CC BY
49
нем дне... [58]. Прошлое конструкциями подобного типа в текстах поэта практически не обозначается (Гремел трамвай по Миллионной, / и за версту его слыхал / минувший день в густых колоннах, / легко вздыхая, утихал [59]).
Таким образом, день в поэтической картине мира И. Бродского находит яркое выражение, проявляя свою многоплановую сущность, заключенную в многообразии коннотативных оттенков, формирующихся за счет метафорических преобразований, персонифицированных образов, аллегорических определений, различного рода тропических выражений и индивидуально-авторского переосмысления.
Примечания
1. Гуревич А. Я. Категории средневековой культуры. М., 1984. C. 103.
2. Маслова В. А. Введение в когнитивную лингвистику: учеб. пособие. М., 2006. С. 77.
3. Ерофеева А. А. Метафорические репрезентации циклических темпоральных концептов в поэтической картине мира Р. М. Рильке // Научный Вестник Воронежского государственного архитектурно-строительного университета. 2009. С. 33.
4. Фасмер М. Этимологический словарь русского языка: в 4 т. Т. 1. М.: Астрель, 1978. С. 341.
5. Яковлева Е. С. О понятии «культурная память» в применении к семантике слова // Вопросы языкознания. 1998. № 3. C. 65.
6. Кравченко А. В. Язык и восприятие: когнитивные аспекты языковой категоризации. Иркутск, 2004. С. 77-78.
7. Алтанцэцэг Д. Отношение к времени как отражение целостности мировосприятия: концепт день в русском и монгольском языках (на материале письменных памятников // Известия Российского государственного педагогического университета им. А. И. Герцена. Аспирантские тетради. 2008. № 37(80). С. 66.
8. Ожегов С. И, Шведова Н. Ю. Толковый словарь русского языка: 80 000 слов и фразеологических выражений. М., 2006; Ефремова Т. Ф. Новый словарь русского языка. Толково-словообразовательный. URL: Ьир://%'%'%'.е(тетоуа.т(Ъ/свободнь1й; Толковый словарь русского языка: в 4 т. / под ред. Д. Н. Ушакова. URL: http://ushakov-online.ru/.
9. Чугунова С. А. О роли движения в понимании времени: язык и образное мышление // Вестник Ленинградского государственного университета им. А. С. Пушкина. 2008. № 5 (19). С. 135-143.
10. Бродский И. А. Стихотворения и поэмы (основное собрание). URL: http://lib.ru/BRODSKIj/ brodsky_poetry.txt
11. Там же.
12. Там же.
13. Там же.
14. Там же.
15. Там же.
16. Там же.
17. Там же.
18. Там же.
19. Там же.
20. Звездова Г. В. Русская именная темпоральность в историческом и функциональном аспектах. Воронеж, 1996.
21-59. Здесь и далее цит. по: Бродский И. А. Стихотворения и поэмы (основное собрание). URL: http:/ /lib.ru/BRODSKIj/brodsky_poetry.txt
УДК 82.09
С. В. Маклакова
КОНТЕКСТ ГЕРОЯ И КОНТЕКСТ АВТОРА В РОМАНЕ В. АКСЕНОВА «ВОЛЬТЕРЬЯНЦЫ И ВОЛЬТЕРЬЯНКИ»
Статья посвящается проблеме совпадения и различения контекста автора и персонажей.
The article is devoted to the problem of concurrence and distinction of the author's context and the character's context in V. Aksyonov's novel "Voltairian Men and Women".
Ключевые слова: контекст, точка зрения, авторская ирония.
Keywords: context, the point of view, the author's irony.
В данной статье в центре нашего внимания -проблема взаимодействия контекста автора и героя в романе В. А. Аксенова «Вольтерьянцы и вольтерьянки». Под контекстом мы понимаем отрывок текста, речи, образующий семантическое единство вследствие пересечения образной системы, соотносящейся с точкой зрения автора и его героя. Представление о контексте в романе Аксенова сформировалось у нас на основе работ Н. Н. Амосовой и И. В. Арнольд. Н. Н. Амосова определяла контекст как сочетание многозначного слова и соотносимых с ним единиц-индикаторов. Тезис о «творческом» понимании стилистического контекста применительно к художественной речи получил теоретическое развитие у И. В. Арнольд, считающей, что понимание и интерпретация художественного текста должны основываться не на минимуме, а на максимуме дистантных связей, которые могут быть установлены между словами и возможными ассоциациями в тезаурусе читателя [1].
Рассмотрим соотношение точек зрения автора и героя в романе. В положительном герое Аксенов ценит, прежде всего, романтическую отзывчивость на красоту и сложность жизни. Для творчества писателя такой герой оказался своеобразной визитной карточкой. В романе «Вольтерьянцы и вольтерьянки» концепция положительного героя формулируется Михаилом Земсковым -одним из центральных персонажей романа. Кон-ценция героя возникает из взаимодействия иронической манеры авторского повествования и наи-
© Маклакова С. В., 2011
вного наукообразия просвещенного века, присущего Мише Земскову. «Новое поколение все-таки должно проявляться новыми, или, как нынче гласят, "байроническими" взглядами на сущий мир, иначе в мире нарушится циркуляция жидкостей и слизей» [2]. Совпадение мнений автора - частного лица и автора-рассказчика, субъекта творческой воли в художественном тексте - говорит о стремлении к полному совпадению дистанции между контекстом героя и контекстом автора в художественном мире Аксенова.
В романе Аксенова, в силу авторской установки, герои (прежде всего - центральный герой) на интеллектуальном уровне совпадают с автором романа. Поэтому и речь героя может восприниматься как авторское высказывание.
Современная критика упрекала В. Аксенова в стремлении разложить авторскую партию на несколько близких ему персонажей. Так, А. Василевский писал по поводу романа «Ожог»: «Аксенов хорош.., пока говорит от собственного лица, не прячась за спины пяти, как в романе "Ожог",
персонажей..... Очевидное же преобладание в
текущей словесности и вообще "серьезной" словесности нашего времени произведений от первого лица я связываю не с тем, что литература вымысла себя исчерпала, а с иссяканием у современных писателей собственно художественного дара, позволяющего создавать достоверные и независимые от автора характеры. Мы имеем тут дело не только с эстетическим, но и с человеческим кризисом» [3]. С формальной позиции это высказывание можно применить и к роману «Вольтерьянцы и вольтерьянки»: в нем также авторская позиция разложена на несколько голосов (Миша, Афсиомский, Вольтер). Однако это вовсе не означает творческого кризиса. Нам кажется, что в данном случае речь идёт о приёме многоголосия, свойственного русской литературе, который несколько преобразуется в романе из-за сильного субъективного начала.
В оценке критика генеральная тенденция современной прозы, воспроизводящей зависимость характеров и духовного состояния героев от образа мыслей (внутреннего мира) автора, их «несамостоятельность» противопоставлена опыту классики, традициям реалистической прозы XIX в. Так, на специфические особенности повествования, свойственные пушкинской прозе, указывал С. Бочаров: «Множественные, разнообразные "я" (как женские, так и мужские) начинают сразу из мира, без авторской предпосылки. Их словно освободила редукция одного всеобъемлющего авторского «я», они говорят самостоятельно» [4].
Сквозь исторический план романа просвечивает его инвариантная схема, универсальная модель российской политической проблематики в ее «вечном» тематическом аспекте - в пересече-
нии личного и социально-исторического планов бытия. Это пересечение происходит без ведома персонажей романа: ни Вольтер, ни Екатерина, и никто другой в этом пространстве ничего не знают о техническом прогрессе XX в., о джазе, о Пушкине и Окуджаве. Только Михаил Земсков время от времени прозревает «параллельные миры»: «Короче говоря, Коленька мой дорогой, за те годы восемнадцать раз я был страстно, как мальчишка, влюблен и жадно жаждал, как, быть может, когда-нибудь в песне споют, эту Ея Величество Женщину...» [5].
По авторской воле персонажи действуют в пределах философских и идеологических установок XVIII столетия (конечно, условной, в тех чертах и аспектах, что «признаны над собою» самим автором). Авторской задачей стала актуализация этой философии и идеологии вплоть до полного совмещения ее с соответствующими реалиями современности.
Точки пересечений двух эпох как раз и являются вехами сюжетного развития. Авантюрные элементы в составе аксеновской исторической мистификации (погони в жанре «экшн», совпадения, нечаянные встречи, секретные поручения) до поры до времени маскируют, заслоняют собой подлинный сюжет. Поэтому нам кажутся несправедливыми упреки автору со стороны
B. Бондаренко. Критик упрекал автора «Вольтерьянцев» в блеске, избыточности и аляповатости слога, который, с точки зрения рецензента, ничем не скорректирован: «Читатель у романа, конечно, есть, - утверждает критик, - СВОЙ читатель: "Махайте, махайте мне! Дайте мне атмос-фэрры! (большие буквы принадлежат критику. -
C. М.)"» [6]. На наш взгляд, подобный вывод не учитывает особенностей повествования, тем более концептуального для Аксенова приема совмещения контекста героев и контекста автора.
В. Аксенов направляет движение сюжета, стилистически организуя историческое пространство XVIII столетия. Приметой авторского стиля становится самоирония героев, в том числе и носителей авторской точки зрения. Авторская игра с материалом вызывает у критика ассоциации с сюжетом «а ля Дюма, то ли а ля Пикуль, то ли а ля Шаров-Буйда», в тексте «Вольтерьянцев» он замечает лишь «полновесный романный драйв, когда НА СВЕЖИЙ ВЗГЛЯД читатель будет с интересом внимать и спорам, и судьбам персонажей. Но только на "свежачок."» (большие буквы принадлежат критику. - С. М.) [7]. С точки зрения литературоведческого анализа критической статьи, представляется любопытным отметить, что В. Бондаренко увлекает стиль Аксенова, и эту «игривость» слога он многократно воспроизводит. Так называемые «выспренние рас-суждансы», о которых пишет В. Бондаренко, в
романе появляются лишь в тех фрагментах, когда повествование связано с героями XVIII столетия. В этом случае они маркированы авторской иронией или скепсисом.
Настоящий сюжет романа «Вольтерьянцы и вольтерянцы» - а не его игровая фабула - движется по точкам пересечения реального и метафизического планов, повсюду разбросанным в романе. Сами действующие лица не имеют ни малейшего понятия об этом подлинном сюжете: все авторские намеки и аллюзии, формирующие ткань этого подлинного романного сюжета, обращены через головы действующих лиц прямо к читателю. Персонажи послушно разыгрывают свои партии в духе традиционного авантюрного романа о королях, заговорах, интригах, секретных переговорах, любовных перипетиях, но читателю автор рассказывает и другую историю помимо этой, достаточно увлекательной и вместе с тем достаточно простодушной. Трудность текста, его сюжета определяется тем, что совмещаются две различные системы мировидения, одна из которых - принадлежащая веку восемнадцатому - подвергается активной корректировке современным опытом и современной мировоззренческой гибкостью.
Роман Аксенова погружает читателя в атмосферу политических и любовных интриг XVIII столетия, и это требует не только от автора, но и от читателя серьезного интеллектуального напряжения. Для читателя - это необходимость свыкнуться со стилистической нюансировкой образной системы. Для автора - необходимость освоения приемов авторского мастерства писателя XVIII столетия. Так, характеризуя допушкинскую литературу, Ю. М. Лотман замечал: «Для русской поэзии допушкинского периода характерно было схождение всех выраженных в тексте субъектно-объектных отношений в одном фиксированном фокусе. В искусстве XVIII века, традиционно определяемом как классицизм, этот единый фокус выводился за пределы личности автора и совмещался с понятием истины, от лица которой и говорил художественный текст. Художественной точкой зрения становилось отношение истины к изображаемому миру. Фиксирован-ность и однозначность этих отношений, их радиальное схождение к единому центру соответствовали представлению о вечности, единстве и неподвижности истины» [8].
Эту культурно-историческую идентификацию роли автора в литературе VXIII в. Аксенов разрабатывает в «Вольтерьянцах» как романную тему. Вместо предъявления монологической истины о пользе просвещения, о необходимости смягчения нравов, понятой как вполне рациональная задача, стоящая перед общественными институтами, автор конструирует ситуацию поиска
этой самой истины - поиска среди разноголосицы противоречащих друг другу ценностей и ориентиров, представленных голосами героев романа. Вольтер в романе Аксенова выступает за свободу и права личности, но всё же, главным образом, его идеал оформляется только в негативном виде - как призыв сокрушить лицемерие. Государственные интересы, которые представляют в романе Екатерина и Фридрих Второй, лишь часть возражений против анархии. Гораздо более существенны те контрдоводы, которые представлены в прозрениях Михаила Земскова и которые касаются антирелигиозных воззрений Вольтера. «А мне кажется, они (интеллигенты. -С. М.) обнаружили, что у атеизма нет никакого ответа, кроме невежества и отчаяния. Рационалистическая этика провалилась. Вы всегда яростно выступали против концепции первородного греха, однако никогда не полагали ее глубокой метафорой инстинктов жизни. По сути дела, мы, в том числе и мы, заведомые вольтерьянцы и вольтерьянки, можем прийти к идее того, что религиозная вера - это самое драгоценное достояние человека, только она одна, противостоя гниению и тлену, может поддержать и облагородить наше существование» [9].
Явной авторской поддержкой отмечены и размышления Екатерины в старости, свидетелем которых в романе выступает Михаил Земсков: «В ту встречу на ужине, смешанном с завтраком, она мне сказала: "Ах, Миша, России еще целый век придется расхлебывать вольтерьянские вольности"» [10].
Западники и «славолюбы» образуют в романе другой очаг проблемности. Роман «Вольтерьянцы и вольтерьянки», как характеризует его Анатолий Найман, - «это книга о России, ищущей Запада, конкретно в лице Франции, и о Западе, воображающем себе Россию и вчитываю-щем в нее себя» [11]. Автор делает выбор в пользу ценностей западной цивилизации, однако в попытке быть объективным представляет и контраргументы другой стороны в этом культурно-историческом споре.
Несокрушимой уверенности в правоте того или иного идеала в романе так и не найдется. Темы, репрезентативные для XVIII в., - «я царь, я раб, я червь, я Бог», «не скот, не дерево, не раб, но человек», «и истину царям с улыбкой говорить» -поставлены автором романа в контекст последующего развития русской культуры.
Очень многое остается в романе принципиально «незавершенным»: авторская окончательная позиция так и будет незадействованной относительно целого ряда вопросов, поднятых в романе в составе его тем.
В этом аксеновском романе просветительская и классицистская модель судьбы и миссии чело-
века в мире - словно «картинка», предварительная концепция, на фоне которой совершается, нарушая ее, индивидуальная, частная история героев. Но пойдет она не теми путями, которыми ходил век XVIII. В этом, в первую очередь, и проявилась основная идеологическая направленность авторской художественной воли.
Философия гедонизма, крайняя снисходительность к тому, что и в те строгие, и в более поздние времена одинаково называлось моральной распущенностью, невозмутимо «встраивается» в повествование о веке, чьими идеологемами стали долг и честь, необходимость жертвования личными интересами во имя блага человечества. Для автора эти идеологемы оказываются дискредитированными: «В конце концов, со сцены пропали оба, и Федор Августович, и Миша, осталось только длительное щастие народное» [12]. В этом эпизоде проявилась, вообще свойственная Аксенову, тяга к шутке, к эпатажу, к вольнодумству, входящему в число основных ценностных приоритетов в его художественном мире.
Писатель настойчиво компрометирует комплекс идей, который связан с утопическими упованиями на разум и добрую волю человечества, изображая его представителей довольно слабыми, малодушными, беспринципными и «увлекающимися» персонами. Эту тему выражает проходящая через весь роман фонетическая деградация значимого для культурного кода «старинной эпохи» слова «человек», его постепенная редукция до пьяно-развязной формы «челаэк». Об этой же направленности авторской воли свидетельствует то обстоятельство, что сквозным мотивом в «Вольтерьянцах и вольтерьянках» становится ироническое наваждение Ксенопонта Аф-сиомского, упорно путающего «человечество» и «пчеловодство».
Мысль об избранности вершителей судеб мира сопровождается иронией, которая выражается в нагнетании столь несвойственной для авторского стиля Аксёнова помпезности, напыщенности и патетики, освещая, таким образом, фальшь в структуре такого, например, утверждения: «Подданные могут веселиться и предаваться юмору, но лишь властелины и независимые, сиречь фи-лозофы, должны даже и сквозь юмор понимать трагедию жизни» [13].
Именно авторский контекст преобразует развитие сюжета таким образом, что нравственно-эстетический идеал XVIII столетия (культ долга и чести, вера в разум и в возможности человека в деле прогресса) не воспринимается всерьез даже его непосредственными творцами и вдохновителями. Герои романа то и дело выглядят внушительно, с блеском выбираются из затруднительных положений, производят впечатление находчивостью и остроумием - и это происходит имен-
но в моменты, когда им «приходится» попирать те идеалы, верность которым они провозглашают на словах. Идеалы - это только мода, это то, чего требует хороший тон от светского человека, не больше. Государственные заботы Екатерины состоят в романе, главным образом, в том, чтобы произвести впечатление на Вольтера.
Недоверие и глубокий пессимизм возникает в авторском контексте тогда, когда речь заходит о перспективах политического устройства мира на началах справедливости и гармонии: «Фокусы утопии уступают место историческим деяниям» [14]. Так анонсирует автор главу, в которой речь пойдет о «бандитствующем сброде». В этом смысле «достается» даже Вольтеру и Екатерине, которые изображены в романе как обаятельные, интересные и значительные личности. Но они хороши у Аксенова именно и только как частные лица. Когда же речь заходит об их «служебных» достижениях, автор становится предельно скептичен.
Добрая воля монархов и философов неизбежно, по Аксенову, превращается в бесплодные и опасные благие намерения, которыми, по пословице, известно куда дорога вымощена; ни монархи, ни философы, ни даже чаемый просветительский идеал - союз власти и мудрости - не может ни спасти, ни уберечь мир от разрушительных сил зла.
Не может спасти от зла и столь любимая всеми «положительными» персонажами в романе, включая и автора, западная цивилизация, пытающаяся сохранить свои идеалы свободы и зако-нопорядка, но то и дело проигрывающая решающие сражения обыкновенным бандитам. Ирония автора на этот счет приобретает явственный привкус горечи. «Рожи висельников приблизились (откуда такие рваные ноздри взялись в богобоязненном Мекленбурге?)» [15]. В таких фрагментах текста Аксенова трудно представить правоверным западником: художественная правда подвергает корректировке его субъективные пристрастия. Все страшные и зловещие происшествия, пляски и пиры нечистой силы происходят в ак-сеновском романе не в пространстве «дикой» России, а в пространстве «цивилизованном», европейском.
В романе есть эпизод, свидетельствующий о попытке автора сбалансировать аргументы сторон в споре России и Запада, который Аксенов вводит в роман в качестве довольно большой и значительной темы. «Стало быть, мой Вольтер, вас не полностью удовлетворило описание тех манифестаций, данное вам Франсуа-Пьером Пикте?» - с усмешечкой проговорил Фон-Фигин. Вот эти усмешечки, подумал Вольтер, они свойственны русским грандам, когда они встречаются с попытками Запада в их делах разобраться» [16].
Заметно, что автор, в данном случае, готов присоединиться к этим «усмешечкам», сдерживающим педагогический энтузиазм и корректирующим самоощущение людей Запада (даже таких, как мудрец Вольтер) в тот момент, когда столкнувшись с другим типом цивилизации, они пытаются демонстрировать самодовольство и моральное превосходство.
С другой стороны, западнический комплекс идей в достаточной степени скомпрометирован в романе тем, что он превращен в феномен моды такими его адептами, как Афсиомский. Попытки этого героя представить себя в роли идеолога наталкиваются на последовательное противодействие автора, неизменно вышучивающего такие попытки. Так, в страстном монологе Аф-сиомского, защищающего свои «убеждения», слишком заметна «летучесть» всех его «настроений», меняющихся в зависимости от личной благосклонности к нему персонажей из обеих враждующих партий российской политики и литературы: «Нет, Александр Батькович, не воз-лагайтесь на мои летучие славянофильские настроения! Думая сейчас о замшелом патриархальном укладе, коему вы поете осанну, об отторжении вами просвещенного идеала, я вслед за моим учителем и другом повторяю: Ecrasons L'Infame!» [17]. Свои личные интересы, продиктованные тщеславием, Афсиомский облекает в патетические формы идеологического противостояния, героическим участником которого он якобы является.
Аксенов изображает источник злых и мерзких человеческих поступков мистически: роман наводнен нечистой силой, с которой ее «владельцы» (особенно облеченные властью, но и Вольтер тоже) настолько сжились, что воспринимают своих причудливых и страшненьких демонов как неустранимую часть пейзажа. В романе существует разработанное автором «параллельное» пространство, источник метафизических причин для происходящего в эмпирической реальности. «В замке Доттеринк-Моттеринк идут куртуазные дискуссии, а между тем в пространстве между
временем и невременем вспыхивают и накатываются одна на другую вольтеровские войны междоусобных свар» [18]. Это противопоставление неведения опасности, с одной стороны, и изощренности атак зла - с другой, принадлежит, безусловно, контексту автора: никто из участников этих дискуссий не обладает таким объективным метафизическим взглядом на события, участниками которых они являются.
Таким образом, авторский контекст в романе «Вольтерьянцы и вольтерьянки» то и дело корректирует и комментирует контекст героя, формируя тем самым стабильную систему оценок, ценностных координат и устойчивых характеристик в системе образов персонажей и, шире, в составе того образа мира, который возникает в пространстве романа.
Примечания
1. Арнольд И. В. Проблемы диалогизма, интертекстуальности и герменевтики. СПб., 2002. С. 18.
2. Аксенов В. Вольтерьянцы и вольтерьянки: старинный роман. М.: Эксмо, 2009. С. 425.
3. Василевский А. Аксенов есть Аксенов есть Аксенов... // Новый мир. 1998. № 1. С. 205.
4. Бочаров С. Повествование в прозе // Поэтика Пушкина. М., 1974. С. 206.
5. Аксенов В. ... С. 431.
6. Бондаренко В. Кунстштюк с подогревом, или а почем нынче «Букер»? (О романе Вас. Аксенова «Вольтерьянцы и вольтерьянки») // LiBRARY.ru Лики истории и культуры. URL: http://www. library. ru/2/liki/ sections. php?a_uid=88
7. Там же.
8. Аотман Ю. М. Структура художественного текста. М., 1970. С. 320-321.
9. Аксенов В. ... С. 461.
10. Там же. С. 450.
11. Найман А. Переписка пейзажного масла. Василий Аксенов о России и Западе // Новая газета. 2004. 4 марта.
12. Аксенов В. ... С. 146.
13. Там же. 124.
14. Там же. С. 357.
15. Там же. С. 107.
16. Там же. С. 155.
17. Там же. С. 65.
18. Там же. С. 237-238.
