CC BY
17
КОММЕНТАРИЙ К КОРПУСУ ТЕКСТОВ1
1. Общая характеристика корпуса
Публикуемые тексты собирались и анализировались прежде всего для решения исследовательских лингвистических задач. Однако нам кажется, что в собранных нами биографических рассказах о страшных годах переселения в Сибирь, расколовших жизнь калмыков надвое, в сказках, в формульных текстах, в рассказах о современности и бытовых диалогах отразились не только факты грамматики калмыцкого языка. В какой-то мере нам открылась неповторимая и привлекательная культура калмыцкого народа, его «устная история». В современной жизни и самосознании калмыков удивительным образом уживаются самые разные компоненты: традиционные верования, мощное духовное начало, привнесенное буддизмом, отдельные традиции, сохранившиеся со времен дореволюционной кочевой жизни, та сила духа и ощущение этнического единства, которые закалились в тяжелые годы репрессий, советский и современный сельский быт, сквозь который проступает доброжелательность, внутренняя сила и чувство юмора калмыков. Мы надеемся, что публикуемые здесь тексты в какой-то мере могут служить коллективным портретом того народа, в окружении которого мы имели счастье работать в течение трех летних экспедиций.
В общей сложности мы собрали и разобрали 30 текстов, общей продолжительностью чуть более 100 минут (общее количество словоформ — около 8500). Из этих текстов здесь публикуются 19 (с двумя небольшими пропусками). Общее количество словоформ
1 Представленное здесь исследование осуществлялось при частичной поддержке гранта РФФИ № 07-06-00278 «Создание корпусов глоссированных текстов на малых языках России: нанайский, удэгейский, калмыцкий». Мы хотели бы выразить искреннюю признательность А. Ю. Русакову, высказавшему некоторые комментарии к первой версии этого текста, которые мы учли на этапе редактирования.
710
Труды ИЛИ РАН. Том У, часть 2. СПб., 2009.
в публикуемых текстах — около 5750, общая продолжительность звучания публикуемого материала — более 60 минут.
Каждый текст предваряется номером и названием, после которых дается рабочее название текста, используемое при отсылках в статьях сборника (это рабочее обозначение состоит из двузначного номера текста, знака нижнего подчеркивания и записи названия текста латиницей, например, 14_xitryj_muzhik). После этого указывается, от кого записан текст2; кто записал и разбирал тексты, указано в начале сборника [От составителей, настоящий сборник]. Предложения нумеруются внутри каждого текста, начиная с единицы. При публикации сохраняется нумерация предложений в рамках полного текста, даже если какие-то его фрагменты выпущены.
Текст (20_avtobiografija2, не публикуется) был записан в ходе экспедиции 2007 года в поселке Ергенинский, остальные 29 текстов — в ходе экспедиции 2008 года в поселке Тугтун.
Все тексты записывались нами на цифровые диктофоны, а в дальнейшем транскрибировались и анализировались при помощи программы Toolbox (для чего обычно требовалось многократное переслушивание). На этапе анализа мы обращались к носителям калмыцкого языка, которые повторяли предложения, комментировали непонятные нам формы и синтаксические конструкции, предлагали свои переводы. Как правило, мы старались сделать так, чтобы на этом этапе в качестве помощника выступал не тот информант, от которого был получен текст.
Основной принцип, которому мы следовали при анализе текстов и их подготовке к печати, состоял в том, чтобы максимально точно отразить структуру тех высказываний, которые были изначально устно порождены носителями калмыцкого языка, и дать их максимально точный, иногда почти дословный (а не литературный), перевод. Так, те носители калмыцкого языка, которые помогали нам анализировать текст, часто предлагали «исправить» какие-то языковые неточности или давали достаточно вольный, несколько сглаженный и «олитературенный» перевод. Мы старались по возможности избегать
2 Кроме текста №7 «Диалог», в котором мы сочли целесообразным анонимизировать говорящих.
подобных искажений, для того чтобы в итоге получить транскрипции калмыцкой речи, максимально приближенные к реальности естественного дискурса. Неизбежной «платой» за это является наличие в наших текстах и довольно многочисленных русских вкраплений (см. о них раздел 3), и повторов (в некоторых случаях с самоисправлениями), и дискурсивных единиц, связанных с планированием дискурса и заполнением пауз хезитации, и, что особенно существенно, возможных отклонений от того, что сами носители калмыцкого языка считают «правильным» калмыцким языком. Тем не менее, нам представляется, что именно в таком виде проанализированные тексты представляют наибольший интерес для лингвиста. Заметим, что, насколько нам известно, до сих пор сколько-нибудь объемных публикаций естественных устных текстов для калмыцкого языка не существовало, тем самым настоящая публикация призвана в какой-то мере восполнить этот пробел.
2. Условия записи и характеристика носителей
Публикуемые тексты записаны от информантов разного возраста. Самый младший, Феликс Шарваев, на момент записи был еще школьником (15 лет); самые старшие рассказчики, Делгр Хейчиевна Муниева и Михаил Бадмаевич Ольдаев, родились в 1925 и 1922 годах соответственно. Различия в возрасте играют в данном случае достаточно существенную роль, поскольку калмыцкий язык находится в процессе языкового сдвига, а существенной особенностью современной языковой ситуации в Калмыкии является зависимость компетенции носителя от принадлежности к определенному поколению, т. е. возрастной континуум компетенции [Баранова, настоящий сборник, a].
Немногочисленные в нашем корпусе тексты, демонстрирующие языковую аттрицию, т. е. распад языковой системы на индивидуальном уровне [Seliger, Vago 1991; Hansen 2001], не включены в настоящий сборник (20_avtobiografija2, не публикуется).
Составители сборника стремились к относительно равномерному представлению текстов, записанных от калмыков разного возраста. Далеко не все молодые носители в принципе способны к порождению связных спонтанных текстов на калмыцком языке. Среди младшего поколения этой способностью обладают лишь
люди с самой высокой компетенцией в калмыцком языке, тогда как почти все представители старшей возрастной группы могут рассказать какую-нибудь историю как по-русски, так и по-калмыцки.
3. Проблема русских заимствований и переключения кодов
Интерференционные процессы в различной степени отражаются в текстах представителей разных возрастных групп. В несказочных нарративных текстах, записанных от пожилых носителей (М. Б. Ольдаев, 02_pasport, А. Б. Хулхачиева, 08_konflikt), встречается почти исключительно лексическая интерференция, вызванная необходимостью выразить отсутствующие в языке-реципиенте понятия (1):
(1) tenU-n-da доска показателей baa-dag
тот-EXT-DAT быть-PC.HAB
bila
быть.КЕМ
‘Там была доска показателей’ (02_pasport.13).
Хотя в определенных социолингвистических условиях любые языковые элементы могут быть заимствованы или подвергнуться интерференции [Thomason 2001: 11], с некоторыми единицами это происходит типологически чаще. Замена функциональных слов не является признаком аттриции и может быть одним из контактных явлений, не свидетельствующих об исчезновении языка [Sasse 1992]. И действительно, включение русских дискурсивных слов встречается даже у наиболее компетентных пожилых носителей (Д. Х. Муниева, 19_poroki и 18_blagopozhelanie):
(2) (...) bajn cadxlaу в общем baaxta
богатый сытый обеспеченный
kUU-n-da tool-dag baa-s-man
человек-EXT-DAT считать-PC.HAB быть-PC.PST-COP.AFF
‘{Калмыки с давних пор растили скот, в степи растили овец, коров, питались их молоком [= соком], делали из их молока продукты} и считали, что этим богаты, сыты, в общем, обеспечены’ (19_poroki.9).
В речи информантов среднего возраста и молодых носителей наблюдается больше интерференционных явлений (как лексических, так и грамматических). В текстах, записанных от таких
информантов (например, от С. Г. Кикеевой, 05_ljagushki, 06_odekolon), часто встречаются переключения кодов, как внутри-сентенциальные (3), так и на границах предложения (4); в последнем случае происходит смена матричного языка.
(3) mini eka-ecka toock-da жили, на точке, на кошаре я.GEN мать-отец точка-DAT
‘Мои родители на точке жили, на точке, на кошаре’ (06_odekolon.3)3.
(4) лягушки-мягушки, которые после дождя ‘Лягушки-мягушки, которые после дождя’ (05_ljagushki.2).
В текстах самого младшего информанта — Ф. С. Шарваева (04_svinja, 11_lopatka, 15_chjort, 16_devushka_i_solnce) — переключения кодов и заимствования из русского языка не встречаются, что, по всей видимости, говорит о стратегии гиперкоррекции [Labov 1966]. В то же время его идиолект отличается от вариантов других информантов; в частности, только Ф. С. Шарваев использует сложные глаголы с вершиной od- ‘уходить’ с переходными глаголами4 [Баранова, настоящий сборник, b]:
(5) dakad kogs-dUd-in xurag ke-Kad ter
еще старый-PL-GEN собрание делать-CV.ANT тот
kUUk-iga cuKar delka-n am-tan
девочка-ACC весь мир-GEN жизнь-ASSOC.COLL
sur-j ada-c
просить-CV.IPFV уходить-EVD
‘Тогда собрали совет стариков, и все люди со всего мира (со всей округи) попросили эту девушку’ (16_devushka_i_solnce.11).
Естественно, как обычно и бывает при анализе речи двуязычных носителей, перед нами встала важная теоретическая
3 Точкой в Калмыкии называют скотоводческое хозяйство в степи. Точки расположены на значительном расстоянии от поселка, чтобы овцам хватало пастбища. Если старшие члены семьи живут в доме на точке, то дети школьного возраста живут в поселке у родственников. Кошара — овчарня.
4 Ф. С. Шарваев использует этот сложный глагол чаще, чем другие информанты, и, по-видимому, в его речи происходит генерализация данной модели и распространение ее на все контексты.
проблема разграничения заимствований из русского языка (т. е. единиц калмыцкого языка, обязанных своим происхождением влиянию русского языка) и случаев переключения кодов (т. е. включений в текст, рассказываемый на калмыцком языке, фрагментов, порожденных по-русски). Мы не стремились к серьезному теоретическому решению этой проблемы и однозначному разграничению двух типов явлений (тем более что, согласно современным социолингвистическим представлениям, между ними нет непроходимой границы [Миу8кеп 2000]).
При этом существенно то, что в современном калмыцком дискурсе, несомненно, присутствуют явления обоих названных типов и между их крайними случаями существуют значительные различия. Существование многочисленных заимствований из русского языка, кажется, не требует отдельного доказательства: об этом говорит хотя бы то, что многие заимствования из русского претерпевают в рамках калмыцкого языка определенную адаптацию (см. об этом ниже), а исконных калмыцких эквивалентов таких единиц в разговорном варианте калмыцкого может просто не существовать.
Интереснее ситуация с переключением кодов. Действительно, некоторые носители языка, вообще говоря, способны порождать тексты на калмыцком языке, не переключаясь на русский язык в процессе порождения речи.
Можно было бы предположить, что случаи несомненного переключения кодов, представленные в наших текстах, являются следствием неестественности самой ситуации записи текста на диктофон и присутствия исследователя, очень ограниченно владеющего калмыцким. Вероятно, в ряде случаев в собранных нами текстах переключение кодов происходило именно по этим причинам. Об этом говорит то, что иногда оно фиксировалось в случае, если информант пояснял слушателю значение какого-то только что употребленного им калмыцкого слова, см. (03_8ешіа.15) или следующее высказывание:
(6) хоткэ 1^э-п это свинец отъ-ат
свинец-ЕХТ русский-1Ш
{Раньше, отливая свинец, выводили испуг.}
‘Хоткэ1^эп это по-русски свинец’ (26_8піа1іе_І8ри§а.2,
не публикуется).
Однако подобные случаи представляют явное меньшинство в собранных текстах. Суждения самих информантов, наши наблюдения над бытованием калмыцкого языка в тех поселках, где проходили экспедиции, и анализ собранных нами текстов говорят о том, что переключения с калмыцкого языка на русский и обратно — это чрезвычайно распространенное естественное явление в речи большинства современных калмыков. Так, об этом говорит структура двух записанных нами диалогов (07_Ша1о§ и 24_Ша1о§2, не публикуется): они оба порождались в отсутствии монолингвальных носителей русского языка (таким образом, эффект присутствия исследователя здесь не мог играть никакой роли), однако многочисленные переключения кодов представлены и в этих текстах. О естественности переключения кодов в дискурсе современных калмыков говорит и то, что такие переключения часто фиксируются в предсказуемом лингвистическом контексте, например, в текст, рассказываемый на калмыцком, часто вкрапляются оформленные согласно правилам русской грамматики обозначения дат и вообще числительные, особенно сложные (01_ау1;оЫо§гаД]а.14, 07_Ша1о§.30 и т. д.).
Итак, в калмыцком дискурсе, в частности, и в собранных нами текстах, присутствуют и явные случаи переключения кодов, и многочисленные заимствования из русского языка. Нами было принято решение по-разному представлять явления этих двух типов при анализе текстов. Публикаторы придерживались следующей системы записи: переключения кодов выделены графически (набраны кириллицей и не сопровождаются строкой поморфемной транскрипции); освоенные русские заимствования включены в калмыцкий текст и набраны латиницей. Иллюстрацию обеих этих конвенций можно найти в примере (3) выше, ср. запись слова ЮосМэ и последующего фрагмента.
В ходе анализа текстов использовалось несколько рабочих критериев, позволяющих разграничить заимствования и переключения кодов (хотя при этом в ряде случаев принятое нами решение с неизбежностью носило условный характер). К числу этих критериев относятся следующие.
1) Фонетическая адаптация. Так, например, при заимствовании русских лексем часто происходит удлинение гласного в первом слоге, если он является ударным в русском языке
(Хоойоскз ‘туфля-лодочка’, Ьаап1 ‘баня’, Ла/пк ‘Африка’,
ср. Лшвпк ‘Америка’). В некоторых случаях происходит субституция определенных фонем в соответствии с фонотактическими закономерностями калмыцкого языка (Бтг ‘Сибирь’). Впрочем, стоит отметить, что некоторые фонетические и фонотактические закономерности, привычные для калмыцкого языка, в заимствованиях систематически нарушаются; например, в русских заимствованиях часто не наблюдается сингармонизма, обязательного для исконных калмыцких слов, ср. /вуга1] ‘февраль’ (ожидалось бы /еута\ ). На стыке фонетической и грамматической адаптации находится тенденция к усечению безударного вокалического исхода русских имен: zadaс ‘задача’, ъ1о1оу ‘столовая’. Интересно, что это явление захватывает иногда не только русские окончания, но и фрагменты основ (udostoveren! ‘удостоверение’). При этом русские имена с ударными окончаниями часто заимствуются в калмыцкий вместе с окончанием именительного падежа единственного числа, которое становится в калмыцком языке частью основы, ср. Ыо8^а^ Москва-БЛТ ‘в Москве, в Москву’.
2) Грамматическое оформление слова. Признаком адаптации русского слова калмыцким языком считалось оформление заимствования калмыцкими морфологическими показателями (например, падежными или посессивными), а также дополнительно встраивание этого слова в один из словоизменительных классов калмыцкого языка. Так, русские существительные, основы которых оканчиваются на -н, при заимствовании в калмыцкий обычно попадают в класс существительных с неустойчивой -п (см. об этих существительных [Сай, настоящий сборник, Ь]); например, заимствованное из русского существительное шаш именно так выглядит в номинативе, но имеет основу шаШ- в некоторых косвенных падежах). Этот признак использовался и в обратном направлении: наличие при слове русских словоизменительных окончаний считалось признаком того, что перед нами случай переключения кода.
Частным случаем оформления русского по происхождению слова, согласно правилам калмыцкой грамматики (и, следовательно, трактовки его как заимствования), считалось употребление русских прилагательных в исходной для русского языка форме там, где по правилам русского синтаксиса ожидалось бы согласование:
(7) (...) oblastnoj komendatur-da-n1 (...)
областной комендатура-БЛТ-Р.3 ‘в областную комендатуру’ (02_pasport.27).
3) Против трактовки лексемы как полноценного заимствования говорило использование в калмыцком тексте специальных конструкций, служащих для включения русских элементов. Так, например, согласно известной в контактологии тенденции [Field 2002: 36-37], калмыцкий язык заимствует русские глаголы с гораздо большим трудом, чем русские существительные. При этом в калмыцком языке существует особый способ инкорпорации в текст русских глагольных лексем: в таких случаях используется неопределенная форма глагола, а грамматическая информация маркируется на располагающейся после нее форме калмыцкого глагола ke- ‘делать’:
(8) tenu-ga cuKararKi-n} заправлять ke-хз
тот-ACC весь-ЛСС-Р.3 делать-PC.FUT
kerg-ta
дело-ASSOC
‘Их (машины, технику) все надо заправлять’ (02_pasport.12).
Поскольку данная стратегия лексически не ограничена и позволяет включить в калмыцкий текст любую русскую глагольную лексему, такие употребления глаголов записывались кириллицей, т. е. трактовались не как заимствования, а как случаи смешения кода («code-mixing»)5.
4. Некоторые грамматические особенности калмыцкого дискурса (по данным корпуса текстов)
Разумеется, в рамках краткого комментария к корпусу текстов невозможно сколько-нибудь подробно рассмотреть те многочисленные явления калмыцкой грамматики, которые становятся заметны именно при обращении к связному дискурсу. Тем не менее, нам бы хотелось здесь кратко остановиться на некоторых из них.
5 В этом решении мы следуем за П. Майскеном, подробно изучавшим такую модель включения в текст иноязычных глаголов в ситуации двуязычия, см. [Миу8кеп 2000: 185 и далее].
4.1. Финитные и нефинитные формы в калмыцком дискурсе и проблема деления текста на предложения
Характерной особенностью калмыцкого дискурса является явное преобладание нефинитных форм глагола над финитными (по всей видимости, это свойство разделяется всеми алтайскими языками). Некоторое количественное представление о сделанном утверждении дает Таблица 16.
Таблица 1. Финитные и нефинитные глагольные формы в текстах
количество словоформ
деепричастия 1383
причастия 580
формы косвенных наклонений 64
финитные формы индикатива 793
всего 2820
Несмотря на то, что калмыцкие «причастия» (но
не деепричастия!) в своем большинстве допускают финитное употребление (т. е. большинство калмыцких причастий могут выступать в качестве сказуемого независимого предложения, см. [Сай, настоящий сборник, Ь]), реализуется такая возможность в собранных текстах достаточно редко; таким образом, полученные данные достаточно наглядно иллюстрируют явную тенденцию к «нефинитности» калмыцкого дискурса.
Думается, что в определенной степени полученные количественные данные объясняются тем, что в калмыцком языке существует множество аналитических способов выражения различных глагольных значений, при которых информация, касающаяся финитности (личное согласование, а также маркеры абсолютного времени), содержится только на линейно правой (вершинной) форме, входящей в сложное по структуре сказуемое, а линейно левая словоформа является нефинитной (см., прежде всего, [Баранова, настоящий сборник, Ь] о сложных глаголах,
6 Более подробные данные о статистике различных грамматических форм глаголов в собранном корпусе текстов приводятся в Таблице 2 в конце этой статьи.
а также отчасти [Гото, настоящий сборник] о различных способах выражения значений зоны прошедшего времени).
Тем не менее, по всей видимости, высокая доля нефинитных форм, по результатам подсчетов, отраженных в Таблице 1, в большей мере связана с другим. Дело в том, что наиболее распространенными способами оформления сентенциальных актантов, сентенциальных приименных определений и сентенциальных сирконстантов являются стратегии, в которых зависимая клауза возглавляется нефинитной формой глагола — причастиями в первых двух случаях и деепричастиями — в третьем (см. [Князев, настоящий сборник], [Крапивина, настоящий сборник] и в какой-то мере [Мищенко, настоящий сборник] соответственно).
Среди всех типов полипредикативных структур отдельно хотелось бы отметить употребление разделительного деепричастия на -ad в так называемой «нарративной функции», т. е. при описании сменяющих друг друга эпизодов нарратива в иконической (tense-iconic) последовательности, т. е. эпизодов, находящихся на основной нарративной оси (foreground). В таких структурах могут использоваться длинные (иногда достигающие восьми клауз, 01_avtobiografija.2) цепочки клауз, возглавляемых разделительными деепричастиями. По всей видимости, клаузы такого рода сложно трактовать как собственно «обстоятельства», поскольку с точки зрения структуры дискурса они обычно не являются более фоновыми, чем финитные клаузы, и кодируют обычно новую информацию, необходимую для продвижения нарратива. В этом смысле они противопоставлены условным деепричастиям на -xla и -xlaga, которые тоже чаще всего кодируют действие, предшествующее тем, которые кодируются в последующих клаузах (в частном случае, в финитных), но при этом обычно содержат информацию, уже известную слушающему или фоновую. Яркий пример, показывающий различие между дискурсивными свойствами разделительного и условного деепричастия, представлен в следующем высказывании:
(9) oga -0 gi-na-v gi-wad
дать-IMP говорить-PRS-lSG говорить-CV. ANT xaakr-ad tend-asa-nJ ovga-n xaakr-xla
кричать-CV.ANT там-ЛВЬ-Р.3 старик-EXT кричать-CV.SUCC
emga-n aa-wad og-ck-na
бабушка-EXT бояться-CV.ANT дать-COMPL-PRS ‘«Отдай, говорю», — кричит (дед), когда оттуда прокричал старик, бабка, испугавшись, отдала’ (14_xitryj_muzhik.58).
Здесь рассказчик сначала сообщает, что дед прокричал бабке «Отдай!», и при этом используется разделительное деепричастие, а затем повторно выражает ту же информацию, но уже в качестве временной и причинной точки отсчета для реакции бабки, и при этом используется уже условное деепричастие от того же глагола xaakr- ‘кричать’ (ср. также, например, 10_Bulgun.11 и 10_Bulgun.12).
При этом калмыцкие деепричастия, в частности, разделительное деепричастие на -ad, не могут употребляться финитно, поэтому в конце цепочки деепричастных клауз обязательно появляется клауза, возглавляемая финитной формой глагола. В нарративах это чаще всего форма претерита или прошедшего эвиденциального (эти формы наиболее частотны для основной повествовательной канвы нарративов, нарративного «скелета», и достаточно четко противопоставлены в них по признаку прямого/косвенного источника информации соответственно), реже — формой настоящего времени в функции praesens historicum (закономерности употребления таких форм нам пока остались неясны, вероятно, речь во многом идет об индивидуальном повествовательном стиле рассказчика). Форма же отдаленного прошедшего в рамках нарративов преимущественно используется для кодирования различной «фоновой» информации (background)7. Описанные тенденции в той или иной мере наблюдаются в большинстве собранных нами нарративных текстов, см., например, 01_avtobiografija, 02_pasport и т. д.
Обрисованные выше собственно грамматические закономерности в какой-то мере использовались нами при решении технической задачи деления записанных текстов на предложения. В большинстве случаев в рамках нарративов мы считали предложением цепочку клауз, завершающуюся финитной клаузой. Это
7 См. также [Гото, настоящий сборник] о семантическом противопоставлении форм претерита на -V и отдаленного прошедшего на -1а по признаку актуальности / неактуальности соответственно.
решение обычно в целом соответствовало и интонационному рисунку нарративов: именно на финитных нарративных клаузах обычно происходит финальное понижение тона. Тем не менее, следует помнить, что расстановка границ между отдельными (пронумерованными) предложениями — это во многом условность, навязанная привычными для стандартизованных письменных языков способами оформления синтаксических структур в нарративах.
4.2. Прямая речь
Выше уже говорилось о том, что большинство зависимых предикаций в калмыцком языке возглавляется нефинитными формами глаголов. Пожалуй, наиболее заметным отклонением от этой тенденции является регулярное использование в нарративах конструкций с прямой речью персонажей. При пересказе какого-то диалога в рамках нарратива используются почти исключительно такие структуры (см., например, 08_копйік1; 10_Бш1§шп, 11_1ора1ка, 12_рго81;оА1|а и т. д.). Более того, рассказчики
прибегают к прямой речи и тогда, когда они хотят передать внутреннее состояние героев нарратива, их чувства, мысли, цели и т. д. — в таких случаях часто воспроизводится речь
протагониста, как бы обращенная к самому себе (10_Бш1§шп.8, 13_кшгіса.5, 14_хіїгу]_шшгЬік.4 и т. д.). В некоторых случаях возможны даже структуры с прямой речью, вложенной в прямую речь персонажа (см. 12_рго8І;оА1іа.18).
4.3. Топикальность, определенность и поддержание подлежащего в дискурсе
Как и в большинстве других языков, нарративная связность в калмыцком во многом поддерживается за счет тенденции, согласно которой последовательности сменяющих друг друга нарративных эпизодов предпочтительно кодируются с позиции какого-то одного участника. Выше уже говорилось о том, что «предложение» в калмыцком нарративе чаще всего состоит из нескольких нефинитных клауз и одной финитной. При этом в подавляющем большинстве случаев во всех этих клаузах подразумевается одно подлежащее, однако выражено оно обычно оказывается не более одного раза. Таким образом, основным средством поддержания топика является использование референциальных «нулей». Следует отметить, что и калмыцкий
синтаксис в узком смысле слова в большой мере «чувствителен» к кореферентности подлежащих смежных клауз: существуют способы оформления зависимой предикации, которые возможны только при этом условии (соединительное деепричастие на -§э [Мищенко, настоящий сборник], целевое деепричастие на -хаг [Сай, настоящий сборник, Ь]), в ряде случаев оформление зависимого предиката зависит от того, кореферентны ли
подлежащие главной и зависимой клауз (так, это касается оформления условного деепричастия на -х1а [Сай, настоящий
сборник, Ь], причастий в функции вершины сентенциального
актанта при некоторых предикатах [Князев, настоящий сборник]).
Таким образом, при сохранении топика на протяжении нескольких «предложений» эксплицитное его выражение в калмыцком дискурсе далеко не является обязательным. Более того, само по себе явление нулевой референции к известным (топикальным) участникам далеко не ограничено подлежащными актантами. Яркий пример этого явления можно найти
в предложении 13_кипса.6. В этой истории имеется два главных протагониста: старуха и курица; поскольку они оба уже введены в пространство дискурса, говорящий позволяет себе не называть ни одного из них эксплицитно ни в одной из четырех клауз, из которых состоит это предложение. По всей видимости, такого рода имплицитность характерна прежде всего для случаев, когда в тексте на протяжении многих клауз сохраняется единая «перспектива говорящего»8; так, в данном случае история описывается «с точки зрения» старухи, которая проделывает различные манипуляции со своей курицей, и, таким образом, использование нулевой референции оказывается естественно.
Вполне естественно, что в системе, столь чутко реагирующей на поддержание топикального статуса, должны быть и средства, служащие маркированию какой-то составляющей как нового топика, введению нового топика. По всей видимости, наиболее распространенным средством такого рода является условное деепричастие глагола Ьо1- ‘становиться’. Так, например,
8
См. также [Сай, настоящий сборник, а] о роли тенденции к поддержанию единой текстовой перспективы для функционирования калмыцких каузативных конструкций.
в тексте 03.semja рассказчик говорит о своей семье — о своем деде, потом об отце. В тот момент, когда он переключает внимание слушающего на бабушку (которая до этого не упоминалась), используется следующая структура:
(10) mana ee^s bol-xla mini ee^s
мы.GEN бабка становиться-CV.SUCC я.GEN бабка
jirina ens Taltaxn-a
вообще этот род.Талтахн-GEN
‘Наша бабушка... моя бабушка вообще из рода Талтахна’ (03.semja).
То же самое деепричастие частотно в случае противопоставления контрастивных тем (02.pasport.5, 02.pasport.14). Думается, что использование для маркирования топика (ср. русское если говорить о Пете, то он...) именно условного деепричастия далеко не случайно — как видно из обсуждения в разделе 4.1, такое деепричастие часто используется для кодирования известного слушающему предшествующего события-причины или события-фона, таким образом, калмыцкое bol-xla (становиться-CV.SUCC) является функциональным аналогом конструкций типа русского что до Х, французского quant а и т. д.
Нет никаких сомнений в том, что к референциальной организации калмыцкого дискурса самое прямое отношение имеют и многие местоименные по происхождению единицы. Действительно, в калмыцком языке не существует маркеров определенности (например, артиклей) в узком смысле слова. Однако и посессивные именные показатели, и указательные местоимения в ряде случаев выступают в функции, близкой к маркерам определенности (см. пример (7) выше или 14_xitryj_muzhik.9 для посессивных маркеров; указательное местоимение (08_konflikt.6, 10_Bulgun.20, 11_lopatka.5) или оба средства вместе (10_Bulgun.10, ter zalu-ri ‘тот мужчина-ЕЗ’)9.
9 Экспедиционные исследования М. Б. Коношенко показали, что в калмыцком языке функционирует сложная многокомпонентная система маркирования референциального статуса именных групп и что, в частности, в маркировании определенного референциального статуса могут участвовать и посессивные показатели, и указательные местоимения, и эксплицитный падежный маркер аккузатива [Коношенко 2006].
(11) BuIks-n-igs jaK-ss-nJ keg-ss-nJ
Булгун-EXT-ACC что^ла^^^!^ делать-PC.PST-P.3
med-ja-x-ss ter dU-nJ
знать-PROG-PC.FUT-NEG.PRS тот младший.брат-Р.З ‘Этот младший брат не знает, что сделали с Булгун’
(10_Bulgun.22).
В примере (11) представлено двойное маркирование (указательное местоимение и посессивный показатель), хотя семантически указательное местоимение избыточно, поскольку в тексте упоминается только один брат. Впрочем, систематическое изучение подобных употреблений этих местоименных элементов еще ждет своего часа.
Наконец, с референциальной организацией дискурса, безусловно, связаны и многие явления в области порядка слов. Этот вопрос также пока остается не вполне изученным, однако хотелось бы обратить внимание по крайней мере на одно явление в области порядка слов, регулярно встречающееся в собранных текстах, а именно на экстрапозицию топика в конец высказывания. Выше уже говорилось, что поддерживаемые топики, особенно в случае если они занимают позицию подлежащего, чаще всего не получают в рамках предложения эксплицитного выражения, то есть им соответствуют референциальные нули. При этом в существующих грамматиках говорится, что при относительной свободе порядка слов в калмыцком языке достаточно жестко фиксирована финальная позиция сказуемого внутри предикации (это подтверждается и при изучении калмыцкого языка методом опроса носителей по анкетам, так называемой «элицитации»). Однако в собранных нами текстах достаточно часто встречаются отклонения от этой тенденции, см. (11) выше или (12):
(12) am-ds cag-ts Sibir kUr-ad ter
жизнь-DAT время-DAT Сибирь достигать-CV.ANT тот
baa-ssn Kazs r us-an Uz-ad
быть-PC.PST земля вода-P.REFL видеть-CV.ANT
tanJsl Uzsl-ar Uz-xar
знакомый знакомый-INS видеть-CV.PURP
sed-dsg bila eks-m
намереваться-PC.HAB быть^М мать-PJSG ‘Когда была жива, хотела доехать до Сибири, те места [= землю, воду], где была, увидеть, собиралась повидаться со знакомыми... Моя мама...’ (03_semja.29).
Здесь (ср. также, например, 01_avtobiografija.9) рассказчик повествует на протяжении какого-то времени о некотором центральном для истории протагонисте (в данном случае о своей матери). Это позволяет ему не называть эксплицитно такого протагониста во многих клаузах, в которых он «подразумевается», поддерживая референцию при помощи синтаксических нулей. Однако когда расстояние между эксплицитными именными группами, реферирующими к этому протагонисту, достигает некоторого интуитивно определяемого предела, рассказчик может вновь использовать полноценную именную группу после завершения некоторого фрагмента, часто после паузы и финального падения основного тона. В результате подобного эффекта («right dislocation») может нарушаться тенденция к расположению подлежащего слева от сказуемого, что мы и наблюдали в примере (12).
5. Особенности текстов и принципы составления публикации: континуум нарративности
Записанные тексты не одинаковы с точки зрения условий порождения текста и записи. Хотя в целом при составлении корпуса мы ориентировались на неподготовленные тексты, степень спонтанности существенно различается для фольклорных текстов, формульных на уровне сюжета, мотивов (сказки №1114), и текста, строящегося из традиционных формул (благопожелание — йоряль, 18_blagopozhelanie). Тексты одного жанра не одинаковы с точки зрения неподготовленности / подготовленности, импровизации и воспроизведения. Любимая сказка сына информантки (12_prostofilja), скорее всего, будет повторена при следующей записи практически дословно, тогда как более традиционный тип порождения текста предполагает, что рассказчик имеет в голове лишь сюжет, набор мотивов и словесных клише, но создание текста происходит в момент рассказа; в таком случае в тексте
возникает некоторое число сбоев (14_хкгу_]_тигЫк.37, 10_Би1§ип.27 и др.).
Своего рода полюсами, между которыми располагаются все остальные тексты, являются нарративные тексты и риторические описания. Отмеченная в разделе 4.1 тенденция к «нефинитности» калмыцких текстов находит наибольшее воплощение именно в последних (18_Ъ1а§орогЬе1ате, 19_рогок1): в тексте «Благо-пожелание» (18_Ъ1а§орогЬе1ате) на 29 условно выделенных нами приходится всего 8 финитных форм, тогда как в нарративе о добыче свиньи (04_8Уш|а) это соотношение составляет 10 финитных форм на 13 «предложений».
Мы стремились отразить особенности текстов в структуре публикации и условно разделили их на несколько блоков, переходящих друг в друга. Первый блок состоит из рассказов о жизни в Сибири (автобиографических текстов (№ 1-2) и воспоминаний, прошедших сквозь призму семейной памяти детей (3_8етуа) или внуков (04_8Укуа)). По мере удаления страшного опыта рассказы о нем становятся «более сюжетными», внимание привлекают не повседневная жизнь в Сибири, а яркие случаи, происшествия (например, добыча мяса свиньи с помощью хитрости в 04_8у1гуа). Тексты № 5-8 отражают современную жизнь калмыков: смешные случаи с детьми (05_1]а§и8ЬМ и 06_оёеко1оп), конфликт (08_копШк1;). Несколько особняком стоит текст №7 (07_Ша1о§) — единственный спонтанный диалог в представленной публикации (запись разговора по просьбе участников экспедиции сделала З. Д. Хейчиева). Тексты с № 11 по 14 — сказки (11_1ора1ка, 12_рго81;оА1]а, 13_кипса, 14_хкгу]_тигЫк); их обрамляют тексты с установкой на достоверность (былички о белой старухе (09_Ъе1а|а_81агиха) и о женщине-оборотне (15_сЬ]ог1;); легенда о любви солнца к девушке Герл (16_ёеушЬка_1_8о1псе); история
об убийстве Булгун (10_Би1§ип)). Последние три текста дают представление о традиционной культуре калмыков: языковых табу для замужних женщин и представлениях о наказании нарушительниц запрета (17_1аЪи), ценностях и благоденствии (18_Ъ1а§орогЬе1ате) и представлениях о пороках (19_рогок1).
Литература
Баранова В. В. Языковая ситуация в Калмыкии: социолингвистический очерк. Настоящий сборник, a.
Баранова В. В. Сложные глаголы в калмыцком языке. Настоящий сборник, b.
Гото К. В. Система финитных форм прошедшего времени в калмыцком языке. Настоящий сборник.
Коношенко М. Б. 2006. Дифференциальное маркирование объекта в калмыцком языке. Экспедиционный отчет (рукопись). Доступен на веб-странице калмыцкого семинара (http://www.iling.spb.ru/kalmyk/MariaKonoshenko).
Крапивина К. А. Причастие в роли сказуемого относительного оборота в калмыцком языке. Настоящий сборник.
Князев М. Ю. Сентенциальные дополнения в калмыцком языке. Настоящий сборник.
Мищенко Д. Ф. Деепричастия с показателями -jp и -ad в калмыцком языке. Настоящий сборник.
От составителей. Настоящий сборник.
Сай С. С. Аргументная структура калмыцких каузативных конструкций. Настоящий сборник, a.
Сай С. С. Грамматический очерк калмыцкого языка. Настоящий сборник, b.
Field F. 2002. Linguistic borrowing in linguistic contexts. Amsterdam; Philadelphia: John Benjamins.
Hansen L. 2001. Language attrition: the fate of the start // Annual Review of Applied Linguistics. 21. P. 60-73.
Labov W. 1966. The social stratification of English in New York City. Washington DC: Center for Applied Linguistics.
Muysken P. 2000. Bilingual speech. A typology of code-mixing. Cambridge: CUP.
Sasse H.-J. 1992. Language decay and contact-induced change: similarities and differences // Brenzinger M. (ed.). Language death: Factual and theoretical explorations with special reference to East Africa. Berlin; New York: Mouton de Gruyter. (Contributions to the Sociology of Language 64). P. 59-80.
Seliger H., Vago R. (eds.). 1991. First Language Attrition: theoretical perspectives. Cambridge: Cambridge University Press. P. 31-52.
Thomason S. G. 2001. Language contact: an introduction. Edinburgh: Edinburgh University Press.
Приложение
Таблица 2. Статистика употреблений различных грамматических форм глаголов в собранном корпусе текстов
Форма Количество словоформ
СУ. ЛОТ 861
СУ.1РРУ 278
СУ.МОБ 36
деепричастия СУ.РИЯР СУ^иСС 25 114
СУ.ЗИСС2 56
СУ. ТЕЯМ 13
РС.ГОТ 185
причастия РС.НЛВ 184
РС.РЛЗЗ 2
РС.РЗТ 209
1МР 26
IMP.PL 21
формы косвенных наклонений НОЯТ ЛРРЯ ,ТШ81 0 2 6
,ТШ82 6
1мр?10 3
CONT 11
финитные формы индикатива РЗТ 172
РЯЗ 365
ЕУБ 136
ЯЕМ 109
10 Неясная с морфологической точки зрения форма с семантикой зоны императива.
