотношений с Гоголем.) С.И. Ма-шинский комментирует: «Роль Гоголя была <...> велика и непосредственна. Ю. Самарин, близко наблюдавший обоих писателей, вспоминал, с каким увлечением, бывало, слушал Гоголь изустные рассказы Аксакова и как настойчиво призывал его взяться за перо. О роли Гоголя в судьбе Аксакова-художника свидетельствует и другой хорошо осведомленный современник - И. Панаев. Произведения Гоголя, писал он, явились для Аксакова «новым словом» и «пробудили в нем новые, свежие силы для будущей деятельности. Без Гоголя Аксаков едва ли бы написал "Семейство Багровых"» [1, т. 1, с. 36-37].
И еще раз о том же влиянии Гоголя: «Много раз он побуждал Аксакова к написанию истории своей жизни. Слушая изустные рассказы Аксакова, Гоголь не раз говорил ему о том, как хорошо было бы все это написать. С еще большим энтузиазмом Гоголь укреплял его в этой мысли после появления в печати первого отрывка «Семейной хроники». В августе 1847 г. он писал Аксакову, что ему, наконец, следует начать диктовать «воспоминания прежней жизни» своей и «встречи со всеми людьми, с которыми случилось. встретиться, с верными описаниями характеров их». Этим можно было бы, добавляет Гоголь, доставить «много полезных в жизни уроков, а всем соотечественникам лучшее познание русского человека. Это не безделица и не маловажный подвиг в нынешнее время.» [1, т. 1, с. 47].
Нелишним будет задаться вопросом: таким ли уж односторонним было влияние Гоголя на Аксакова? Последний, как известно, работал над «Семейной хроникой» с большими перерывами в течение пятнадцати лет. Часть первого отрывка «Семейной хроники» была написана в 1840 г. Опубликована она была позднее, в 1846 г. Но читалась в узком кругу ранее (что было тогда обычным делом), и в этот круг входил, как уже сказано, Гоголь. Если его так явно впечатляли аксаковские «воспоминания прежней жизни» (изустные или уже написанные), так не могло ли это хотя бы отчасти влиять и на собственное творчество Гоголя? Ведь именно в эти, 1840-е гг., как известно, сам он напряженно работал над окончательной отделкой первого тома «Мертвых душ» и над его продолжением (к чему активно побуждал его Аксаков).
Е.И. Анненкова в «Путеводителе по поэме Н.В. Гоголя «Мертвые души»» указывает на особенности вступительных описаний во втором томе «поэмы» (по сравнению с первым): «Перед нами вновь провинция, «отдаленный закоулок», но в отличие от первого тома «закоулок», «глушь» олицетворяют здесь не столько отдаленность, сколько простор, необъятность. Если губернский город виделся изнутри и описание его было пронизано иронией, то здесь автор избирает иной ракурс: он смотрит на этот «закоулок» со стороны, а точнее сверху, охватывая своим взглядом все, почти всю землю, открывающуюся пытливому и жаждущему новых впечатлений взору. <.. .> Впервые открыто появившийся мотив „земного рая" в начале сюжета затем проходит через остальные главы» [2, с. 94].
Но именно это свойственно описаниям природы у С. Аксакова в «первом отрывке» (фактически в первой части) его «Семейной хроники». Вот лишь один соответствующий фрагмент: по берегам реки «тянутся, то теснясь, то отступая, отлогие, а иногда и крутые горы; по скатам и отрогам их изобильно рос всякий черный лес; поднимешься на гору - там равнина, непочатая степь, чернозем в аршин глубиною. По реке и окружающим ее инде болотам все породы уток и куликов, гуси, бекасы, дупели и курахтаны <...>; по лесистым отрогам жила бездна тетеревов; река кипела всеми породами рыб, которые могли сносить ее студеную воду: щуки, окуни, голавли, язи, даже кутема и лох изобильно водились в ней; всякого зверя и в степях и лесах было невероятное множество; словом сказать: это был - да и теперь есть - уголок обетованный» [1, т. 1, с. 80].
Такое могло впечатлить и Гоголя; не потому ли второй том его «Мертвых душ» открывается подобными же картинами?
Примерно то же касается и героев у обоих писателей. Если в первом томе «Мертвых душ» герои, будучи наделены определенным своеобразием, не слишком отличались друг от друга, то во втором каждый являет собой индивидуальный мир, с присущими ему как социальными, так и духовными чертами. Гоголю требуется не столько общность, типажность (социальная или общечеловеческая), сколько особость личности. Его занимает становление «внутреннего человека», он размышляет о «духовном пути личности».
Аксакова вообще мало занимают «типы». Он изображает, скорее, «характеры» (см. дифференциацию «типов», «характеров» и «индивидуальностей» в монографии Ф.В. Ма-каричева [6]). В центре внимания «Хроники» - образ «дедушки», Степана Михайловича Багрова. Писатель раскрывает его характер не однолинейно, а через противоречивые свойства. Можно согласиться с характеристикой этого персонажа, сформулированной С. Машинским: «Старик Багров и груб и невежествен, но вместе с тем - человек «здравого ума и светлого взгляда», умеющий «тонко понимать»; дикий зверь в ярости, он в спокойном расположении духа бывал и добр, и мягок, и душевен; жестокость совмещалась в нем с ненавистью ко лжи, плутовству <...>. Вот каков психологический диапазон этого человека» [1, т. 1, с. 53]. Дополним характеристику выразительным фрагментом из самого произведения: «.этот добрый, благодетельный и даже снисходительный человек омрачался иногда такими вспышками гнева, которые искажали в нем образ человеческий и делали его способным на ту пору к жестоким, отвратительным поступкам. Я видел его таким в моем детстве, что случилось много лет позднее того времени, про которое я рассказываю, - и впечатление страха до сих пор живо в моей памяти! Как теперь гляжу на него: он прогневался на одну из дочерей своих, кажется за то, что она солгала и заперлась в обмане <...>. Бабушка кинулась было ему в ноги, прося помилования, но в одну минуту слетел с нее платок и волосник, и Степан Михайлович таскал за волосы свою тучную, уже старую Арину Васильевну. Между тем не только виноватая, но и все другие сестры и даже брат их с молодою женою и маленьким сыном убежали из дома и спрятались в рощу, окружавшую дом; даже там ночевали» [1, т. 1, с. 90].
Три из пяти «Отрывков» (фактически частей или глав) «Семейной хроники» Аксакова озаглавлены с указанием на конкретных персонажей: «Степан Михайлович Багров»
- «Михайла Максимович Куролесов» - «Женитьба молодого Багрова» - «Молодые в Багрове» - «Жизнь в Уфе». Соответственно и в центре внимания помещается каждый из них, показанный в тесной связи с остальными персонажами, от членов семьи до прислуги. Это напоминает персонифицированные главы первого тома «Мертвых душ» Гоголя, которые можно было бы условно обозначить так: «Манилов» - «Коробочка» - «Ноздрев» - «Собаке-вич» - «Плюшкин» - «Чичиков»... Судя по дошедшим до нас главам второго тома «Мертвых душ», видимо, и в нем Гоголь предполагал условно персонифицировать главы примерно в таком порядке: Тентетников - Бетрищев - Петух - Платонов - Костанжогло - Кошкарев
- Хлобуев - Муразов - и др.
Но основные аллюзии могут возникать в другом. Во-первых, героев в их отношении к природе и участия в природной жизни Гоголь во втором томе воспринимает и описывает почти «по-аксаковски». Например, если в первом томе «хозяйственность» была представлена Гоголем в сатирическом и даже извращенном виде (Коробочка, Собакевич, Плюшкин), то во втором томе мы видим позитивный пример (Костанжогло) - вполне вероятно, не без влияния Аксакова. Заметна поэтизация, почти культ хлебопашества, который звучит в речах Костанжогло: «.уж опытом веков доказано, что в земледельческом звании человек нравственней, чище, благородней, выше». Этот образцовый хозяин говорит о земледелии как о занятии, при котором «человек идет рядом с природой, с временами года», становится «соучастник и собеседник всего, что совершается в творении» [3, с. 69, 72].
При этом Гоголь устами своего героя как бы вторит Аксакову, у которого читаем: «Неусыпно и неослабно смотрел дедушка за крестьянскими и за господскими работами: во-время убрался с сенокосом, во-время сжал яровое и ржаное и во-время свез в гумно. Урожай был неслыханный, баснословный. Крестьяне ободрились. <...>. Разумеется, дело не обошлось без вспоможения соседей, которые, несмотря на дальнее расстояние, охотно приезжали на помочи к новому разумному и ласковому помещику, попить, поесть и с звонкими песнями дружно поработать» [1, т. 1, с. 81].
Другая аллюзия связана с культом еды.
Например,об одном из гоголевских персонажей второго тома «Мертвых душ» Е.И. Анненкова справедливо замечает: «Петр Петрович Петух кульминационно завершает ряд тех гоголевских героев, которые любят и умеют не только вкусно поесть, но и вкусно пожить. Уже отмечалось, что образ еды - это некая константа гоголевского творчества. Но никто, даже старосветские помещики, не едят столько и так, как Петух, случайно встретившийся Чичикову в его путешествии по российским просторам» [2, с. 94]. Этот Петух у Гоголя советует другому помещику, вечно «скучающему» Платонову: «Попробуйте-ка хорошенько пообедать. Ведь это в последнее время выдумали скуку. Прежде никто не скучал. <.> Да и не знаю, даже и времени нет для скучанья. Поутру проснешься, ведь тут сейчас повар, нужно заказывать обед, тут чай, тут приказчик, там на рыбную ловлю, а тут и обед. После обеда не успеешь всхрапнуть, опять повар, нужно заказывать ужин; пришел повар, заказывать нужно на завтра обед. Когда же скучать?» [3, с. 51].
Персонажам «Хроники» у Аксакова также не до скуки, и они опять-таки не упускают случая покушать. Вот, например, фрагмент из первого «отрывка»: «Надобно сказать, что у дедушки был обычай: когда он возвращался с поля, рано или поздно, - чтоб кушанье стояло на столе <...>. Горячие щи, от которых русский человек не откажется в самые палящие жары, дедушка хлебал деревянной ложкой, потому что серебряная обжигала ему губы; за ними следовала ботвинья со льдам, с прозрачным балыком, желтой, как воск, соленой осетриной и с чищеными раками, и тому подобные легкие блюда. Все это запивалось домашней брагой и квасом, также со льдом» [1, т. 1, с. 97]. И ведь это сказано о совершенно обиходном, «обыденном» обеде. Что уж говорить о застольях, которые устраиваются для гостей!..
Заметим, что второй том «Мертвых душ» и «Семейная хроника» создавались Гоголем и Аксаковым фактически одновременно, как бы параллельно. И оба автора, как свидетельствуют они сами и другие участники их встреч, читали друг другу свои творческие «опусы». Не особенно даже важно - кто на кого мог влиять. Зато примечательно, что в художественно-методологическом и отчасти в содержательном отношении они двигались как бы в одном направлении: от типов - к характерам, даже с чертами индивидуальности каждого из персонажей. В этом воплощалось многообразие жизненных впечатлений обоих, Гоголя и Аксакова. В этой связи согласимся еще с одним наблюдением Е.И. Анненковой, касающимся «Мертвых душ»: «Если герои первого тома порождали такие понятия, как «чичиковщина», «маниловщина» и др., то вряд ли можно говорить о «петуховщине», «платоновщине», и не только потому, что новые фамилии (более всего - Костанжогло) сопротивляются подобному словообразованию. Гоголя занимает становление «внутреннего человека», <.> он признает уникальность пути каждого при единой цели, при общем векторе духовного развития» [2, с. 99].
Во многом по-другому складывались творческие взаимоотношения у Аксакова с Гончаровым. Последний, в отличие от Гоголя, не входил в «узкий круг» знакомцев патриарха-Аксакова (по возрасту их разделяло более 20 лет). Однако первая часть «Хроники» была опубликована в 1846 г. Так что описания в ней поместья и хозяйства Багровых вполне уже могли повлиять на картины деревенской жизни в первом романе Гончарова «Обыкновенная история». Вспомним, как уговаривала Александра Адуева его матушка оставаться в родном поместье: «- Погляди-ка, - говорила она, - какой красотой Бог одел поля наши! Вон с тех полей одной ржи до пятисот четвертей сберем; а вон и пшеничка есть, и гречиха; только гречиха нынче не то, что прошлый год: кажется, плоха будет. А лес-то, лес-то как разросся! Подумаешь, как велика премудрость Божия! Дровец с своего участка мало-мало на тысячу продадим. А дичи, дичи что! и ведь всё это твое, милый сынок: я только твоя приказчица. Погляди-ка, озеро: что за великолепие! истинно небесное! рыба так и ходит; одну осетрину покупаем, а то ерши, окуни, караси кишмя кишат: и на себя и на людей идет. Вон твои коровки и лошадки пасутся. <.> И ты хочешь бежать от такой благодати» [4, т. 1, с. 178]. Тем более это касается позднейшего гончаровского «Обломова»: знаменитая идиллия «Сна Обломова» также как будто навеяна аксаковскими описаниями.
Но еще более примечателен другой вектор возможных взаимовлияний Аксакова и Гончарова. Имеется в виду выраженность своеобразия во взаимоотношениях мужчин и женщин. И кому здесь принадлежит «пальма первенства» - вопрос не совсем ясный.
С одной стороны, в первых частях «Семейной хроники» такое уже присутствует в колоритном выражении. Например: «.ткацкого холста на рубашки (т.е. тонкого, не домашнего - Ю.С.) Арина Васильевна не давала Степану Михайловичу, и всякий читатель вправе заметить, что это не сообразно с характерами обоих супругов. Но как же быть - прошу не прогневаться, так было на деле: женская натура торжествовала над мужскою, как и всегда! Не раз битая за толстое белье, бабушка продолжала подавать его и, наконец, приучила к нему старика. Дедушка употребил однажды самое действительное, последнее средство; он изрубил топором на пороге своей комнаты все белье, сшитое из оброчной лленой холстины, несмотря на вопли моей бабушки, которая умоляла, чтоб Степан Михайлович «бил ее, да своего добра не рубил.», но и это средство не помогло: опять явилось толстое белье - и старик покорился.» [1, т. 1., с. 92]. То есть грубой силе супруга противопоставила то, что сейчас принято называть «мягкой силой», - и последняя взяла-таки верх.
С другой стороны, подобную неясность в иерархии супругов (Адуев-старший - его жена) отражает, в свою очередь, и Гончаров в «Обыкновенной истории». Вот показательная сцена:
« - Смотря по тому, дядюшка, - продолжал Александр, - как вы беззаботно сидите в кабинете, когда тетушка почивает, я догадываюсь, что этот мужчина...
- Тс! тс!.. молчи, - заговорил дядя, махая рукой, - хорошо, что жена спит, а то... того...
В это время дверь в кабинет начала потихоньку отворяться, но никто не показывался.
- А жена должна, - заговорил женский голос из коридора, - не показывать вида, что понимает великую школу мужа, и завести маленькую свою, но не болтать о ней за бутылкой вина...
Оба Адуевы бросились к дверям, но в коридоре раздались быстрые шаги, шорох платья - и всё утихло.
Дядя и племянник посмотрели друг на друга.
- Что, дядюшка? - спросил племянник, помолчав.
- Что! ничего! - сказал Петр Иваныч, нахмурив брови, - некстати похвастался. Учись, Александр, а лучше не женись или возьми дуру: тебе не сладить с умной женщиной: мудрена школа! <...>
- Она похвасталась, - начал он потом, - какая у ней школа! у ней школы быть не могло: молода! это она так только... от досады! но теперь она заметила этот магический круг, станет тоже хитрить... о, я знаю женскую натуру! Но посмотрим..» [4, т. 1, с. 304].
Как бы то ни было, безусловное влияние Аксакова на Гончарова следует признать по вектору другого тематического мотива. По трем последним частям «Семейной хроники» (а также и в последующих произведениях Аксакова) прослеживается противоречащее патриархальным нормам влияние женщины, невесты и затем жены, - на мужчину. В «Хронике» Софья Николаевна Зубина (прототипом которой являлась мать С. Аксакова) «вполне разглядела своего жениха! Она не ошиблась в том, что он имел от природы хороший ум, предоброе сердце и строгие правила честности и служебного бескорыстия, но зато во всем другом нашла она такую ограниченность понятий, такую мелочность интересов, такое отсутствие самолюбия и самостоятельности, что неробкая душа ее и твердость в исполнении дела, на которое она уже решилась, - не один раз сильно колебались; не один раз приходила она в отчаяние» [1, т. 1, с. 176]. И далее, уже в супружеской жизни, ей приходится направлять и корректировать поведение и даже чувства избранника-мужчины, т.е. воспитывать его, чтобы «поднять» до своего уровня.
Всё это в более развернутом художественно-психологическом виде было выражено у Гончарова позднее, в романе «Обломов» (который был опубликован в год кончины С.Т. Аксакова - Ю.С.), - во взаимоотношениях Ольги Ильинской с Ильей Ильичем. Вот лишь один соответствующий фрагмент авторского комментария: «У ней, в умненькой, хорошенькой головке, развился уже подробный план, как она отучит Обломова спать после обеда <...>. Она мечтала, как «прикажет» ему прочесть книги, <...> потом читать каждый день газеты и рассказывать ей новости, писать в деревню письма, дописывать план устройства имения, приготовиться ехать за границу - словом, он не задремлет у нее; она укажет ему цель, заставит полюбить опять всё, что он разлюбил <...>. И всё это чудо сделает она, такая робкая, молчаливая, которой до сих пор никто не слушался, которая еще не начала жить! Она - виновница такого превращения! <.> Он будет жить, действовать, благословлять жизнь и ее. Возвратить человека к жизни - сколько славы доктору, когда он спасет безнадежного больного! А спасти нравственно погибающий ум, душу?..
Она даже вздрагивала от гордого, радостного трепета; считала это уроком, назначенным свыше. Она мысленно сделала его своим секретарем, библиотекарем» [4, т. 4, с. 205].
Еще более широкое влияние мог оказать автор «Семейной трилогии» на позднего М.Е. Салтыкова-Щедрина. Последний называл асксаковскую Хронику «драгоценным вкладом, обогатившим русскую литературу». А в «Пошехонской старине» у Щедрина-писателя содержится рассказ вымышленного повествователя, Никанора Затрапезного (где ощущается автобиографическое воспоминание самого автора) о том, как он, имея уже за тридцать лет,
впервые «почти с завистью» познакомился с «Детскими годами Багрова-внука» и какое сильное впечатление произвела на него эта книга. В принципе саму «Пошехонскую старину» можно ставить в творческую параллель к семейной трилогии Аксакова, только с «переменой оценочных знаков» (с позитивных у Аксакова - на негативные у Щедрина). Однако акса-ковское в этом последнем художественном произведении Щедрина - настолько серьезная и масштабная тема, что этому должна быть посвящена особая работа.
Примечание
1 Ссылки на собрание сочинений Аксакова С.Т. даются с указанием тома и страницы. Здесь и далее в цитатах курсив наш, за исключением особо оговариваемых случаев.
Библиографический список
1. Аксаков С.Т. Собрание сочинений: в 4 т. М., 1955.
2. Анненкова Е.И. Путеводитель по поэме Н.В. Гоголя «Мертвые души». М., 2011.
3. Гоголь Н.В. Полное собрание сочинений: в 14 т. М.; Л., 1951. Т. 7.
4. ГончаровИ.А. Полное собрание сочинений и писем: в 20 т. СПб., 1997.
5. Летопись жизни и творчества С.Т. Аксакова (1791-1859 гг.) / сост.: В.В. Борисова, Е.П. Никитина, Т.А. Терентьева. Уфа, 2010.
6. Макаричев Ф.В. Художественная индивидология Ф.М. Достоевского. СПб., 2016.
Ю.А. Скиба
учитель русского языка и литературы
ГБОУ «Средняя общеобразовательная школа № 508», г. Санкт Петербург E-mail: cool_11@mail.ru
