CC BY
78
Вестник Санкт-Петербургского университета. Сер. 6, 2006, вып. 4
В.Л. Гуторов
КОНСЕРВАТИЗМ КАК АЛЬТЕРНАТИВА? ЗАПАДНАЯ ТРАДИЦИЯ И СОВРЕМЕННАЯ РОССИЯ
Немаловажным аспектом социально-политического развития России является его идеологическая составляющая. На наших глазах завершается исторический цикл, в рамках которого разрушение СССР осуществлялось под либертарис.тскими знаменами. Какая идеология придет на смену изживающему себя радикальному либерализму? Такой вопрос, конечно, не может считаться случайным. Помимо отгремевшего юбилея «перестройки» Россия должна вскоре отметить и Другой знаменательный юбилей - 15-ле-тие «либеральной революции», итогом которой стал беспрецедентный в новейшей истории кризис, превративший некогда гигантскую промышленную державу в полуколониальное государство: например, запланированные на 2005 г. доходы российского бюджета оказались меньше доходов одной отдельно взятой транснациональной компании вроде «Кока-колы» или «Дженерал-моторс», а расходы - в четыре раза меньше военного бюджета США. Крайне плачевные результаты либеральных реформ, однако, нч в коей мере не ослабляют энтузиазма находящейся у власти политической элиты. Как бы в ознаменование грядущих юбилеев премьер-министр М. Фрадков объявил 29 июля того же года о твердом намерении правительства выставить на аукцион еще тысячу предприятий, оставшихся не распроданными за годы «дикой приватизации», которую западные политологи не случайно предпочитают именовать «лицензированным пиратством»'. Это решение свидетельствует, прежде всего, о том, что администрация В.В. Путина и на ближайшую перспективу не видит иного средства интеграции посткоммунистической России в мировое сообщество, кроме интенсивного внедрения рыночных механизмов на основе ультра-либеральной программы.
Такого рода ориентации являются, на первый взгляд, решающим свидетельством полнейшей бесполезности размышлений на тему, обозначенную в названии данной работы, если бы не два следующих весьма существенных обстоятельства: во-первых, основные идейные принципы российских реформ были заимствованы правительством Е. Гайдара из программ американских и западноевропейских неоконсерваторов, пришедших к власти на рубеже 1970-1980-х годов и осуществлявших массовую приватизацию государственных предприятий в противовес социал-демократам и либералам, ориентировавшимся на кейнсианские рецепты государственного регулирования; во-вторых, в результате постигшей Россию экономической катастрофы либеральные идеи оказались скомпрометированными настолько, что победившая на последних парламентских выборах пропрезидентская партия «Единая Россия» открыто выражает в своих программных документах и заявлениях руководителей намерение разработать в ближайшее время новую версию отечественного консерватизма, опираясь на которую партия станет правящей в долговременной перспективе.
© В.А. Гуторов, 2006
Претензию на разработку концепции российского консерватизма выражают и потерпевшие сокрушительное поражение на думских выборах лидеры Союза правых сил - ультра-либеральной партии, на протяжении ряда лет почему-то упорно именовавшей себя именно «правой»2.
На чем основаны подобные претензии? Возможно ли возникновение в России крупной консервативной партии, сходной с теми партиями, которые существуют в Западной Европе и не только периодически с успехом оспаривают право на власть у социал-демократов и либералов, но и не предоставляют никаких шансов ультра-правым радикалам занять сколько-нибудь значительное место в политическом истеблишменте? На эти вопросы можно ответить только после того, как будет дан ответ на другие, не менее важные. Какая форма консерватизма является наиболее приемлемой для современной России? Будет ли новый российский консерватизм аналогичен тем консервативным тенденциям, уже вполне отчетливо проявляющимся в тех странах Центральной и Восточной Европы, которые уже стали составной частью объединенной Европы в рамках Евросоюза и НАТО? Какую роль будет играть в формировании новой отечественной консервативной традиции богатейшее наследие русской консервативной мысли ХУШ-Х1Х вв.? Имеет ли новый российский консерватизм шансы стать легитимным в глазах большинства населения? И, наконец, как будет взаимодействовать этот консерватизм, претендующий на официальный статус, с другими консервативными группами, появившимися в России в последние десятилетия?
Последний вопрос уже приобрел с недавних пор вполне определенную актуальность. Многие представители современной российской правой (например, А. Проханов -главный редактор праворадикальной газеты «Завтра»), как бы заранее отвергая возможность компромисса с новоявленными консерваторами, отождествляют их с нынешним политическим режимом, представляющим интересы российского крупного капитала, которому они дают самые нелицеприятные характеристики*.
Почти аналогичную характеристику дает российскому политическому режиму и лидер ЛДПР В. Жириновский, ретроспективно связывая его возникновение с одним из этапов вырождения советского номенклатурного государства: «Закономерным результатом строя, рожденного Октябрьским переворотом, стал его системный кризис на рубеже 80-90-х годов. Тогда существовала возможность эволюционной либерально-демократической перестройки зашедшего в исторический тупик российского общества. Но перекрасившаяся партноменклатура, цепляясь за власть, навязала стране новую, четвертую революцию, приведшую к разрушению союзного государства, экономического и оборонного потенциала второй мировой сверхдержавы, утрате геополитических позиций и международного авторитета российского государства... Осуществив свою революцию под псевдодемократическими лозунгами, разрушители России пытаются превратить ее в колониальный придаток преуспевающих стран Запада, стремящихся прибрать к рукам ее национальные богатства. Они пришли к власти посредством преступного заговора, в результате которого от России были отторгнуты территории с населением свыше 100 млн человек. Затем с помощью вооруженного насилия разгромили законно избранный парламент Российской Федерации, расправились с теми своими союзниками, которые выступали против утверждения авторитарного режима, пришедшего на смену коммунистической диктатуре»'1.
Ловкий, пронырливый политик, постоянно стремившийся играть на правом политическом поле, одновременно поддерживая практически все инициативы «ненавистного» ему ельцинского режима, В. Жириновский спешит прибавить, что «народ на пос-
ледних президентских выборах отказал в доверии этому режиму, продолжавшему худшие традиции большевизма», что «с избранием нового Президента Российской Федерации закончилась эпоха революционных потрясений» и Россия «возрождается к новой, свободной, демократической жизни при сильном государстве и развитой рыночной экономике»5. Однако новая администрация пока остается глухой к авансам лидера ЛДПР и, не выходя концептуально за пределы ельцинской экономической программы, пускает с молотка остатки государственной собственности.
Но отвлечемся на время от злободневной политической полемики и вернемся к проблеме российского идеологического дискурса. Для его анализа в отечественной научной литературе используются различные методологии. В разное время нам неоднократно приходилось отмечать, что для анализа специфики идеологического процесса в посткоммунистическом мире вообще, и в России в частности, наиболее адекватной является методология, разработанная почти сто лет назад В. Парето, отмечавшего, что любые общественные теории и идеологические системы призваны служить только оправданием действий с целью придания этим действиям логического характера. В этой связи наблюдения за современной российской политикой нередко заставляли предполагать, что концепция «нелогического действия» и «деривации» Парето является наиболее подходящей для ее анализа: наличие в политических процессах посткоммунистической России огромного количества иррациональных и алогичных элементов делает привлекательной попытку объяснить эту нелогичность «врожденными психическими предиспозициями лидеров», маскирующих свои истинные мотивы при помощи псевдо-аргументов".
Вместе с тем анализ происходящих в последние годы идеологических трансформаций в российском общественном сознании ставит перед политологами новые вопросы, обусловливая необходимость поиска новых, дополнительных исследовательских методик, использование которых требует, в свою очередь, делать выводы подчас слишком радикальные и не всегда полностью соответствующие принципам, разработанным итальянским социологом. Один из этих выводов состоит в следующем: новая российская номенклатура никогда не имела и не имеет никакой другой идеологии, кроме идеологии власти и наживы! Соответственно, инициированные ею идеологические метаморфозы - от коммунизма к либерализму, а затем от либерализма к консерватизму не имеют ничего общего с идейными метаниями, характерными в прошлом для русской интеллигенции или даже антисталинской оппозиции внутри большевистской партии и являются проявлением элементарной мимикрии, определяемой стремлением к status quo и сохранению приобретенных привилегий.
Для проверки данной гипотезы большую помощь может оказать методология, разработанная французским социологом П. Бурдье, в том числе и на основе анализа политических процессов в посткоммунистическом мире. В одном из своих эссе «Политический монополизм и символические революции» (1990 г.) П. Бурдье, в частности, отмечал: «В конце одного своего доклада, с которым я выступил в 1983 г. перед Ассоциацией студентов-протестантов Парижа и где я анализировал логику политического делегирования и опасность монополизации, которую оно в себе таит, я сказал: "Еще предстоит совершить последнюю политическую революцию, революцию против политической клерикатуры и узурпации, которая в потенции заложена в делегировании". Полагаю, что именно такая революция произошла в странах Восточной Европы в 1989 г., прежде всего в Польше с ее "Солидарностью", но также и с "Новым Форумом" в Германии и с "Хартией-77" в Чехословакии. Эти революции, часто возглавляемые писа-
телями, артистами и учеными, конечной целыо борьбы имели ту образцовую форму политического монополизма, которая была осуществлена ленинскими и сталинскими аппаратчиками, вооружившимися концептами, извлеченными из марксистской теории. В отличии от того, что подразумевают обычно при противопоставлении "тоталитаризма" и "демократии", мне думается, что различие между советским режимом в том аспекте, который нас здесь интересует, и режимом партий, который превозносят под именем демократии, есть лишь различие в степени, и что в действительности советский режим представляет собой самую крайнюю ее степень. Советизм нашел в марксизме концептуальный инструментарий, необходимый для обеспечения легитимной монополии на манипулирование политическими речами и действиями (если позволить себе воспользоваться знаменитой формулой Вебера по поводу Церкви). Я имею в виду такие изобретения, как "научный социализм", "демократический централизм", "диктатура пролетариата" или, last but not least, "органичный интеллектуал", - это высшее проявление лицемерия священнического звания. Все эти концепты и та программа действия, которую они определяют, направлены на обеспечение доверенному лицу, монополизирующему власть, двойной легитимности - научной и демократической»7.
Несмотря на определенный налет политического идеализма, связанного с несколько преувеличенной, как мы увидим в дальнейшем, оценкой степени революционного радикализма польских и чешских диссидентов, ставших первоначально на рубеже 1980-1990-х годов основой посткоммунистической элиты, П. Бурдье удалось вслед за М. Ве-бером и В. Парето обосновать на новом социологическом материале ту принципиально важную мысль, что идеологические концепты и клише нередко являются лишь фетишистским прикрытием свойственного любым политическим режимам механизма делегирования, способствующего институционализации или «объективации» политического капитала и его «материализации в политических "машинах", постах и средствах мобилизации»8. «Чем дальше развивается процесс институционализации политического капитала, тем больше борьба за "умы" уступает место борьбе за "посты" и все больше активисты, объединенные единственно верностью "делу", отступают перед "держателями доходных должностей", "прихлебателями", как Вебер называет тип сторонников, в течение длительного времени связанных с аппаратом доходами и привилегиями, которые тот им предоставлял, и приверженных аппарату постольку, поскольку тот их удерживает, перераспределяя в их пользу часть материальных и символических трофеев... Становится понятно, что партии могут таким образом подводиться к тому, чтобы жертвовать своей программой ради удержания власти или просто выживания»9. Внутри стабилизированного политического поля идеологические векторы могут постоянно изменяться, неизменной остается только одна цель - власть и привилегии10. И если в либеральных демократиях постоянно возникали и продолжают возникать механизмы, препятствующие развитию этой тенденции или, по крайней мере, сильно ее ограничивающие, в современной России в силу определенных социальных причин она приобрела воистину чудовищный размах.
На наш взгляд, именно сквозь призму этой тенденции следует рассматривать стремления российской политической элиты сменить «идеологическую вывеску» и найти альтернативу ультра-либеральной идеологии в том или ином варианте консерватизма. Но прежде чем продолжить анализ отечественного идеологического дискурса в данном направлении, необходимо остановиться на проблеме, имеющей более общий характер, а именно - какую роль играет консервативная традиция в современных политических трансформациях как на западе, так и на востоке Европы.
Следует отметить, что с точки зрения общего содержания и структурных особенностей консерватизм по сравнению с прошлым не претерпел каких-либо значительных изменений и по-прежнему далеко не всегда поддается однозначным определениям. В этом плане сохраняют значение практически все характеристики, данные этому идейному направлению К. Маннгеймом.
Весьма показательно, что, анализируя в своей известной работе «Консервативная мысль» структуру консерватизма в ее общетеоретическом аспекте, немецкий социолог, первоначально противопоставив друг другу две его формы - «естественный консерватизм», или традиционализм и политический консерватизм как «объективную мыслительную структуру в противоположность «субъективизму» изолированного индивида»11, пришел в конечном итоге к вполне однозначному определению. «В определенном смысле, - пишет он, - консерватизм вырос из традиционализма: в сущности, это, прежде всего, сознательный традиционализм. Тем не менее, это не синонимы, поскольку традиционализм проявляет специфически консервативные черты только тогда, когда становится выражением определенного, цельно и последовательно реализованного способа жизни и мышления, формирующегося с самого начала в оппозиции к революционным позициям, и когда он функционирует как таковой, как относительно автономное движение в рамках общественного процесса»12. Для того, чтобы традиционализм стал объектом рациональной теоретической рефлексии, необходимы особые исторические условия и соответствующий психологический климат. «То, что прежде представляло собой только общую для всех людей психологическую черту, в особых обстоятельствах становится центральным фактором, придающим единство особой тенденции в общественном процессе... Само существование консерватизма как целостной тенденции означает, что история все более развивается через взаимодействие таких целостных тенденций и движений, из которых одни «прогрессивны» и форсируют общественные изменения, в то время как другие «реакционны» и сдерживают их»13. Подчеркивая глубинную связь консерватизма с западноевропейской феодальной традицией, Маннгейм отмечал, что, несмотря на все более отчетливо проявляющуюся тенденцию к растворению «феодальных единиц» в национальных и наднациональных структурах, основная линия противостояния между силами «реакции» и «прогресса» по-прежнему определяется пониманием того - в каком направлении должны развиваться современные национальные государства. При этом границы спора ограничиваются совершенно четкими структурными параметрами, к которым относятся: 1) достижение национального единства; 2) участие народа в правлении; 3) включение государства в мировой экономический порядок; 4) решение социальной проблемы14.
В XIX в. основная полемика в рамках этих параметров происходила между консерваторами и либералами. В дальнейшем в спор с обоими направлениями вступили социалисты самых различных оттенков. Социалистические теоретики втянулись в дискуссию в тот период, когда в Западной Европе устанавливался «либеральной порядок». Хотя идея прогресса, как правило, ассоциировалась именно с либеральными принципами, это вовсе не означало, что консервативные силы и партии стояли в стороне от прогресса, находясь с ним в непримиримом противоречии. Об обратном свидетельствует, например, тот знаменательный факт, что Германия была объединена именно консерватором Бисмарком, который, занимая непримиримую позицию в отношении социал-де-мократов, пошел, однако, на такой беспрецедентный для того времени шаг, как введение всеобщего социального страхования и разработку социального законодательства, существенно облегчавшего условия жизни рабочего класса. Этот пример наглядно подтвер-
ждал, что с момента своего возникновения в качестве реакции на Французскую революцию, консерватизм стал активной политической силой, постоянно наращивая свой теоретический потенциал в борьбе с либерализмом и социализмом, мгновенно подмечая и используя в полемике со своими политическими противниками целый ряд свойственных этим идейным направлениям теоретических аберраций.
«Существенный порок либерализма как теории и как практики, - отмечал А.Д. Гра-довский, один из виднейших теоретиков русского либерального консерватизма второй половины XIX в., - можно определить в немногих словах: он рассматривает общество и его учреждения, как совокупность внешних условий, необходимых только для сосуществования отдельных лиц, составляющих это общество. Самое общество является простым механическим собранием неделимых, не имеющих между собою внутренней связи. Общественные теории XVIII века отправлялись от гипотезы единичного человека, взятого вне общества... Либеральная доктрина, покончив с корпорациями, во имя их привилегий, и с обширною деятельностью власти, во имя ее старинных злоупотреблений, обратила все свое внимание на вопрос об организации общества на началах личной свободы. Но она оставила без рассмотрения вопрос о том, как будет действовать человек в новой организации и должно ли «общество» быть не только «собранием неделимых», но и действительною организацией, способною также к действию на общую пользу -этот вопрос остался открытым... В тридцатых годах нынешнего столетия англичанин Карлейль сделал мимоходом следующее зловещее замечание: «Корпорации всех родов исчезли. Вместо своекорыстных союзов у нас (во Франции) очутилось двадцать четыре миллиона людей, не связанных никакими корпорациями, так что правило: "Человек помогай сам себе" - произвело тесноту, давку, из которой люди выходят с помертвелыми лицами и раздробленными членами. Словом, изображают такой хаос, куда страшно и заглянуть»15.
Для консерваторов, напротив, общество представляется не в виде механического конгломерата индивидов, но как органическое единство людей и создаваемых ими институтов, сохраняющих преемственность на протяжении многих поколений. Именно этот принцип лежит в основе консервативной концепции власти и свободы. Свобода несоединима с абстрактно понимаемым равенством, поскольку оба эти понятия выражают различные цели. Главной целью свободы является защита индивидуальной и семейной собственности, под которой подразумевается совокупность как материальных, так и нематериальных вещей. Имманентной целью равенства является, напротив, выравнивание до определенного предела материальных и нематериальных ценностей внутри сообщества, изначально неравномерно в нем распределенных. Ведь если учитывать то обстоятельство, что индивидуальные умственные и телесные способности являются различными от рождения, то любые попытки компенсировать это многообразие сил с помощью закона и правительства могут только нанести вред свободе членов сообщества, особенно тем, кто выделяется по своим интеллектуальным возможностям. Эти принципы, сформулированные родоначальником современной консервативной политической теории Э. Берком, были направлены против той концепции свободы, которую защищали французские революционеры. «Берк рассматривал Французскую революцию, ее Декларацию прав, последовательную смену ее конституций и многообразие ее законов как беспрецедентную и ненавистную попытку трансформировать то место, где свобода первоначально обитала путем ее перенесения от индивида на всю нацию в целом. Революционный лозунг нации, une et undivisible, не оставлял никаких щелей, никаких открытых пространств в политическом теле, из которых могли появиться исполненные
энергией индивиды. Берк полагал, что свобода, которую превозносили якобинцы, была в сущности свободой народа как национального сообщества предпринимать действия против всех групп, начиная с аристократии и монархистов, стремившихся ограничить или ослабить каким-либо образом эту монолитную общность... Такова была в сущности коллективистская, или коммунальная интерпретация свободы от Руссо до Ленина»16.
Подобная коллективистская интерпретация свободы, которая стала основой концепции народной власти и представительства, постоянно была мишенью для атак со стороны консервативных мыслителей. Обобщая их взгляды по этому вопросу, Р. Низбет, автор популярной книги, посвященной «анатомии» современного консерватизма, отмечает не без доли сарказма: «Власть есть власть, как действительно говорил Токвиль: не имеет значения - находится ли она в руках одного человека, клики или всего народа. Она все равно остается властью и поэтому является репрессивной. Именно на этой, изначально сформулированной Берком, позиции, нашедшей немедленный отклик у де Местра и Бональда, возникает консервативный взгляд на природу народного правительства как на потенциально деспотическую. Соблазнительная мысль о том, что расширение базы власти автоматически означает уменьшение ее использования, поскольку народ де не способен тиранизировать сам себя, приведет, напротив, как утверждали консерваторы, к новой форме деспотизма, при котором весь народ или простое его большинство могут навязывать свою тираническую волю меньшинствам, творческим элитам и другим, меньшим по объему, общественным объединениям человеческих существ. Консерватор высмеивает руссоистско-якобинский взгляд на свободу, когда он пишет. каждое утро гражданин, бреясь, будет глядеться в зеркало и видеть в своем лице одну десятимиллионную часть тирана и целиком раба»17.
Ранние теоретики консерватизма решительно противопоставили принцип историзма абстрактной концепции прогресса, основанной на принципах «естественной истории», «естественного права» и общественного договора, которая была характерна для философов эпохи Просвещения. В основе исторического подхода к социальной реальности лежало отрицание любых метафизических абстракций, подобных теории «естественного состояния». Как справедливо отмечал Гуннар Мюрдаль (отнюдь не консерватор, поскольку он был одним из тех экономистов-теоретиков XX в., которые накануне Второй мировой войны закладывали основу шведской модели социализма), консерваторы извлекли пользу из своего «реализма», последовательно воздерживаясь от всяких спекуляций относительно «естественного порядка» и изучая мир таким, какой он есть. Тем самым они дали существенный толчок развитию современных общественных наук18. Свидетельством этого является современный научный язык. В настоящее время такие науки, как социальная антропология, социальная психология и целый ряд других, не могут обходиться без понятий, заимствованных из словаря консервативной политической философии, таких как традиция, обычай, институт, народность, сообщество, организм, социальная ткань, коллективизм и т.д. Точно также современная социология широко использует такие «консервативные» термины, как семья, приход, социальный класс, каста, статус, город, церковь, секта и др. Такое реалистическое восприятие мира было органически связано с исходными принципами консервативной философии истории. «Для Берка и других консерваторов современная история могла вполне определенно рассматриваться как непрерывное отклонение от средневекового феодального синтеза власти и свободы. В средневековом праве "свобода" была в первую очередь правом корпоративной группы на соответствующую автономию. Вся панорама западной истории могла рассматриваться как дезинтеграция этой социальной, корпоративной концепции
и ее превращения в идею доминирования масс и индивидов... Если нрава таких групп как семья, местные и провинциальные сообщества нарушаются центральной государственной властью (во имя, что сравнительно легко предсказать, индивидов, незаконно лишенных своих естественных прав), подлинные оплоты индивидуальной свободы со временем рухнут. Консервативная позиция, чрезвычайно красноречиво отстаиваемая Токвилем, заключается в том, что промежуточные ассоциации формируют посреднические и стимулирующие связи между индивидами; равным образом они ценны тем, что играют роль буферов против государственной власти»'". Последовательная и принципиальная защита корпоративных и личных прав и свобод отчетливо проявляется как в поддержке Берком американских колоний, восставших против деспотической их эксплуатации со стороны метрополии, так и в его стремлении противопоставить абстрактной диктаторской свободе якобинцев ту традиционную свободу англичан, которая была окончательно закреплена Славной революцией 1688 г., положившей начало формированию британской либеральной традиции. Тем самым в рамках британского консерватизма постепенно начинает развиваться перспективное направление, которое в XIX и XX вв. определяется как либерально-консервативный синтез.
Так или иначе, современный консерватизм как в Западной Европе, так и в США насколько взаимодействует с либеральной традицией, что, например, как уже отмечалось выше, ультра-либеральная, или либертаристская философия и экономическая программа, отстаивающая приоритеты свободного рынка и частного предпринимательства от претензий государственной бюрократии, стала в 1970-1980 гг. органической составной частью неоконсервативного направления. Для такого соединения, конечно, существуют определенные предпосылки. Характеризуя идеологическую ситуацию, сложившуюся в ФРГ в 1980-е годы, российский журналист A.A. Френкин вполне справедливо отмечает: «Консерватизм противопоставляет себя либерализму. Но в то же время в консерватизме содержится определенный либеральный элемент. "Разгадка" этого реального противоречия в том, что обе концепции конкурируют, они не только выявляют слабости соперника, но и взаимодополняют одна другую. Их различия в ФРГ относительны, а единство их в общем консенсусе сохранения системы абсолютно. Утвердиться в своей позиции консерватизм может лишь в тех случаях, когда либерализм не справляется (эффективность системы снижается, если принцип индивидуального интереса перерастает в эгоизм). Но пока либерализм не использует свой потенциал в полной мере, консерватизм не может потеснить его. Поэтому зарождается консерватизм как бы в лоне зрелого либерализма»2".
Для современной западной цивилизации либерализм, конечно, не является «вопросом вкуса»: уважение достоинства личности и приверженность правовой культуре составляют тот «дополитический уровень» либерального сознания в западном мире, без учета которого трудно по-настоящему воспринимать те нормы, в соответствие с которыми индивиды и общественные группы участвуют в политике21. Главный критерий, отделяющий позиции консерваторов от либералов, состоит в том, что первые последовательно отстаивают приоритет общих интересов - государства, нации над индивидуальными. Современные консерваторы постоянно акцентируют внимание на таких понятиях, как «нация», «история», «религия», стимулируя в условиях глобализации и роста наднациональных структур развитие именно национального сознания, не отбрасывая идею национализма как отжившую и «преодоленную» историей. Тем самым они защищают преемственность традиций, обеспечивающих связь прошлого и настоящего.
В этом плане становятся вполне понятными и стремления современных политических теоретиков консерватизма к сверхпростым определениям собственных политических и этических принципов. «Истинное ядро консерватизма, - подчеркивает К. Пре-шле, директор департамента стратегического планирования ХДС, - защита того, что имеет непреходящее значение. В соответствии с христианским образом человека, это достоинство человека, раскрытие его возможностей, его потребности в обществе, родине, безопасности. Это предполагает принятие человека таким, какой он есть. Динамичный и склонный к добру, но также впадающий в заблуждения и плоский. Индивидуалистичный, непременно стремящийся к сообществу, но не поддающийся перевоспитанию со стороны коллектива. Если мы принимаем оба этих элемента как основу современного консерватизма, в таком случае ХДС является совершенно современной консервативной партией»22.
Если согласиться с приведенным выше определением, то возникает закономерный вопрос: что именно стремятся защищать современные консерваторы сегодня? Этот вопрос касается, в первую очередь, их идеологических принципов. В настоящее время нельзя безоговорочно утверждать, что эти принципы сохраняют ту же непорочную чистоту, какой они обладали во времена полемики Э. Берка с якобинцами или Л. де Бональ-да с наследием Руссо. «При том уровне развития, которого достигло индустриальное общество, - отмечает один из виднейших немецких консервативных теоретиков Г Люб-бе, - консерватизм, либерализм и социализм существенно утрачивают потенциал своо го профилирования в качестве отдельных политических партий. Или, иначе говоря: коп серватизм, с одной стороны, либерализм - с другой, и социализм в свою очередь все менее способны выполнять роль некоего фирменного знака, который мог бы однозначно и различимо обозначать идентичность данной партии в отличие от всякой иной партии. Или формулируя эту мысль несколько иначе, нет уже больше партии, которая была бы способна выступать в исключительной роли: либо за социализм, либо за либерализм, либо за консерватизм»23.
Для выводов такого рода имеются все основания. Они напрямую связаны с теми дискуссиями, которые ведутся в западном мире в связи с вопросом - является ли рыночная экономика наилучшей или же возможны какие-либо иные комбинации, например, контролируемая рыночная экономика, плановое рыночное хозяйство или смешанный тип экономики, который существует в современной Германии2,1. «Как раз в тот момент, - полагает Г. Рормозер, другой влиятельный теоретик современного немецкого консерватизма, - когда в России оказалась несостоятельной социалистическая система планового хозяйства, Запад и ФРГ, в частности, занят поиском методов государственного планирования, то есть, по сути дела, коммунистических методов. Ибо государственная индустриальная политика означает не что иное, как употребление государством средств налогоплательщиков для того, чтобы отрасли производства, которые не находят спроса на рынке, все-таки, несмотря на это, поддержать ради сохранения рабочих мест. Спор о методах, если заглянуть за кулисы, продолжается. Участники поменялись ролями. В России практикуется анархическая система экономики, при которой каждый действует как в американской вольной борьбе любыми средствами, без правил, стараясь схватить, сколько сумеет, украв у другого. Это - чистейшая рыночная анархия, если вообще можно говорить о какой-то экономической системе в России, свободной от государственной бюрократии. А в Германии, наоборот, государство играет сегодня такую роль, которая несовместима ни с какими принципами рыночной экономики. Что принесет нам экономическое объединение Европы, решают бюрократы. Запад все более прибегает к
методам бывшего Советского Союза, хотя и в сочетании с другими элементами и без тотальных идеологических притязаний»25. Отнюдь не случайно также, что даже руководство такой правоконсервативной партии, как ХСС, стремится избегать использования самого понятия «капитализм», предпочитая, как это, например, делал в начале 1990-х годов ее лидер Т. Вайгель, выдвигать в качестве программной цели идею «социального рыночного хозяйства» в качестве «третьего пути» между социализмом и капитализмом, т.е., по существу, заимствуя основные принципы у своих политических противников - германских социал-демократов21'.
Следует отметить, что для таких заимствований существуют гораздо более глубокие причины, чем это представляется на первый взгляд. Речь идет, прежде всего, об отмечаемой многими исследователями типологической близости исходных постулатов консерватизма с различными версиями социализма и, в частности, марксизма. «Маркс был коммунистом, - писал Н. Бердяев, - он не был социал-демократом. И никогда Маркс не был демократом. Пафос его существенно антидемократический. "Научный" социализм возник и вошел в мысль и жизнь народов Европы не как демократическое учение. Также не демократичен и антидемократичен был и утопический социализм Сен-Снмо-на, который был реакцией против французской революции и во многом родственен был духу Ж. де Местра. Демократия и социализм принципиально противоположны»27.
Критика Марксом политической теории современного ему либерализма во многих своих пунктах была принципиально близка к консервативной критике. Она выявляла основное противоречие политического либерализма - раскол между двумя сферами общественной жизни: капиталистической конкуренции, своекорыстия и индивидуализма, с одной стороны, и необходимости единства политического сообщества, общего благосостояния и универсальных интересов. Для Маркса, как и для большинства консервативных мыслителей, эти две сферы были несовместимы в рамках буржуазного общества28. Не случайно поэтому Г. Рормозер, комментируя взгляд Р. Дучке -одного из лидеров леворадикальной студенческой оппозиции в ФРГ конца 1960 - начала 1970-х годов на природу сформировавшегося в СССР социального строя как на разновидность азиатской деспотии, подчеркивал, в свою очередь, что советский «бюрократический государственно-капиталистический социализм» реализовал «элементы, специфичные для консервативных политических и социальных систем. Более того, консерватизм был парадигмой советского строя. Вместе с тем тоталитарный режим установил консервативные порядки в СССР столь односторонне и в таком «законченном» виде, что... этот антилиберальный консерватизм получил экстремальное выражение и сдвинулся вправо»29.
Ни Р. Дучке, ни Г. Рормозер, конечно, не были оригинальны в своих умозаключениях. Несколько ранее аналогичную концепцию развивал на основе широкомасштабных социологических обобщений М.С. Восленский, советский историк, эмигрировавший в 1970-е годы в ФРГ. По Восленскому, тенденция к всеобщему огосударствлению в XX в. является лишь частным случаем тотального порабощения, впервые проявившегося в древневосточных деспотиях, которым Маркс дал название «азиатского способа производства»30. «Метод тотального огосударствления накладывается на формацию. Не ущемляя ее сущности, он меняет характер процесса принятия решений: этот процесс концентрируется в руках господствующей политбюрократии, использующей механизм государства для полного контроля над всеми сферами жизни общества... в условиях данной формации и, следовательно, в определяемой этими условиями форме»". В России 1917 г., в Италии 1922 г. и Германии 1933 г. перевороты произошли как реакция фео-
дальных структур, сопротивлявшихся переходу к новому капиталистическому миру и принявших форму коммунистического интернационалистского и националистического фашистского тоталитаризма32. Таким образом, ленинский переворот, «заменивший в России рождавшуюся демократию диктатурой», был не социалистической революцией, а феодальной контрреволюцией, левая фразеология которой была своеобразной мимикрией, прикрывавшей стремление к власти. Соответственно программа и лозунги большевиков, независимо от субъективных устремлений их лидеров, были выражением стихийного процесса восстановления в новой форме традиционного российского крепостничества33. К такой же мимикрии прибегали и нацисты, копировавшие методы большевиков и по существу эволюционировавшие в том же социалистическом направлении34.
Разумеется, общесоциологические параллели М.С. Восленского содержали в себе и определенный ценностный компонент, связанный с полным неприятием эмигрантом «последней волны» природы советского строя. В этом плане его позиция по своему эмоциональному накалу мало чем отличалась от позиции Р. Дучке и была, до известной степени, противоположной анализу Г. Рормозера и даже философско-аналитическому подходу к природе большевистского режима, характерному для «Нового средневековья» Н. Бердяева. В современных научных дискуссиях, посвященных данной проблеме, звучит уже иная нота. Например, философ В. Межуев в недавней дискуссии, организованной журналом «Вестник аналитики» на тему «Современный российский либерализм: кризис или крах?», решительно возражая политологу А. Ципко, выводившему антипатриотизм современных российских псевдолибералов из их «большевизма», в частности, отмечал: «К большевикам намного ближе те, кто считают себя сегодня радетелями традиционной России. Большевики не были либералами, это верно, но не были и антипатриотами, и антигосударственниками. Их патриотизм (они называли его советским) был не либеральным, а, скорее, консервативным, сохранявшим веру в спасительную силу централизованной, основанной на ничем не ограниченном насилии власти, что и помогло им создать одну из самых мощных держав XX века»35.
Так или иначе, концепция о радикально-консервативной природе коммунистических режимов создает существенные трудности для анализа политических процессов, происходивших в странах Центральной и Восточной Европы в эпоху «бархатных революций» и в России после краха «перестройки». Можно ли рассматривать происшедшие в этих странах трансформации как полное отрицание консервативной парадигмы внутри либеральной или же речь должна идти о более сложной структуре идеологических ориентаций возникших в посткоммунистических странах политических режимов, вернее, политических элит?
Хорошо известно, что разработанная российскими «отцами-приватизаторами» в тесном контакте с сотрудниками Гарвардского университета и американскими советниками типа Дж. Сакса, М. Бернштама и др. программа экономических реформ внешне основывалась на ультралиберальных (неоконсервативных) идеях, составлявших основу реформаторской деятельности правительств М. Тэтчер и администрации Р. Рейгана36. В специфических условиях посткоммунистической России неолиберальные идеи, по меткому замечанию В. Полеванова (в конце 1994 г. в течение двух месяцев занимавшего пост главы Госкомимущества), очень быстро превратились в вульгарную разновидность марксизма со знаком «минус»37. «Нерегулируемый рынок, - отмечал он в одном из газетных интервью, - это шизофреническая выдумка Гайдара, Чубайса и прочих, которые отбросили нас к пещерному капитализму конца XVII - начала XVIII в. Рынок
сам по себе является ничем иным, как инструментом повышения жизненного уровня народа. Все остальные государства умело пользуются этим инструментом и во главу угла ставят социальную защищенность своих граждан. Мы фактически полностью проигнорировали социальную составляющую новых отношений. Во главу угла поставили элементарное, во многом криминальное перераспределение собственности... Все это почва для расцвета криминальных отношений в стране, превращения России в феодально-бандитское государство»38.
Выбрав примитивный антикоммунизм для создания стереотипов, приемлемых для нее самой и для массового сознания, российская интеллигенция, пошедшая во власть «чтобы использовать власть как городового»39, потерпела полный провал, скомпрометировала саму идею демократии и, все больше ощущая свою «невостребованность» в обществе, где власть принадлежит финансистам и неономенклатурной бюрократии, превратилась либо в «политических наводчиков», натравливающих СМИ на растущую оппозицию, либо перешла в ряды последней40.
Но как бы мы ни относились к роли интеллигенции и диссидентской мифологии периода «перестройки» и начального этапа реформ, нельзя не признать, что пессимистические выводы их недавних прозелитов имели самую реальную основу, подтверждая обозначенный выше тезис о существенных различиях в развитии экономических и политических процессов в России, с одной стороны, и странах Центральной и Восточной Европы, - с другой. Во всяком случае, имеющие широкое распространение в западной политологической литературе прогнозы, авторы которых полагают, что, при общем типологическом сходстве в развитии социальных процессов в обоих регионах, существенное отличие России состоит в том, что «коррупция и криминальная деятельность... являются господствующим фактором»'", представляются нам вполне оправданными.
Если опыт российских реформ вообще может о чем-либо свидетельствовать, то, прежде всего, о том, что обозначенный выше фактор, будучи прямым следствием изначального плана (с соответствующей мифологией), который стал реализовываться «ре-формистско-рыночным крылом партхозноменклатуры»42 после развала СССР и смещения М.Горбачева, совершенно изменил весь облик советского общества, придав ему черты, не имеющие абсолютно ничего общего с тем образом новой либеральной демократии, который в новой России лишь камуфлировал реальную цель - захват и радикальное перераспределение гигантской государственной собственности.
Основной причиной экономического краха была, конечно, безграмотно проведенная приватизация, сопровождавшаяся бросовой распродажей госсобственности по предельно заниженным ценам. В результате государство потеряло как минимум один триллион долларов. Большая их часть (примерно 600 млрд) была переведена за границу. В казну поступило всего 7,2 млрд, «да и те или разворованы, или проедены и пропиты»'13.
В результате приватизации огромный ущерб был нанесен высокотехнологичным предприятиям, неоправданно раздробленным на мелкие фирмы. Были разорваны десятилетиями складывавшиеся научно-технические и хозяйственные связи, произошел отток сотен тысяч высококлассных специалистов за рубеж. Особенно стремительно разваливались машиностроение, предприятия, использующие высокие технологии. «Практически единственным сектором экономики, остающимся на плаву, является добыча энергоносителей и сырья с преимущественным вывозом добываемого за границу. Российская экономика приобретает типичный характер экономики страны-колонии»4'1
Контроль экономики со стороны криминальных структур достиг 40% (по этому показателю Россию опережала только Украина - 50%)4Г'.
Все приведенные данные делали совершено беспочвенными утверждения Е. Гайдара и его сторонников о том, что «новая российская экономика стала базисом либерализма»4''. Формирование современных либеральных обществ в послевоенный период осуществлялось отнюдь не путем устранения государства от управления экономикой и, конечно, не путем тотального разрушения передовых технологий, управленческого и военного потенциала.
Господствующее положение в экономике и политике России крупных финансовых корпораций, тесно связанных с иностранными финансовыми и политическими группами - бесспорный факт. Всеобщая коррупция является ключевым моментом, обеспечивающим постоянно усиливающуюся тенденцию к установлению этими группами контроля над принятием основных экономических и политических решений. В одном из своих выступлений в период визита в Москву в июле 1997 г. исполнительный директор Международного валютного фонда (МВФ) М. Камдессю публично подчеркнул, что «Россия испытывает три проблемы: отсутствие экономического роста, глубокий кризис задолженности и коррупцию»47. В апреле 2006 г. В. Путин в своем обращении к Федеральному собранию и собственным министрам подтвердил, по крайней мере, последний пункт данного диагноза, а именно - чудовищный рост коррупции, источником которой являются российская бюрократия и криминальные группировки.
Такова социально-экономическая база современной российской политики, созданная к середине 1990-х годов отечественными «реформаторами», именующими себя либералами, и существующая без каких-либо изменений и в наши дни. В ее основе лежит полная безответственность и отсутствие какой-либо правовой культуры как у современной элиты (ее было бы гораздо точнее именовать антиэлитой), так и у основной массы населения. Для подтверждения этого тезиса не требуется никаких особых доказательств. Достаточно выйти на любой оживленный проспект любого крупного российского города, попытаться его пересечь по любому пешеходному переходу, не оборудованному светофором, и посмотреть - остановится ли хоть одна машина! Унаследованное от бывшей партноменклатуры состояние «коллективной безответственности» было возведено новым ее поколением в абсолютную степень и даже трансформировано в дополнительный фактор легитимности. В этом смысле российское население в очередной раз получило, если вновь воспользоваться словами Н. Бердяева, народную власть «в очень нелестном для нее смысле»48.
Оценивая в 1997 г. результаты российских президентских выборов, В. Шляпен-тох в статье под характерным названием «Бонжур, застой: перспективы России в ближайшие годы» вполне резонно отмечал: «Переизбрав Ельцина, россияне одобрили многообразные патологические формы развития в российском обществе и разрешили Кремлю продолжать политику, которая была за эти формы ответственна. Результаты выборов дали сигнал политической и экономической элите о том, что коррупция и преступность, колониальный характер российской экономики, технологический упадок в стране и многие другие негативные явления были признаны, равно как и тот факт, что жизнь большинства народа останется такой же, какой она является теперь»49. «Ближайшие годы» показали, что уход Ельцина, избрание Путина президентом и даже переизбрание его на второй срок ничего не изменили в российском экономическом и социальном ландшафте. Видоизменяться начала только вертикаль политической власти и
методы управления в направлении восстановления традиций, характерных для доперестроечных времен.
«Сегодняшняя действительность, - отмечает М. Делягин, научный руководитель Института проблем глобализации, - очень похожа на социализм, но от него взяли худшее, объединили его с безответственностью компрадорской буржуазии, которая обеспечена силовыми структурами, т.е. мы движемся в сторону Гаити полным ходом. Не в сторону даже Нигерии, как казалось при Борисе Николаевиче, а в сторону Гаити. Там силовики играют более функциональную, более значимую роль»50. Чуть менее пессимистичный подход был продемонстрирован проф. О. Гаман-Голутвиной в ходе дискуссии, организованной журналом «Вестник аналитики». «По итогам избирательного цикла 2003-2004 годов, - отмечает она, - можно говорить об оформлении моноцентрического политического режима, который можно определить как монархию. В рамках режима действует один субъект - президент, а все другие участники политпроцесса - акторы. Ядром монархии является, как это и принято, политический орган - квази-ЦК КПСС в лице администрации президента. Генеральная тенденция заключается в том, что происходит реконструкция формальных элементов советской политической системы... Принцип разделения властей приобретает все более условный характер... Сегодня Дума - это даже не Верховный Совет при ЦК КПСС, а, как заметил один из экспертов, "отдел производственной гимнастики" при Администрации президента, где "вожатые звездочек" -кураторы подразделений крупнейшей партийной фракции - языком мимики и жестов показывают своим "октябрятам", как нужно правильно голосовать»51.
Несмотря на всю справедливость приведенных выше суждений, более приемлемым, на наш взгляд, является мнение тех специалистов (например, Р. Туровского), которые считают, что действовавшая в России в последние почти полтора десятка лет управленческая модель, по существу, всегда оставалась той же самой, некогда разработанной советской номенклатурой, наиболее предприимчивые представители которой успешно адаптировались к созданной ими же атмосфере анархии и дикого рынка52.
«Либеральная революция» действительно была инициирована партийно-хозяй-ственной бюрократией, стремившейся конвертировать находящуюся в ее руках неограниченную власть в собственность и при этом освободиться от какой-либо ответственности перед народом, интересы которого она не так давно с таким идеологическим пафосом представляла. В этот процесс активно вовлекались и те партийные идеологические кадры (типа Е. Гайдара), степень ментальной коррумпированности которых могла отвечать принципиально новым задачам, поставленным в повестку дня. Именно вследствие такого отбора российский радикальный либерализм с самого начала демонстрировал свою полную противоположность таким свойственным либералам в цивилизованных странах ценностям, как демократия, свобода и основанная на них сильная государственность.
По существу, в посткоммунистической России полностью сохранился и предельно обострился характерный для номенклатурного правления антагонизм бюрократии и остальной массы населения, которая третируется в соответствии с логикой «колониального дискурса». «В колониальном дискурсе заложен следующий парадокс: он признает идею революции прогресса, т.е. вроде бы допускает возможность развития дикарей, их подтягивания к цивилизации, но одновременно увековечивает разрыв на временной оси между "цивилизацией" и "дикостью". Другими словами, сколько не гонись, как не развивайся, Запад все равно не догонишь... И этот дух, за некоторыми исключениями, господствует в современном российском правящем сословии. Не потому, что сословие ли-
берально, а потому, что обозначенный колониальный дух вполне соответствует экономическим интересам сословия»53. Именно подобный колониальный топос, а также обозначенное выше стремление новой элиты прибрать к рукам все «единственно конвертируемые ресурсы», ни с кем не делясь - ни с бывшими союзными республиками, ни с собственным народом, в конечном итоге и предопределил идеологические ориентации правящей в России олигархии.
Некоторые ученые (например, А. Рябов) определяют эти ориентации как специфическую идеологию «трансфер-класса», т.е. переходного класса, вышедшего из революции, но так и не превратившегося в социальную группу, характерную для общества с развитой рыночной экономикой и политической демократией5". Если для стран Центральной и Восточной Европы возвращение в европейскую цивилизацию стало доминантой реформ, то российским олигархам, с одной стороны, очень хотелось стать органической частью мировой элиты по уровню потребления, образования и влияния, но, с другой стороны, им также хотелось сохранить внутри страны прежние порядки и не играть по западным правилам в соответствии с демократическими нормами55. «Поэтому российская элита превратилась к концу 90-х в консервативный по установкам трансфер-класс, в элиту "вечной трансформации" с весьма двойственным мироощущени-ем»5('.
Представляется совершенно очевидным, что партия «Единая Россия», руководство которой, по всей видимости, полностью солидаризируется с ультра-либеральной экономической программой президента, вряд ли имеет шансы разработать в ближай шем будущем консервативную программу, которая будет воспринята российским населением в качестве легитимной. Попытки отечественных либералов вписаться на региональном уровне в мировой глобалистский проект57 с соответствующим идеологическим камуфляжем настолько не соответствуют ни реальным возможностям страны, ни массовым настроениям стремительно люмпенизирующегося народа, что их заведомая бесплодность неочевидна только для самих инициаторов подобного рода прожектов.
Такого рода весьма контрастные характеристики свидетельствуют о том, что идеологические комплексы возникают пока еще спонтанно и лишь фиксируются учеными, публицистами и политиками, не оформляясь в виде программ потому, что в России еще не появились партии, которые были бы способны возглавить массы, направив их проте-стный потенциал в такое политическое русло, в котором консервативные принципы становятся основой целенаправленного и творческого идейного синтеза. Очень примечательно, что в большинстве прошедших в последнее время дискуссий, посвященных проблеме идеологического дискурса, практически осталось невостребованным чрезвычайно разнообразное наследие русского консерватизма XVIII - начала XX вв. Причина того, почему это происходит, вполне понятна, хотя осознавать это чрезвычайно горько. Стремительное вымирание русского народа в результате варварских псевдореформ может сделать возврат к идейному наследию русских консерваторов совершенно неактуальным. Если сбудутся мрачные прогнозы отечественных экономистов и к середине XXI в. русских в России останется около 38%5Х, то ее распад станет полностью неизбежным. Будущим переселенцам с Запада и Востока вряд ли будут интересны книги К. Леонтьева, Б. Чичерина или А. Градовского. Скорее их будут изучать специалисты в западноевропейских и американских университетах точно так же, как сегодня изучаются шумерская клинопись и древнегреческие папирусы.
Уже эта угрожающая перспектива свидетельствует о том, что консерватизм необходим России как воздух. Но страна может вернуться к своим корням только в том слу-
чае, если полностью изменятся политические ориентиры и богатейшие отечественные природные ресурсы будут использоваться исключительно в интересах народа. Какой будет программа будущих консервативных политиков, мы пока не знаем. Однако основополагающие принципы современной консервативной политики, исповедуемые, например, в Западной Европе59, на сегодняшний день, конечно, весьма далеки от того, чтобы служить ориентирами для российской элиты, отличительными признаками которой являются «экзистенциальная чуждость России и русскости, асоциальность, неактуальность»60. Ясно только одно - не восприняв эти принципы полностью и безоговорочно, Россия никогда не сможет войти в сообщество цивилизованных народов в качестве равноправного и достойного их партнера.
1 Sakwa R. The Regime System in Russia // Contcmporary Politics. March.1997. Vol. 3. N 1. P. 17.
2 Постсоветский либерализм: кризис или крах? // Вестник аналитики. 2004. № 3 (17). С. 222.
3 Завтра. Июль 2004. № 29. С. 1; Сентябрь 2004. № 36. С. 1.
I Жириновский В. Четвертая революция в России: традиции и издержки. М., 2000. С. 6-7.
5 Там же. С. 7.
6 См. подробнее: Политология. Учебник / Под ред. В.А. Ачкасова, В.А. Гуторова. М., 2005. С. 441.
7 Бурдье П. Социология политики. М., 1993. С. 311-312. "Там же. С. 215.
9 Там же. С. 216-217.
10 Там же. С. 190-193,198-200.
II Маихейм К. Консервативная мысль // Маихейм К. Диагноз нашего времени. М., 1994. С. 593-594. 12 Там же. С. 601.
1:1 Там же. С. 597-598. 14 Там же. С. 598.
15Градовский А.Д. Общество и государство // Журнал социологии и социальной антропологии. 2002. № 3. С. 67, 71-72.
,eNisbetR. Conscrvatism: Dream and Reality. Minneapolis, 1988. P. 47-48.
17 Ibid. P. 48.
18 Ibid. P. 76.
19 Ibid. P. 36, 49.
211 Френкин A.A. Западно-германские консерваторы: кто они? М., С. 50.
21 См. подробнее: Рормозер Г., Френкин A.A. Новый консерватизм: вызов для России. М., 1996. С. 52-53.
22 Preschle К. Die christliche Demokratie als Strömung des Konservatismus in Westeuropa // Консерватизм и либерализм: история и современные концепции. СПб., 2002. С. 33.
23 Lübbe Н. Freiheit statt Emanzipationszwang. Die Liberalen Traditionen und das Ende der marxistischer Illusionen. Zürich, 1991. S. 57.
21 Рормозер Г., Френкии A.A. Новый консерватизм... С. 215.
25 Там же.
26 Waigel Th. Handeln aus Verantwortung. München, 1991. S. 26.
27 Бердяев H. Новое средневековье. M., 1990. С. 62. - К. Манпгейм также отмечал, что «пролетарская мысль во многих пунктах родственна мысли консервативной и реакционной, поскольку, исходя из совершенно отличных основных целей, оказывается вместе с консервативной мыслью в оппозиции к целям капиталистического мира буржуазии, абстрактности ее мышления» (Маихейм К. Консервативная мысль. С. 590).
28 См. подробнее: McCarthy G.E. Marx and the Ancients. Classical Ethics, Social Justice and 19lh Century Political Economy. Rowman, Littlefield Publishers, Inc., 1990. P. 169 sq.
29 Рормозер Г., Френкин A.A. Новый консерватизм... С. 108.
3,1 Восленский М.С. Номенклатура. Господствующий класс Советского Союза. М., 1991. С. 606-607, 583-584.
31 Там же. С. 608-609.
32 Там же. С. 584, 598.
:п Там же. С. 585- 586, 602.
Там же. С. 600-601; см. также: Mises L. von. Socialism. Ал Economic and Sociological Analysis. Indianopolis, 1981. P. 526, 528-529; Зиновьев А. Коммунизм как реальность. Кризис коммунизма. M., 1994. С. 37, 46.
13 Современный российский либерализм: кризис или крах? // Вестник аналитики. 2004. № 3. С. 243.
Сакс Д. Рыночная экономика и Россия. М., 1995.
:17 «Запретные темы». Петербург, 5-й канал (01.10.1997).
:и Полевапов В. Два месяца в вотчине Чубайса // Новый Петербург. 02.10. 1997. № 38.
■т Розанова М., Синявский А. «Интеллигенция и хлеб» // Советская Россия. 09.01. 1997. С. 1.
111 См., напр.: Сахаров II., Шендриев А., Поляков 10. Интеллигенция и власть // Санкт-Петербургские ведомости. 1995. 14 ян».; ОлещукЮ. Агитаторы не требуются // Санкт-Петербургские ведомости. 1995. 15 янп.; ср.: Тилле А. Доживет ли Россия до 2000 года // Советская Россия. 1997. 23 янв.; Поляков Ю. Лихие времена. Интеллигенция и интеллигентство // Советская Россия. 1997. 9 окт.
41 Meyer G. Meyer С. Towards a Political Sociology of Postcommunism: the Political Culture of East Central Europe on the Way to Democracy // The Political Culture of Poland in Transition / Ed. by W.A Jabtoriski and G. Meyer. Wroclaw, 1996. P. 21; ср.: ГуторовВА. Политическое образование в России: фундаментальный кризис и ближайшие перспективы // Правоведение. 1996. № 3. С. 199-211.
12 Hepœcoe Ю. Отомстят ли обиженные генералы? Снова об отставках // Новый Петербург. 1997. № 23.
1:1 Качановский 10. Режим измены. Исследования юриста // Советская Россия. 1997. 10 июля.
44 Челноков М. Распутишцииа конца века. Власть России в делах и лицах // Советская Россия. 1997. 9 янв.
45 Там же.
40 Улюкаев A.B. Либерализм и политика переходного периода в современной России // Мир России. Социология, этнология, культурология. 1995. № 2. С. 3; ср.: Макушкин А.Г. Последовательность реформ -путь к катастрофе// Там же. С. 47, 51-53, 57-59.
47 Камдессюканье с удавкой. Оппозиция задает прямые вопросы господам из МВФ // Советская Росстг 1997. 24 июля.
4" Бердяев Н. Новое средневековье. М., 1990. С. 42.
4-' Shlapentokh V. Bonjour, Stagnation: Russia's Next Years // Europe-Asia Studies. Formerly Soviet Studies. 1997. Vol.49. N5. P. 877.
Какая элита спасет новую Россию? // Вестник аналитики. 2004. № 2 (16). С. 170.
Л| Там же. С. 158-159.
52 Там же. С. 166-167.
53 Там же. С. 201.
54 Безальтернативные президентские выборы 2004 года: а могло ли быть иначе? // Там же. С. 147.
г,г' Там же; см. также: Какая элита спасет новую Россию? С. 197.
56 Какая элита спасет новую Россию? С. 197.
57 Нужно обладать художественным воображением С. Кургипяиа, чтобы идентифицировать программу «Единой России» с «умеренным национализмом» (Кургиняи С. Власти светит февраль? // Россия XXI. 2004. № 1. С. 9).
т Львов Д. Как победить русский стресс // Новый Петербург. 2004. № 35. С. 2.
См., напр.: Preschte К. Die christliche Demokratie als Strömung des Konservatismus in Westeuropa // Консерватизм и либерализм: история и современные концепции. S. 37-40.
01 Какая элита спасет новую Россию? С. 199.
Статья поступила в редакцию 21 июня 2006 г.
