CC BY
79
АНАЛИЗ РЕЗУЛЬТАТОВ ОПРОСОВ
Ю.АЛевада
Комплексы общественного мнения
(статья вторая)
В задачу данной статьи (как и первой ее части) входит попытка рассмотреть методологические рамки координат движения общественного мнения; ссылки на конкретные материалы исследований имеют лишь значение примеров.
Комплекс зависимости и вырожденный патернализм.
Вертикальные отношения в общественной системе (господство—подчинение) становятся доминирующими при неразвитости или разрушении отношений горизонтальных (договорных, партнерских). В советских условиях отношения к высшему, начальственному (контролирующие инстанции) неизменно преобладали над всеми типами отношений к ближнему, и этим определялось — и в значительной мере определяется до сегодняшнего дня — преобладающее значение вертикальных связей. Соответственно, и общественное мнение организуется преимущественно по оси вертикальной, неравноправной зависимости, причем это относится не только к ситуациям пассивного подчинения, но в такой же мере и к ситуациям явного или скрытого протеста, ориентированного, естественно, "на верх", на вершину политической пирамиды.
Эта пирамида не является государственной, по крайней мере, в современном смысле этого термина*. Иерархическая, статусно-дифференцированная, идеологизированная система относится скорее к "гемейншафтным", чем к собственно государственным образованиям (в терминологии Ф.Тенниса). В ней доминируют не универсальные нормы (законы, ценности), а сугубо партикулярист-ские и утилитарные регулятивы (ориентации на обязанности и привязанности в отношении "своих" и т.п.).
Скорее всего, такую систему можно охарактеризовать как патерналистскую, построенную на принципах "отеческой" заботы (со стороны правящей элиты) и "сыновнего" послушания (со стороны народа). Патерналистская модель предполагает всевластие верхов и почтительное послушание низов, подкрепленное соответствующими контрольными и социализирующими институтами. Однако то состояние общественной системы, с которого реально начинается отсчет времени нынешних перемен, это уже патернализм вырожденный, оставшийся "без божества, без вдохновенья", не способный ни всерьез увлекать иллюзиями, ни пугать тотальными репрессиями. В этом состоянии он мог держаться лишь на всеобщем и все более значимом лукавстве (двоемыслии): видимость всеобщего контроля, подкрепленная видимостью всеобщего подчинения. Эти характеристики, довольно давно вошедшие в обиход социального знания, позволяют представить важнейшие особенности интересующего нас ныне действующего комплекса.
"Лукавая" асимметрия. Патерналистская иерархия закрепила принципиально асимметричные отношения "верха" и "низа", которые базируются на различии самих критериев поведения (по известному принципу: "Что дозволено Юпитеру..."). Общество, не прошедшее истори-
* Поэтому представляется необходимым уточнить утверждение о том, что "человек советский" — это прежде всего, "человек государственный" (см.: Советский простой человек: Опыт социального портрета на рубеже 90-х годов. М., 1993. С. 34; Экономические и социальные перемены: Мониторинг общественного мнения. 1995. № 1. С. 11).
ческой школы демократического и гуманистического воспитания, не воспринимает самой идеи универсальности гражданских прав и обязанностей: от допущенных "на верх" ожидают не того, что от остающихся "в низу", и наоборот. Соответственно, различными оказываются и рамки допустимого, причем на обоих полюсах эти рамки весьма широки в эпоху патернализма вырожденного. Систематический обман населения старой и современной пропагандой, в том числе предвыборной или экономической, а также государственный налоговый и прочий рэкет оцениваются большинством как нечто столь же правомерное, как массовое уклонение от уплаты налогов и т.д.
Патерналистское сознание воспринимает демократию, прежде всего, как милостивую заботу правящей элиты о своих подданных и послушание со стороны последних. Опросы общественного мнения неизменно показывают, что признаками демократии считаются соблюдение порядка и поддержание благополучия. Ни демократическое участие, ни демократический контроль над властью — иными словами, формирование соответствующих институтов участия и контроля -— не находятся в поле общественного внимания, которое мы представляем по массовым исследованиям.
Поэтому, между прочим, шумные придворные разборки последних месяцев практически не отражаются на состоянии общественного мнения: от них просто не ждут соблюдения универсальных обычных правил поведения. При обилии скандальных ситуаций у нас практически невозможно нравственное потрясение Уотергейта, которое бы затронуло всю страну. Само раздувание в масс-медиа различных скандальных ситуаций внутриаппаратного происхождения ориентировано преимущественно на аппаратное восприятие (точнее даже, на восприятие одним-единственным человеком, президентом).
Более общее значение имеет тот "лукавый" вариант реально действующего общественного договора, в котором выражена ироническая формула советского периода: "Мы делаем вид, что работаем, а они делают вид, что выплачивают нам зарплату". В этой словесной формуле выражен пучок вполне серьезных и сохраняющих свою действенность допущений: символический взаимообмен на основе взаимно принятых условностей. Кстати, как показали события 1996 г., нарушение этого договора воспринято общественным мнением достаточно серьезно. В качестве главного события года наибольшая доля опрошен ных в декабре 1996 г. назвала невыплаты зарплат и пен~ сий, — уровень внимания к этой ситуации (42%) превысил интерес к замирению в Чечне (39%) и тем более — к российским президентским выборам (26%). (Исследование ВЦИОМ в канун 1997 г., опрошены 1600 человек).
"Лукавый" патернализм — закономерный продукт распада системы, декларировавшей тотальный контроль над обществом. Последствия этого распада многообразны и неоднозначны. Соблюдение предполагавшихся им условностей и допусков, глубоко вошедших в массовые привычки, было средством самосохранения для стремившихся как властвовать, так и "выживать" при определенной
— и неодинаковой для разных периодов — роли государственного механизма всеобщего устрашения и контроля. Развал этого механизма без формирования действующей правовой системы создал нынешнюю ситуацию неупорядоченного и неограниченного лукавого двоемыслия.
Универсальное недоверие: фон и функции. С начала 90-х годов опросы неизменно показывают высокий уровень массового недоверия ко всем ветвям власти, который
колеблется в известных пределах в условиях массовой политической мобилизации (самый "свежий" пример — президентская кампания 1996 г.). Всеобщее недоверие к основным политическим институтам общества можно считать универсальным фоном всех событий и перемен последних лет. Объяснение этого явления не может быть простым. Ситуация 1996 г. со всеми его перипетиями политической мобилизации и последующего разочарования отражена в табл. 1.
Отсутствие надежного эмпирического материала относительно ситуации до конца 80-х годов не исключает возможностей теоретической реконструкции, которая в известной мере опирается на накопленные представления о механизмах процессов общественного мнения. Известные проявления массового "единодушия" в 20—80-х годах, в том числе в ситуациях всеобщих голосований, — независимо от соотношения иллюзий, послушания, устрашения, фальсификации и пр. — очевидно, не имеют того смысла, который правомерно вкладывать сейчас в отношения политического доверия (недоверия), как они предстают, в частности, в опросах общественного мнения.
Годы первоначальной перестройки соединили эту картину с определенными иллюзиями и надеждами части населения, но не изменили ее природы, хотя бы потому, что отсутствовали условия для альтернативной установки, т.е. недоверия. Поэтому само формирование таких условий — возможности голосовать не только "за", но и "против" в общественном мнении — стало важным шагом на пути развития политического самосознания общества. Правда, этот шаг определил и существенную ограниченность всего механизма общественного доверия (недоверия): с самого начала оно ориентировалось не столько на конкретные акции властвующих лиц, органов и институтов, сколько на собственные иллюзии в отношении этих субъектов действия. М.Горбачев лишился массовой поддержки не столько из-за своих колебаний в политике, сколько из-за того, что не оправдал иллюзий, которые первоначально с ним связывались; через два-три года то же произошло и с Б.Ельциным. Недоверие к политическим лидерам, распространенное, как водится, и на институты власти, выступило, прежде всего, как показатель общественного разочарования. А далее этот индикатор (постоянно муссируемый значительной частью интеллигент-ски-демократической прессы и публики) превратился в своего рода константу, непременную принадлежность
Таблица 1
Отношение населения к лидерам и институтам власти
(в % к числу опрошенных; данные о затруднившихся с ответом не приведены; 1996 г.)
всех настроений и оценок общественного мнения. Причем в константу, исполняющую определенные общественнозначимые функции.
Одна из них — выражение отстранения массы населения от власти как чужой, далекой, даже мало интересной. Обратная сторона "недоверчивого" самоотстранения народа от власти — сохранение властной системы, отстраненной от массового участия и контроля, т.е. системы, далекой от демократии участия.
Недоверие и неуважение к властным институтам, особенно же к праву и правовой организации этих институтов, — давняя черта всей ментальности отечественного самовластия и бунтарства. Российский "духовный" анархизм и советская традиция небрежения всеобщими правовыми принципами внесли свою лепту в формирование сугубо утилитарных, инструментальных установок по отношению к государству, праву, парламентаризму и пр. Нескончаемые распри между исполнительной (президентской) и представительной властями 1992—1996 гг. первоначально скорее закрепляли довольно рискованное противопоставление "полезных" и "бесполезных" институтов (к последним, естественно, относились представительные и правовые); неизбежным результатом явилось негативное отношение ко всем и всяким властям. Если, скажем, в 1992—1993 гг. уровень недоверия к парламенту (Верховному Совету) значительно отличался от уровня недоверия к президенту, то в последнее время эти показатели мало разнятся.
Рассматривавшаяся ранее политическая мобилизация в период президентской избирательной кампании 1996 г.* показывает, что механизм общественного доверия (недоверия) по отношению к определенным деятелям может выступать как ресурсный по способу действия: невысокое или недемонстрируемое доверие исполняет функции потенциального ресурса, который актуализируется в процессе политической мобилизации. Это произошло с ресурсом доверия к Б.Ельцину за сравнительно короткий период, с мая по июнь 1996 г.
Недоверие к лидерам и институтам, ставшее универсальным фоном общественной жизни, при всех колебаниях настроений и симпатий отдельных групп, неспособно к исполнению функций "бунтарской" (протестной) мобилизации. Как уже отмечалось, недоверие ближе всего к безразличию и отстраненности. (В этих условиях, если использовать распространенный образный код, смысловое расстояние между слоганами "на фонарь!" и "до фонаря" оказывается коротким.)
При преобладающем универсальном недоверии к политическим институтам и лидерам страны участвовать в акциях протеста против их социальной политики (наиболее явно затрагивающей интересы большинства населения) готовы не более 1/4 опрощенных. В реальных же забастовочных акциях принимали участие, по опросным данным, на начало 1995 г. 5,5% и к соответствующему периоду 1996 г. — 4,4%. Вряд ли по смыслу этому типу индикаторов противоречит небывалое за последние годы единодушие большинства населения, одобрившего в декабре 1996 г. забастовку, организованную профсоюзом угольщиков. 63% опрошенных заявили, что полностью поддерживают эту акцию, еще 17% — что в целом разделяют позиции шахтеров, хотя считают их выступление несвоевременным (опрошены 1600 человек). Декларативная поддержка оказалась не стимулом к более широкому протесту, а скорее, средством "выпустить пар" протестного настроения, разогретого ситуацией повсеместных невыплат заработной платы.
Доверие и недоверие... Март Июль Ноябрь
К президенту полное доверие 10 23 12
не полное доверие 37 38 40
недоверие 41 28 36
К парламенту полное доверие 5 9 5
не полное доверие 39 44 43
недоверие 27 21 31
К правительству полное доверие 5 13 8
не полное доверие 39 44 44
недоверие 27 24 32
* См.: Экономические и социальные перемены... 1996. № 5.
Как видим, всеобщее состояние социального недоверия не имеет прямой связи даже с декларативным протестом ("готовность участвовать..."), тем более — с реальным участием в акциях протеста. Продолжая высказанное выше соображение о функциях отстраненности, можно утверждать, что хроническое недоверие не столько аккумулирует, сколько гасит, демпфирует энергию социального и политического протеста, создавая некую постоянную отдушину для нее, а тем самым противостоит тенденциям и настроениям катастрофизма. Постоянный псевдобунт подавляет в зародыше потенциал вспышки бунта реального. В этом, как представляется, и состоит основная функция массового недоверия по отношению к лидерам, глашатаям, институтам, обещаниям, декларациям. В то же время всеобщее недоверие время от времени создает почву для вспышек персонализованных иллюзий и надежд в отношении фигур, облик которых не укладывается в неодобряемую, но терпимую систему.
Парадигма персонификации. В примитивном политическом сознании, которое переносит на безличные социальные структуры и символы характеристики межличностного общения, все общественно значимое выступает в персонифицированном виде — и корни зла и надежды на добро. Из этой парадигмы примитивизма наше массовое сознание не может выбраться.
Наиболее глубокая основа ее устойчивости — в том партикуляризме сознания (выделяющего в качестве главной оси не универсальное, а свое), которое отмечалось выше. Если "привязанности" превалируют над обязанностями, закрепляется псевдоличностное отношение, прежде всего по доминирующей вертикальной оси. Предложенный пропагандой "классических" для режима 30-х годов "лирический проект" такой персонификации (штампы типа "родное правительство", "любимый вождь") не оказались работоспособными, и в "сороковые—роковые" его сменил сконструированный на иной лад и более адекватный массовым ожиданиям образ грозного заоблачного владыки.
Начиная с эпохи великих разоблачений персонификация относится преимущественно к силам зла (хотя в наследии диссидентской и либеральной мысли тех лет определенное место занимала и надежда на "нового Хрущева"). Решившись разоблачить крайности режима, Хрущев и его сторонники использовали ту же персонифицирующую парадигму (полузабытый сейчас эвфемизм культа личности, воплощенный в лейтмотиве знаменитого доклада 56-го года: "Сталину доверили, а он злоупотребил..."). В политическом обиходе подобная фразеология сейчас почти не употребляется, но соответствующие ей рамки массового сознания продолжают работать.
Наблюдается явное предпочтение персонализованного представления о "виновниках" — вполне соответствующего стандартам массового воображения прошлых десятилетий. Так, причины крушения советского строя в
1995 г. 23% объясняли пороками социалистической системы, а 55% — дурными качествами руководителей (в
1996 г. — соответственно 29 и 53%).
Поиск "виноватого", кстати, не только отводил упреки от содержания общественно-политической системы и политики, но и довольно эффективно служил, и продолжает служить противоядием от комплекса общей вины и, соответственно, покаяния.
В рамках перестроечных и последующих иллюзий ореол благодетельного реформатора последовательно переходил от М.Горбачева к Б.Ельцину, а летом 1996 г., на время оказался у генерала А.Лебедя (точнее, того образа генерала, который сконструировала и которым увлеклась с середины июня образованная часть российского электората). Эти три фигуры образовали в общественном мнении некую цепь исполнения неисполненных желаний:
Б.Ельцин воспринимался как более решительный и искренний М.Горбачев, и подобным образом (при всем снижении чина и образа) — А.Лебедь как более рассудительный, искренний и решительный Б.Ельцин. Напомним важное обстоятельство, о котором немало написано ранее: взлетел в общественном воображении тот А.Лебедь, который был уже привязан к президентской колеснице Б.Ельцина. В данном случае нас интересует не то, насколько подобные иллюзорные конструкции реализуются или могут реализоваться в каком-то будущем, это другая проблема, а то, как и почему они строятся вновь и вновь. Пока электоральная процедура воспринимается как "выбор судьбы", примеры из той же искусственно разогретой политической атмосферы лета 1996 г. — высокопоставленный чиновник воспринимается в ореоле героя (или антигероя).
Между псевдохаризмой и псевдопопулизмом. Сначала
— некоторая толика буквоедства, которое иногда способствует точности понятий. Идеи харизмы и харизматической власти, выпущенные некогда М.Вебером в сферу социального мышления, давно утратили свой изначальный смысл и претензии на строгость. По Веберу, харизмой именуется "определенное качество индивидуальной личности, благодаря которому она отделяется от обычных людей и рассматривается как наделенный свехъестест-венными, сверхчеловеческими или по меньшей мере особыми и исключительными качествами"*. Типами хариз-матиков для него были такие фигуры как Ф.Ассизский, но не политические авторитеты XIX—XX вв. при всем их личном влиянии или популярности. Для него харизма — феномен, стоящий вне социальных институтов и предшествующий им; само формирование таких институтов он склонен был рассматривать как "рутинизацию харизмы". Современные комментаторы и пользователи взглядов М.Вебера в разных странах давно нарушили методологическую чистоту понятия и ввели в обиход размытое, даже метафорическое понимание харизмы как личного влияния, силы личности, своеволия, личной власти, самоуправства и т.д. различных персонажей современной политики, которые могли действовать только в жестких институциональных, государственных, партийных рамках и с их помощью. В результате термин превращается в модное методологическое словечко, в ярлычок, лишенный собственного содержания, а значит, и способности объяснять социальные явления.
В современной отечественной истории нет пламенных пророков, которые своим голосом и волей были бы способны двигать массами. Все авторитетные политические герои и антигерои, которых мы знаем, опирались на партийные и военно-полицейские организации и с их помощью только и могли утвердить собственное влияние. Самоуверенность, личная энергия и прочие качества из стандартного "лидерского" набора, конечно, действовали, но лишь в этих рамках. Это относится и к вождям большевистского типа, и к лидерам постсоветских лет. Никакой особой харизматической силой никто из них не обладал.
Это не снимает, но, как мне представляется, переформулирует проблему личного влияния современных лидеров на события и, что по-своему важно, на массовое восприятие событий. В строго централизованной системе тоталитарного общества привилегию говорить "своим голосом" — давать объяснения и, как было принято говорить, "формулировки" — имел лишь поставленный на вершину пирамиды, другим приходилось повторять или помалкивать. Длительное одноголосие завершилось неизбежным
* Max Weber on Charisma and Institutional Building. Chicago, 1968. P. XVII.
всеобщим безголосием: политический фон создали деятели, лишенные собственного языка (это, конечно же, одно из проявлений примитивизма самой политической сцены). И на этом фоне уже пародийная фигура В.Жири-новского создает образец самостоятельности, на который волей-неволей спешат равняться чуть ли не все, кто хотел бы выдвинуться из общего ряда, независимо от пристрастий и антипатий.
В общественном мнении представления о личности, обладающей "своим голосом", сплетается и с надеждой на "сильную руку", которая заметно растет по мере того, как забываются невыученные уроки прошлого и усиливаются ощущения нарастающего беспорядка в стране.
Но неординарные личные качества не создают харизмы, а реальных (инструментальных, организационных) оснований мечта о "сильной руке" не находит, потому и остается иллюзией — утешительной для одних и тревожной для других.
Сопоставительный анализ ответов на вопрос о единоличной власти, который ставился в исследованиях ВЦИОМ в 1989 г. (программа "Советский человек") и семь лет спустя, в 1996 г., приведен в табл. 2.
Таким образом, за семь лет заметно (в 1,5—2 раза) возросла демонстративная готовность признать "сильную руку" единоличного лидера и еще более существенно уменьшилось отторжение такого признания. Причем довольно резко изменились установки всех возрастных и образовательных групп. Синдром отторжения единоличной власти, явно связанный с годами перестройки и характерным для них тоном критики советского прошлого, перестал действовать.
Может показаться, что произошел какой-то крутой поворот всего вектора общественных ожиданий — от демократических к авторитарным и даже личностно-авторитарным. Но при этом не учитывается очень важная особенность структуры общественного мнения, о которой, в частности, шла речь в первой статье, — его двуслойность, бинарность, в данном случае разделение декларативных и реальных ориентации. Демократические ориентации, например, остаются декларативными или эмоциональными, если они только противопоставлены рамкам советско-
Таблица2
Бывают ли ситуации в жизни страны, когда народу нужен сильный и властный руководитель?
(В % к числу опрошенных; данные о затруднившихся с ответом не приводятся.)
* Нашему народу постоянно нужна "сильная рука".
** Бывают такие ситуации, когда нужно сосредоточить всю полноту власти в одних руках.
*** Ни в коем случае нельзя допускать, чтобы вся власть была отдана в руки одного человека.
партийного режима, но не опираются на предпочтения демократических институтов ("эмоциональная демократия" образца 1988—1989 гг.). И аналогичным же образом апелляции к "сильной руке" остаются чисто декларативным или эмоциональным протестом против очевидного беспорядка и беспредела, если они не имеют реального институционального адреса — режима, организации, структуры власти. (Обращение к историческим параллелям отечественного, немецкого, китайского и другого происхождения показывает,что такая адресация была всюду.)
Неплохим подтверждением сказанному может служить расхождение между уровнями авторитарных деклараций (о чем шла речь выше) и уровнями принятия авторитарного режима: доля сторонников жесткой диктатуры за последние годы почти не меняется, колеблясь в пределах от 1/4 до 1/з опрошенных (так, в январе 1996 г. — 34%).
Власть, стремящаяся показать свою силу, как видно по развитию обстановки в странах нашего общего прошлого
— от Туркменистана до Белоруссии, например, — может использовать инструменты популизма, т.е. непосредственной апелляции к массе, минуя политические институты и элитарные структуры. Такая апелляция присуща любым авторитарным и тоталитарным режимам, в том числе и советскому, ее одинаково часто используют как сторонники, так и оппоненты властных структур постсоветских лет. Но она всегда и всюду служит добавочной, скорее, даже идеологической, чем реальной опорой власти. Собственно популисткий режим столь же невероятен, как и "харизматический". Итак, ориентации почти без доверия, иллюзии без расчетов, недоверие без протеста — таковы вертикальные линии, образующие комплекс зависимости, действующий в нашем общественном мнении.
Ожидание и терпение. Анализ рядов данных, относящихся к массовым ожиданиям (кто—чего—когда—благодаря чему—ожидает и т.д.) обнаруживает некоторые особенности восприятия социального времени в общественном мнении. Притом времени достаточно специфичного. Это не "будущее" (в смысле того, что видится "там, за поворотом", дальним или ближним), а как бы "продленное настоящее". Изучение ответов на вопросы об ожиданиях или терпении позволяет понять, каковы рамки этого "продления" у различных групп населения (табл. 3).
Таблица 3
Ожидания и отношение к экономической реформе (в % к числу опрошенных (по столбцу); январь 1996 г.; опрошены 2426 чепловек)
Реформа даст положительные результаты для большинства Продолжать Прекратить Затруднились с ответом В %
Через год 56,2 43,8 0,0 0,2
Через два года 38,3 33,8 20,9 1,0
Через 3—5 лет 53,0 16,9 29,3 11,3
Не ранее , чем через 1 0 лет 51,0 16,2 32,2 17,5
Не ранее, чем через 15 лет 32,8 22,1 44,4 5,5
Не ранее, чем через 25 лет 40,7 18,1 40,4 4,1
Ничего не изменит 19,2 35,7 44,1 8,8
Только ухудшит 3,4 66,9 29,7 6,8
Так и не начнется 34,5 22,4 40,2 4,0
Затруднились с ответом 22,3 26,8 50,4 40,4
Г руппы опрошенных по возрасту и образованию Постоянно* Иногда** Нельзя***
1989 г. 1996 г. 1989 г. 1996 г. 1989 г. 1996 г.
Возраст: до 24 лет 21,7 34,2 15,5 32,3 46,9 15,8
25-39 лет 20,4 28,9 15,9 35,3 50,4 19,8
40-59 лет 30,5 40,0 19,6 30,5 40,3 17,7
старше 59 лет 32,6 45,1 9,6 27,8 42,3 18,3
Образование: высшее 13,0 21,1 20,3 42,4 60,1 29,2
среднее 21,9 33,9 14,9 32,1 48,7 19,0
ниже среднего 36,9 45,7 15,0 27,5 34,6 13,1
Всего 26,2 36,7 15,7 31,7 45,1 18,2
Как видим, лишь около1/з населения относит решение проблемы экономической нормализации к обозримому периоду времени. Это лишь подводит к постановке вопроса о том, как люди во времени располагают свою готовность выносить современные трудности и/или ожидать изменений к лучшему.
Отметим, что все эти параметры восприятия времени (точнее, конечно, изменений ситуации во времени) не относятся ко времени активного, запрограммированного, рассчитанного на успех социального действия.
Наблюдаемое за последние годы колебание оценок собственного положения и ситуации в стране почти у всех групп населения (кроме самых молодых и активно включенных в новую экономику) происходит в жестко негативных рамках. В то же время показатели терпения почти стабильны, а их изменения могут быть поставлены в связь с состоянием социально-политической ситуации в стране. Возьмем, в качестве примера, динамику "индекса терпения" российского населения за 1996 г. (рис. 1).
Очевидно, во-первых, что, как уже неоднократно отмечалось, показатели терпения неизменно выше у наиболее образованных и молодых, т.е. групп, обладающих собственными социальными ресурсами. Во-вторых, эти показатели за год изменялись в рамках процессов социальнополитической мобилизации/демобилизации. (Что, кстати, делает по меньшей мере спорными попытки объяснить "терпение" извечными особенностями национального характера*.)
Представляется, что за рассмотренными индикаторами состояния общественного мнения кроется сложный пучок неоднородных ожиданий и установок, которые в разной мере раскрываются в опросах. Некоторые подходы к этой проблеме рассматривались ранее. По-видимому, для одних терпение — это ожидание улучшения, для других — надежда на неухудшение ситуации (характеризуемой анкетной опцией "...можно терпеть"), для третьих — выражение апатии и безразличия. От сочетания и соотношения таких компонентов зависит в конечном счете состояние и перспектива общества.
В основе надежды на то, что при всех бедствиях и трудностях все же можно терпеть, — расщепление социального времени на общее и свое, обособленное. Значительная часть населения надеется на то, что ее мало заденут пертурбации общеэкономического и "верхушечного" порядка. Так, по исследованию "Советский человек-2" (1994 г., опрошены 2500 человек) почти 2/3 респондентов (61%) соглашаются с таким вариантом отношений: "пусть "на верху" занимаются своими делами, а я буду заниматься своими".
"Свои" среди "чужих". Исторический и современный отечественный опыт показывают, как универсальная проблема сопоставления "своих" и "чужих" (людей, стран, ценностей и пр.) превращается в сложный и нередко даже болезненный комплекс — рамку соотнесения, которая в значительной мере определяет национально-государственное сознание "человека российского" (в недавнем прошлом — советского).
Основной фактор, осложняющий всю сеть "нормальных" горизонтальных (т.е. одноуровневых) соотношений в общественном мнении этого человека, — слабость внутренней организованности. Подобно тому как государственная общность имперского типа нуждалась в том, чтобы определять себя через отношения с другими, вновь и вновь доказывая свою способность выжить среди других государств, человек, прикованный узами патерналистской зависимости к такому государству, нуждался в том, чтобы утверждаться опять-таки через сопоставления с
* См., например, статью В.Шляпентоха: Власть. 1996. № 11.
Рис. 1. Индекс терпения, 1996 г. Индекс рассчитан как отношение суммы ответов "„можно жить" и "„можно терпеть" к ответу "-терпеть невозможно" (в % к числу опрошенных)
людьми других стран и культур ("чужими"). "Маленький человек", пока он чувствует себя таковым, прячется в тени казенного величия, — одна из вечных тем отечественной литературы и идеологии*. К этой исторически нерешенной проблеме, в основном обусловленной запоздалой модернизацией, добавились неопределенности последних лет, связанные с распадом Союза и изменением положения России в мире.
В этих условиях апелляции к державному величию неизменно оказывались элементом комплекса неполноценности — своего рода компенсацией за мучительное ощущение собственной униженности. Данные опросов обнаруживают, что расставание с представлениями о "первой державе", наделенной особой миссией, обязанной переделать мир по своему образу и подобию, — существенный элемент переживаемой большинством населения, правда, скорее людьми старших возрастов, утраты "союзной" идентичности; более молодые воспринимают эту утрату больше в ином плане — как разрыв личных связей. Поскольку самовозвеличение оказывается оборотной стороной переживания собственной отсталости, то неизбежным дополнением возвеличения служат приемы и формулы самоуничижения (самохарактеристика "совка": мы-де не такие, как все, нам не нужно то, что всем и т.п.).
Примером могут служить варианты оценок отсталости страны. В исследовании 1989 г. почти з/4 (72%) опрошенных отмечали отставание страны (СССР) как бесспорный факт, пять лет спустя, в 1994 г., отставание отмечали существенно реже (41%).
Наибольшую гордость в отечественной истории у респондентов 1996 г. вызывает победа в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг. (мнение 44%). Концентрация на-
* "Истинно великий народ никогда не может примириться со второстепенною ролью в человечестве или даже с первостепенною, а непременно и исключительно — с первого" (Шатов в "Бесах", ч. 2, гл. I, VII — Достоевский Ф.М. Соч. 1974. Т. 10. С. 200).
циональной гордости вокруг такого события (на следующем месте по частоте упоминаний — великое терпение русского народа — 39%) несет явную функцию возвышения самооценки. А это не только мешает трезвой оценке уроков мировой войны и ее последствий, но задает упрощенную оценочную рамку всему историческому сознанию (точнее, мировосприятию). Одно из частных, но крайне актуальных сейчас последствий действия подобной рамки
— трудность восприятия таких военно-политических поражений, как чеченское.
Весьма важная черта того же комплекса — установка на поиск "врага",обидчика, некоей злой силы, на которую принято сваливать вину за бедствия прошлые и нынешние.
В годы расцвета "перестроечной" самокритики ссылки на внешних врагов утратили популярность: по исследованию "Советский человек" (конец 1989 г.) только 3% опрошенных отмечали, что "страна окружена врагами со всех сторон", большинство же (51%) соглашались с тем, что "зачем искать врагов, когда корень зла — в собственных ошибках". Но веяния начальной перестройки и в этом пункте не оказали устойчивого влияния на массовое сознание. Пять лет спустя 42% (против 38%) готовы были вновь согласиться с тем, что "Россия всегда вызывала у других государств враждебные чувства, нам и сейчас никто не желает добра". Причем в качестве основных "врагов" снова фигурируют западные державы и капиталисты. По более поздним данным (июль 1996 г.), 1/4 опрошенных выразили мнение, что Россия плохо живет, потому что это "выгодно западным странам".
Не утратила своего значения и ссылка на "внутренних врагов". Притом, если в исследовании 1989 г. (где "внутренних врагов" упомянули 23% опрошенных) этот образ можно было интерпретировать как "врагов перестройки" и т.п., то в последнее время он приобрел вполне определенные черты "чужого", прежде всего — этнически чужого. В 1995—1996 гг. около 30% респондентов поддерживают утверждение о том, что многие социальные беды страны происходят "по вине нерусских, живущих в России".
Понятно, что отсылки к образам врагов и виновников играют исключительно важную роль как в недопущении самого духа рациональной самокритики, так и в вытеснении за пределы массового сознания идеи вины и раскаяния. Многочисленные и слабые попытки преодоления собственного прошлого, предпринимавшиеся за 40 лет, после 1956 г., по всей видимости, способствовали тому, что массовый человек оказался просто неспособен отстраниться от этого наследия. В результате утратили смысл (или превратились в проблемы исторической перспективы) все призывы к покаянию, осуждению виновных и пр.; не получили популярности требования кадровых чисток (люстрации). В то же время ни повседневный опыт, ни исследования не обнаруживают настроений мести, в том числе и по отношению к населению стран, бывших противниками в войнах. Возможно это связано именно с тем, что "враги" и "виновники" в массовом сознании выступают не как конкретные субъекты правовой или нравственной ответственности,- а как исполнители некоей необходимой "мифологической" функции: "образ врага" нужен для самооправдания, самоутверждения.
Комплексы и фобии. Фобии — устойчивые, навязчивые страхи, присущие общественному мнению. Их, разумеется, не следует смешивать с предметными или ситуативными опасениями, которые постоянно обнаруживаются в исследованиях (скажем, страхи в отношении утраты здоровья, работы, благополучия, опасения конфликтов и пр.) Фобии связаны не с "предметом", а с самой структурой общественного мнения. В отличие от комплексов фобии, как представляется, дисфункциональны: они
определяют "утрату", разрыв (возникновение проблемы), комплекс как бы "находит" некий выход, подсказывает готовый вариант решения.
Отметим два, видимо, наиболее общих, типа фобий, связанных с рассмотренными выше комплексами общественного мнения: во-первых, это страх утраты "ресурсов", а во-вторых, страх утраты собственной идентичности. Вокруг этих осей вертятся едва ли не все устойчивые страхи, которые фиксируются в исследованиях.
С опасениями в отношении ресурсов связана значительная часть "личных" страхов (здоровье, работа, благополучие и пр.), но также и угроз, относимых к социальным общностям. Как известно по опросным данным, общественное мнение постоянно опасается распродажи или расхищения национальных богатств России частным бизнесом или иностранцами. Понятно, что "ресурсная" проблема ставится в рамках противопоставления своего—чужого, а отнюдь не в парадигме эффективного хозяйствования.
Фобия утраты идентичности количественного выражения не имеет и относится к тождественности личного или социального субъекта как такового. Это как бы страх потерять себя, перестать быть собой, утратить идентичность со своей страной, группой и т.д.
Идентификационный кризис российского общества последних лет постоянно акцентирует разные версии фобии идентичности. Опасения количественного ущерба территории или культурному своеобразию воспринимаются как угрозы "качественного" порядка — в отношении целостности страны и тождественности культуры. Сюда можно отнести, вероятно, и страх перед "неожиданным", который играет в последнее время роль фактора общественной стабилизации.
Постоянное опасение утраты идентичности стимулирует такой распространенный жанр демонстративной социальной активности как разоблачения. В отличие от юридических или подобных им ситуаций, где определенные действия соотносятся с нормативными предписаниями, акты разоблачения ориентированы на переоценку идентификации ("срывание масок", обнаружение некоей потаенной структуры личности или организации). По этому шаблону строились все виды "охоты за ведьмами", независимо от эпохи и характера участников соответствующего действа. Угроза разоблачения закрепляет страх быть разоблаченным (синдром "голого короля"), стремление затаиться, укрыться от публики и т.д. Неудивительно, что трансформация публичной политической борьбы в подковерную, увенчавшая избирательные перипетии лета 1996 г., приводит к долгой серии акций такого рода.
Л.А.Седов
СССР и СНГ в общественном мнении России
Совсем недавно исполнилось пять лет с тех пор как перестал существовать Советский Союз и был создан его фантомный суррогат — СНГ. Годовщину отметили, подводя итоги, анализируя успехи и неудачи процессов интеграции и дезинтеграции в рамках этого союза, экономисты и геополитики, культурологи и этнологи. Пора подвести некоторую черту и специалистам в области изучения общественного мнения, ибо фактор отношения населения России к своему великодержавному прошлому и восприятие им новой реальности в виде СНГ оказывает, если не решающее, то весьма заметное влияние на идейную и политическую ситуацию а стране, и еще долго будет служить картой, разыгрываемой различными партиями и группировками.
