CC BY
93
КОММУНИКАТИВНОЕ ПРОСТРАНСТВО ОБЩЕСТВЕННОСТИ (МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЙ АСПЕКТ)
Д.И. Шаронов
Рассмотрены методологические проблемы определения термина «общественность» как категории систем коммуникации. Выявлена междисциплинарная природа феномена, проведен критический анализ точек зрения, высказанных представителями различных гуманитарных дисциплин в ходе академических дискуссий.
Ключевые слова: общественность, средства массовой информации, социальная группа, коммуникация.
27 марта 2008 г. информационное агентство «Интерфакс» распространило открытое письмо Президенту России с призывом законодательно запретить промысел детенышей гренландского тюленя. Под обращением стояли подписи более чем пятидесяти известных актеров, певцов, деятелей культуры. «Общественность России крайне возмущена в настоящее время тем, - говорилось в послании, - что, несмотря на протесты тысяч россиян, полет российских звезд во льды Белого моря во имя защиты детенышей гренландского тюленя, корабли со зверобоями вышли на промысел серки - чуть повзрослевшего детеныша тюленя, направляясь именно в тот район, который российские звезды во время своего визита объявили «зоной, свободной от убийства» [1]. Источник, от имени которого ведется повествование в документе - «общественность России». Следует отметить: частота упоминания данного термина со стороны официальных лиц, политиков, экспертов, журналистов и просто популярных деятелей в наши дни неуклонно возрастает. Однако со времени появления этого понятия в трудах Н.М. Карамзина и А.Н. Радищева во второй половине XVIII столетия отчетливо обнаружился факт повышенной семантической его эластичности. В данном конкретном случае понятие определено эксплицитно: его референтом считается некий субъект солидарного действия. С такой точки зрения «общественность» оказывается способной так или иначе реагировать на текущие события, давать им осмысленные оценки, формулировать позиции и конкретные предложения, протестовать или, напротив, превратиться в жертву идеологических манипуляций. Парадокс, однако, заключен в том, что если попытаться каким-
либо образом «выйти» на эту загадочную группу людей, связаться с ними, то все возможные контакты будут адресовать к функционерам профильных (экологических в нашем случае) некоммерческих организаций -Международного фонда защиты животных, Центра защиты прав животных «Вита» и т. п. И это вполне объяснимо: требования координации в ходе осуществления любого масштабного проекта всегда предусматривает наличие некоего специализированного центра инициативы и управления. Лидеры общественных организаций как легитимные представители общественно значимых интересов призваны артикулировать их в пространстве массовой коммуникации. Как видим, доступность удаленных событий для общественного внимания и понимания неизбежно оказывается опосредованным позициями экспертных сообществ и средств массовой информации. В рамках складывающихся в результате данного симбиоза систем социального взаимодействия под «общественностью» часто понимается особая категория контрагентов государственных или корпоративных бюрократий (элитных групп). Субстанционально она вполне может быть рассмотрена как «совокупность гражданских лидеров, активистов, экспертов или активная часть общества», в то время как последнее получает статус совокупности «некоммерческих, негосударственных организаций и инициатив, направленных на формулирование, продвижение и защиту общественных интересов» [2]. Таким образом, прагматическая трактовка прямо увязывает термин с деятельностью т. н. «третьего сектора» - организационной формы рынка «социального заказа» и сферы культивирования социального партнерства между государством и обществом.
С таким узким пониманием сложнейшего социального феномена категорически не согласны социологи. «В современных обществах, - считает петербургский исследователь Д.П. Гавра, - общественность состоит не только из интеллектуалов, ньюсмейкеров, лидеров мнений, но и из достаточно широких слоев... граждански активных и ответственных индивидов - субъектов гражданского общества». Но в то же время «общественность (public) как субъект политических отношений и политического действия никогда не совпадает с народом, населением» [3]. Нельзя сказать, что в настоящий момент академические дискуссии увенчались более-менее внятным и согласованным определением, задающим четкую границу указанных общностей. Скорее мы имеем дело с предельно широким спектром концепций, противоречивый характер которых свидетельствует даже о наличии определенного методологического кризиса. Дело в том, что последствия идеологического табу на постановку проблемы соотношения «публичного» и «приватного» в рамках официальной советской доктрины до сих пор препятствует успешному поиску адекватных смысловых эквивалентов в методологическом инструментарии российских и зарубежных исследователей.
Автор современной модели публичной сферы Юрген Хабермас в свое время предупреждал, что «использование слов «общественность» и «публичная сфера вызывает к жизни множество конкурирующих значений» [4]. Часть спектра таких значений оказывается напрямую связанной с категориями публичной политики (государство как орган власти, преследующий цели обеспечения общего благосостояния или «публичный» характер статуса официальных должностных лиц в противовес тайнам их личной жизни). В том же случае, когда речь идет о персональных репутационных достижениях конкретного частного деятеля, сумевшего тем или иным образом «создать себе имя», то концептуальные границы политического сообщества оказываются преодоленными. Указанные смыслы, в свою очередь, имеют слишком мало общего с наиболее устоявшимся значением термина, которое в большей степени связано с критической функцией коллективных форм контроля за дейст-
виями должностных лиц со стороны сознательных граждан. «Субъектом обеспечения такого рода гласности выступает общественность как носитель мнения и именно функция критического суждения является фактором, превращающим публичный характер процессов, например, судебных, в нечто исполненное значимости. Если сама по себе публичная сфера возникла как специфическая область, противополагаемая приватной, то происхождение общественности связано именно со становлением особого сектора общественного мнения, противостоящего властям» [4, р. 2].
Отечественные исследователи настойчиво пытаются адаптировать концепцию публичной сферы Ю. Хабермаса для анализа перспектив становления гражданского общества в России. Ключевое значение в данной системе координат обретает феномен гражданского участия как меры вовлеченности широких масс в публичные формы политической активности. Причем отчетливо выраженный междисциплинарный характер проблемного поля обусловил стремление представителей каждой специальности акцентировать именно предметно релевантную его грань. Политологи, к примеру, больше всего заинтересованы в определении критериев «публичности» политики (politics) как поля взаимодействия различных акторов, производящих актуальные дискурсы по поводу борьбы за властные позиции. При этом публичность соответствующих акций и перцепций чаще всего описывается как характеризующийся «той или иной степенью открытости и «прозрачности» [5]. Ведь контрагентами общественности здесь чаще всего выступают именно бюрократические структуры, отнюдь не стремящиеся делиться своими стратегическими планами с гражданскими активистами. Служебная информация конфиденциального характера, как и секреты национальной безопасности, - лишь верхушка айсберга данных, принципиально не подлежащих общественному контролю, даже с учетом законодательно закрепленного за каждым гражданином «права знать». Форпосты корпоративных служб связей с общественностью работают в этом смысле как информационный фильтр, упреждающий нежелательные для руководства утечки сведений в СМИ.
Момент бюрократического доминирования особо акцентируется в номиналистической модели, предполагающей конструктивистское понимание природы публичности и публичной политики. Согласно такой логике, возможность достижения общественного согласия по каждой оперативно возникающей теме дебатов прямо зависит от организованности политических акторов, меры овладения ими ресурсами и правилами символической борьбы. «Каждая форма публичной политики направлена на свою социальную проблему и имеет свою «публику» (категорию социальных контрагентов). Однако проблема, равно как и социальная категория не являются чем-то безусловно и однозначно данным, но суть результаты конструирования агентов публичной политики. Представление о том, что социальная проблема существует единственно возможным («естественным») способом, и посему есть только один верный способ ее решения, является итогом работы по конструированию и легитимации категорий публичной политики» [6]. Иными словами, публичной инициативой, как правило, владеют и распоряжаются именно организованные стратегически ориентированные силы, притязающие на экспертную непогрешимость. При этом мотивы решений и действий таких субъектов, очевидно, не способны к генерализации до уровня «общего блага» и остаются в рамках шмиттовской дихотомии «свои» - «враги». Но ресурс их наличного символического капитала вполне позволяет навязать социальным аудиториям собственную субъективную схему понимания происходящего в качестве официальной точки зрения. Одновременно с этим сплоченные команды управленцев стремятся сотворить и ее ситуативный функциональный референт -«свою» проблемно ориентированную «публику». Таким образом, публичный характер политики предстает особым способом воспроизведения структур господства за счет эффективного производства доминантных кодов коммуникации. Поиск какого-то объективного социального содержания категории не имеет здесь особого смысла. За терминологией публичности «стоит лишь ограниченный и рыхлый образ, смутное представление, задействованное в политическом дискурсе. Экспрессивная стратегия этого дискурса - скрыть некую совокупность явле-
ний от научного анализа, переведя ее в область лишенного основания и спонтанного» [6, с. 107].
Такого рода терминологический хаос порождает ситуацию, где конкуренция значений, о которой и предупреждал Хабермас, достигает предельной интенсивности, приводя к причудливым инверсиям смысла базовых понятий. Сегодня, например, можно обнаружить такие интерпретации либеральной модели политики, где «социальное пространство делится на два соперничающих сектора - общественный и публичный. Публичный охватывает государство и правительственные институты и опирается на власть; к общественному относится все остальное - от конкретной личности до экономических и общественных объединений и организаций [7]. В этой версии смысл «публичности», по сути, сводится к области официоза. Иные дефиниции, напротив, предполагают непомерную экспансию пространства общественности на том основании, что «в отличие от сферы частных интересов публичная сфера охватывает интересы общества в целом» [8]. Согласно указанному критерию ее компонентами провозглашаются не только все социальные службы или механизмы перераспределения материальных благ, но и институты воспроизводства духовных ценностей, культурных кодов общества.
Размытость теоретических ориентиров уже стала осознаваться представителями конкретных дисциплин как определенный методологический тупик. «Необходимость
дифференциации кажущихся синонимичными понятий, так или иначе обозначающих исследуемый объект, становится очевидной, ибо отсутствие согласованной системы категорий снижает методологическую значимость теоретического уровня социологии массовых коммуникаций. А это может повлечь за собой снижение уровня конкретных социологических исследований и сведение их на уровень прикладных» [9].
Представляется, что выявить глубинные онтологические основания общественности, обнаружить за абстрактностью категорий некое позитивное социальное содержание, не преодолев узкого горизонта обособленных сфер общественной жизни, не удастся. «Разумеется, вполне возможно рассматривать политику как проявление публичности, -
справедливо замечает Т.А. Алексеева. - Однако публичность и политика - отнюдь не синонимы. Потребность в публичности... существенно шире политики; это нечто большее, чем политика» [10]. Элементы публичности легко обнаружить и в других функциональных подсистемах современного общества. Рыночная экономика предусматривает механизмы общедоступного размещения ценных бумаг компаний на международных биржах. Законодательство формулируется и применяется практически в ходе открытых парламентских дебатов и судебных заседаний. Научный дискурс немыслим сегодня вне организации широких форумов специалистов соответствующего профиля. Тенденция к усилению всеобщей взаимозависимости в современном мире превратила институт новостей в жизненно необходимый источник общественно значимой информации. Очевидно, что сама направленность исторической эволюции способствует обретению сферой публичного все более выраженного автономного статуса, различимости ее как особого и крайне важного аспекта социальной системы. Не отношения коллективности и не мера гражданского участия сами по себе порождают эту специфику. «Социум есть та форма совместной жизни, где зависимость человека от ему подобных. достигает публичной значимости» [11].
Первым шагом на пути к прояснению действительного социального содержания общественности в современных модусах ее существования является признание неразрывной ее связи с типом символического порядка, традиционно доминирующем в конкретном культурном ареале. Именно кристаллизованные формы коллективного опыта, задающие темпы и ритмы символических обменов, порождают и предпосылки становления особого пространства их реализации. Для Ханны Арендт, например, идеалом такого опосредующего всю совокупность социальных взаимодействий символического пространства выступал мир античного полиса. Публичный статус происходящих на агоре событий (в противовес области присвоенного приватным образом) определялся ее особой ролью как места встречи множества неповторимых индивидуальных позиций и перспектив видения человеческой общности. «Совместно жить в мире означает по суще-
ству, что некий мир вещей располагается между теми, для кого он общее место жительства... как всякое между, мир связывает и разделяет тех, кому он общ» [11, с. 69]. Таким образом, публичность предполагает особый медиум - символическую среду, где субъект целенаправленного действия обнаруживает себя наблюдаемым сразу со всех возможных точек зрения.
С другой стороны, процессы оформления дистанций и неравенств, позиционирование субъектов и различение особо выдающихся событий, заслуживающих публичного признания, осуществляется в таком пространстве именно в дискурсивном режиме. Только выступая из тени приватного, «потаенного и утаиваемого» в ослепительный свет обозреваемой множеством наблюдателей публичной арены, индивидуальный поступок способен перейти в категорию действительного. «Предстояние других, которые видят, что мы видим, и слышат, что мы слышим, удостоверяет нам реальность мира и нас самих» [11, с. 66]. Прямая проекция смысла или приписывание личности значимых ролей в этом пространстве невозможны. Смыслы должны быть коллективно выработаны в процессе публичных дебатов. Так, возвышение до свободной реализации собственных гражданских прав в рамках античного полиса означало для гражданина инициативу выявления своей личностной уникальности через поступок и публичную речь. «Лишь через выговоренное слово деяние входит в значимую взаимосвязь, причем функция речи не в том, чтобы как-то объяснить содеянное, но слово скорее идентифицирует деятеля» [11, с. 233]. В этой связи Т.А. Алексеева справедливо подчеркивает, что именно публичный характер языка создает общность мира в ее арендтовском понимании. Общественное признание «рассматривается как интерсубъективное достижение; речь идет о взаимопонимании через диалог», а «идентичность не сводится только к приписываемой нам социальной роли, но предполагает самоинтерпре-тацию с опорой на традиции, дискурсы и нарративы, существующие в данном обществе» [12].
«Общественность» предполагает, таким образом, особое качество «общности» (социальную целостность, идентичность, духовнонравственное единение), достигаемое в про-
цессе «общения» через посредство особых институтов, функционирующих как «общедоступные» площадки для организации диалога. Темами обсуждения, способными конституировать пространство публичности, становятся вопросы, представляющие общий для всех участников интерес. Но дифференциация специализированных сфер и утверждение расширенных порядков социального взаимодействия в Новое время не могли не привести к утрате непосредственности массового восприятия. Вторжение в повседневность информации об отдаленных событиях, полагает Э. Гидденс, «подорвало традиционную связь между «физическими основаниями» и «социальной ситуацией»: медиатированные социальные ситуации конструируют новые классы сходств и различий в рамках устоявшихся форм коллективного опыта» [13].
Очевидно, что в новых условиях интерсубъективный режим диалога более неспособен самостоятельно поддерживать бесперебойную работу механизмов публичной интерпретации и смыслообразования. В этом случае феномен общественности обретает новый, глобальный смысл, преодолевая узкий горизонт очевидности межличностного взаимодействия. В современных условиях речь может идти лишь о публичности как аспекте самоорганизации сверхсложной открытой системы нелинейного типа, выработавшей специфические средства поддержания собственного единства и равновесия. Но это уже тема отдельной статьи.
1. Режим доступа: http://www.vita.org.ru/new/ 2008/mar/27.htm
2. Аверкиев И. Российская общественность: тихий кризис идентичности // CIVITAS. 2004. № 1 (3). С. 13-14.
3. Гавра Д. Публичная сфера: культурная и политическая традиция // PR-диалог. 2000. № 3. С. 13.
4. Habermas J. The Structural Transformation of the Public Sphere. An Inquiry into a Category of Bourgeois Society. Cambridge; Massachusetts, 1989. P. 1.
5. Перегудов С.П. Гражданское общество как субъект публичной политики // Полис. 2006. № 6. С. 139.
6. Шматко Н.А. Феномен публичной политики // Социологические исследования. 2001. № 7. С. 106-112.
7. Погодин Ф. Гражданское общество с русской душой. Режим доступа: http://www.index.org.ru/ journal/16/pogodin.html. Загл. с экрана.
8. Красин Ю.А., Розанова Ю.М. Публичная сфера и государственная публичная политика в современной России («круглый стол») // Социологические исследования. 2000. № 10. С. 85-86.
9. Науменко Т.В. Социология массовых коммуникаций в структуре социологического знания // Социологические исследования. 2003. № 10. С. 45.
10. Алексеева Т.А. «Публичное» и «частное»: где границы «политического?» // Философские науки. 2005. № 3. С. 34.
11. Арендт X. Vita activa, или О деятельной жизни. СПб., 2000. С. 61.
12. Алексеева Т.А. «Публичное» и «частное»: где границы «политического?» // Философские науки. 2005. № 4. С. 8, 12.
13. Giddens A. Modernity and Self-Identity. Self and Society in the Late Modern Age. Standford; California, 1991. P. 84.
Поступила в редакцию 7.06.2008 г.
Sharonov D.I. Communicative space of the community (methodological aspect). The methodological problems of defining the term “community” as a category of communication systems is considered. The interdisciplinary nature of the phenomenon is revealed, the critical analysis of viewpoints expressed by the representatives of the Humanities in the course of academic discussions is conducted.
Key words: the community, mass media, social group, communication.
