CC BY
11#Ученичество. 2022. Вып. 1. С. 37-45. #Apprenticeship. 2022. Issue 1. P. 37-45.
Научная статья
УДК 94(47) - «1918/1920»
КОНСТРУИРОВАНИЕ БУДУЩЕГО В ДЕТСКИХ НАРРАТИВАХ ПЕРВОГО СОВЕТСКОГО ДЕСЯТИЛЕТИЯ
Казанский (Приволжский) федеральный
А. А. Сальникова
университет
Аннотация. Целью статьи является выявление и анализ сценариев будущего, представленных в «детских» текстах первого советского десятилетия, а также изучение их специфики, обусловленной аккумулированным детским опытом и новой советской политической реальностью. Новизна статьи заключается в применении категории времени как одной из основных конструирующих моделей детских нарративов исследуемого периода, в изучении специфики временной организации таких текстов и в определении значения детских представлений о будущем для характеристики детских реалий того времени, а также роли воспитательных практик в переформатировании детского сознания. В результате были сформулированы основные выводы исследования, показана множественность и специфичность детских темпоральных моделей будущего, выявлены обусловившие ее факторы, намечены дальнейшие перспективы исследования проблемы.
Ключевые слова: история детства, детские нарративы, категория времени, будущее, советская Россия, 1918-1920-е гг.
Scientific Article
UDC 94(47)-«1918/1920»
THE CONSTRUCTION OF THE FUTURE IN CHILDREN'S NARRATIVES OF THE FIRST SOVIET DECADE
A. А. Salnikova Kazan (Volga Region) Federal University
Abstract. The aim of the article is to identify and analyze the scenarios of the future presented in the «children's» texts of the first Soviet decade, as well as to study their specificity conditioned by the accumulated children's experience and the new Soviet political reality. The novelty of the article lies in the application of the category of time as one of the main constructive models of children's narratives of the period under study, in the study of the specificity of the temporal organization of such texts, and in the definition of the significance of children's ideas about the future for the characterization of children's realities of that time, as well as the role of educational practices in reformat-ting children's consciousness. As a result, the main conclusions of the study were formulated, the multiplicity and specificity of children's temporal models of the future were shown, the factors determining it were identified, and further prospects for the study of the problem were outlined
Keywords: history of childhood, children's narratives, category of time, future, Soviet Russia, 1918-1920s.
© Сальникова А. А., 2022 © Salnikova А. А., 2022
Среди источников по истории России советского периода особое место принадлежит «детским» текстам, под которыми имеются в виду тексты (в преобладающем большинстве своем нарративные), созданные самими детьми и являющиеся носителями, хранителями и трансляторами детской памяти [1, с. 64]. Они включают в себя, если можно так выразиться, и «воспоминания о будущем» -детские представления о том, что произойдет с ними самими, с их ближайшим окружением, с их страной в ближайшей или отдаленной перспективе. Значение таких представлений поистине огромно, поскольку от этих предвидений - сбывшихся или не сбывшихся - зависела или могла зависеть не только судьба самих этих детей, но страны и мира в целом. Системообразующее понятие времени наряду с понятием пространства есть несущая конструкция любой - и, в частности, детской -объяснительной картины мира.
Целью статьи является анализ сценариев будущего, представленных в «детских» текстах первого советского десятилетия.
Реализация цели потребовала решения следующих исследовательских задач:
• выявить сюжеты о будущем в детских нарративах рассматриваемого периода;
• показать множественность детских темпоральных моделей будущего путем сравнения текстов различного социального, возрастного и гендерного происхождения;
• определить роль прошлого детского опыта в процессе конструирования будущего;
• обозначить эволюцию детских представлений о будущем на протяжении обозначенного периода.
Детские автобиографические нарративы первого советского десятилетия при всей их оценочной непохожести, обусловленной в значительной мере разницей в социальной генеалогии (тексты детей «чужих», в том числе эмигрантские, и тексты детей «своих» или тех, кому еще только предстояло стать «своими»), в содержательном и жанровом плане представляют собой некие «коллективизирующие» нарративы - личные рассказы-воспоминания детей о событиях в стране и в их собственной жизни, успешно функционирующие в культуре безотносительно их индивидуального авторского происхождения. Универсальным метасюжетом таких нарративов является автобиография ребенка (жанр «Я-во-времени»). Изложены они могут быть в разных формах - в форме школьных сочинений, рассказов, стихов, дневниковых записей, развернутых ответов на вопросы анкет, писем и корреспонденций в газеты и журналы и пр.
Временная организация такого рода текстов во многом является достаточно специфичной, что обусловлено особенностями той «творящей» группы, к которой принадлежали их авторы. Возрастные особенности приобретают в данном случае одно из определяющих значений, ибо психологическое время личности, под которым понимается отражение в психике человека системы временных отношений между событиями его жизненного пути[2], есть категория преходящая и изменчивая, а у детей - только формирующаяся.
Основную конструирующую модель рассмотренных детских нарративов составляет событийное время, выстраиваемое обычно в простую последовательность событий (поскольку автобиография есть история), причем основным содержательным объектом становится описание жизни и быта семьи, которые и характеризуют время. Временные модальности, присутствующие в этих текстах -прошлое, настоящее, будущее - теснейшим образом связаны между собой: это истории о прошлом, рассказанные в настоящем, и о настоящем, но также и о начинающемся в момент рассказывания будущем [3, с. 55]. Однако на этой временной оси события выстраиваются неравномерно [о различных типах временной
согласованности в Я-нарративах, в том числе детских и юношеских, см. 4]. В общей массе детских текстов основное, доминирующее положение занимает, как правило, рассказ о прошлом, несколько лаконичнее изложены сведения о настоящем и еще более лаконично - представления о будущем.
В чем причина такого расклада? По мнению философа и культуролога Михаила Ямпольского, в современной России «культ исторической памяти» обусловлен «распадом горизонта будущего» [5]. Но это наблюдение ни в коей мере не применимо к раннему советскому периоду, наполненному реальной устремленностью и утопическими мечтами не только о собственном «светлом будущем» -коммунистическом завтра, но и о «светлом будущем» всего человечества -осуществлении мировой революции. Одной из причин такой неравномерности могла быть некая жанровая заданность детской автобиографики, представленной в значительной степени школьными сочинениями. В советской трудовой школе 1920-х гг. это были сочинения на тему «Как жили прежде и как живут теперь». Столь же противополагающий и политически оценочный характер носили вопросы советских педагогических (педологических) анкет - своеобразного способа организации детской памяти, направленного на «вспоминание прошлого»: «Какая власть была у нас до революции», «У кого была захвачена власть в Октябре», широко публиковавшиеся в 1920-х гг. в советских педагогических и педологических журналах «Вестник просвещения», «На путях к новой школе», «Педологический журнал», «Трудовая школа» и др.[1, с. 75, 88-90]. Говоря об эмигрантской традиции, нельзя не упомянуть организованное в 1923-1924 гг. Педагогическим бюро по делам высшей и средней школы за границей написание практически во всех эмигрантских школах Болгарии, Турции, Чехословакии и Югославии сочинений на тему «Мои воспоминания с 1917 года до поступления в гимназию» [6, с. 5-20].
Структура подобного воспоминания «о переломном событии» строилась на содержательном сопоставлении и противопоставлении жизни ребенка «до» и «после». Разрешение противоположения могло быть осуществлено равно в пользу «прошлого» (сюжет об «утраченном рае» в эмигрантских детских текстах) и «настоящего» (сюжет о пережитых трудностях и об обретенной «счастливой жизни» в советских нарративах): «кругом нас все изменилось, и некогда жизнь, бывшая такой светлой, переменилась и померкла», «старое нельзя сравнивать с теперешним, нет чего-то неуловимого, что - я не могу сказать, и никогда не будет» [6, с. 327, 465] и, напротив: «пришлось пережить всякую жизнь, в особенности при белой банде, угнетали нас, пайка не давали, все время притесняли и т. п. Пришли наши товарищи, и мне стала жизнь светлая, хорошая»[7, с. 55]. Но не все было так однозначно -тяжелое, но привычное «добольшевистское» рабоче-крестьянское детство (точнее «антидетство»), когда «на фабрику поступил с 12 лет и каждый день плакал» или когда «работал с десяти лет по чайным и ничего не понимал», также уходило в прошлое. Погружение в новую жизнь воспринималось многими из таких детей с неприязнью: «Школьная обстановка после улицы, свободной и просторной улицы, начала меня душить» [7, с. 51]. Точкой «слома» - качественного изменения моделей поведения, диктуемого новым временем, а, следовательно, выхода из зоны привычного, а потому комфортного, во всех почти без исключения детских текстах выступает 1917 год и последовавшие за ним события. Эту точку дети осознанно или подсознательно определяют на основе своего детского опыта. И она же активно навязывается им в ходе советских образовательно-воспитательных практик. Вот, к примеру, каким образом метафорическая схема изменения времени как переосмысливания пространства по излюбленному советской пропагандой принципу «прежде и теперь» предлагается в одном из самых популярных советских детских журналов «Мурзилка»:
«Теперь живем в огромном доме.
На воротах львиная пасть...
Где были барские хоромы,
Там наша рабочая власть» [8, с. 13].
Или:
«В этом доме жил купчина Десять лет тому назад И растил на смену сына, А теперь здесь детский сад [...] Где на площади пустынной Дворник гнал ребят метлой, В сквере по дорожке длинной Дети носятся толпой» [9, с. 20, 22].
Тот же детский опыт сыграл, пожалуй, одну из определяющих ролей при моделировании ими их будущего. В складывавшихся условиях планировать будущее, исходя из прежних, во многом ставших стереотипными представлений было уже невозможно. Это было время высочайшей неопределенности и непредсказуемости, время неожиданных провалов в уже существующем «жизненном маршруте», время, вызывавшее у детей иногда смутное, а чаще вполне отчетливо ощутимое чувство обеспокоенности и тревоги, «ощущение чего-то нового и потому страшного» [6, с. 170]. В современных форсайт-исследованиях при характеристике прогностических проектов - «нарративов будущего» зачастую применяется понятие «джокеров» как событий, которым присуща низкая вероятность, неожиданность наступления и чрезвычайно серьезные последствия [10, с. б2].Очевидно, что степень ощущения и понимания «вероятности» и «неожиданности» такого «джокера» - русской революции 1917 г. для разных групп, слоев и категорий населения была различной, хотя результаты ее для всех без исключения имели широкомасштабные последствия. Для детей же эти события были не только неожиданны («вдруг совершенно неожиданно для меня Государь отрекся от престола» [11, с. 65]), но и труднообъяснимы: «Я решил обратиться за разъяснением к своему воспитателю. Все, что я не понимал, мне объяснили, но у меня в голове ничего не осталось. Я скорее пошел домой, чтобы расспросить отца, в чем дело. Отец мне сказал: "Тебе еще рано знать". Больше я не старался обращаться за разъяснениями» [6, с. 414]; «Жил я в станице, ничего не знал о войне, о революции, и мне какими-то странными словами казались "война", "революция". "Что такое, батя?", который отвечал: "Много будешь знать, скоро состаришься"» [11, с. 193]. Многие из детей воспринимали и описывали революцию как непреодолимую стихию, приравнивая ее к природным катаклизмам («бешеный шквал», «оползень», «циклон») [11, с. 11].
Столь же неожиданны, но гораздо более понятны для детей были события «внутренние», семейные, многие из которых носили драматическую и даже трагическую эмоциональную окраску - тяжелая болезнь и смерть близких, разъединение семьи, резкое снижение социального статуса ее членов, вынужденные миграции, эмиграция из России: «это было тяжелое время, даже жутко вспоминать», «мне страшно вспоминать минувшее время, такое свирепое и беспощадное, такое жестокое и немое» [6, с. 65, 257]. Иногда тяжесть пережитого была столь велика, что детская психика не выдерживала, и дети отказывались продолжать свои воспоминания: «Жили мы в деревне, пришел голод. Бабушка уехала в Сибирь и померла. Дедушка тоже умер. Больше писать не хочу» [12, с. 149]. Рутинная, повседневная жизнь становилась все тяжелее и тяжелее: «Нечего было читать, и не на чем писать, да и не очень-то хотелось учиться на голодный желудок» [7, с. 51], «дела идут все хуже и хуже, наступает холод и голод, и многие люди от этого умирают. И
каждый вечер, когда ложишься спать, то благодаришь Бога, что прожил день и не умер» [13, с. 54].
Травматизация детского опыта приводила к тому, что в своих мечтах о будущем дети в первую очередь хотели бы избавиться от этих страданий. Причем, учитывая тот факт, что время обычно ощущается детьми почти одномоментно и протяженность его для них ограничена, они не загадывают далеко, а зачастую планируют лишь самое ближайшее будущее. Протяженность перспективы таких нарративов короткая. Будущее выстроено в них как изменение настоящей ситуации и / или как результат прошлых жизненных выборов [14, с. 11].
Детям эмиграции будущее это представлялось настолько сложным, туманным и неопределенным, что они писали о нем довольно лаконично. В описаниях будущего отчетливо прослеживаются гендерные особенности текстов: мальчики пишут о будущем больше и чаще, чем девочки, у девочек образы будущего больше связаны со своей семьей и родными, у мальчиков - с покинутой отчизной. Стилистически тексты девочек более простые, мальчиков - более пафосные. Сюжеты о будущем обычно присутствуют лишь в сочинениях учащихся старших, реже - средних классов. Основным желанием, исполнения которого большинство детей ждали от будущего, было возвращение на Родину: «Как хочется домой»; «Живу в надежде на возвращение на Родину» [6, с. 73, 176 и др.]. Возвращение домой для многих детей означало воссоединение с родителями, оставшимися в большевистской России [6, с. 69]. Но детям претило новое советское отечество, враждебный и непривычный для них «антимир» советской власти и большевизма: «Я с удовольствием бы вернулся в Россию, но не в сов-Россию, а в единую неделимую Россию, и пока только и живу этой надеждой»; «я все еще надеюсь вернуться в Россию, но не в большевистскую, а в Россию свою, национальную» [6, с. 463; 11, с. 180]. Они искренне верили в то, что Господь Бог пошлет России «лучшие дни», что «на улице снова будет стоять городовой и околоточный, и Россия тогда станет сильной и державной, как прежде» [6, с. 249, 252], «что Россия ... свергнет большевиков. Тогда я увижу родные станицы, зеленые бесконечные степи с седыми курганами, златоглавый собор, услышу плеск донских волн и грустные заунывные песни казаков. Дай Бог, чтобы это было так»; «Я жду и мечтаю о том моменте, когда мы возвратимся на нашу дорогую родину. Увижу опять русскую зиму, услышу звон колоколов в церкви» [11, с. 172]. За такую Россию, по их словам, они готовы были сражаться и даже умереть [6, с. 105]. И это была не просто красивая фраза - вспомним, что многие из старшеклассников-эмигрантов уже принимали участие в боевых действиях и прекрасно знали цену человеческой жизни. Иногда, не желая, вероятно, раскрывать свои собственные жизненные планы, ученики старших классов заканчивали свои тексты лозунговыми призывами: «Сыны России с окрепшими силами и верой в правое дело станут на русский берег и освободят Россию от власти Интернационала!» [6, с. 454].
Подростки - преимущественно девочки - писали о том, что стараются хорошо учиться, чтобы способствовать будущему процветанию родной страны с помощью мирного созидательного труда: «Я только и думаю о возвращении на родину и надеюсь, что это в скором времени случится. Эта мысль только и поддерживает меня и заставляет работать, чтобы в будущем как можно больше пользы принести людям» [11, с. 173; 6, с. 280; 11, с. 129, 131-133, 181 и др.]. Девочки младшего возраста иногда сообщали о том, кем они хотят стать - обычно учительницами или воспитательницами [6, с. 25, 26]. Дети с нетерпением ждали начала каникул, Рождество и Пасху [6, с. 30, 34, 36 и др.]. Эти оптимистические посылы свидетельствовали вроде бы о нормальном, соответствующему детскому возрасту мироощущению. Однако наряду с ними в эмигрантских сочинениях встречаются проявления совершенно недетских устремлений и чувств. И одно из главных среди них - желание отомстить большевикам в будущем «за Россию и за государя, и за
русских, и за мать, и за все... что было так дорого» [11, с. 114]. «Отомщу всем тем, кто надругался над родиной. Страшная будет месть»; «я дал зарок отомстить как-нибудь этой красной сволочи» [11, с. 177]. Мечта о возвращении, следовательно, прямо ассоциировалась с мыслью о мести. Такие рассуждения были свойственны в первую очередь мальчикам - подросткам и юношам.
Интересно заметить, что для части детей будущее России без большевиков виделось в реставрации монархии: «У нас одна мысль: восстановление поруганной Родины и восстановление державного монарха»; «Да здравствует Российская империя! Ура!» [11, с. 180]. Такое видение, по замечаниям русских педагогов в эмиграции, вполне соответствовало «упрощенному детскому политическому миросозерцанию: при царе жилось лучше, при царе Россия была могущественна, следовательно, нужен царь, и тогда все пойдет по-старому» [11, с. 160].
Естественно, что образ будущего, представленный в нарративах «своих», «красных» детей, был абсолютно иным, хотя в самих процессах его конструирования у детей эмиграции и у советских детей можно было найти и немало общего, что объясняется общей «детской» спецификой моделирования и планирования «жизненной перспективы». И те, и другие были «детьми беды», только оказавшимися по разные стороны баррикад.
Воображаемое будущее советского человека, воплотившееся в большевистской утопии о «светлом коммунистическом завтра» и ставшее важнейшим политическим фактором воспитания подрастающего поколения, казалось бы, должно быть близко «красным» детям в силу своей высокой фантазийности и сказочности, столь понятными и столь любимыми детьми. Но эта социальная утопия утвердилась в детском сознании далеко не сразу.
В предисловии к «Рассказам беспризорников о себе» (1925) советская детская писательница А. Ф. Гринберг пишет о том, что главная задача педагога заключается в стремлении уловить «будущие черты преданного и стойкого гражданина советских республик, мужественного и крепкого воина Красной Армии, даровитого, находчивого и отважного революционера» [12, с. 5]. Эти черты и свойства она, вероятно, предполагала обнаружить и в сочинениях воспитанников двух московских детприемников, собранных в 1922-1923 гг., которых советская власть рассматривала как наиболее благоприятный исходный материал для конструирования «нового человека». Нужно отдать должное составителю: она была честна и опубликовала детские тексты такими, какими они были в действительности. Анализ этих текстов показывает, что «идеальные» картины ближайшего будущего у большинства этих детей были связаны прежде всего с удовлетворением насущных физиологических потребностей. Она хотели быть досыта накормлены и хоть как-то одеты, поскольку ходили в рубашках вместо платьев, не имели ботинок, чтобы выйти из дома, некоторые из-за отсутствия одежды вынуждены были заворачиваться в одеяла [12, с. 108, 111, 117,144]. Вопрос об одежде особенно волновал девочек. Однако он был не чужд и мальчикам: при проведении в 1925 г. опроса детей рабочих Москвы и Пролетарской волости Московского уезда около 10 % детей школьного возраста на вопрос о том, что бы они сделали, если бы неожиданно нашли большую сумму денег, заявили, что купили бы одежду, причем мальчики составили более половины опрошенных [15, с. 70].
Приютские дети, как и их эмигрантские ровесники, мечтали о чуде воссоединения с родителями и возвращения в семью: «Если бы меня повезли к родным и нашли их, я б, наверно, руки подняла от радости» [12, с. 124]. Эти сладкие эскапистские мечты - образцы сознательного бегства детей в сферу воображаемого утешительно-радостного, имели, к сожалению, лишь редкий шанс на осуществление, учитывая реальные масштабы детского сиротства того времени [16, с. 197~337]. Хотя
некоторым детям в результате долгих и упорных поисков все же удавалось найти родителей [12, с. 10].
«Раньше (в первые дни революции), - записывает в школьной летописи 1-й Самарской опытной школы второй ступени в 1921 г. одна из учениц, - общественная жизнь стояла ближе и заставляла интересоваться ею», а теперь «жалобы на питание, не смолкающие всю неделю» [17, с. 59, 102]. Политические проблемы, высокие цели и идеалы отходили на задний план.
У многих детей-сирот представления о будущем были очень синкретичны: «Может быть, мы выйдем в люди», «Не знаю, что дальше будет - лучше или хуже», и даже «Что Бог пошлет, то и ладно» [12, с. 108, 111, 118].
Все вышесказанное, впрочем, отнюдь не означало, что в советских «детских» текстах этого периода полностью отсутствовало будущее «политическое время», под которым следует понимать виртуально сконструированные субъектом грядущие политические и общественные изменения [18, с. 224]. Восторженно-экзальтированные мечты о будущем России, выросшие из героики и пафоса революции 1917 г., встречаются преимущественно в текстах мальчиков-подростков. Часто, как и у их эмигрантских сверстников, они облечены в лозунговую форму: «Провались вся мировая буржуазия, воскресни, пролетариат. Да здравствует победа над капиталом! Да здравствует победа над царь-голодом! Да здравствует борьба с детской беспризорностью! Да здравствует наука!» [12, с. 107]. При этом видно, что наиболее актуальные задачи, стоявшие тогда перед советской властью, обозначены здесь ясно и четко. В поэтическом выражении мечты о светлом коммунистическом будущем были выражены 12-летним Борисом Красновым в 1920 г. так:
«Я видел народ, пробужденный от сна.
Я видел, как царствует в мире весна.
Я видел счастливые лица людей.
Я видел сверженных во прах королей.
Я видел все это лишь только во сне,
Но стало так радостно-радостно мне.
Я верю, что сон тот пророческим был,
Он близкое счастие всем возвестил» [19, с. 122].
Наиболее активные девочки, занимавшие руководящие посты в структуре школьного самоуправления, также заявляли о том, что мечтают «послужить революции» [17, с. 44], но таких было очень немного.
Ситуация существенно меняется лишь к концу первого советского десятилетия. Опирающаяся на государственную мощь советская идеологическая машина, сминая все вокруг, неуклонно и настойчиво движется к своей цели. Усилия власти по воспитанию «нового» человека не остаются безрезультатными. В это время появляется новый тип детских нарративов о будущем, в которых вместо стремления к переменам дети пишут о своем желании сохранить имеющийся порядок вещей, стремятся к стабильности. В ходе широкомасштабного анкетирования школьников, проведенного в 1927 г. в 23 губерниях советской России, было получено немало ответов подобного характера: «Теперь мне лучше, и не надо ничего менять», «чтобы всегда была такая жизнь, как сейчас» [20, с. 139-140]. Но дух революционаризма, ориентированный на неустанную социальную активность, не мог позволить власти смириться с такими лестными для нее, но слишком консервативными заявлениями. С конца 1920-х гг. детей начинают активно привлекать к организованным властью утопическим проектным кампаниях по разработке будущего всей советской страны и самих детей. Одной из них явилась, например, организованная в 1930 г. журналом «Пионер» дискуссия о городах будущего и находящихся в них детских учреждениях [21, с. 12; о ней см. 22, с. 185-187].
Выводы. Таким образом, несмотря на сложность и многомерность моделей будущего, предложенных в детских автобиографических нарративах первого советского десятилетия и определяемых социальными, тендерными, возрастными особенностями их авторов, всех их объединяет одно: они неизменно опираются на представления о времени, в котором живут эти дети, как о времени - «рубеже», обозначившем конец старой эпохи и начало «другой», «новой» жизни, которую предстояло выстраивать в новых политических условиях. Необходимость перемен обусловливалась самим детским травматическим опытом, шла ли речь о детях эмиграции, советских детях или детях, которым еще предстояло стать таковыми. Поэтому доминирующим типом моделирования будущего становится для этих детей будущее как изменение текущей либо не столь отдаленной ретроспективной ситуации. Перспектива планирования личного «жизненного пути», как правило, короткая. Когда дети пытаются представить будущее России, протяженность перспективы удлиняется, но одновременно часто и размывается: это будущее всегда прекрасно, но зыбко и эфемерно, как мечта. Подчас реальные образы будущего заменяются политическими лозунгами и призывами. К концу 1920-х гг. под влиянием политической пропаганды детские «проекты» будущего приобретают все более утопически-фантазийные черты. Их исследование может представлять большой интерес в свете дальнейшего изучения истории советского детства и нарративов, созданных детьми.
Литература
1. Сальникова А. А. Российское детство в ХХ веке: история, теория и практика исследования. Казань: Казан. гос. ун-т, 2007. 256 с.
2. Головаха Е. И., Кроник А. А. Психологическое время личности. 2-е изд., испр. и доп. М.: Смысл, 2008. 267 с.
3. Brockmeier J. Autobiographic Time // Narrative Inquiry. 2000. Vol. 10, № 1. P. 51-73.
4. Зайцева Ю. Е. Я-нарратив как инструмент конструирования идентичности: экзистенциально-нарративный подход // Вестник СПбГУ. Сер. 16: Психология. Педагогика. 2016. Вып. 1. С. 118-136.
5. Ямпольский М. Б. Без будущего. Культура и время. СПб.: Порядок слов, 2018. 122 с.
6. Дети русской эмиграции: Книга, которую мечтали и не смогли издать изгнанники / сост. Л. И. Петрушева. М.: Терра, 1997. 496 с.
7. Рыбников Н. А. Автобиографии рабочих и их изучение: материалы к истории автобиографии, как психологического документа. М.; Л.: Гос. изд-во, 1930. 96 с.
8. Шолок Э. Октябрь // Мурзилка. 1927. № 11. С. 12-13.
9. Благушев С. Прежде и теперь // Мурзилка. 1927. № 11. С. 20-22.
10. Ван Рай В. Зарождающиеся тенденции и «джокеры» как элементы формирования и изменения будущего // Форсайт. 2012. Т. 6, № 1. С. 60-72.
11. Дети эмиграции : воспоминания / под ред. В. В. Зеньковского. М.: Аграф, 2001. 256 с.
12. Гринберг А. Рассказы беспризорных о себе. М.: Новая Москва,1925. 149 с.
13. Спасская Г. Современная жизнь в детских сочинениях // Современный ребенок / под ред. К. Н. Корнилова, Н. А. Рыбникова. М.: Работник просвещения, 1923. С. 53-63.
14. Аванесян М. О. Организация времени в автобиографических нарративах // Психологические исследования. 2017. Т. 10, № 52. С. 4-12.
15. Арямов И. А., Одинцова Л. И., Нечаева Е. И. Дитя рабочего. М.: Новая Москва, 1926. 94 с.
16. Щербинин П. П. «Пустите детей ко мне...»: «дети беды» и попечительство до и после 1917 года. Тамбов: Державинский, 2018. 370 с.
17. Лукашевич В. Молодая республика: (Быт и психология учащихся и школьная летопись 1921-1922 гг.). М.: Земля и фабрика, 1923. 224 с.
18. Балынская Н. Р. Специфика пространственно-временной организации политического процесса // Вестник Тамбовского университета. Серия: Гуманитарные науки. 2009. Вып. 1 (69). С. 222-225.
19. Соловьев И. М. Литературное творчество и язык детей школьного возраста. М.; Л.: Моск. акц. изд.-ское о-во, 1927. 127 с.
20. Рыбников Н. А. Как советский школьник оценивает существующий порядок // Октябрьская революция: Идеология советского школьника : [сб. ст.] / под ред. В. Н. Шульгина. М.: Работник просвещения, 1928. С. 138-160.
21. Как нам жить в социалистическом городе? конкурс // Пионер. 1930. № 4. С. 12.
22. Salnikova A., Khamitova Zh. School Architecture as a Way of Promotion of Soviet Identity in the 1930s Stalinist Russia // History of Education & Children's Literature. 2015. Vol. 10, № 1. P. 177194.
Статья поступила в редакцию: 04.07.2022 Одобрена после рецензирования: 05.09.2022 Принята к публикации: 03.10.2022
The article was submitted: 04.07.2022 Approved after reviewing: 05.09.2022 Accepted for publication: 03.10.2022
