CC BY
137
УДК 81-119
DOI 10.25205/1818-7935-2018-16-2-113-121
А. Л. Сопина
Санкт-Петербургский электротехнический университет ул. Профессора Попова, 5, Санкт-Петербург, 197101, Россия
аЬорта@вШ. ги
КОГНИТИВНЫЕ ОСНОВАНИЯ ИНТЕРТЕКСТУАЛЬНОСТИ
Обсуждаются основные трактовки понятия «интертекстуальность», его широкое и узкое понимание. Положения теории интертекстуальности связываются с данными исследований психолингвистики, антропологии, философии и лингвокультурологии, посвященных вопросам мышления и коммуникации. Делается вывод о том, что интертекстуальность, которая обнаруживается в вербальных и невербальных текстах разных жанров, связана с базовыми особенностями человеческого мышления, а именно со способностью к идеации и стремлением к накоплению и передаче знаний. Высказывается предположение о необходимости дальнейшего изучения этого явления в рамках когнитивной лингвистики.
Ключевые слова: интертекстуальность, диалог, полифонический роман, идеация, культурная трансмиссия.
На протяжении нескольких последних десятилетий продолжается дискуссия по вопросу определения понятия «интертекстуальность». В общем смысле интертекстуальность подразумевает межтекстовый диалог, однако до сих пор ученые не сошлись во мнении, каковы его границы. В зависимости от философских убеждений исследователей понятие интертекстуальности меняет значение от радикально широкого, при котором любой вербальный или невербальный текст считается продуктом интертекстуальности, до узкого, подразумевающего художественный прием использования одним автором цитат из литературных произведений другого. Идея интертекстуальности стала основой философского течения, популярного в 6070-е гг. XX столетия, согласно которому всё является интертекстом в мире текстов, где сам человек, как и окружающая его действительность, представляется текстом, состоящим из мозаик цитат. Возможность столь расширенного определения понятий «текст» и «интертекстуальность» заставляет задуматься об их значении в коммуникации и мышлении человека. В настоящей статье делается попытка определить когнитивные основания интертекстуальности и то, насколько обоснованы широкое и узкое понимание этого термина. Для этого предлагается обратиться к истокам теории интертекстуальности, понятию диалогичности, а также данным исследований психолингвистики, антропологии, философии и лингвокуль-турологии, посвященных вопросам мышления и коммуникации.
Факт частых отсылок одних текстов к другим давно привлекал внимание исследователей. На полях Библии, например, комментаторы отмечали места повторов слов и мыслей в Евангелиях и других книгах Священного Писания, и сопоставление контекстов при чтении давало новые более глубокие смыслы. Д. С. Лихачев считает, что переносы образов, мыслей, отдельных частей из одного произведения в другое, создание новых произведений на новые сюжеты на основе предшествующих в древнерусской литературе были постоянны. Летописцы, например, всегда стремились пополнить свою летопись за счет работы других лето-
Сопина А. Л. Когнитивные основания интертекстуальности // Вестн. Новосиб. гос. ун-та. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2018. Т. 16, № 2. С. 113-121.
ISSN 1818-7935
Вестник НГУ. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2018. Том 16, № 2 © А. Л. Сопина, 2018
писцев, создавая летописные своды. Принцип диалога произведений был давно введен в герменевтику, о нем писали В. Гумбольдт и впоследствии Ф. Шлейермахер, но подробно разработан этот принцип не был. Сами межтекстовые связи, их виды, функции и механизм образования не являлись предметом научных исследований вплоть до первой трети ХХ в. За последние полвека было написано много работ, посвященных вопросу интертекстуальности. Также сделаны литературные обзоры по этой теме (см., например, [Ильин, 1996; Фатеева, 2000; Пьеге-Гро, 2008; Кремнева, 2014]). Для этой статьи интерес представляют идеи, оказавшие наибольшее влияние на эволюцию теории и являющиеся дискуссионными. Их предлагается рассмотреть в свете современных теорий о природе мышления человека.
В конце 1920-х гг. в работе «Проблемы творчества Достоевского» М. М. Бахтин пишет об уникальном качестве письма Достоевского. По мнению М. М. Бахтина, Достоевскому удается представить в тексте «чужую личность, не делая ее лирической, не сливая с ней своего голоса», герой у Достоевского идеологически самостоятелен, он «не объект авторского слова, а полноценный и полноправный носитель собственного слова», которое вызывает на ответ [Бахтин, 2002. С. 9]. В этой работе М. М. Бахтин разрабатывает понятие диалогич-ности и полифонического романа, утверждая, что именно Достоевский является творцом этого нового жанра, который впервые смог по-настоящему раскрыть человека в тексте. Несмотря на то что диалогичность М. М. Бахтин называет чертой именно произведений Достоевского, в тексте работы можно найти и широкое понятие диалога: «Быть - значит общаться диалогически. <...> Два голоса - минимум жизни, минимум бытия» [Там же. С. 280]. В этом же труде М. М. Бахтин отмечает, что полифонический роман Достоевского не изолирован и имеет предшественников, но решение исторических вопросов в данной работе не находится в центре внимания.
В своих более поздних работах М. М. Бахтин говорит о том, что литература в целом по своей природе диалогична. Каждое высказывание в данном случае можно рассматривать как ответ на все предыдущие высказывания в определенной сфере: «...нет ни первого, ни последнего слова и нет границ диалогическому контексту (он уходит в безграничное прошлое и безграничное будущее). Даже прошлые, т. е. рожденные в диалоге прошедших веков, смыслы никогда не могут быть стабильными (раз и навсегда завершенными, конченными) -они всегда будут меняться (обновляясь) в процессе последующего, будущего развития диалога» [1979. С. 373]. В 1960-х гг. в незаконченной работе «Проблема текста в лингвистике, филологии и других гуманитарных науках. Опыт философского анализа», он размышляет о широте понятия «текст» и о том, какую роль он играет в сознании человека. Приведем следующие тезисы: «Где нет текста, там нет и объекта для исследования и мышления <...> человек в его человеческой специфике всегда выражает себя (говорит), то есть создает текст (хотя бы и потенциальный) <. > Событие жизни текста, то есть его подлинная сущность, всегда развивается на рубеже двух сознаний, двух субъектов <...> Если понимать текст широко - как всякий связный знаковый комплекс, то и искусствоведение (музыковедение, теория и история изобразительных искусств) имеет дело с текстами (произведениями искусства)» [Там же. С. 281-285]. Другими словами, мышление рассматривается в тесной связи с порождением текста. При этом не только вербальные, но и невербальные знаки являются текстом, средством самовыражения и поддержания контакта с окружающими. Учитываются и те знаки, которые никак не зафиксированы на бумаге или полотне: «.человеческий поступок есть потенциальный текст и может быть понят (как человеческий поступок, а не физическое действие) только в диалогическом контексте твоего времени (как реплика, как смысловая позиция, как система мотивов)» [Там же. С. 286].
В работах Бахтина можно выделить две темы. Одна - анализ развития литературного творчества как отражения действительности и внутреннего мира человека, включая его речевое поведение и мыслительную деятельность. Вторая - наблюдения, касающиеся самого внутреннего мира человека, живого общения и его природы. Таким образом, можно определить две диалогичности: первая - общая характеристика сознания и коммуникации человека, вторая - литературный прием, языковое изображение этой ментальной характеристики. Литература в ходе развития проходит этапы становления от более простого, монологического повествования, к наиболее сложному диалогическому, подобно изображению в живописи, которое с развитием техник письма обретает иллюзию объема и реалистичность. Само же
общение человека и его мышление диалогичны по своей природе. Так, талант Достоевского, творца полифонического романа, состоит в умении изобразить человека и диалогичность сознания в тексте в полном объеме, сделать героя самостоятельным и живым, имеющим свой авторитетный голос. Поскольку диалог в мире человека повсеместен, М. М. Бахтин видит необходимость четко ограничивать рамки исследования: «нас будет интересовать только проблема словесных текстов» [1979. C. 282].
Понятие диалогичности оказалось основополагающим для генезиса понятия интертекстуальности. Ссылаясь на работы М. М. Бахтина, Ю. Кристева в 1960-е гг. заявляет, что «любой текст строится как мозаика цитаций, любой текст - это впитывание и трансформация какого-нибудь другого текста». Ю. Кристева выделяет три измерения текстового пространства, а именно: субъект письма, получатель и «внеположные» им тексты. По ее мнению, все три измерения находятся в состоянии диалога. Таким образом, в этой теории стирается граница между языком литературы, языком как средством общения и мышлением. Она отмечает, что «в поле зрения диалогического принципа попадает мыслительное пространство, неизмеримо более широкое, нежели пространство романа как такового» [Кристева, 2000. С. 454]. В то же время теоретики структурализма и постструктурализма (Греймас, Барт, Лакан, Фуко и др.) отождествляют сознание человека с письменным текстом, и человек, таким образом, представляется как сумма запечатленных в его сознании «текстов». Поэтому вопрос об оригинальности мысли больше не ставится, а интертекстуальность воспринимается как буквальное существование в других текстах - принцип «бесконечной интертекстуальности». Вместе со «смертью» индивидуального текста, который является лишь сочетанием явных или неявных цитат, объявляется «смерть» автора и «смерть» читателя. Как ёмко формулирует идею теоретиков И. П. Ильин, «... неизбежно цитатное сознание, которое столь же нестабильно и неопределенно, как безнадежны поиски источников цитат, составляющих его сознание» [1996. C. 226].
Такое прочтение диалогичности, интертекстуальности и текста вызвало критику многих исследователей. Д. Лодж, например, сравнивает эффект, произведенный идеями структурализма и постструктурализма на литературную критику, с землетрясением и последовавшим за ним цунами и утверждает, что он привел к идеологическому кризису [Lodge, 1990. Р. 88]. М. В. Никитин убедительно доказывает несостоятельность максимы «мир есть текст». Максима, по мнению исследователя, строится на убеждении, что за любым значением стоит знак. Исходя из этого, знаком являются любые сущности, которые воспринимает субъект и которые актуализируют в сознании субъекта связанные с ним образы. Если принять вышесказанное, то получается, что прототипическая знаковая ситуация теряет свои основные условия, а именно наличие отправителя и намерения. Уподобление мира тексту, по его замечанию, -это не более чем метафора, которая отмечает некоторые важные признаки мира. Представление же о том, что мир и есть текст, - логически неверно [Никитин, 2007. C. 787-795]. Следует отметить, что такого же мнения придерживался и сам М. М. Бахтин: «Если за текстом не стоит язык, то это уже не текст, а естественно-натуральное (не знаковое) явление, например комплекс естественных криков и стонов, лишенных языковой (знаковой) повторяемости» [Бахтин, 1979. С. 281]. Для исследования текста важно то, что семиотическое определение текста создает трудности для лингвистического оперирования термином [Чернявская, 2014. С. 92].
В результате дискуссии некоторые ученые предложили отказаться от использования термина «интертекстуальность» в целом, обращая внимание на то, что с тех пор, как термин, предложенный Ю. Кристевой, вошел в научный дискурс и стал широко распространен, у него появилось слишком большое количество интерпретаций (см., например, [Irwin, 2004]).
Таким образом, наблюдаются трудности при определении границ интертекстуальности, а следовательно, при определении ее следов в тексте и рассмотрении возможности ее объективной интерпретации.
Сегодня, когда язык все чаще рассматривается в связи с когнитивными и психическими особенностями человека, становится очевидно, что в рассмотрении вопроса интертекстуальности требуется междисциплинарный подход, который учитывает результаты исследований таких областей, как психолингвистика, когнитивные науки и лингвокультурология.
Л. С. Выготский, делая выводы из анализа большого фактического материала, в труде «Мышление и речь» утверждает, что генетические истоки мышления и речи не совпадают и отличаются у человека и животного. В развитии ребенка, в отличие от животных, в определенный момент мышление становится речевым, а речь становится интеллектуальной, в то время как у антропоидов мышление и речь не являются связанными. Л. С. Выготский отделяет речь внешнюю от внутренней речи, а речевое мышление от интеллекта. По мнению ученого, развитие внутренней речи и речевого мышления - не просто продолжение речи и интеллекта, но переход из одного типа, биологического, в другой - общественно-социальный. К биологическому типу относятся «натуральные» формы мышления и речи, в той или иной степени обнаруживаемые у антропоидов. К общественно-историческому типу относятся речевое мышление и внутренняя речь. Последние отличны от первых целым рядом свойств и закономерностей [Выготский, 1934. C. 101].
Следует отметить, что одним из многочисленных видов диалогичности в литературе, по М. М. Бахтину, является «пересечение, созвучие или перебой реплик открытого диалога с репликами внутреннего диалога героев».
Далее, Л. С. Выготский пишет, что отсутствие «идеации» принимается большинством исследователей за самую существенную черту отличия интеллекта шимпанзе от человеческого. Под «идеацией» понимается «оперирование следами неактуальных, отсутствующих стимулов». Ссылаясь на результаты исследований В. Кёлера, ученый отмечает: для того, чтобы интеллект шимпанзе начал функционировать, чтобы она прибегла, например, к употреблению нужного орудия, необходимо наличие легко обозримой, наглядной, оптически актуальной ситуации [Выготский, 1934. C. 84].
Эта мысль развивается в теории Ю. Н. Харари [Harari, 2014], согласно которому появление человека разумного связано с «когнитивной революцией». Она произошла 30-70 тысяч лет назад и позволила этому виду одолеть и пережить всех других подвидов рода Люди. «Когнитивная революция» состояла в генетической мутации, благодаря которой человек стал мыслить не так, как другие виды, и говорить на языке, которого не было у других животных. Важной чертой языка человека разумного стала направленность на передачу информации не об актуальном положении вещей в физическом мире (наличие / отсутствие пищи или хищников), а информации о самих людях. Как показывают исследования, и сегодня большая часть человеческой коммуникации включает в себя истории о том, как ведут себя другие, что помогает эффективно оценить, кто друг, а кто враг, с кем можно сотрудничать и по какому вопросу. Ю. Н. Харари, развивая свои идеи, утверждает, что способность человека действовать в больших группах, создавать города с миллионным населением и корпорации с тысячами сотрудников, основана на умении фантазировать, создавать вымысел (fiction).
Интересно, что для понятий «выдумка», «фантазия», «вымысел» и «художественная литература» в английском языке используется один термин - «fiction». Примечательно также, и что явление интертекстуальности было замечено и находилось в центре внимания в первую очередь литературных критиков и филологов. При этом даже в работах тех, кто рассматривает интертекстуальность прежде всего как характеристику художественного текста, затрагиваются вопросы сознания.
Ю. Н. Харари считает способность к «идеации» основополагающей в развитии цивилизации [Ibid.]. Именно благодаря существованию «вымысла» (fiction), созданию историй и их пересказу, незнакомые между собой люди могут успешно взаимодействовать для достижения общей цели. Современные государства, церковь, компании существуют благодаря общепринятым мифам и коллективному воображению. В объективной реальности, вне воображения человека, не существует законов, справедливости и прав, а деньги - это просто бумага.
Таким образом, по словам Ю. Н. Харари, после когнитивной революции человек разумный оказался в двойной действительности. С одной стороны, в реальном мире, где есть ресурсы в виде пресной воды, пищи и опасность в виде хищников, а с другой - в воображаемом, где есть боги, нации и корпорации.
Идея о том, что общение животных связано с сиюминутным положением дел и не направлено на решение задач вне актуальной ситуации, связана и с отсутствием у животных другой важной черты человеческого мышления - способности к накоплению знаний и их передаче: «...у них [шимпанзе] никто не находил традиционных орудий или методов, различных у раз-
ных народов и указывающих на передачу от поколения к поколению раз сделанных открытий. Никаких царапин на песчанике или глине, которые можно было бы принять за изображающий что-то рисунок или даже в игре нацарапанный орнамент. Никакого изображающего языка...» (цит. по: [Выготский, 1934. С. 42-43]). Последние многочисленные полевые исследования коммуникации животных (см., например, [Whiten et al., 1999]), в первую очередь приматов, показывают, что в их взаимодействии с миром в действительности гораздо больше общего с поведением человека, чем предполагалось ранее. Особенности культуры, такие как характерные способы использования орудий, манера ухаживаний и даже диалекты, можно найти у «разных народов» шимпанзе. Однако обнаружить «царапин на песчанике», т. е. знаков, предназначенных для будущих поколений, ученым все же пока не удалось.
В этой связи важными представляются результаты современных исследований палеоантропологии. В течение двух миллионов лет когнитивные способности человеческого рода ничем не отличались от способностей больших человекообразных обезьян. Особенности в когнитивном аппарате проявились лишь около 250 000 лет назад с появлением Homo sapiens [Tomasello et al., 1993]. В столь короткий срок такие глубокие изменения могли произойти благодаря не более чем одному уникальному биологическому механизму. По мнению М. Томаселло, этим механизмом является именно способность к передаче накопленных знаний, социальному и культурному обучению, то, что он называет «культурной трансмиссией» (cultural transmission). Иначе говоря, развитие когнитивных способностей человека связано с уникальным умением хранить и передавать знания. Культурное обучение (cultural learning) позволяет накапливать знания и коллективно их совершенствовать. За счет так называемого «эффекта храповика» (ratchet effect) новые знания прибавляются к существующим, и совершаются преобразования. Таким образом, обеспечивается процесс кумулятивной культурной эволюции [Ibid.]. Согласно гипотезе М. Томаселло, существующие когнитивные способности, присущие и другим видам (восприятие пространства и объектов в нём, социальное научение, коммуникация), у человека преобразовались в новые культурно и социально ориентированные когнитивные способности, направленные на передачу знаний.
В 1960-е гг. в результате экспериментальных исследований Ч. Хоккет выделил набор ключевых свойств языка человека, отличающих его от языка животных. Ученым были выделены 16 признаков, из которых сегодня основными среди исследователей, изучающих коммуникацию животных, считаются восемь [Резникова, 2004]: «двойственность» - наличие фонологической и грамматической организации, «семантичность» - присвоение определенного значения некоторому абстрактному символу, «продуктивность» - возможность создавать и понимать практически бесконечное число сообщений, «произвольность» - знаки часто не имеют внешне ничего общего с предметом или явлением, о котором идет речь, «взаимозаменяемость» - все особи вида могут в равной мере издавать и воспринимать сигналы, «специализация» - общение совершается с помощью специализированной системы коммуникации (человек, по-видимому, обладает максимально специализированной системой общения), а также «перемещаемость», т. е. предмет сообщения и его результаты могут быть удалены во времени и пространстве от источника сообщения, и «культурная преемственность» - способность передавать договоренность о смысле сигналов в череде поколений посредством культурной, а не генетической преемственности.
Последние два признака сходятся с упомянутыми выше заключениями о принципиальном отличии человеческого языка от языка животных в способности человека создавать вымысел, а также в том, что в отличие от шимпанзе (и, вероятно, других животных), человек использует систему знаков для передачи знаний от поколения к поколению.
В. П. Зинченко, анализируя теорию диалогичности М. М. Бахтина, отмечает, что, по мнению самого М. М. Бахтина, а также Л. С. Выготского и Г. Г. Шпета, «утверждение диалогической природы сознания эквивалентно утверждению его культурно-исторической природы» [Зинченко, 2010. С. 78]. В этой связи В. П. Зинченко приводит слова В. Н. Волошинова: «Знак может возникнуть лишь на межиндивидуальной территории, причем эта территория не "природная" в непосредственном смысле этого слова... Необходимо, чтобы два индивида были социально-организованы» [Там же].
Идеи о роли вымысла в социуме находим и у культурологов, социологов и философов. П. Бурдье, например, полагал, что структура общества и главным образом общественная
иерархия основана на знаниях индивида, позволяющих оценивать различные типы культурных отношений и культурных продуктов. Такое знание П. Бурдье называет культурным капиталом (cultural capital). Образование позволяет достичь более высокого социального статуса за счет предоставления человеку информации, которая принята в качестве необходимой и важной в данном социуме. Понять произведение искусства может тот, кто обладает достаточным культурным капиталом, т. е. может понять культурное значение произведения. Таким образом, культурный капитал определяет положение человека в группе. В работе «Language and Culture» К. Крамш находим следующее утверждение: социальные и дискурсивные сообщества характеризуются не только фактами и артефактами, но и общими мечтами, реализованными и нереализованными представлениями. Таким образом, воображение - это важный слой культуры. Культурные представления хранятся в языке и передаются через язык. Так, Лондон неотделим в представлении его жителей от Шекспира и Диккенса [Kramsch, 1998]. Насколько такие представления устойчивы и как они меняются со временем - интересный вопрос.
Связь культуры и языка уже много лет исследуется отечественными лингвокультуролога-ми. В теории, разработанной В. В. Красных и Д. Б. Гудковым, общие «представления», присущие всем членам одного культурного сообщества, составляют национальное культурное пространство (или когнитивное пространство). По мнению исследователей, в национальное культурное пространство входит определенным образом структурированная совокупность всех знаний и представлений, присущих либо конкретной языковой личности, либо тому или иному социуму. Оно «включает в себя все существующие и потенциально возможные представления о феноменах культуры у членов национально-лингвокультурного сообщества» [Брилева и др., 2004. С. 11]. В таком случае интертекстуальность обеспечивает взаимосвязь объектов национального культурного пространства (или когнитивного пространства). С одной стороны, частые повсеместные отсылки к произведениям прошлого или к актуальным в современном дискурсе новым текстам связаны с процессом категоризации, т. е. упорядочивания знаний. С другой стороны, они поддерживают национально-культурное пространство, общественные нормы и стереотипы.
Таким образом, интертекстуальность связана с базовыми особенностями человеческого мышления, обсуждаемыми в этой статье, а именно со способностью к идеации и созданию вымысла (fiction), которая обеспечивает возможность совместной деятельности людей внутри больших групп за счет формирования общего культурного пространства, а также способностью накапливать и коллективно совершенствовать знания. Как пишет И. В. Арнольд, главная функция интертекстуальности - создание диалогичности: диалога между цитирующим и цитируемым автором и между их эпохами и культурами [2010. С. 433].
Интертекстуальность в широком смысле как механизм связи текстов или нового и прошлого опыта, проявляется в частности в литературе (как и в других видах искусств, и в человеческой коммуникации в целом) в виде аллюзий, заимствований, пародий, разного рода комментариев и пр., но не ограничивается рамками художественного творчества. Узкое понимание интертекстуальности как литературного приема, следовательно, ограничивает материал исследования и обеспечивает термину операциональный смысл. Поэтому вопрос о границах интертекстуальности скорее является вопросом о границах дисциплин и объектов их исследований. Интертекстуальность в литературе, вероятно, имеет те же черты, что и интертекстуальность в кинематографе, а эксплицитная интертекстуальность (например, в виде цитат), возможно, имеет те же особенности, что и мельчайшие следы в текстах того или иного дискурса. Однако этот вопрос еще недостаточно изучен. Когнитивные процессы, определяющие интертекстуальность во всем ее объеме, еще предстоит выявить. Перспективными в этой связи представляются междисциплинарные исследования, например, в сфере когнитивной лингвистики, методы которой позволяют с помощью анализа языковых средств выражения интертекста делать выводы об особенностях мышления человека, и, наоборот, учитывая данные об особенностях мышления человека, находить объяснение языковым феноменам.
Список литературы
Арнольд И. В. Семантика. Стилистика. Интертекстуальность / Науч. ред. П. Е. Бухаркин. 2-е изд. М.: Либроком, 2010. 448 с.
Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского // Бахтин М. М. Собр. соч.: В 7 т. М.: Русские словари: Языки славянской культуры, 2002. Т. 6. С. 7-300.
Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества / Сост. С. Г. Бочаров, примеч. С. С. Аве-ринцева, С. Г. Бочарова. М.: Искусство, 1979. 423 с.
Выготский Л. С. Мышление и речь. Психологические исследования / Под ред. и со вступ. ст. В. Колбановского. М.; Л.: Гос. соц.-экон. изд-во, 1934. 324 с.
Зинченко В. П. Сознание и творческий акт. М.: Языки славянских культур, 2010. 592 с.
Ильин И. П. Постструктурализм. Деконструктивизм. Постмодернизм. М.: Интрада, 1996. 252 с.
Кремнева А. В. Эволюция теории интертекстуальности в контексте меняющихся парадигм // Вестн. НГУ. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2014. Т. 12, вып. 1. С.54-63.
Кристева Ю. Бахтин, слово, диалог и роман // Французская семиотика: от структурализма к постструктурализму / Пер. с фр., сост., вступ. ст. Г. К. Косикова. М.: Прогресс, 2000. С. 427-457.
Никитин М. В. Курс лингвистической семантики: Учеб. пособие. 2-е изд. СПб.: Изд-во РГПУ им. А. И. Герцена, 2007. 819 с.
Пьеге-Гро Н. Введение в теорию интертекстуальности. М.: Изд-во ЛКИ, 2008. 240 с.
Резникова Ж. И. Язык животных: подходы, результаты, перспективы... // Языки науки -языки искусства: Сб. тр. VII Междунар. конф. «Нелинейный мир». М.: Изд-во Ин-та компьютерных исследований, 2004. С. 260-278.
Брилева И. С., Вольская Н. П., Гудков Д. Б, Захаренко И. В, Красных В. В. Русское культурное пространство: Лингвокультурологический словарь. М.: Гнозис, 2004. Вып. 1. 318 с.
Фатеева Н. А. Контрапункт интертекстуальности, или Интертекст в мире текстов. М.: Агар, 2000. 280 с.
Чернявская В. Е. Лингвистика текста: поликодовость, интертекстуальность, интердискур-сивность: Учеб. пособие. М.: Директ-Медиа, 2014. 267 с.
Harari Y. Sapiens: A brief history of humankind. Signal, 2014. 368 p.
Irwin W. Against Intertextuality // Philosophy and Literature. 2004. Vol. 28. No. 2. P. 227-242.
Kramsch С. Language and culture. Oxford: Oxford University Press, 1998. 133 p.
Lodge D. After Bakhtin, Essays on Fiction and Criticism. London: Routledge, 1990. 198 p.
Tomasello M., Kruger A. C., Ratner H. H. Cultural Learning // Behavioral and Brain Science. 1993. Vol. 16. P. 495-552.
Whiten A., Goodall J., McGrew W. C., Nishida T., Reynolds V., Sugiyama Y., Boesch C. Cultures in chimpanzees // Nature. 1999. Vol. 399 (6737). P. 682-685.
Материал поступил в редколлегию 10.03.2018 Alexandra L. Sopina
Saint Petersburg Electrotechnical University 5 Professor Popov Str., Saint Petersburg, 197101, Russian Federation
COGNITIVE FOUNDATIONS OF INTERTEXTUALITY
The article discusses the main interpretations of the concept of intertextuality, its broad and narrow understanding. The narrow meaning of the term implies references to verbal pretexts within a certain verbal text or else a stylistic device used mainly in poetry, while a broader vision takes into account all sorts of interactions between texts both verbal and non-verbal. Literary critics and specialists in language studies commonly use the narrow meaning of the term. Bakhtin, however,
whose works are recognized as a basis for intertextuality theory, argued that human thought itself and communication are dialogic in their nature. To reveal cognitive foundations of intertextuality and to rationalize the variability in the meaning of the term, the article considers the provisions of the intertextuality theory in the context of modern studies in psycholinguistics, anthropology, philosophy and linguoculturology on thought and communication. The article argues that intertextuality, as it manifests itself in various forms in texts of different genres both verbal and non-verbal, is associated with some definitive features of human thinking, namely, the ability to create fictions and the desire to accumulate and transfer knowledge. Intertextuality may be an important tool used by humans to ensure cultural transmission and maintenance of norms and stereotypes. Therefore, the narrow understanding of the term does not fully reflect the nature of the phenomenon, but is useful for particular studies as an operational definition. The borders of the meaning are determined in the end by the borders of the disciplines that study the issue. For example, literary studies often count only references to verbal texts, while art historians consider both allusions to visual arts and literary works. The mechanisms involved in the process of referring to and recognizing previous verbal texts in new texts may be similar to the mechanisms of referring to and recognizing works of art. Explicit marked intertextuality may be similar to implicit unmarked one. The article suggests that further research on intertextuality within interdisciplinary studies, such as cognitive linguistics, may bring to light new facts about cognitive aspects of intertextuality, and therefore allow describing meaning construction in various cases of intertextual references.
Keywords: intertextuality, dialogue, fiction, cultural transmission, cultural space.
References
Arnol'd I. V. Semantika. Stilistika. Intertekstual'nost' [Semantics. Stylistics. Intertextuality]. Ed. by P. E. Bukharkin. 2nd ed. Moscow, Librokom, 2010, 448 p. (in Russ.)
Bakhtin M. M. Estetika slovesnogo tvorchestva [Aesthetics of verbal creativity]. Sost. S. G. Bo-charov, primech. S. S. Averintsev, S. G. Bocharov. Moscow, Iskusstvo, 1979, 423 p. (in Russ.)
Bakhtin M. M. Problemy poetiki Dostoevskogo [Problems of Dostoevsky's poetics]. Bakhtin M. M. Collection of Works. In 7 vols. Moscow, Russkie slovari: Yazyki slavyanskoy kul'tury, 2002, vol. 6, p. 7-300. (in Russ.)
Chernyavskaya V. E. Lingvistika teksta: polikodovost', intertekstual'nost', interdiskursivnost' [Text linguistics: polycode, intertextuality, interdiscursivity]. Moscow, Direkt-Media, 2014, 267 p. (in Russ.)
Fateeva N. A. Kontrapunkt intertekstual'nosti, ili Intertekst v mire tekstov [Counterpoint of intertextuality, or intertext in the world of texts]. Moscow, Agar, 2000, 280 p. (in Russ.)
Harari Y. Sapiens: A brief history of humankind. Signal, 2014, 368 p.
Il'in I. P. Poststrukturalizm. Dekonstruktivizm. Postmodernizm [Poststructuralism. Deconstruc-tivism. Postmodernism]. Moscow, Intrada, 1996, 252 p. (in Russ.)
Irwin W. Against Intertextuality. Philosophy and Literature, 2004, vol. 28, no. 2, p. 227-242.
Kramsch S. Language and culture. Oxford: Oxford University Press, 1998, 133 p.
Kremneva A. V. Evolyutsiya teorii intertekstual'nosti v kontekste menyayushchikhsya paradigm [The evolution of the theory of intertextuality in the context of changing paradigms]. Vestnik NSU. Series: Linguistics andIntercultural Communication, 2014, vol. 12, no. 1, p. 54-63. (in Russ.)
Kristeva Yu. Bakhtin, slovo, dialog i roman [Bahtin, Word, Dialog and Novel]. Frantsuzskaya semiotika: ot strukturalizma kpoststrukturalizmu. Transl. from France by G. K. Kosikova. Moscow, Progress, 2000, p. 427-457. (in Russ.)
Lodge D. After Bakhtin, Essays on Fiction and Criticism. London, Routledge, 1990, 198 p.
Nikitin M. V. Kurs lingvisticheskoy semantiki [Course of linguistic semantics]. 2nd ed. St. Petersburg, RSPU Press, 2007, 819 p. (in Russ.)
P'ege-Gro N. Vvedenie v teoriyu intertekstual'nosti [Introduction to inter-textuality theory]. Moscow, LKI Press, 2008, 240 p. (in Russ.)
Reznikova Zh. I. Yazyk zhivotnykh: podkhody, rezul'taty, perspektivy...[The language of animals: approaches, results, prospects...]. Yazyki nauki - yazyki iskusstva. Proc. VII International Conference. Moscow, 2004, p. 260-278. (in Russ.)
ConMHa A. À. KorHHTHBHbie ochobqhmsi ËHTepTeKCTyanbHOCTË
121
Brileva I. S., Vol'skaya N. P., Gudkov D. B., Zakharenko I. V., Krasnykh V. V. Russkoe kul'tur-noe prostranstvo: Lingvokul'turologicheskiy slovar' [Russian Cultural Space: Linguoculturological Vocabulary]. Moscow, Gnozis, 2004, vol. 1, 318 p. (in Russ.)
Tomasello M., Kruger A. C., Ratner H. H. Cultural Learning. Behavioral and Brain Science, 1993, vol. 16, p. 495-552.
Vygotskiy L. S. Myshlenie i rech'. Psikhologicheskie issledovaniya [Thought and language]. Ed. by V. Kolbanovskiy. Moscow, Leningrad, Gosudarstvennoe sotsial'no-ekonomicheskoe izdatel'stvo, 1934. 324 p. (in Russ.)
Whiten A., Goodall J., McGrew W. C., Nishida T., Reynolds V., Sugiyama Y., Boesch C. Cultures in chimpanzees. Nature, 1999, vol. 399 (6737), p. 682-685.
Zinchenko V. P. Soznanie i tvorcheskiy akt [Consciousness and the act of creation]. Moscow, Yazyki slavyanskikh kul'tur, 2010, 592 p. (in Russ.)
For citation :
Sopina Alexandra L. Cognitive Foundations of Intertextuality. Vestnik NSU. Series: Linguistics and Intercultural Communication, 2018, vol. 16, no. 2, p. 113-121. (in Russ.)
DOI 10.25205/1818-7935-2018-16-2-113-121
