К вопросу о теоретических трансформациях современного консерватизма Текст научной статьи по специальности «Политологические науки»

Политическая теория

УДК 321.022

В. А. Гуторов

К ВОПРОСУ О ТЕОРЕТИЧЕСКИХ ТРАНСФОРМАЦИЯХ СОВРЕМЕННОГО КОНСЕРВАТИЗМА

До последнего десятилетия ХХ в. феномен успеха консерваторов не изучался в должной степени. Но если история консервативных партий как политических институтов привлекала большое внимание по мере того как «консервативное столетие» подходило к концу, нельзя было сказать того же самого о консервативных идеях. Одной из причин для такого относительного пренебрежения было давнее, ставящее в тупик представление о том, что консервативные партии представлялись почему-то «неидеологическими». Известно, что Д. С. Милль описывал Консервативную партию как «наиболее дурацкую партию» и существовал серьезный момент, который подкреплял такую ремарку, а именно — консерваторы мало интересовались глубокими размышлениями о значении политики и часто не были заинтересованы в артикуляции набора принципов для объяснения или легитимации своего политического поведения. Такая концепция консерватизма как формы «не-идеологии» была весьма странной. Но сама по себе позиция недоверия к «интеллектуальному» подходу к политике и самоидентификация с неидеологичностью является важным идеологическим принципом, который отражает характерный консервативный взгляд на природу политики и соответствующий подход к ней. Вполне возможно, что консерваторы создали гораздо меньшее количество «великих текстов» (хотя они создавали и привлекали гораздо большее количество идей, чем это предполагали прежде), но если оставить в стороне формальное «каноническое» представление о формах выражения политической мысли и изучить речи, политические дискуссии, законодательные акты, то окажется, что вовлеченность консерваторов в мир идей является вполне прозрачной, многообразной и всесторонней. Цель этой статьи — показать, что консерватизм как и либерализм и социализм имеет самые различные версии. Консерваторы расходились друг с другом относительно базовых вопросов точно так же, как это делали либералы и социалисты. Поэтому очень важно выяснить досконально, что в работах Майкла Оукшотта, Джона Кекеса, Роберта Низбета, Сеймура Мартина Липсета и др. развивались различные версии консервативной политической теории.

Ключевые слова: консерватизм, либерализм, социализм, традиционализм, политическая философия, социальное государство, политические реформы.

Возникший в последние годы в отечественном политическом дискурсе интерес к теоретическим проблемам консервативной политической философии, а также к специфическим аспектам русской и западной консервативной традиции является, конечно, не случайным (см., например: Русская социально-политическая мысль..., 2011; Русская социально-политическая мысль..., 2012; Аксаков..., 2010; Карамзин., 2010; Погодин., 2010; Шевырев..., 2010; Ермашов, Пролубников, Ширинянц, 1999; Ермашов, Пролубников, Ширинянц, 2001; Андронов, Мячин, Ширинянц, 2000; Русская социально-политическая мысль XIX века, 2011). Он отражает один из аспектов глубокого идейного кризиса, переживаемого российским обществом. По иронии истории консервативные идеи,

© В. А. Гуторов, 2014

составлявшие некогда естественную основу русской монархической государственности и подвергшиеся на рубеже XIX-XX вв. неистовой критике со стороны либеральных и социалистических радикалов, оказались все же не столь скомпрометированными по сравнению с последними. Более того, серии социальных экспериментов, осуществлявшихся в России на протяжении ХХ в. сначала под ультра-социалистическими, а с 1990-х гг. под ультра-либеральными лозунгами, составили, в конечном итоге, основу для реабилитации консерватизма если не в историческом, то, во всяком случае, в идеологическом плане.

В этом плане необходимо более подробно рассмотреть более общие принципиальные вопросы как об универсальной природе и принципах политического консерватизма, так и о специфике его взаимодействия с другими идеологическими течениями на Западе и в России. Такая необходимость во многом определяется постоянно возникающими в отечественной и западной литературе утверждениями о невозможности обосновать научно единое, универсальное определение консерватизма. «Попытка дать собирательное, универсальное определение понятия "консерватизм", — отмечают, например, Л. И. Пияшева и Б. С. Пинскер, — безнадежна в силу того, что для каждой социально-культурной и политико-экономической традиции объектом сохранения оказываются совершенно различные, а зачастую и прямо противоположные и враждующие комплексы идей, ценностей, идеалов» (Пияшева, Пинскер, 1988, С. 3-4).

Причина такого рода «методологического пессимизма» заключается в том, что возникшая во второй половине ХХ в. тенденция к синтезу идеологий отражала реальный процесс «унификации» экономических программ и соответствующих политических практик на Западе, сделавший сами понятия «либерализм», «консерватизм» и «социализм» не только более смутными по содержанию, но нередко и тождественными по смыслу в зависимости от того — какой именно идеологический оттенок более выражал текущие, конъюнктурные направления политики правящих партий. Многие западные аналитики склонны основную «вину» возлагать, прежде всего, на постоянный процесс трансформации и искажения политических и интеллектуальных смыслов современного либерализма, в который невольно и спонтанно вовлекаются и другие идеологические течения. «При том уровне развития, которого достигло индустриальное общество, — подчеркивает один из виднейших немецких консервативных теоретиков Г. Люббе, — консерватизм, либерализм и социализм существенно утрачивают потенциал своего профилирования в качестве отдельных политических партий. Или, говоря иначе, консерватизм, с одной стороны, либерализм и социализм — с другой, в свою очередь, все менее способны выполнять роль некоего фирменного знака, который мог бы однозначно и различимо обозначать идентичность данной партии в отличие от всякой иной партии. Или формулируя эту мысль несколько иначе, нет уже больше партии, которая была бы способна выступать в исключительной роли: либо за социализм, либо за либерализм, либо за консерватизм» (Lübbe, 1991, S. 57; ср.: Beyme, 2013, р. 29-33).

При этом лидирующую роль в мировом процессе идеологического синтеза некоторые современные философы склонны приписывать именно либерализму. «Либерализм..., — отмечает Аласдер Макинтайр, — действительно выступает

в современных дебатах под разными личинами. Поступая подобным образом, он зачастую оказывается успешным, приобретая раньше других преимущественное право на дебаты, давая иные формулировки раздорам и конфликтам с либерализмом и создавая впечатление, что они становятся дебатами внутри либерализма. При этом под вопросом оказываются те или иные моменты структуры позиций или видов политики, но никак не фундаментальные принципы либерализма, связанные с индивидами и выражением их предпочтений. В итоге так называемый консерватизм и так называемый радикализм в подобных современных обличьях являются в целом для либерализма лишь отговорками: актуальные дебаты внутри современных политических систем происходят почти исключительно между консервативными либералами, либеральными либералами и радикальными либералами. В таких политических системах находится немного места для критики самой системы и, следовательно, для постановки либерализма под вопрос» (MacIntyre, 1988, p. 392; ср.: Barry, 1989, p. 160-168).

Эту же тенденцию не менее рельефно характеризует и Ричард Уивер — один из видных представителей нового направления философии консерватизма 1950-1960-х гг.: «Либералы оказались столь успешны в установлении своих догм посредством образования, издательской деятельности и политики, что сегодня люди буквально неспособны понять язык консервативной точки зрения. Они не могут понять ни значение этого термина, ни его духа» (цит по: Duffy Jacoby, 1993, p. 197) . Так ли это на самом деле?

Разумеется, значительную долю ответственности за формирования такого странного «неидеологического» имиджа консерватизма несут современные консерваторы. Весьма характерным в этом отношении является анализ этого явления британским историком Юэном Грином в получившей широкую известность работе «Идеологии консерватизма. Консервативные политические идеи в двадцатом веке». Характеризуя более чем незначительный интерес западных историков и политологов к политической идеологии Консервативной партии Великобритании, он, в частности, отмечал: «Одной из причин для такого относительного пренебрежения было давнее, ставящее в тупик представление о том, что Консервативная партия была почему-то "неидеологической". Известно, что Д. С. Милль описывал Консервативную партию как "наиболее дурацкую партию" и, хотя он взял слишком бранный тон, существовал серьезный момент, который подкреплял такую ремарку, а именно — консерваторы мало интересовались глубокими размышлениями о значении политики и, в отличие от собственной партии Милля, не были заинтересованы в артикуляции набора принципов для объяснения или легитимации своего политического поведения... Например, в 1920-е гг. консервативный политик Уолтер Эллиот заметил, что консерватизм основывался на "наблюдении за жизнью, а не на априорных рассуждениях". Консервативный писатель Джон Бакан утверждал, что консерватизм был "прежде всего духом, а не абстрактной доктриной". Такая концепция консерватизма как формы "не-идеологии" была странной. [Ведь] за пределами территории формальных заявлений лежит целый материк риторики, ценностей и приобретенных идей, которые могут проявляться в повседневных политических аргументах, речах, корреспонденции и законодательных

актах. "Великие мыслители и их тексты" могут быть не так уж часто объектом цитирования у консерваторов по сравнению с их политическими оппонентами, но консерваторы действительно владеют и в самом деле должны владеть идеологической картой мира, которая позволяет им идентифицировать объекты одобрения и неодобрения, друга и врага. Если политика действительно состоит в определении и решении группы проблем, тогда консервативные политики должны находить пути исследования и решения проблем тем способом, который для аудитории сторонников и потенциальных сторонников является консервативным по всеобщему признанию. Этого очень трудно достигнуть до тех пор, пока не существует референтной рамки, которая идентифицирует — что именно означает термин "консервативный"» (Green, 2002, p. 2-4; см. также: The Political Thought. 2005).

В конечном итоге эта лакуна была устранена (правда, с весьма значительной поправкой на время и обстоятельства данной операции) только в период, когда партию консерваторов возглавила Маргарет Тэтчер. Она постоянно настаивала на том, что, «поскольку лейбористская партия имеет собственную идеологию, консерваторы также в ней нуждаются. Определенное количество групп и "фабрик мысли" стремились обеспечить консерваторов под руководством Тэтчер острым идеологическим лезвием, в особенности — Институт экономических проблем, Центр исследования политики, Институт Адама Смита и Группа консервативной философии. Консервативные писатели и мыслители индивидуально и коллективно вступали вполне сознательно в "борьбу идей" по таким разнообразным вопросам, как монетаристская и либеральная рыночная экономика, позиция профсоюзов, забота о всеобщем благосостоянии, здравоохранение и образование, природа семьи. Центральным вопросом в этой битве была природа самого консерватизма. Сэр Кейт (впоследствии лорд) Джозеф, ведущий тэтчерианец, заметил в 1975 г., что "только в апреле 1974 г. я был обращен в консерватизм. Я думал, что я был консерватором, но теперь я вижу, что я им не был вовсе". Учитывая, что Джозеф в течение многих лет был активным консервативным политиком, в определенном отношении, это стало совершенно исключительным заявлением, поскольку оно предполагало, что партия, членом которой он так долго состоял, и политика консервативных правительств, которую он поддерживал как избиратель и парламентарий — "заднескамеечник", не была подлинно консервативной. В представлении Джозефа и других тэтчериан-цев консервативная партия после 1975 г. открыла, или заново открыла истинное значение консерватизма» (Green, 2002, p. 4). В чем же оно состоит?

На наш взгляд, тезис, согласно которому «консерватизм представляет собой, несомненно, исторически универсальный феномен.», присутствующий «в качестве элементарных основ, представлений во всех культурах, в обществе любого типа.» (Рормозер Френкин, 1996, с. 113), полностью сохраняет свою актуальность. В научной литературе до сих пор продолжается дискуссия о содержании консерватизма, его родовых признаках. Хотя нередко в качестве отправного пункта дискуссии берется то или иное комплексное определение, например, «триада» Д. Алена, выделяющего три главных признака консерватизма — традиционализм, скептицизм, органицизм (Григоров, 2000, с. 32), тем не

менее, многие исследователи признают традиционализм в качестве исконного и единственно бесспорного критерия (там же, с. 33).

Следует отметить, что, хотя с точки зрения общего содержания и структурных особенностей консерватизм по сравнению с прошлым не претерпел каких-либо значительных изменений, он, естественно, по-прежнему далеко не всегда поддается однозначным определениям. В этом плане сохраняют значение практически все амбивалентные характеристики, данные этому идейному направлению К. Маннгеймом. В соответствии с его подходом, традиционализм, как выражение консервативного сознания, достаточно отчетливо выражен в двух различных формах: как нерефлексивный «естественный консерватизм», проявляющий себя в виде массовой реакции на изменение социума, или же в качестве философского направления, развиваемого отдельными выдающимися мыслителями (Манхейм, 1994, с. 593). Первая тенденция является характерной для «обыденного сознания», «народной идеологии» (Дж. Рюде) (Рюде, 1994, с. 272). Не случайно поэтому американский антрополог Р. Редфилд различает «большую традицию рефлексирующего меньшинства и малую традицию большинства, не склонного к рефлексии» (ЯеЬАе^, 1956, р. 71; см. также: Ачкасов, 1997, с. 2) . «В определенном смысле, — отмечал Маннгейм, — консерватизм вырос из традиционализма: в сущности, это, прежде всего, сознательный традиционализм. Тем не менее, это не синонимы, поскольку традиционализм проявляет специфически консервативные черты только тогда, когда становится выражением определенного, цельно и последовательно реализованного способа жизни и мышления, формирующегося с самого начала в оппозиции к революционным позициям, и когда он функционирует как таковой, как относительно автономное движение в рамках общественного процесса» (Манхейм, 1994, с. 601). Для того, чтобы традиционализм стал объектом рациональной теоретической рефлексии, необходимы особые исторические условия и соответствующий психологический климат. «То, что прежде представляло собой только общую для всех людей психологическую черту, в особых обстоятельствах, становится центральным фактором, придающим единство особой тенденции в общественном процессе. Само существование консерватизма как целостной тенденции означает, что история все более развивается через взаимодействие таких целостных тенденций и движений, из которых одни "прогрессивны" и форсируют общественные изменения, в то время как другие "реакционны" и сдерживают их» (там же, с. 597-598).

Исследователю консервативной традиции, серьезно относящемуся к избранному им объекту, становится также сразу очевидным, что традиционализм в качестве философской или научной категории является антиномичным или, по крайней мере, содержит в себе скрытое противоречие. Традиционное общественное сознание вообще не склонно к саморефлексии. Сравнение собственных традиций с традициями других народов является или следствием внутреннего распада первых, порождающего спонтанный поиск идентичности, или результатом рациональной критики, основанной на дихотомическом образе «своих» и «чужих», «друзей» и «врагов» и т. д. Именно эта психологическая аберрация лежит в основе того, что абсолютное большинство теоретиков, именуе-

мых консерваторами, не проявляли особой склонности к разработке собственных принципов. «В отличие от радикала или либерала, — отмечает К. Росситер, автор статьи о консерватизме в "Международной энциклопедии общественных наук", — подлинный консерватор неохотно пускается в теоретические спекуляции. Самый знаменитый консервативный государственный деятель двадцатого века, сэр Уинстон Черчилль, несмотря на свое литературное мастерство, постоянно отказывался сформулировать и описать те принципы, которыми он руководствовался в своей карьере. Само намерение выработать теорию консерватизма, в общем-то, является несвойственным консерватизму побуждением. Осуществление этого намерения уводит консерватора слишком далеко от инстинктивного благоговения по отношению к устоявшимся обычаям, которое составляет сущность консервативных воззрений. В словах многих критиков о том, что консерватизм, занятый поиском четко сформулированных принципов, в действительности находится в состоянии упадка, содержится, видимо, зерно истины» (Цит. по: США., 1984, с. 42; см. также: Шацкий, 1990, с. 399). По-видимому, именно по этой причине С.Хантингтон предпочитает говорить о консерватизме как о «ситуационной» идеологии, не связанной с какими-либо конкретными идеалами, но противопоставляющей исходные принципы своего символа веры социальным движениям и теоретикам, стремящимся к радикальному преобразованию существующей действительности (Huntington, 1957, p. 454-473).

Разумеется, такой подход характерен далеко не для всех ученых и философов. «Общая уверенность в том, — отмечал, например, М. Оукшотт, один из наиболее авторитетных консервативных философов ХХ в., — что представляется невозможным (а если это даже и возможно, то обещает слишком мало, чтобы ради этого стоило предпринимать попытку) установить объяснительные общие принципы, на основе которых поведение признается консервативным, не относится к числу тех, которые я разделяю. Вполне возможно, что консервативное поведение не вызывает большого желания артикулировать его на языке общих идей и, следовательно, не возникает особой предрасположенности предпринимать разъяснения такого рода. Однако нельзя представлять дело так, что консервативное поведение является менее предпочтительным по сравнению с любым другим по причине той интерпретации, которой оно заслуживает.. Быть консерватором означает стремление думать и вести себя определенным способом. Это означает предпочитать всем другим определенные виды поведения и определенные случаи, порождающие условия человеческой жизни. Это предрасполагает также к определенным видам предпочтений. Общие характеристики такого рода предрасположенности различить нетрудно, хотя их нередко принимают за что-то иное. Центральное положение среди них занимает склонность скорее пользоваться и наслаждаться тем, что доступно, чем желать или стремиться к чему-то другому, испытывать радость от того, что находится в настоящем, а не от того, что было или, возможно, будет. Размышление может пролить свет на причины, вследствие которых мы испытываем подобающую благодарность тому, что приносит нам пользу и, следовательно, признательность за дары и наследство, доставшееся нам от прошлого, но это не означает, что мы будем поклоняться только тому, что уже стало прошлым и исчезло. Быть консер-

ватором означает поэтому предпочитать знакомое неизвестному, предпочитать испытанное неиспробованному, факт — тайне, действительное — возможному, ограниченное — беспредельному, близкое — далекому, достаточное — избытку, подходящее — совершенному, заставляющее смеяться теперь — утопическому блаженству» (Oakeshott, 1962, p. 168-169).

Солидаризируясь с данным определением, другой видный теоретик современного консерватизма, Джон Кекес, выделяя основные четыре его основных принципа — скептицизм, плюрализм, традиционализм и пессимизм, следующим образом характеризует вариативные изменения внутри консервативной теории: «Консерватизм имеет различные версии потому, что он поддерживает разногласие в отношении того, какие политические установления сделают общество хорошим. Тем не менее, не существует несоответствий относительно необходимости поиска правильных политических установлений путем размышления об истории общества, принадлежностью которого эти установления являются. Некоторые из этих установлений оказываются благоприятными, другие — вредными для благой жизни. Консерваторы стремятся сохранять первые и реформировать вторые. Таким образом, консервативная позиция не оборачивается дискриминационным предрассудком, благоприятствующим традиционным установлениям, но становится разумной и рефлексивной защитой тех традиционных установлений, которые прошли проверку временем» (Kekes, 2001, p. 1; см. также: P. 6-7). Выявление многообразных путей и форм достижения благой жизни характеризует приверженность консерваторов принципу плюрализма. «. Наиболее мощной версией плюрализма, — подчеркивает Кекес, — является форма консерватизма, наиболее сильная версия консерватизма плюралистична» (Kekes, 1997, p. 212-213).

«Другая отличительная черта консерватизма состоит в акцентировке на том, что любая адекватная политическая мораль должна иметь три уровня: универсальный, социальный и индивидуальный» (Kekes, 2001, p. 1-2). Наряду с универсальными принципами благой жизни, существуют специфические условия, варьирующиеся от одного общества к другому. Соответственно, индивидуальные требования и предпочтения в отношении значения универсальных и социе-тарных принципов консерватизма могут варьироваться в гораздо большей степени. «Следовательно, каждая благая жизнь характеризуется универсальными, социальными и индивидуальными требованиями и консерваторы верят, что цель политической морали состоит в создании политических установлений, которые защищают эти требования на всех трех уровнях» (Ibid., p. 2). Однако, в отличие от своих идеологических оппонентов, консерваторы подходят к решению политических конфликтов не на основе теоретических или глобальных принципов. «То, что касается разрешения [конфликтов] в отдельных контекстах, не может быть в точности установлено заблаговременно, поскольку это всегда зависит от случайных, исторически изменчивых соображений» (Ibid., p. 24). Именно этим определяется многообразие форм консервативной идеологии (Kekes, 1997, p. 212-213).

Представленные у Оукшотта и Кекеса характеристики консерватизма были направлены, прежде всего, на то, чтобы доказать несостоятельность пред-

ставления о склонности его представителей к пассивному восприятию жизни, выявить основные тенденции консервативной динамики, в том числе и в политической сфере (ОакеэИой, 1962, р. 182 эр.). Следуя в том же направлении, К. Росситер выделяет следующие формы консерватизма: а) как определение темперамента, то есть тех черт характера, которые проявляются у большинства людей в повседневной жизни; б) ситуационный консерватизм, характеризующий определенную модель социального поведения, в рамках которой представители различных слоев общества реагируют на попытки радикального преобразования существующего уклада жизни; в) политический консерватизм, как определенная тенденция политической деятельности, включающая в себя и возможность осуществления реформ, противоположных по своей направленности как революции, так и политической реакции; г) консерватизм как философия, позволяющая выделить основные критерии, определяющие консервативную мысль и практику. Философский аспект, несомненно, включает в себя и идеологическую составляющую (США., 1984, с. 36 сл.).

Разумеется, все выделенные выше четыре формы консерватизма могут иметь как групповое, так и индивидуальное измерение. На ранней стадии своего развития западноевропейский консерватизм демонстрировал гомогенность и последовательность мысли, что в значительной степени объясняется существованием одного противника — философии Просвещения и ее главного детища — Французской революции. Э. Берк не случайно возлагал на Руссо чуть ли не главную ответственность за революционный пожар, воспламенивший Францию, а затем и всю Европу. Непосредственной причиной, вызывавшей его крайнее негодование, было стремление философствующих догматиков уничтожить традиционные структуры общества, освященные веками, опытом и трудами бесчисленных поколений, как противоречащие разуму и природе (Берк, 1993, с. 85 сл.). Основная цель, которую преследовали революционеры, состояла в том, чтобы, наряду с уничтожением феодальных маноров, превратить самодеятельных и независимых индивидов в единственный источник общественных связей и собственности, разрушив традиционные связи между собственностью и такими корпоративными организациями, как семья, церковь, гильдии, монастыри и др. Подобная политика, по единодушному мнению Берка, де Местра и де Бональда, была следствием деспотической природы централизованного народного государства, нарушающего природные права традиционных корпоративных групп, являющихся истинными хранителями индивидуальной свободы.

В конечном итоге, наиболее принципиальным предметом спора между консерваторами, либералами и социалистами стали в XIX в. фундаментальные для любой политической философии вопросы об отношениях индивида и государства, власти и авторитета, свободы и равенства. Выдвинутые консерваторами в ходе полемики аргументы до сих пор не потеряли своего значения и актуальности. Абсолютизации либералами естественного права, общественного договора и индивидуальных прав, с одной стороны, и стремлению социалистических теоретиков поставить во главу угла исключительно интересы общества в целом, — с другой, консерваторы противопоставили не менее естественные, на их

взгляд, права семьи, церкви, общественных объединений и групп, ремесленных гильдий и региональных общин, защита и сбережение которых трансформирует дуалистические отношения индивида и государства с неизбежно присущими им элементами атомизации общества в более гармоничный треугольник, в котором корпоративные группы и интересы выполняют роль посредников между государством и индивидом, являясь гарантом как централизованной политической власти, так и индивидуальных прав.

Тем самым приоритету государства был противопоставлен приоритет общества и его потребностей. «Общество, — писал Берк, — это действительно договор, но договор высшего порядка. Его нельзя рассматривать как коммерческое соглашение о продаже перца, кофе и табака или любой подобный контракт, заключенный из практической выгоды или для осуществления незначительных преходящих интересов, который может быть расторгнут по капризу одной из сторон. Государство требует уважения, потому что это — объединение, целью которого не является удовлетворение животных потребностей или решение ничтожных и скоротечных задач. Это общество, в котором должны развиваться все науки и искусства, все добродетели и совершенства. Такая цель может быть достигнута только многими сменявшими друг друга поколениями — поэтому общественный договор заключается не только между ныне живущими, но между нынешним, прошлым и будущим поколениями» (там же, с. 90).

В противоположность Руссо и либеральной политической философии, рассматривавшими проблему свободы исключительно сквозь призму требований индивидов и государства, Берк и другие консерваторы настаивали на том, что семья, местные общины, церковь и др. должны быть носителями авторитета власти и обладать автономией и корпоративной свободой. Игнорирование их требований означает разрушение упомянутого выше «треугольника власти», поскольку оно устраняет необходимых посредников между индивидом и государством.

Подчеркивая глубинную связь консерватизма с западноевропейской феодальной традицией, Маннгейм отмечал, что, несмотря на все более отчетливо проявляющуюся тенденцию к растворению «феодальных единиц» в национальных и наднациональных структурах, основная линия противостояния между силами «реакции» и «прогресса» по прежнему определяется пониманием того, в каком направлении должны развиваться современные национальные государства. При этом границы спора ограничиваются совершенно четкими структурными параметрами, к которым относятся: 1) достижение национального единства; 2) участие народа в правлении; 3) включение государства в мировой экономический порядок; 4) решение социальной проблемы (Манхейм, 1994, с. 598).

Возникнув в западноевропейской общественной мысли как философская реакция на Французскую революцию, консерватизм, в отличие от либерализма и социализма, в своих ранних истоках целенаправленно сохранял в лице таких выдающихся представителей, как Э. Берк, Л. де Бональд, Ж. де Местр, Ф. Р. де Шатобриан и др., глубокую связь и преемственность с традиционными ценностями феодального общества, прежде всего, с католической религией, иерархическим и корпоративным социальным устройством. Религия, корпоративизм

и социальная иерархия на протяжении тысячелетий были в той или иной форме неотъемлемыми атрибутами так называемых «традиционных обществ» и с эпохи классической античности периодически ставились под вопрос философствующими бунтарями и скептиками, религиозными диссидентами и еретиками. Но только с эпохи промышленного переворота, с возникновением идей технического и общественного прогресса критика «традиционного консерватизма» становится наиболее рациональной и всеобъемлющей.

В средневековом праве понятие «свобода» означало, прежде всего, право корпоративной группы на собственную автономию. С этой точки зрения, консервативные мыслители вполне могли рассматривать европейскую историю с точки зрения процесса дезинтеграции корпоративной концепции свободы и ее трансформации в концепцию индивидуальных прав и усиливающихся претензий централизованного бюрократизирующегося государства на всю полноту власти. Аналогичным образом консервативная теория общества интегрировала в синтетическом виде средневековую концепцию власти и свободы, которые рассматривались в качестве неотъемлемых звеньев «цепи групп и ассоциаций, восходящих от индивида к семье, приходу, церкви, государству и, наконец, к высшей инстанции — Богу» (цит. по: Nisbet, 1986, p. 36), воспроизводя на уровне политической теории идею «цепи бытия», которая доминировала в средневековой теологии. Высшая суверенная власть, провозглашал де Бональд, принадлежит одному Богу, который распределил ее более или менее пропорционально между семьей, церковью и политическим управлением. Каждая доля распределенной божественной власти должна рассматриваться как высшая в своей собственной сфере. Власть и, следовательно, свобода и автономия семьи является священной: ни государство, ни церковь не могут произвольно вторгаться в ее пределы, не создавая угрозы тирании (Ibid., p. 37-38).

«.Эти принципы государства и общества, — отмечает Р. Низбет, автор одной из самых популярных книг, посвященных «анатомии» консервативной мысли, — никогда не забывались консерватизмом, за исключением ситуаций, вызванных чрезвычайными обстоятельствами или же чисто политической необходимостью. Дизраэли, Ньюман, Токвиль, Бурже, Годкин, Бэббит, все они, вплоть до таких консерваторов наших дней, как Оукшотт, Фёгелин, Жувенель и Кирк ничего так не подчеркивали столь отчетливо по сравнению с предъявляемым к политическому государству требованием держаться, по возможности, как можно дальше от вмешательства в экономическую, социальную и нравственную сферы; и, наоборот, делать все возможное для укрепления и расширения функций семьи, отношений соседства и добровольных кооперативных ассоциаций. И в практической политике на протяжении двух последних веков, как в Америке, так и в европейских странах, отличительным признаком консервативной политики была все возрастающая ее приверженность частному сектору, семье, местному сообществу, экономике и частной собственности и, в существенной степени, — децентрализации правительства и созданию таких политических условий, когда все более возрастает уважение к корпоративным правам небольших подразделений государства и общества. Однако сколь бы ни странной могла показаться, на первый взгляд, мысль о том, чтобы приклеить язык феодальности на такие

продукты американской культуры, как Кулидж, Гувер, Голдуотер и Рейган, а также и на их английских контрагентов, их философии управления заслуживают именно такого ярлыка» (Ibid. p. 38).

Опираясь на философскую аргументацию, которую вполне можно называть традиционалистской, консерваторы будут в ХХ в. подвергать резкой критике своих либеральных оппонентов, прежде всего, за то, что их теории и политическая практика прокладывали путь к тоталитарному перерождению западной цивилизации: подрывая традиционные ценности, либерализм ослабляет социальную структуру, поощряет превращение самодеятельных индивидов в массо-видных особей, легко поддающихся манипуляциям, и тем самым открывает путь к популистским диктатурам фашистского типа.

В философии консерватизма эпохи модерна полемика с либерализмом составляла существенный элемент ее идентичности. В XIX в. основная полемика в рамках этих параметров происходила между консерваторами и либералами. В дальнейшем в спор с обоими направлениями вступили социалисты самых различных оттенков. Социалистические теоретики втянулись в дискуссию в тот период, когда в Западной Европе только устанавливался «либеральной порядок». Хотя идея прогресса, как правило, ассоциировалась именно с либеральными принципами, это вовсе не означало, что консервативные силы и партии стояли в стороне от прогресса, находясь с ним в непримиримом противоречии. Об обратном свидетельствует, например, тот знаменательный факт, что Германия была объединена именно консерватором Бисмарком, который, занимая непримиримую позицию в отношении социал-демократов, пошел, однако, на такой беспрецедентный для того времени шаг, как введение всеобщего социального страхования и разработку социального законодательства, существенно облегчавшего условия жизни рабочего класса. Этот пример наглядно подтверждал, что с момента своего возникновения в качестве реакции на Французскую революцию, консерватизм стал активной политической силой, постоянно наращивая свой теоретический потенциал в борьбе с либерализмом и социализмом, мгновенно подмечая и используя в полемике со своими политическими противниками целый ряд свойственных этим идейным направлениям теоретических аберраций.

Концепция государства в раннем консерватизме в принципе могла устроить даже вполне ортодоксального либерала. «Государство, — писал Берк в 1795 г. за два года до смерти, — должно ограничиваться тем, что касается государства или творений государства, а именно — установлением внешних границ, религии, своими магистратами, своими военными силами на суше и на море, своими доходами и корпорациями, которые обязаны ему своим существованием, одним словом, всем тем, что имеет подлинный и непосредственный публичный характер: общественным миром, общественной безопасностью, общественным порядком и публичной собственностью» (Ibid. p. 36). Таким образом, лозунгами Берка были свободное самоопределение и децентрализация.

Следует отметить, что трактовка последней в либеральной теории уже в XIX в. стала объектом весьма нелицеприятной критики и со стороны русских консерваторов. «Существенный порок либерализма как теории и как практики, — отме-

чал А. Д. Градовский, — можно определить в немногих словах: он рассматривает общество и его учреждения, как совокупность внешних условий, необходимых только для сосуществования отдельных лиц, составляющих это общество. Самое общество является простым механическим собранием неделимых, не имеющих между собою внутренней связи. Общественные теории XVIII века отправлялись от гипотезы единичного человека, взятого вне общества. Либеральная доктрина, покончив с корпорациями, во имя их привилегий, и с обширною деятельностью власти, во имя ее старинных злоупотреблений, обратила все свое внимание на вопрос об организации общества на началах личной свободы. Но она оставила без рассмотрения вопрос о том, как будет действовать человек в новой организации и должно ли "общество" быть не только "собранием неделимых", но и действительною организацией, способною также к действию на общую пользу — этот вопрос остался открытым. В тридцатых годах нынешнего столетия англичанин Карлейль сделал мимоходом следующее зловещее замечание: "Корпорации всех родов исчезли. Вместо своекорыстных союзов у нас (во Франции) очутилось двадцать четыре миллиона людей, не связанных никакими корпорациями, так что правило: 'человек помогай сам себе' — произвело тесноту, давку, из которой люди выходят с помертвелыми лицами и раздробленными членами. Словом, изображают такой хаос, куда страшно и заглянуть"» (Градовский, 2002, с. 67, 71-72).

Актуальность такой критики подтверждается, прежде всего, тем, что он полностью созвучен тем вердиктам, который выносится либерализму современными западными теоретиками консерватизма. «... Либерализм, — утверждает Д. Кекес, — не может достичь своих собственных целей, поскольку он изрешечен несоответствиями. Другой аспект несостоятельности либерализма является результатом несовместимости либеральных концепций равенства, справедливости и плюрализма с благой жизнью. Разрушительным для благой жизни является создание условий, при которых добрые и злые люди рассматриваются как равные в плане заботы и уважения, а справедливость рассматривается исключительно в плане перераспределения ресурсов безотносительно к тому — заслуживают ли их нынешние владельцы и будущие получатели» (Kekes, 1997, p. IX; ср.: The Crisis. p. 91-104 ).

Для консерваторов, напротив, общество представляется не в виде механического конгломерата индивидов, но как органическое единство людей и создаваемых ими институтов, сохраняющих преемственность на протяжении многих поколений. Именно этот принцип лежит в основе консервативной концепции власти и свободы. Свобода несоединима с абстрактно понимаемым равенством, поскольку оба эти понятия выражают различные цели. Главной целью свободы является защита индивидуальной и семейной собственности, под которой подразумеваются совокупность как материальных, так и нематериальных вещей. Имманентной целью равенства является, напротив, выравнивание до определенного предела материальных и нематериальных ценностей внутри сообщества, изначально неравномерно в нем распределенных. Ведь если учитывать то обстоятельство, что индивидуальные умственные и телесные способности являются различными от рождения, то любые попытки компенсировать

это многообразие сил с помощью закона и правительства могут только нанести вред свободе членов сообщества, особенно тем, кто особенно выделяется по своим интеллектуальным возможностям.

Эти принципы, сформулированные Э. Берком, были направлены против той концепции свободы, которую защищали французские революционеры. «Берк рассматривал Французскую революцию, ее Декларацию прав, последовательную смену ее конституций и многообразие ее законов как беспрецедентную и ненавистную попытку трансформировать то место, где свобода первоначально обитала путем ее перенесения от индивида на всю нацию в целом. Революционный лозунг нации, une et undivisible, не оставлял никаких щелей, никаких открытых пространств в политическом теле, из которых могли появиться исполненные энергией индивиды. Берк полагал, что свобода, которую превозносили якобинцы, была, в сущности, свободой народа как национального сообщества предпринимать действия против всех групп, начиная с аристократии и монархистов, стремившихся ограничить или ослабить каким-либо образом эту монолитную общность. Такова была по существу коллективистская, или коммунальная интерпретация свободы от Руссо до Ленина» (Nisbet, 1986, p. 47-48).

Подобная коллективистская интерпретация свободы, которая стала основой концепции народной власти и представительства, постоянно была мишенью для атак со стороны консервативных мыслителей. Обобщая их взгляды по этому вопросу, Р. Низбет отмечает не без доли сарказма: «Власть есть власть, как действительно говорил Токвиль: не имеет значения — находится ли она в руках одного человека, клики или всего народа. Она все равно остается властью и поэтому является репрессивной. Именно на этой, изначально сформулированной Берком позиции, нашедшей немедленный отклик у де Местра и Бональда, возникает консервативный взгляд на природу народного правительства как на потенциально деспотическую. Соблазнительная мысль о том, что расширение базы власти автоматически означает уменьшение ее использования, поскольку народ де не способен тиранизировать сам себя, приведет, напротив, как утверждали консерваторы, к новой форме деспотизма, при котором весь народ или простое его большинство могут навязывать свою тираническую волю меньшинствам, творческим элитам и другим, меньшим по объему, общественным объединениям человеческих существ. Консерватор высмеивает руссоистско-якобинский взгляд на свободу, когда он пишет: каждое утро гражданин, бреясь, будет глядеться в зеркало и видеть в своем лице одну десятимиллионную часть тирана и целиком раба» (Ibid., p. 48).

Ранние теоретики консерватизма решительно противопоставили принцип историзма абстрактной концепции прогресса, основанной на принципах «естественной истории», «естественного права» и общественного договора, которая была характерна для философов эпохи Просвещения. В основе исторического подхода к социальной реальности лежало отрицание любых метафизических абстракций, подобных теории «естественного состояния». Как справедливо отмечал Гуннар Мюрдаль (отнюдь не консерватор, поскольку он был одним из тех экономистов-теоретиков ХХ в., которые накануне Второй мировой войны закладывали основу шведской модели социализма), консерваторы извлекли пользу

из своего «реализма», последовательно воздерживаясь от всяких спекуляций относительно «естественного порядка» и изучая мир таким, какой он есть. Тем самым они дали существенный толчок развитию современных общественных наук (Ibid., p. 76). Свидетельством этого является современный научный язык. В настоящее время такие науки как социальная антропология, социальная психология и целый ряд других не могут обходиться без понятий, заимствованных из словаря консервативной политической философии, таких как традиция, обычай, институт, народность, сообщество, организм, социальная ткань, коллективизм и т.д. Точно так же современная социология широко использует такие «консервативные» термины, как семья, приход, социальный класс, каста, статус, город, церковь, секта и др.

Такое реалистическое восприятие мира было органически связано с исходными принципами консервативной философии истории. «Для Берка и других консерваторов современная история могла вполне определенно рассматриваться как непрерывное отклонение от средневекового феодального синтеза власти и свободы. В средневековом праве «свобода» была в первую очередь правом корпоративной группы на соответствующую автономию. Вся панорама западной истории могла рассматриваться как дезинтеграция этой социальной, корпоративной концепции и ее превращение в идею доминирования масс и индивидов. Если права таких групп, как семья, местные и провинциальные сообщества нарушаются центральной государственной властью (во имя, что сравнительно легко предсказать, индивидов, незаконно лишенных своих естественных прав), подлинные оплоты индивидуальной свободы со временем рухнут. Консервативная позиция, чрезвычайно красноречиво отстаиваемая Токвилем, заключается в том, что промежуточные ассоциации формируют посреднические и стимулирующие связи между индивидами; равным образом они ценны тем, что играют роль буфера против государственной власти» (Ibid., p. 36, 49).

Последовательная и принципиальная защита корпоративных и личных прав и свобод отчетливо проявляется как в поддержке Берком американских колоний, восставших против деспотической их эксплуатации со стороны метрополии, так и в его стремлении противопоставить абстрактной диктаторской свободе якобинцев ту традиционную свободу англичан, которая была окончательно закреплена Славной революцией 1688 г, положившей начало формирования британской либеральной традиции. Тем самым в рамках британского консерватизма постепенно начинает развиваться перспективное направление, которое в XIX и XX вв. определяется как либерально-консервативный синтез (Френкин, 1990, с. 50).

Вместе с тем, отношения либерализма и консерватизма (а также отношение последнего с различными версиями социализма) в XIX-XX вв. складывались не столь однозначно. «В XIX столетии, — отмечал видный американский либеральный историк А. Шлезингер, — классические английские либералы, например, Манчестерская школа Кобдена и Брайта, выступали за свободное предпринимательство и усиленно возражали против государственного вмешательства в экономику. Именно тогда известные консерваторы, такие, как Шефт-сбери и Дизраэли, призывали к тому, чтобы государство отчасти взяло на себя

заботу о бедных и слабых. В Соединенных Штатах либеральные сторонники Т. Джефферсона заявляли, что лучше то правительство, которое меньше правит, а консервативные последователи А. Гамильтона выступали за осуществление государством социальных программ. Но история своенравна, и, хотя роль государства по-прежнему осталась острым вопросом, со временем либералы и консерваторы поменяли свои позиции на противоположные. Еще Теодор Рузвельт ясно осознал, что в обществе, располагающем развитой технологией и сконцентрированным частным капиталом, гамильтоновские средства необходимы для того, чтобы достичь джефферсоновских целей. Поскольку либералы стали выступать за вмешательство государства в социальную жизнь, консерваторы, увидев в государственном вмешательстве оружие, которое могло быть использовано против них, перешли на позиции защиты сводного предпринимательства» США., 1984, с. 206.)

Уже на раннем этапе тенденция к постепенному взаимопроникновению либеральных и консервативных теорий и политических программ привела к возникновению знаменательного идеологического феномена, которому было суждено долгое и славное будущее, — либерального консерватизма. Родиной этого феномена стала Великобритания, где в 1820-1840-х гг. под руководством Р. Пиля произошла реорганизация партии тори на основе сотрудничества с теми группами вигов, которые выступали за реформу законодательства о выборах.

Для современной западной цивилизации либерализм, конечно, не является «вопросом вкуса»: уважение достоинства личности и приверженность правовой культуре составляют тот «дополитический уровень» либерального сознания в западном мире, без учета которого трудно по-настоящему воспринимать те нормы, в соответствии с которыми индивиды и общественные группы участвуют в политике (см. подробнее: Рормозер Френкин, 1996, с. 52-53). Главный критерий, отделяющий позиции консерваторов от либералов, состоит в том, что первые последовательно отстаивают приоритет общих интересов государства, нации над индивидуальными. Современные консерваторы постоянно акцентируют внимание на таких понятиях, как «нация», «история», «религия», стимулируя в условиях глобализации и роста наднациональных структур развитие именно национального сознания, не отбрасывая идею национализма как отжившую и «преодоленную» историей. Тем самым они защищают преемственность традиций, обеспечивающих связь прошлого и настоящего.

В этом плане становятся вполне понятным и стремление современных политических теоретиков консерватизма к сверхпростым определениям собственных политических и этических принципов. «Истинное ядро консерватизма, — подчеркивает К. Прешле, директор департамента стратегического планирования ХДС, — защита того, что имеет непреходящее значение. В соответствии с христианским образом человека, это достоинство человека, раскрытие его возможностей, его потребности в обществе, родине, безопасности. Это предполагает принятие человека таким, какой он есть. Динамичный и склонный с добру, но также впадающий в заблуждения и плоский. Индивидуалистичный, непременно стремящийся к сообществу, но не поддающийся перевоспитанию со стороны коллектива. Если мы принимаем оба этих элемента как основу со-

временного консерватизма, в таком случае ХДС является совершенно современной консервативной партией» (Preschle, 2002, p. 33).

Такого рода характеристики немецкого консерватизма вовсе не означают для его идеологов отрицания других исторических версий консервативной политики, непосредственно влиявших на концепцию социального государства, восходящую к политике Бисмарка. Важнейшая роль Бисмарка в эволюции германского и европейского консерватизма состоит, прежде всего, в том, что, опираясь на популизм и бонапартистские принципы (принятие закона против социалистов наряду с проведением в жизнь серии беспрецедентных для тогдашней Западной Европы законов о социальном страховании рабочих, постоянное использование в своих целях антикапиталистических настроений мелкобуржуазных слоев и т. п.), он обеспечил не только массовую поддержку для своей внутренней политики, но и объединил вокруг нее и либералов, и консерваторов пусть даже ценой раскола в лагере последних. Потерпев поражение на выборах 1874 г., группы консерваторов, выступавших прежде против германского единства, пересмотрели свои позиции, приняв участие в создании в 1876 г. Немецкой консервативной партии, апеллировавшей «ко всем консервативным элементам Германской империи» (см.: Галкин Рахшмир, 1987, с. 50-54).

Успешное решение Бисмарком задачи объединение либералов и консерваторов на платформе национализма имело далеко идущие последствия, в первую очередь, для модификации либеральной политической теории. В 1962 г. один из наиболее выдающихся представителей современного либерализма Л. фон Мизес отмечал в предисловии к англоязычному изданию своей всемирно известной книги «Либерализм в классической традиции» (1927): «Те, кто знаком с сочинениями по вопросу о либерализме, которые появились в последние несколько лет, а также с современным лингвистическим словоупотреблением, может быть, заметят следующее: то, что называется либерализмом в настоящем труде, не совпадает с тем, что подразумевается под этим термином в современной политической литературе» (Mises, 1985, p. 198). В предисловии к новейшему изданию книги Л. фон Мизеса его автор Б. Гривс приводит, в частности, характеристику современного либерала, данную сенатором конгресса США Д. Кларком: «Чтобы избавиться от призрака и перестать думать о семантике, либералом...считается тот, кто верит в использование всей силы правительства для прогресса социальной, политической и экономической справедливости на муниципальном, государственном, национальном и международном уровнях. Либерал верит, что правительство является подходящим орудием, которое надо использовать для развития общества, стремящегося придать христианским принципам поведения практический эффект» (Ibid., p. V).

Комментируя многочисленные определения такого рода, уже давно вошедшие в обиход, сам Л. фон Мизес вполне справедливо отмечал: «Пожалуй, удивительно, что подобные идеи в этой стране (в США — В. Г.) рассматриваются как специфически американские, как продолжение принципов и философии отцов-пилигримов, тех, кто подписал Декларацию независимости, авторов конституции и "Статей федералиста". Только немногие люди понимают, что эта будто бы прогрессивная политика родилась в Европе и что наиболее блестящим

ее сторонником в девятнадцатом веке был Бисмарк, политику которого ни один американец не назвал бы ни прогрессивной, ни либеральной. Бисмарковская Sozialpolitik была освящена в 1881 г., более, чем за пятьдесят лет до ее воспроизведения в "новом курсе" Ф. Д. Рузвельта. Следуя за пробудившейся Германской империей — тогда наиболее могущественной державой — все европейские промышленные нации в большей или меньшей степени приняли систему, которая претендовала на то, чтобы облагодетельствовать массы за счет меньшинства "суровых индивидуалистов". Поколение, которое достигло возраста, разрешающего принимать участие в голосовании, после окончания Первой мировой войны принимали этатизм как нечто само собой разумеющееся и испытывали только презрение к "буржуазному предрассудку" — свободе» (Ibid., p. XVII).

Блестящим примером либерально-консервативного синтеза стали во второй половине ХХ в. реформы, проведенные во Франции Шарлем де Голлем после создания в 1958 г. политического режима Пятой республики.

Какими бы обоснованными ни казались предрассудки зарубежных наблюдателей относительно европейской политики де Голля и ее идеологического обоснования, они не могут поколебать убежденность самих французов в том, что последствия этой политики для их страны были в высшей степени позитивными и, следовательно, реалистичными. Она позволила большинству французов обрести новое национальное сознание и интегрироваться в обновленное государство и общество. Стремление де Голля укрепить позиции Франции в Европе, превратить ее в лидера неприсоединившихся стран и стран «третьего мира» оказалось глубоко реалистичным и в свете современных политических перспектив. Поэтому не случайно бывший канцлер ФРГ Гельмут Шмидт настаивал на том, что представленные де Голлем в начале 1960-х гг. проекты европейской интеграции «от Атлантики до Урала» были отнюдь не визионерскими, но, наоборот, по своей прозорливости и реалистичности опережали свое время. Настаивая на укреплении позиций Франции в Европе в интересах самих европейцев, де Голль отстаивал идею автономии западноевропейской политики по отношению к амбициозной политике сверхдержав. Сам факт, что исходной посылкой де-голлевской политики была идея нации, нисколько не опровергает ее интернациональных ориентаций и свидетельствует о творческой переработке наследия французской революции.

Принадлежа по своему происхождению, религиозным убеждениям, военной профессии и семейным связям к давней французской традиции антикапиталистической правой, де Голль в течение всей жизни сохранял сильное недоверие к крупным собственникам, которые в своем стремлении к личному обогащению постоянно смешивали деньги и государственную власть. По этому поводу о нем рассказывались многочисленные анекдоты. В этом недоверии собственно и коренятся его идеи о первенстве политики над экономикой, о предпочтительной роли публичных социальных служб и планирования. Де Голль верил, что его идеи национальной солидарности и возрождения Франции помогут преодолеть столь ненавистные ему партийные расколы в обществе. Существуют многочисленные свидетельства того, что и во время изгнания в Лондоне, и в Алжире, и в Париже после 1944 и 1958 гг. он охотно работал с приемлемыми для него людьми, не об-

ращая внимания на их политические предпочтения. Такая ориентация также способствовала синтезу нередко противоположных традиций в голлистской мысли. Как справедливо отмечал П.-М. Куто, «де Голль распылил категории — в этом он беспримерно уникален: правые и левые, Республика и Монархия, президентский режим и режим парламентский, национализм и интернационализм. — все эти традиционные оппозиции политики растворились в нем, равно как и спор Древних и Новых: будучи верным традиции, он беспрестанно ее обновлял, всю целиком и прежде всего свой стиль и политическое содержание. В стиле генерала де Голля, когда он был главой свободной Франции, главой правительства или государства, находят возвышенность и дистанцию, умеренность и терпение, твердость в соблюдении принципов и волю предоставлять свободу всему остальному, фигуру суверена, который действует вместе с большинством своих предшественников и непосредственно возобновляет связь с дореволюционной традицией» (Couteaux, 1992, p. 250).

Именно поэтому любые попытки навешивать на деятельность де Голля какой-либо идеологический ярлык, по-видимому, всегда будут обречены на неудачу. В его идеях, экономической политике, политической практике дирижистские методы (т. е. идея доминирующей роли государства в социальной жизни, которая не имеет однако ничего общего ни с французским дирижизмом ультра-правых 1920-х гг, ни с обвинениями де Голля в «фашизации», выдвинутыми некоторыми теоретиками французской компартии) вполне уживались с экономическим либерализмом и модернизированным консерватизмом. Хорошим примером консервативного модернизма может считаться разработка де Голлем и его сторонниками в 1960-1962 гг. проекта аграрной реформы, призванного преодолеть традиционную консервативную косность французского крестьянства. Обосновывая новую программу, голлистская ежедневная газета «Насьон» дала следующую, на наш взгляд, классическую формулировку всей голлистской политики, которую вполне можно рассматривать в контексте формирования оригинальной французской версии либерального консерватизма: «Необходимо сделать выбор: или пытаться укреплять стену изжитого консерватизма и видеть как восходящие молодые поколения сносят иллюзорный оплот, или идти в соответствии с духом прогресса и принять необходимые реформы, чтобы окончательно утвердить определенную, характерную для Запада форму свободы эксплуатации сельскохозяйственных угодий так, как крестьяне ее понимают» (Цит по: Brune-teau, 1992, p. 200-201).

Опыт второй половины ХХ в. вполне подтвердил уже неоднократно высказывавшуюся в научной литературе мысль о том, что развитие идеологий в различных цивилизациях подчиняется общим закономерностям — периоды формирования суперидеологий сменяются периодами их фрагментации, раскола на ряд сложных систем, внутри которых происходит напряженная борьба многочисленных идеологических течений, направлений, фракций и сект, продолжающаяся до наступления новой стадии кристаллизации, на которой образуются новые макроидеологические структуры. Так, на протяжении всего XIX и XX вв. становление основных политических идеологий — социализма, либерализма и консерватизма сопровождалось многочисленными расколами внутри каждого

из этих течений с сопутствующими конфликтами между различными партиями и политическими группировками, которые продолжались до тех пор, пока очередные мировые кризисы и войны не порождали тенденции к слиянию идеологических потоков, казавшихся прежде несоединимыми. Последующие стадии идеологического цикла — студенческие выступления 1960-х гг., экономический кризис 1974 г., похоронивший либеральные и социал-демократические теории «государства всеобщего благоденствия» и способствовавший подъему новой «консервативной волны» конца 1970-х — начала 1980-х гг., показали, что подобные пророчества являются только моментом постоянного изменения мирового идеологического пространства (дискурса).

Вместе с тем, следует отметить стремление некоторых теоретиков современного консерватизма дистанцироваться от излишнего, с их точки зрения, сближения идеологии и политики. «Пытаться устанавливать происхождение идеологии из решений и деяний даже величайших политиков, — отмечал Р. Низ-бет, — гораздо чаще порождает путаницу, а не наоборот. Не то, чтобы идеологии не поддавались и были невосприимчивы к воздействию на них людей и событий. Но ни один политик не живет только идеологией. Все они бывают или шире или уже тех идеологий, которые они представляют. Политик как Антей должен иногда соприкасаться с идеологической почвой, но мы никогда не должны недооценивать искушений власти, желания преградить путь оппозиции и время от времени импульса к мести. Декларация об освобождении Линкольна, инициированное Бисмарком страхование безработных, поворот Дизраэли в 70-е гг. к биллям о реформе, братание Черчилля с либералами в 1909 г. и принятие законов против аристократии и даже против употребления спиртных напитков, ошеломляющая отмена де Голлем своей собственной алжирской политики — все эти удары были нанесены людьми, бывшими на протяжении всей своей жизни консерваторами. Но стремиться втиснуть каждого из них в господствующую идеологию консерватизма просто абсурдно. Это означает не замечать хорошо засвидетельствованной игры глубинных личных желаний или императивов страны в уме каждого великого политика» (МэЬе^ 1986, р. VIII).

Для современного консерватизма тенденция не отождествлять свою политическую программу с каким-либо твердо обозначенным идеологическим клише является особенно характерной в период наивысшего подъема политической активности его лидеров. В Германии до ее объединения лозунг Ф. Й. Штраус-са — «быть консерватором означает стоять на вершине прогресса» — получил широкое распространение и поддержку. Комментируя содержание этого лозунга, К. Прешле, в частности, отмечает: «Конрад Аденауэр был уже федеральным канцлером, когда он официально основал ХДС на общегосударственном уровне. Это объединение является именно союзом с ярко выраженной децентрализованной структурой, дающий мощный импульс к интеграции. Гарантия благосостояния и безопасности входит в число его обязательств. И в этом заключается его динамичная и, вместе с тем, прогрессивная сила. Именно это называлось и называется Германией. Именно это называется Европой. И не случайно именно Гельмут Коль в восьмидесятые годы ускорил находившийся в стагнации процесс европейской интеграции столь результативно, что теперь мы вступаем в новую

фазу с [единым] внутренним рынком, евро, и находясь в процессе дальнейшего развития. Все это делает понятным, почему столь многие из нас неохотно позволяют называть их консерваторами. Вольфганг Шойбле, соратник Гельмута Коля с многолетним стажем и председатель партии в 1998-2000 гг., недавно заявил: "ХДС не является партией немецких консерваторов". И действительно, мы не являемся консерваторами в смысле консервов. И все же доказательство на деле этих слов, в конечном итоге, также является лишь частичным элементом консервативной позиции» (РгеэсМе, 2002, Э. 32).

Разумеется, такая прогрессистская реформистская платформа, столь необычная для раннего консерватизма, является следствием очень длительной эволюции западной цивилизации, достигшей не только высокой степени технического, экономического и политического, но и социального развития, в особенности, связанного с формированием структур гражданского общества, члены которого, независимо от своего мировоззрения и идейных ориентаций, в одинаковой степени стремятся к сохранению и преумножению достигнутого уровня благосостояния. К. Росситер был совершенно прав, утверждая, что консерватизм, будучи «защитой любого существующего общества», получает полное развитие как идейное и политическое направление только «в цивилизованной политической и культурной борьбе открытого, упорядоченного, конституционного общества» (США., 1984, с. 38). Если в любом из таких обществ консерватизм, обладая неповторимым культурным и политическим своеобразием, имеет все же явно выраженные общие черты, мы едва ли найдем эти черты, равно как и политических деятелей, подобных К. Аденауэру, У. Черчиллю или Ш. де Голлю в большинстве стран Азии и Африки (там же).

О том, что в западных обществах со второй половины ХХ в. сформировался достаточно высокий уровень идейно-политического консенсуса, в равной степени свидетельствует и западноевропейский, и североамериканский опыт. Ограничиваясь защитой лишь наиболее общих ценностей западной цивилизации и не затрагивая ни глубинных основ мировоззрения, ни даже политических предпочтений, этот консенсус является вполне достаточным основанием для формирования многообразных идеологических гибридов. Исходные предпосылки, определяющие закономерный характер такого рода эволюции, были сформулированы западными социологами и политическими теоретиками еще в 1950-1960-е гг., когда тенденция к усилению планирования в экономической и социальной сфере с неизбежностью вновь выдвинула вопрос о новых принципах государственного регулирования.

Рассматривая эту тенденцию, французский социолог, Ж. Эллюль, разделявший многие аспекты консервативной традиции, в начале 1960-х гг. пришел к следующим принципиально важным выводам: «Я готов признать, что в идеальном обществе связь между планом и государством не является необходимой, равно как и то, что необходимость в наказаниях исчезает в том случае, когда индивид существует сам по себе. Но это не заставляет меня верить в такой идеал и принимать его в качестве реальности. Фактически, я только отмечаю, что техника знания порождает и делает необходимой технику действия, а техника действия предполагает определенные условия и направления развития в соот-

ветствии с истинным законом, который может быть назван законом расширения планирования. Такое расширение планирования не обязательно приводит к социалистическому обществу. Частная собственность на средства производства не нуждается в изменении, чтобы иметь плановую экономику. Равным образом, планирование не порождает с необходимостью диктаторское государство. Использование санкций и пропаганда могут быть приспособлены к иным формам, чем диктатуры. Но когда техника вторгается в определенную область в связи с планированием, то она полностью воздействует на все структуры ее управления. Бесполезно устанавливать для нее пределы или искать какие-либо другие процедурные формы. Представляется, что сегодня мы не можем избегать фактов. И факты направляют нас в сторону плановой экономики, независимо от наших теоретических суждений по данной проблеме. Часто также ставится вопрос — возможно ли, после долгих периодов плановой экономики, повернуть эту тенденцию в противоположном направлении. Но это уже другая проблема» (Ellul, 1964, p. 183-184).

До известной степени Ж. Эллюль действительно оказался пророком: через пятнадцать лет после выхода в свет его книги «Технологическое общество» такой вопрос был не только поставлен западноевропейскими и американскими неоконсерваторами, но и были предприняты энергичные попытки повернуть вспять тенденцию ведущей роли государства в экономическом планировании. Немалую роль в таком повороте сыграли бурные студенческие выступления конца 1960-х гг., возглавляемые анархиствующими радикалами. Студенческие бунты не только вселили страх в консервативные круги по обе стороны Атлантического океана, но и породили у них нечто вроде реликтового ужаса перед формируемой западными университетами в массовом порядке системой демократического гражданского образования.

Но в 1960-1970-е гг. многие, в принципе, даже консервативно настроенные американские политологи были склонны с полным вниманием относиться к перспективе слияния преимуществ рыночной экономики с теорией и практикой западноевропейской социал-демократии. Например, С. М. Липсет — один из видных консервативных теоретиков и ученый, пользующийся большой популярностью в академических кругах вследствие своих бесспорных заслуг перед политической наукой, анализируя проблему «конца идеологии» и предвещая в 1963 г в работе «Революция и контрреволюция» наступление нового периода идеологической интеграции, в частности, отмечал: «Классовые конфликты по вопросам, связанным с разделом всего экономического пирога, влиянием на различные институты, символический статус и возможности, не только продолжаются и при отсутствии Weltanschauungen, но и.упадок таких тотальных идеологий не означает конца идеологии. Точнее, приверженность политике прагматизма, правилам игры, определяющим коллективное соглашение, постепенным изменениям в направлении, поддерживаемом левыми или правыми, оппозиция как всеобъемлющему централизованному государству, так и laissez-faire, являются составными частями идеологии. "Примирение фундаментальных принципов", идеологический консенсус западного общества в настоящее время постепенно приводит к взаимопроникновению позиций по вопросам, которые

когда-то резко отделяли "левых" от "правых". Это идеологическое соглашение, которое, возможно, лучше всего назвать "консервативным социализмом", стало идеологией ведущих партий в развитых государствах Европы и Америки» (Lip-set, 1981, p. 555).

О прочности такого рода взглядов, уходящих корнями в традицию либеральной политической философии Д. С. Милля, свидетельствует и тот факт, что даже после того, как в американской политике уже взяла верх неоконсервативная тенденция, один из ее главных выразителей — М. Новак (ставший сотрудником госдепартамента в администрации Р. Рейгана) вполне сочувственно комментировал выводы М.Харрингтона (политического теоретика-социалиста, автора самого термина «неоконсерватизм»), согласно которым «многие из духовных реальностей, претендовавшие на то, чтобы носить имя "социализм", были реализованы под другим именем, именем "Америка"» (Novak, 1991, p. 139; ср.: Harrington, 1972, p. 118).

И С. М. Липсет, развиваший миллевскую идею «консервативного социализма», и М. Новак, и другие американские теоретики консерватизма, конечно, не считали, что соединение социалистического планирования с механизмом рынка может создать какие-либо угрозы американскому образу жизни или же поставить под вопрос консервативные принципы американской конституции (см. подробнее: Nisbet, 1986, p. 27, 40-41). И все же следует признать, что такого рода концепция была для американской политической мысли не совсем привычной и даже несколько маргинальной и что традиция синтеза либерализма и консерватизма оказалась гораздо более прочной. Не случайно афоризм И. Кристола, одного из наиболее авторитетных консервативных идеологов периода правления администрации Р. Рейгана — «неоконсерватор — это либерал, схваченный за горло Революцией» (на этот раз студенческой и леворадикальной — В. Г.) — пользовался неизменной популярностью (Ibid., p. 99). «.Либерализм, — заявлял он в 1979 г., — лишь разделяет те ожидания, которые свойственны нашему столетию и отнюдь не являются изобретением либералов. Демократический социализм только в гегелевском смысле может считаться осуществлением либерализма: он одновременно вбирает его в себя, выходит за его пределы и уничтожает его. С другой стороны, неоконсерватизм действительно является "реформаторским". Он пытается "выйти за пределы" современного либерализма путем возврата к подлинным истокам либерального мировоззрения, чтобы исправить искажения современной либеральной ортодоксии. Таков был путь всех реформаций — религиозных и политических» (Цит. по: США., 1984, с. 88).

Такого рода признание одного из главных политических философов группы неоконсерваторов, обосновывавших «новый курс» Р. Рейгана после его победы на президентских выборах 1980 г., постоянно вызывает реакцию отторжения у американских интеллектуалов. «Фактически, — отмечал Н.Хомский, характеризуя идеологическую ситуацию в США, — понятия "либеральный" и "консервативный" интересны в том отношении, что они именно тотально поменялись местами. То, что мы теперь называем "консерватизмом" в словарном смысле, называлось "либеральным" в конце XIX века. Современный консерватор, такой как [Роберт] Тафт, хочет урезать власть государства, уменьшить государствен_ 165

ПОЛИТЭКС. 2014. Том 10. № 1

ное вмешательство в экономику. Это типичный современный консерватизм. Новое значение термина "консерватизм" в применении к сторонникам Рейгана вообще не имеет никакого значения. Эти парни являются антиподами консервативного в любом смысле и по любому вопросу, о котором можно помыслить. Они верят в государственную власть, государственное насилие и расширение государственной власти. Они верят в беззаконие. И это не имеет с консерватизмом ничего общего» (Chomsky, 1988, p. 655-656).

Причины возникновения консервативной волны в США и Западной Европе по разному объясняются ортодоксальными представителями различных идеологических направлений, но, вместе с тем, даже в период особенного ожесточения идейных баталий, в этих интерпретациях постоянно сохранялся весьма существенный элемент согласия.

Мы не будем специально останавливаться на анализе так называемых объективных причин, связанных с новыми проблемами экономического роста и использования новых технологий, характерными для «посткапиталистической эры», решение которых, по мнению некоторых аналитиков, требовало выхода за пределы государственного планирования, «свертывания» неэффективных отраслей и т. п. (см. об этом: Френкин, 1990, с. 8 сл.). В стороне придется оставить и достаточно важные для наших целей, хотя и спорные вопросы о различных истоках и несовместимости консервативных традиций в США и Западной Европе, а также о социальном положении и психологически предопределенной склонности западных интеллектуалов критиковать истеблишмент как слева, так и справа, в зависимости от личных пристрастий и идейных ориентаций. С. М. Липсет, поднявший и давший всесторонний анализ этих вопросов (см.: Lipset, 1981, p. 341 sq.), как нам представляется, не смог в конечном итоге примирить свои тезисы об отсутствии в США подлинной консервативной традиции (при полном игнорировании им проблемы консервативного характера традиционных английских институтов и христианской религии, постоянно влиявших на теорию и практику американского конституционализма, о чем еще в XVIII в. говорил и писал Э. Берк) и маргинализированной психике интеллектуалов с обоснованным им же самим тезисом о глубинной основе либерально-консервативного синтеза, возникшего на Западе полвека назад.

Между тем, именно прочный консенсус в отношении основополагающих ценностей западного общества способствовал и определенной кристаллизации собственно консервативной традиции. Например, в США к 1970-м гг. сложились три главные направления — традиционализм, или социальный консерватизм, выдвигавший лозунги «закона и порядка» с правофундаменталистских позиций и защищавший приоритет морально-религиозных ценностей, либертаризм, идеологи которого выражали требование крупного капитала о предоставлении ему не ограничиваемой государством свободы эксплуатации наемного труда, ликвидации всякого государственного вмешательства в экономику, резкого сокращения социальных программ помощи бедным слоям населения, объявляемых «неэффективными», и, наконец, неоконсерватизм, сторонники которого, признавая, в отличие от традиционалистов и либертаристов, необходимость государственного вмешательства в экономику и выполнения государством соци-

альных функций, разработали комплексную антикризисную программу, в которой ограничение экономических функций государства сочеталось требованием урезать «чрезмерные» демократические свободы, восстановить американское военное превосходство и гегемонию США в мире (см: США., 1984, С. 8-9).

Победа Р. Рейгана на президентских выборах 1980 г. была победой крайне разношерстной консервативной коалиции: отдельные группировки постоянно оспаривали друг у друга приоритеты, борясь за влияние на новую администрацию. При этом спонтанно возникло и определенное разделение между ними различных функций: консерваторы-традиционалисты и «новые правые» углубленно занимались проблемами идеологии, развивая такие фундаментальные принципы, как приоритет семьи, религии и общины, уважение авторитетов, дисциплины, морали, иерархии обязанностей, ценностей, норм поведения, ограничивающих права индивида и т. д., в то время как либертаристы обосновывали экономическую программу, направленную на ограничение роли государства в социальной и экономической сферах (там же, с. 27-28). «Рейганист-ские силы, — отмечал Р. Низбет, — и на самом деле были разноязыкими. Крайне правые ветераны [президентской] кампании Голдуотера 1964 г. были заинтересованы только в одном — захватить и удержать власть, евангелисты, жаждущие внедрять свои принципы с помощью закона вплоть до поправок к конституции, имели такие моральные цели, как запрет абортов и открытие государственных школ для желающих молиться, либертаристы были готовы терпеть моральные и социальные взгляды Рейгана во имя собственной позиции в отношении налогов, популисты видели в харизме Рейгана ведущую силу в достижении «еще-более-прямой» демократии, сторонники более агрессивной внешней политики строительства обороны, консерваторы старого закала, ненавидящие большой бюджет и бюрократов и по природе относящиеся с подозрением не только к популистам, но также к энтузиастам, угрожающим бизнесу и стремящихся к раздуванию бюджета во имя увеличения военных расходов» (МэЬе^ 1986, р. 102-103).

Особенно характерным было именно изменение внешнеполитических ори-ентаций неоконсерваторов. На протяжении всех предшествующих десятилетий ХХ в. американские консерваторы, даже в период двух мировых войн, были сторонниками антиинфляционных военных бюджетов, выступали против американского национализма и военной экспансии, защищая развитие международной торговли и мирного сотрудничества. В те периоды, когда США, руководимые ли-берал-прогрессистскими администрациями В. Вильсона и Ф. Д. Рузвельта, приняли участие в первой и второй мировых войнах или втянулись в затяжные военные конфликты в Корее и Вьетнаме под руководством Г. Трумана и Д. Кеннеди, консерваторы прочно стояли на изоляционистских и антиинтервенционистских позициях. В 1980-е гг ситуация радикально изменилась. Б. Пайнс, вице-президент неоконсервативной «фабрики мысли» — научно-исследовательского центра Фонда наследия, в частности, констатировал «анемию» оборонной политики либеральных администраций, позволившей «русским догнать или даже превзойти Соединенные Штаты почти по всем важным параметрам военного потенциала»; по его мнению, либералы, в особенности, — «небольшое, пацифистское, соглашательское и даже просоветское крыло, которое разделяет ми_ 167

ПОЛИТЭКС. 2014. Том 10. № 1

ровоззрение и задачи левых марксистских группировок», занимаясь, «усиленной демонстрацией национального мазохизма» (М. Стентон Эванс), «выхолостили» деятельность ФБР и ЦРУ «и, прежде всего, их способность противостоять советским разведовательным и аналогичным операциям» (США., 1984, с. 33-34).

Еще в 1970-е гг Р. Такер, профессор международных отношений Университета Джона Гопкинса, предложил оккупировать нефтеносные районы в Персидском заливе и на Ближнем Востоке, пытаясь доказать, что эта акция соответствует национальным интересам США (там же, с. 83).

Весьма характерно, что в 1980-е гг., вступив между собой в довольно бескомпромиссную полемику на страницах печати и в других средствах массовой информации, либералы и неоконсерваторы, как уже отмечалось выше, почти всегда предпочитали придерживаться общих принципов достигнутого в 19601970-е гг. идеологического консенсуса. Так, А. Шлезингер, не без оснований утверждая, что на самом деле либеральные идеи «не клались в основу национальной политики со времен войны в Индокитае, прервавшей осуществление предложенных Линдоном Джонсоном программ «великого общества» и что при президентах Никсоне, Форде и Картере либеральные принципы использовались, в сущности, для прикрытия консервативной политики, вполне сходился со своим оппонентом И. Кристолом на том, что смена программ и идеологических парадигм в американской политике подчиняется закономерному внутреннему циклическому ритму американской общественной жизни, определяемому колебаниями «между консерватизмом и нововведениями». «Нация минует период активности, увлеченности, идеализма, реформ и государственных программ, который длится, пока не наступает истощение. Тогда следует передышка и затем период угнетенного состояния духа, движения по течению, цинизма, гедонизма и осуждения правительства» (там же, с. 211).

В свою очередь, И. Кристол, также отталкиваясь от концепции циклической смены фаз в американской политике, не без удовлетворения отмечал: «Я думаю, что основной проблемой либерализма в Соединенных Штатах сегодня является то, что государство всеобщего благоденствия в принципе построено. Либеральная программа в основном была завершена, и в целом люди не слишком ею разочарованы. Но их явно меньше удовлетворяет масштаб государства всеобщего благоденствия, которое выросло из "великого общества". Моя собственная точка зрения состоит в том, что большинство американцев хочет консервативного государства всеобщего благоденствия» (там же, с. 51-52).

Как бы подхватывая аргументацию своего консервативного противника, А. Шлезингер вполне убедительно доказал, со ссылкой на работу американских социологов Х. Кэнтрилла и Л. Фри «Политические убеждения американцев», что большинство американцев по-прежнему поддерживает политику развития социальных программ, разработанных либералами. «Те же самые люди, — писал он, — которые на уровне абстрактных рассуждений называют себя консерваторами, поддерживают одну за другой конкретные меры по осуществлению правительственного вмешательства» (там же, с. 209). Сам факт различия между идеологическими и практическими убеждениями не может препятствовать пониманию того простого факта, что большинство тех, кто в принципе считает

себя консерваторами, оказываются либералами на практике (там же, с. 210). В целом, данные опросов общественного мнения свидетельствовали о том, что число американцев, причислявших себя к консерваторам по идеологическим мотивам (как правило, довольно поверхностным) за послевоенный период колебалась от 30 до 40%, сохраняя тенденцию к стабильности.

История «консервативной революции», которая началась на Западе почти четверть века назад и многие элементы которой до сих пор продолжают оказывать влияние на общественное сознание и политическую практику правящих кругов, свидетельствует о том, что именно прагматическо-политическая составляющая играла в ней главную роль, нередко отодвигая на второй план идеологические клише. Например, объявленная «вторым новым курсом» программа Рейгана сводилась к уменьшению налогов и перераспределения экономических приоритетов в пользу частного сектора, сокращению государственных расходов по социальным программам и одновременно резкого увеличения расходов на оборону под прикрытием выдвинутого президентом лозунга «восстановить роль США как лидера свободного мира». «Реальный классовый смысл экономической и социальной политики "рейганизма", — отмечал А. Ю. Мельвиль в предисловии к хрестоматии работ ведущих американских консервативных и либеральных идеологов, вышедшей в свет в 1984 г., — трудно определить иначе, как всевластие сильных, отказ от компромиссов в решении конфликтов между трудом и капиталом, курс на обострение расовых отношений в стране. Но думается, есть здесь и некий глобальный замысел, стремление мобилизовать "тыл" для развертывания внешнеполитического наступления. В самом деле, ну кто поверит в возможность сбалансирования бюджета путем сокращения социальных ассигнований при одновременном гигантском росте военных расходов» (там же, с. 15).

Политика администрации Рейгана выражала, прежде всего, интересы крупных корпораций и олигархических групп, которых уже не устраивало основанное на идеях Кейнса макроэкономическое регулирование, которое американский либеральный экономист Д. К. Гэлбрэйт называл консервативным по своему содержанию, поскольку «оно преследовало цель лишь ослабить наиболее "разрушительную", имманентно присущую капитализму черту., а именно тенденцию к порождению регулярно повторяющихся и все более сильных кризисов или депрессий» (там же, с. 215). «Политика социального благосостояния в рамках консенсуса, — отмечал он, — всегда порождала легкую волну недовольства, некое представление о том, что презренных нищих из пьес Джорджа Бернарда Шоу изнеживают и одаривают дорогими подарками. Необходимость компенсировать неспособность капитализма обеспечить недорогое жилье, медицинское обслуживание для низкооплачиваемых слоев и общественный транспорт была признана во всех странах; однако в США, по крайней мере, немногие, готовы были считать, что это неотъемлемые черты социализма. Во все времена и во всех странах было много сетований по поводу высоких правительственных расходов, высокого уровня налогов, жестких методов экономического регулирования и их негативного воздействия на хозяйственное развитие» (там же, с. 215-216). С самого начала введения «рейганомики» в действие становилось очевидным, что ее

жертвами станут наиболее бедные слои населения. Как и в Западной Европе, в США на защите прав рабочих стояли мощные профсоюзы, а интересы фермеров защищались самим государством при помощи установленного минимума цен. Ущемление интересов беднейших и незащищенных слоев путем наступления на минимум заработной платы провоцировало социальные конфликты, что само по себе толкало правящие круги к корректировке политического курса.

К началу XXI в. на Западе наблюдается стремительный прогресс в направлении диверсификации типологии консерватизма, который стал приобретать крайне виртуальные, причудливые, абсолютно не свойственные ему прежде черты. «Консервативный латиноамериканец, — утверждает Анджела Диллард, — черная консервативная женщина, голубой христианский консерватор. все это может звучать как легкое соревнование в бесцветном юморе, но представители такого рода контингента могут легко пересекаться на Капитолийском холме, дискутировать на круглых столах. Такие происшествия часто встречаются среди индивидов, которых я обозначаю как "мультикультурных консерваторов", ... [т. е.] с помощью термина, по всеобщему утверждению зарезервированного для леваков и либералов» (Dillard, 2001, p. IX; см. также: Gottfried, 2007; Soffer, 2009; Unraveling the Right., 2001; Confronting., 2007; Wilson, 2002; Lowndes, 2008; Ryan, 2010; Edwards, 2008).

На наш взгляд, речь идет не об исчезновении американской консервативной традиции как таковой, но, скорее, о тотальной нивелировке и извращении смысла и духа консерватизма, источником которой являются как произвольная самоидентификация с этим течением представителей различных сексуальных меньшинств и мелких эпатажных групп, так и теоретическая податливость интеллектуалов и ученых, склонных к усвоению и пропаганде ценностей мульти-культурализма и постмодернизма. Разумеется, одной из причин трансформаций подобного рода являются ярлыки двух ведущих политических партий США и их историческое прошлое, обеспечивающие демократический и либеральный имидж практически любым «консервативным» инновациям и экспериментам постмодернистского толка.

Драматическая ситуация, сложившаяся в России в 1990-е гг. в результате проводимых в течение почти двух десятилетий «либеральных реформ», и сегодня ставит перед российским обществом непростые дилеммы. Несмотря на то, что еще до недавнего времени возникали дискуссии на тему — являлись ли идеологи этих реформ «последними романтиками», всерьез поверившими в перспективу почти мгновенно отказаться от всеобъемлющего, продолжавшегося несколько десятилетий государственного регулирования экономики, заменив его стихией рынка, или же они преследовали прагматическую цель скорейшего демонтажа социализма и создания демократического правового государства, уже первые попытки реализации реформаторских планов обнаружили их полнейшую ущербность, утопизм и несоответствие мировому опыту. Д. К. Гэлбрэйт не случайно называл либертарианские идеи и критику государственного регулирования, основанную на концепции «монетаризма», сторонники которой, например, М. Фридмен, напрямик отождествляли использование регулирования со сползанием к тоталитаризму и коммунизму, классическим выражением

тенденции к примитивизации реальности, основанным «почти исключительно на пылких утверждениях и эмоциях» (США., 1984, с. 219). «В большинстве стран, — совершенно справедливо отмечал он, — государственные услуги неэффективны. Факт, вызывающий обоснованную тревогу. Но нигде не найдено пути серьезного сокращения расходов на услуги — независимо от того, эффективны они или нет — без нарушения самой их системы. Хорошо налаженные системы образования, здравоохранения и права отнюдь не подрывают свободы и не предвещают наступления автократии. Весь опыт цивилизованных обществ подтверждает, что это вполне совместимо со свободой и даже способствует ее укреплению» (там же).

Разрушение отечественными либералами в России всех структур цивилизованного общества — экономического и военного потенциала, системы социального страхования, образования и медицинского обслуживания, профсоюзного движения и массовых общественных организаций, а также усиление бюрократизма, криминалитета и авторитарных тенденций в политической жизни, породив неслыханное социально-экономическое расслоение в обществе и всеобщую бедность, надолго скомпрометировали идею либерализма, не создав однако никаких стабильных предпосылок для формирования нормального цикла, когда на смену изжившему себя либеральному курсу может прийти новый консервативный. Формирование этих предпосылок только начинается, причем консерваторами называют себя партии и движения с совершенно различными политическими установками и программами. Но при всем их различии, цель консервативных сил — от почвенников, национал-большевиков и новых правых до центристов, представляемых партией «Единая Россия», по существу, является единой — остановить порочный курс во внутренней и внешней политике, который западные консервативные критики либеральных программ метко называли «усиленной демонстрацией национального мазохизма» (особенно во внешней политике).

Еще в начале 1990-х гг. В. Ошеров — российский публицист, эмигрировавший на Запад, так оценивал в своей книге, посвященной американской конституционной практике, перспективы идеологической эволюции в России после 1991 г.: «Беда в том, что Россия, в силу множества причин, так никогда и не выработала прочных традиций просвещенного консерватизма. Те, кого сейчас называют «консерваторами», как, впрочем, и те, кто сами себя объявили «демократами», — таковыми, с моей точки зрения, не являются. Нынешние российские консерваторы, в значительной степени, — временно отстраненные от власти номенклатурные работники, начальники, бывшая верхушка армии, КГБ, МВД и т. д., весь консерватизм которых, по-человечески вполне оправданный, заключается в недоверии к нынешним новым начальникам и в желании вернуться к тому, что было до путча. Консерватизм этот поверхностен и узок. Он не включает уважения к тем русским традициям, что предшествовали советской власти (хотя наши консерваторы — ярые патриоты). Он чужд христианства, чужд уважения к личности, к правам человека, к частной собственности. Это консерватизм коллектива, консерватизм однопартийной системы, с ее иллюзией порядка и дисциплины. По существу, этот консерватизм уже обанкротился, он об_ 171

ПОЛИТЭКС 2014. Том 10. № 1

речен, но истина эта скрыта от многих в силу острого дефицита элементарного порядка, элементарного здравого смысла, какой мы наблюдаем сейчас в России» (Ошеров, 1993, с. 12).

Такая, в целом, вполне справедливая оценка отличается, однако, характерной для российской диссидентской мысли односторонностью, основным свойством которой является недооценка традиционалистского консервативного потенциала, накопленного в советский период. Мы не будем останавливаться специально на вопросе — в какой мере в современном российском политическом дискурсе может быть использована чрезвычайно богатая и многообразная традиция русской консервативной мысли ^Ш-Х1Х вв. Сравнение различных ее версий с западными свидетельствует, что русские великие консерваторы шли в том же направлении, что и их западные единомышленники, развивая идеи сильной монархической государственности, необходимости христианской религии и социальной иерархии для поддержания органически свойственных русской жизни корпоративного общинного начала и духовности. Совершенно очевидно, что по мере восстановления традиций сильной централизованной государственности в нашей стране, многие элементы философского и литературного наследия русского консерватизма будут играть все возрастающую роль.

Вместе с тем, будущим консервативным политикам следует иметь в виду и не менее глубокую основу современного российского традиционализма, сохранявшего и сегодня, как и в советский период, преемственность с исконными принципами русской монархической государственности и патриархальной коллективистской психологии. В этом плане, правы те ученые, которые подчеркивают, что в России «сама система социализма держалась на определенных консервативных устоях (патриотическое сознание и т. п.), хотя они и были деформированы идеологией. Государственное образование, официальная культурная политика сохраняли классику. Идеология все более становилась ритуальной процедурой, в то время как народ жил своей жизнью, сохраняя глубокий традиционализм. Россия имеет тысячелетнюю консервативную традицию» (Рормозер Френкин, 1996, с. 106). Именно по этой причине консервативная в своей основе идея восстановления общественного порядка и государственности всегда будет находить в российском общественном сознании самый широкий отклик. Таким образом, не исключено, что уже в ближайшее время вполне может появиться новый российский проект, в котором будет развиваться оригинальная версия отечественного «консервативного социализма».

Консерватизм является продуктом высоко цивилизованного общества. Представить себе, что он может укрепиться в стране, в 1990-х гг. стремительно двигавшейся «в сторону Гаити», столь же трудно, как и предположить, что на современном российском политическом небосклоне могут возникнуть фигуры, даже отдаленно напоминающие О. фон Бисмарка, Ш. де Голля или К. Аденауэра. Попытки отечественных либералов вписаться на региональном уровне в мировой глобалистский проект с соответствующим идеологическим камуфляжем настолько не соответствуют ни реальным возможностям страны, ни массовым настроениям стремительно люмпенизирующегося народа, что их заведомая

бесплодность неочевидна только для самих инициаторов такого рода прожектов.

До недавнего времени отсутствие внутри российской элиты каких-либо реальных альтернатив программе, ведущей к полному разрушению страны, было также лишним доказательством того, что на сегодняшний день в идеологическом дискурсе друг другу противостоят не либеральный и консервативный проекты, но, прежде всего, государственнический (патриотический) и компрадорский.

В российских политических кругах консервативной ориентации по-разному оцениваются перспективы идеологической консолидации патриотических сил на основе того или иного варианта интегральной идеологии. Так, например, А. Проханов постоянно пропагандирует идею о необходимости разработки проекта мегаидеологии, сплотившись вокруг которой можно избежать окончательного распада страны. Основой такой суперидеологии, по его мнению, может стать синтез «живых идеологий» — имперско-православной («белой»), коммунистической («красной») и идеологии «огненного ислама», которые будут противостоять разрушающему Россию ультра-либеральному проекту (Россия., 2004, с. 1).

Напротив, М. Делягин полагает, что синтез идеологий в России уже возник. «Но в результате выкристаллизовалась не одна, а две мегаидеологии. Первая включает в себя такие понятия, как патриотизм, то есть признание того, что есть нечто выше отдельной личности; либеральные ценности — потому что права личности существуют и, за исключением некоторых критических ситуаций, они неоспоримы; наконец, — это понятия социальной и межнациональной справедливости. Вот что нащупано социальным опытом за последние 15 лет, но пока не выражено в какой-то законченной форме. Вторая мегаидеология — это идеология Кремля, сплав либерального фундаментализма и силовой олигархии. Либеральный фундаментализм — это идеология компрадорской буржуазии, идеология максимальной эксплуатации сырьевых ресурсов и использования доходов за пределами России. Это абсолютно агрессивная идеология подавления всего, что мешает зарабатывать деньги крупным корпорациям. Главная проблема этой идеологии в том, что ее нельзя назвать настоящим именем, нельзя показать ее людям, потому что люди отвернутся от нее с омерзением. Поэтому поддерживать ее господство приходится с помощью лжи и насилия: как прямого государственного насилия, включая насилие информационное, так и насилия контр-государственного, тех актов террора, которые с завидной последовательностью происходят там, тогда и так, где, когда и как это нужно нашей "властной вертикали"» (там же, с. 4).

Такого рода весьма контрастные характеристики свидетельствуют о том, что идеологические комплексы возникают пока еще спонтанно и лишь фиксируются учеными, публицистами и политиками, не оформляясь в виде программ потому, что в России еще не появились партии, которые были бы способны возглавить массы, направив их протестный потенциал в такое политическое русло, в котором консервативные принципы становятся основой целенаправленного и творческого идейного синтеза.

Очень примечательно, что в большинстве прошедших в последнее время дискуссий, посвященных проблеме идеологического дискурса, практически осталось невостребованным чрезвычайно разнообразное наследие русского консерватизма XVIII —нач. ХХ вв. Причина того — почему это происходит, вполне понятна, хотя осознавать это чрезвычайно горько. Стремительное вымирание русского народа в результате варварских псевдореформ может сделать возврат к идейному наследию русских консерваторов совершенно неактуальным. Если сбудутся мрачные прогнозы отечественных экономистов и к середине XXI в. русских в России останется около 38% (Львов, 2004, с. 2.), то ее распад станет полностью неизбежным. Будущим переселенцам с Запада и Востока вряд ли будут интересны книги К. Леонтьева, Б. Чичерина или А. Градовского. Скорее, их будут изучать специалисты в западноевропейских и американских университетах точно так же, как сегодня изучаются шумерская клинопись и древнегреческие папирусы.

Уже эта угрожающая перспектива свидетельствует о том, что консерватизм необходим России как воздух. Но страна может вернуться к своим корням только в том случае, если полностью изменятся политические ориентиры и богатейшие отечественные природные ресурсы будут использоваться исключительно в интересах народа. Необходимость концентрации в руках центральной власти природных ресурсов, рассредоточенных на огромных пространствах — лишнее доказательство того, что Россия может возродиться только в качестве сильного, централизованного «имперского» государства. Всякие рассуждения о разработке новой модели развития, основанной на преимуществах «региональных культур» и т. п., в настоящее время играют только на руку сторонникам распада исторической России, которых немало не только за рубежом, но и среди отечественной псевдолиберальной интеллигенции. Региональные культуры сохраняются и эффективно развиваются в таких странах, как США или Франция именно потому, что правящая элита в этих странах сохраняет постоянную приверженность именно модели сильного либерального государства, в котором политическая централизация и региональное развитие объединены в динамичный комплекс.

Разумеется, консервативный проект для России невозможно представить без его либеральной составляющей — системы плюралистической демократии, основанной на принципах конституционализма и правового государства.

Литература

Аксаков К. С., Аксаков И. С. Избранные труды / сост., автор вступ. ст. и коммент. А. А. Шири-нянц, А. В. Мырикова, Е. Б. Фурсова. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2010. 888 с. (AksakovK.S., AksakovI. S. Selected Works / ed., introd. and comment. by A. A. Shirin-ianz, A. V. Myrikova, E. B. Fursova). Moscow: Rossijskaja politicheskaja enziklopedia (ROSSPEN), 2010. 888 p.).

Андронов Ю. В., Мячин А. Г., Ширинянц А. А. Русская социально-политическая мысль XIX — начала XX века: К. Н. Леонтьев. М.: Книжный дом «Университет», 2000. 228 с. (Andronov Yu. V., Miachin A. G., Shirinianz A.A. Russian Socio-Political Thought from XIX — to the Beginning of XX cc.: K. N. Leontiev. M.: Kniznyj Dom "University", 2000. 228 p.).

Ачкасов В. А. «Взрывающаяся архаичность»: традиционализм в политической жизни России. СПб.: Изд-во СПбГУ, 1997. 170 с. (Achkasov V. A. The Exploding Archaic Mentality. SPb., The Saint-Petersburg University Publishing House, 2000. 170 p.).

Берк Э. Размышления о революции во Франции. М.: «Рудомино» 1993. 143 с. (Burke E. Reflections on the Revolution in France. Moscow: "Rudomino", 1993. 143 p.).

Галкин А. А., Рахшмир П. Ю. Консерватизм в прошлом и настоящем. О социальных корнях консервативной волны. М.: «Наука», 1987. 192 с. (Galkin A. A., Rahshmir P. Yu. Conservatism in the Past and Present. On the Social Roots of Conservative Wave. Moscow: "Nauka", 1987. 192 p.).

Градовский А. Д. Общество и государство // Журнал социологии и социальной антропологии. 2002. № 3. C. 58-78 (Gradovskij A. D. Society and State // Journal of Sociology and Social Anthropology. 2002. N 3. P. 58-78).

Григоров С. Г. Преодоление заданности (Размышления о консерватизме) // Полис. 2000. № 3. C. 31-39 (GrigorovS. G. To Overcome the Assignement (Reflections on Conservatism). Polis. 2000. N 3. P. 31-39).

Ермашов Д. В., Пролубников А. В., Ширинянц А. А. Русская социально-политическая мысль XIX — начала ХХ века: Л. А. Тихомиров. М.: Книжный дом «Университет», 1999. 199 с. (Ermash-ovD. V., ProlubnikovA. V., Shirinianz A. A. Russian Socio-Political Thought from XIX to the Beginning of XX cc. L. A. Tihomirov. M.: Kniznyj Dom "University", 1999. 199 p.).

Ермашов Д. В., Пролубников А. В., Ширинянц А. А. Русская социально-политическая мысль XIX — начала XX века: Н. М. Карамзин. М.: Издатель А. В. Воробьев. 2001. 268 с. (ErmashovD. V., Prolubnikov A. V., Shirinianz A. A. Russian Socio-Political Thought from XIX to the Beginning of XX cc. N. M. Karamzin. Moscow: The A. V. Vorobiev's Edition. 2001. 268 p.).

Карамзин Н. М. Избранные труды / сост., автор вступит. ст. и коммент. А. А. Ширинянц; автор вступит. ст. Д. В. Ермашов; автор коммент. А. И. Шевляков; сост. А. Ю. Старостин. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2010. 488 с. (Karamzin N. M. Selected Works / ed., introd. and comment. by A. A. Shirinianz; intr. article by A. I. Shevliakov; ed. by A.Yu. Starostin. Moscow: Rossijskaja politicheskaja enziklopedia (ROSSPEN), 2010. 488 p.).

Львов Д. Как победить русский стресс // Новый Петербург 15.07.2004. № 35. С. 2 (L'vov D. How to Overcome the Russian Stress // Novy Peterburg. 15.07.2004. N 35. P. 2).

Манхейм К. Консервативная мысль // Манхейм К. Диагноз нашего времени. М.: Юристъ, 1994. 693 с. (Mannheim K. Conservative Thought // The Diagnosis of Our Time. Moscow: Yurist, 1994. 693 p.).

Ошеров В. Но вечный выше вас закон. Борьба за Американскую конституцию. Tenafly, N. J: Эрмитаж, 1993. 175 с. (Osherov V. But the Eternal Law is Above You. The Battle for the American Constitution. Tenafly, N. J: Hermitage, 1993. 175 p.).

Пияшева Л. И., Пинскер Б. С. Экономический неоконсерватизм: теория и международная практика. М.: Международные отношения, 1988. 255 с. (Piasheva L. I., Pinsker B. S. The Economic Conservatism: Theory and International Practice. Moscow: The International Relations Publishers, 1988. 255 p.).

Погодин. М. П. Избранные труды / сост., авторы вступ. ст. и коммент. А. А. Ширинянц, К. В. Рясенцев; подготовка текстов А. А. Ширинянц, К. В. Рясенцев, Е. П. Харченко. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2010. 778 с. (Pogodin M. P. Selected Works / ed., introd. and comment. by A. A. Shirinianz, K. V. Riasentzev; the texts' preparation by A. A. Shirinianz, K. V. Riasentzev, E. P. Kharchenko. Moscow: Rossijskaja politicheskaja enziklopedia (ROSSPEN), 2010. 778 p.).

Рормозер Г., Френкин А. А. Новый консерватизм: вызов для России. М.: ИФ РАН, 1996. 237 c. (Rohrmoser H., Frenkin A. A. The New Conservatism: The Challenge to Russia. Moscow: IF RAN, 1996. 237 p.).

Россия: конфликт идеологий. «Круглый стол» в редакции «Завтра» // Завтра. Сентябрь-октябрь 2004 г. № 40. С. 1-4 (Russia: The Conflict of Ideologies. The 'Round Table' in the Editorial Office of "Zavtra" // Zavtra. September-October 2004. N 40. P. 1-4).

Русская социально-политическая мысль. Первая половина XIX века: хрестоматия / сост.: А. А. Ширинянц, И. Ю. Демин; подг. текстов: А. М. Репьева, М. К. Ковтуненко, А. И. Волошин; под

ред. А. А. Ширинянца. М.: Изд-во Моск. ун-та, 2011. 880 с. (Russian Socio-Political Thought. The First Part of XIX c. The Reader I comp. by A. A. Shirinianz, I.Yu. Demin; the texts' preparation by A. M. Repieva, M. K. Kovtunenko, A. I. Voloshin; ed. by A. A. Shirinianz. Moscow: The Publishing House of the Moscow State University, 2011. 880 p.).

Русская социально-политическая мысль XIX века: К. С. Аксаков: учебное пособие I шст., вступит. статья и коммент. А. А. Ширинянц, А. В. Мырикова; под общей ред. А. А. Ширинянца. М.: Издательский дом «Политическая мысль», 2011. 200 с. (Russian Socio-Political Thought of XIX c.: K. S. Aksakov: textbook I comp., intr. article and comment. by A. A. Shirinianz, A. V. Myrikova; ed. by A. A. Shirinianz. Moscow: The Publishing House "Politicheskaja Mysl", 2011. 200 p.).

Русская социально-политическая мысль. 1850-1860-е годы: хрестоматия I сост.: И. Ю. Демин, А. А. Ширинянц; подг. текстов: А. В. Мырикова, А. М. Репьева; под ред. А. А. Ширинянца. М.: Изд-во Моск. ун-та. 2012. 896 с. (The Russian Socio-Political Thought of 1850-1860s. The Reader I comp. by I.Yu. Demin, A. A. Shirinianz; the texts' preparation by A. V. Myrikova, A. M. Repieva; ed. by A. A. Shirinianz. Moscow: The Publishing House of the Moscow State University, 2012. 896 p.).

Рюде Дж. Народные низы в истории. 1730-1848. М.: Прогресс, 1984. 319 с. (Rude J. The Populace in History. 1730-1848. Moscow: "Progress", 1984. 319 p.).

США: консервативная волна I под ред. А. Ю. Мельвиля. М.: Изд-во «Прогресс», 1984. 316 с. (USA: The Conservative Wave I ed. by A.Yu. Mel'vil. Moscow: "Progress", 1984. 316 p.).

Френкин А. А. Западно-германские консерваторы: кто они? М.: Международные отношения, 1990. 216 с. (Frenkin A.A. The West-Germany's Conservatives: Who They Are? Moscow: The International Relations Publishers, 1990. 216 p.).

Шацкий Е. Утопия и традиция. М.: Издательство «Прогресс», 1990. 456 с. (Sczazki E. Utopia and Tradition. Moscow: "Progress", 1990. 456 p.).

Шевырев С. П. Избранные труды I ^ст. К. В. Рясенцев, А. А. Ширинянц; автор вступ. ст. А. А. Ширинянц; авторы коммент. М. К. Кирюшина, К. В. Рясенцев, А. А. Ширинянц. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2010. 680 с. (Shevyrev S. P. Selected Works I comp. by K. V. Riasentzev, A. A. Shirinianz; intr. article by A. A. Shirinianz; comment. by M. K. Kiriushi-na, K. V. Riasentzev, A. A. Shirinianz. Moscow: Rossijskaja politicheskaja enziklopedia (ROSSPEN), 2010. 680 p.).

Barry B. The Light that Failed? II Ethics. October 1989. Vol. 100, N 1. P. 160-168.

Beyme K. von. Liberalismus. Theorien des Liberalismus und Radikalismus im Zeitalter der Ideologien. 1789-1945. Wiesbaden: Springer, 2013. 328 p.

Bruneteau B. Mutation politique et mutation agricole: le gaullisme et la révolution silencieuse des paysans II De Gaulle en son siècle. 3. Moderniser la France. Paris: Plon, 1992. P. 194-205.

Chomsky on conservatism II Language and Politics I ed. by C. P. Otero. Black Rose, 1988. P. 655-656.

Confronting the New Conservatism. The Rise of the Right in America I ed. by Michael J. Thompson. New York and London: New York University Press, 2007. 304 p.

CouteauxP.-M. De Gaulle et la tradition capétienne II De Gaulle en son siècle. 2. La République. Paris: Plon, 1992, P. 243-265.

Dillard A. D. Guess Who's Coming to Dinner Now? Multicultural Conservatism in America. New York and London: New York University Press, 2001. 247 p.

Duffy B. K., Jacoby M. The Politics of Rhetoric. Richard M. Weaver and the Conservative Tradition. Westport, Connecticut, London: Greenwood Press, 1993. 219 p.

Edwards M. Reclaiming Conservatism. How a Great Political Movement Got Lost — and How It Can Find Its Way Back. Oxford; New York: Oxford University Press, 2008. 230 p.

Ellul J. The Technological Society. New York: Vintage Book, 1964. 449 p.

Gottfried P. E. Conservatism in America. Making Sense of the American Right. New York: Palgrave Macmillan, 2007. 189 p.

Green E. H. H. Ideologies of Conservatism. Conservative Political Ideas in the Twentieth Century. Oxford; New York: Oxford University Press, 2002. 309 p.

Huntington S. P. Conservatism as an Ideology II The American Political Science Review. 1957. Vol. LI. P. 454-473.

Harrington M. Socialism. New York: Saturday Review Press, 1972. 436 p.

Kekes J. Against Liberalism. Ithaca & London: Cornell University Press, 1997. 256 p.

Kekes J. A Case for Conservatism. Ithaca & London: Cornell University Press, 2001. 239 p.

LipsetS. M. Political Man. The Social Bases of Politics. Baltimore, Maryland: The Johns Hopkins University Press, 1981. 586 p.

Lowndes J. E. From the New Deal to the New Right. Race and the Southern Origin of Modern Conservatism. New Haven & London: Yale University Press, 2008. 208 p.

Lübbe H. Freiheit statt Emanzipationszwang. Die Liberalen Traditionen und das Ende der marxistischer Illusionen. Zürich: Edition Interfrom, 1991. 388 p.

MacIntyre A. Whose Justice? Which Rationality? Notre Dame, Indiana: University of Notre Dame Press, 1988. 410 p.

Mises L. von. Liberalism in the Classical Tradition. Irvington, New York: Foundation for Economic Education, 1985. 208 p.

Nisbet R. Conservatism: Dream and Reality. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1986. 118 p.

Novak M. The Spirit of Democratic Capitalism. Lanham; New York: Madison Books, 1991. 459 p.

Oakeshott M. Rationalism in Politics and Other Essays. London: Methuen, 1962. 397 p.

Preschle K. Die christliche Demokratie als Strömung des Konservatismus in Westeuropa // Консерватизм и либерализм: история и современные концепции. СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2002. P. 29-42.

Redfield R. Peasant Society and Culture. An Anthropological Approach to Civilization. Chicago: Chicago University Press, 1956. 265 p.

Ryan M. Neoconservatism and the New American Century. New York: Palgrave Macmillan, 2010. 273 p.

SofferR. N. History, Historians, and Conservatism in Britain and America. Oxford: Oxford University Press, 2009. 345 p.

The Crisis of Liberal Democracy. A Straussian Perspective / ed. with an Introduction by Kenneth L. Deutsch and Walter Soffer. Albany: State University of New York Press, 1987. 304 p.

The Political Thought of the Conservative Party since 1945 / ed. by Kevin Hickson. New York: Palgrave Macmillan, 2005.

Unraveling the Right. The New Conservatism in American Thought and Politics / ed. by Amy E. Ansell. Boulder, Colorado & Oxford: Westview Press, 2001. 264 p.

Wilson H. T. Capitalism after Postmodernism. Neo-conservatism, Legitimacy and the Theory of Public Capital. Leiden; Boston, Köln: Brill, 2002. 308 p.