CC BY
45
УДК 7.01
КОГДА ДВА СОБЫТИЯ СХОДЯТСЯ. О КИНЕМАТОГРАФЕ И РЕВОЛЮЦИИ
О.С. Борисова
Белгородский государственный институт искусств и культуры Белгородский государственный национальный исследовательский университет
е-тай:Ьопзоуа@Ьзи.еёи.га
Статья посвящена анализу события революции и его репрезентации кинематографом в первые годы советской власти. Отмечается нарративный характер революционной культуры, ориентированной на литературные формы. Рассказ о революции в определенном смысле противостоит образу революции. Первое больше соответствуют репрезентации революции как закономерного явления, продолжения философии и теории революции. Второе не просто репрезентирует, а создает революцию как событие, как радикальный разрыв между прошлым и будущим.
Ключевые слова: революция, кинематограф, репрезентация, нарратив, идеология, событие.
Большинство исследований революционной культуры начинается с 1917 г., что представляется устоявшимся схематизмом. Можно предположить, что подобная традиция восходит к отечественной, то есть советской социально-гуманитарной мысли, сделавшей 1917г. своеобразной «точкой отсчета», временем обновления мира и обнуления социокультурных практик.
К таким работам можно отнести труд Г.И. Поршнева «Револющя и культура народа: сборник статей по внешкольному образовашю»1, Н.И. Бухарина
2 3
«Пролетарская революция и культура» , А. Белого «Меж двух революций» и особенно «Революция и культура» в которой революция предстает более как событие, идея, более соотносимая с творческим порывом поэта, нежели суровой практикой4. И хотя они исходят из различных оснований, топика революционной культуры оказывается одна и локализуется она после 1917г. Та же идея разрыва, но с «другой стороны баррикад», проводится В.И. Ильиным в работе «Религия революции и гибель культуры», где обосновывается несовместимость культуры и самодостаточного, «автолеличного», то есть самоцельного явления революции5.
Вместе с тем, революционная культура возникает раньше и уже к первой русской революции 1905г. предстает оформившейся. Но сразу стоит оговориться, что до 1917г. она предстает в статусе субкультуры, культуры «подпольного человека».
Рассмотрение проблемы в таком ракурсе свойственно немногим авторам, к которым можно отнести М. Могильнер (Мифология подпольного человека...) и В.Л. Соскина (Революция и культура, 1917-1920 гг.: историко-теоретический аспект)6.
1 Поршнев Г.И. Револющя и культура народа: сборник статей по внешкольному образовашю. М., 1917.
2 Бухарин Н.И. Пролетарская революция и культура. М., 1923.
3 Белый А. Меж двух революций. М., 1990.
4 Белый А. Революция и культура М., 1971. С. 10-12.
5 Ильин В.И. Религия революции и гибель культуры. УМСЛ-Рге88, 1987. С. 81.
6 Соскин В.Л. Революция и культура, 1917-1920 гг: историко-теоретический аспект. Новосибирск, 1994.
Так М. Могильнер утверждает, что: «литературный эпос радикализма успел приобрести законченные формы к началу XX века, именно к тому моменту, когда наряду с окончательной кристаллизацией типа профессионального революционера, организационно оформилась партийная система, определявшая политическую историю радикальной интеллигенции и страны в целом вплоть до Октября 1917 года»7. Мифология, воплощенная в художественном нарративе, массово освоенном революционерами, сложившаяся организационная структура и политический революционный дискурс есть бесспорное свидетельство сложившейся революционной субкультуры.
Свой исток революционная субкультура черпала в философии и воплощала в литературном мифотворчестве. Общей же схемой взаимодействия этой субкультуры и базовой культуры была жесткая дуальность, противостояние и неприятие, выразившееся в насильственных формах террора. Эта дуальность воспроизводилась в идеологических текстах и ментальных схемах, оказывала влияние на поведение и принятие решений. Ее следы мы можем найти в позднейшей революционной культуре, ставшей легитимной и официальной. Но, противостояние не следует понимать тотально, как полное неприятие, поскольку при этом революция и последующая легитимация революционной культуры были бы невозможны. Эта легитимация имела символическое происхождение, поскольку формировалась посредством литературного творчества.
Сами революционеры уравнивали слово и дело, при некотором приоритете первого. Более того, вплетённость реальности в нарратив, не только привлекала адептов в революционную субкультуру, но и в определенной мере легитимировало ее. Это действительно было противостояние реальности и фантома, базовой культуры реальных форм и виртуального мира образов и идей под названием «революция».
Ориентированность на печатное слово сохраняется и после 1917 г., стесненные объективными обстоятельствами, большевики прилагают максимум усилий для увеличения публикаций.
Статистические данные, приводимые Ш. Плаггенборгом в работе «Революция и культура» доказывают это: «...в 1928 г. удалось превзойти предвоенные показатели 1913 г. по количеству опубликованных названий. В этом году вышло 270,5 млн экземпляров книг на 68 языках.»8. Естественно, большая часть литературы, издававшейся начиная с 1917 г. носила пропагандистский характер и направлялась, прежде всего, в армию и крупные города. Провинция снабжалась печатью недостаточно и с опозданием вплоть до 30-х гг. Но общая тенденция, наметившаяся еще в дореволюционный период, сохраняется.
Революционная культура зарождалась как нарративная, конституировалась в формах художественного слова и легитимировалась в дискурсе и с его помощью. В рамках этого дискурса событие-репрезентация революции было апроприировано идеологией в первую очередь.
Если к 30-м годам XX века применимо утверждение о тотальности контроля применительно ко всем способам репрезентации революции, то в отношении печатного слова это произошло гораздо раньше, поскольку уже на третий день после
7 Могильнер М. Мифология «подпольного человека»: радикальный микрокосм в России начала XX века как предмет семиотического анализа. М., 1999. С. 7.
8 Плаггенборг Шт. Революция и культура: Культурные ориентиры в период между Октябрьской революцией и эпохой сталинизма. СПб., 2000. С. 141.
свершения Октябрьской революции Совет народных комиссаров Декретом о печати запретил выпуск прессы небольшевистского содержания9.
Именно этим, мы можем предположить, объясняется «нечувствительность» политико-идеологического дискурса революционного к произошедшим переменам после октября 2017 года, принципиальная нефиксируемость события-репрезентации революции в текстах самих революционеров. Они воспроизводили уже устоявшиеся модели революционной субкультуры, получившей возможность легализации.
После свершения революции, манифестации события, в многочисленных трудах практиков и теоретиков революции она занимает весьма скромное место. Ш. Плаггенборг так описывает этот факт: «революция была делом прошлого. Несмотря на инфляционные тенденции вследствие частого употребления этого слова современниками, а также его бесконечную эксплуатацию в лозунгах «революционной борьбы за социализм/коммунизм», после 1918 г. массы говорили о революции в прошедшем времени: «Революция победила». Наступила пора строительства. Для некоторых революция закончилась после того, как ее поместили в музей.»10. Музей в данном случае есть прямое указание на полное присвоение события идеологией, перевод его из разряда актуального события («здесь и сейчас») в культурный архив, означавший деактуализацию события, его прекращение.
Так, работа Н.И. Бухарина «Железная когорта революции» (1922) начинается словами: «Пять лет стоит у власти российский пролетариат, и даже противники его видят, что крепнет эта власть, пускает прочные, мощные подземные корни, охватывает ими рыхлую российскую землю, переделывает российский народ, железной рукой великана ведет миллионы людей по тернистому, кровавому пути, через проволочные заграждения, под ураганным огнем врага, по голодной степи - к светлой победе всеединого человечества.
Как совершилось это историческое чудо, на которое, разинув рот от удивления или истекая бессильным бешенством, смотрит всесветное мещанство?
Конечно, здесь «виноваты» прежде всего общие исторические рамки, внутри которых шли чугунным шагом черные трудовые батальоны, свергающие ненавистный режим»11. Спустя пять лет Н.И. Бухарин оценивая событие революции пишет о ней как о вневременном явлении, естественном, обусловленном объективными факторами развития истории. Поскольку создается впечатление, что «трудовые батальоны» именно шли в «толще истории», непрерывно и безостановочно. И в этих словах нет субъективного переживания революции, уникальности события и его множественности. Есть схема исторического процесса и факторы. Собственно революции как таковой (революции «самой по себе») тоже нет, а есть теория революции, ее идеологизированная форма, переделывающая человека, по словам Бухарина. Антропологические изменения должны произойти сами собой, вследствие самого факта произошедшей революции, но строго в соответствии с теорией марксизма.
Можно сказать, что революция как явление объективизируется и это не требование жанра или диктат политического дискурса. Скорее это сложившееся отношение, восприятие. На уровне языка само слово «революция», которое соотносимо с субъективным переживанием и опытом, соседствует с безличным
9 Плаггенборг Шт. Революция и культура: Культурные ориентиры в период между Октябрьской революцией и эпохой сталинизма. СПб., 2000. С. 129.
10 Там же, с. 41.
11 Бухарин Н.И. Железная когорта революции. URL: http://revarchiv.narod.ru/bukharin/oeuvre/cogorta.html.
«история». История вытесняет революцию: «.история вовсе не представляет на этот счет революционному классу свободы выбора, и никем еще не было доказано, что русскому пролетариату обеспечен экономный характер революции. Во-вторых, самый вопрос о революционной «экономии» сил приходится рассматривать не в национальном, а в мировом масштабе. Инициатива революции именно в силу всего предшествовавшего развития, как мы видели выше, оказалась возложенной не на старый пролетариат с могущественными политическими и профессиональными организациями, с тяжеловесными традициями парламентаризма и тред-юнионизма, а на молодой пролетариат отсталой страны. История пошла по линии наименьшего
сопротивления. Революционная эпоха ворвалась через наименее
12
забаррикадированную дверь» . Столь же объективными позиционировались и преобразования человека, которые в первое десятилетие после революции представляли собой более схему, чем подробный план.
Утрата событийного восприятия революции была восполнена в политико-идеологическом производстве символического основания революции самими ее теоретиками, что выражалось в рассуждениях о теоретической «правильности» свершившейся революции, а избыточность утраченной событийности революции превращается в недостачу, сведенную к идеологической схеме.
В письме Луначарскому 19 ноября (2 декабря) 1917 г. А.А. Богданов пишет: «Надо, чтобы пролетарская культура перестала быть вопросом, о котором рассуждают словом, в котором нет ясного содержания. Надо выяснить ее принципы, установить ее критерии, оформить ее логику, чтобы всегда можно было решить: вот это - она, а это нет. Такова моя задача, ее я не брошу до конца»13. И это план «должного» революции освоенной теорией, множественности события-жизни поглощенного единичностью теории.
Вместе с тем, А.А. Богданов в том же письме вынужден соотносить план идеологически выверенной схемы революции с противостоящей ему реальностью: «Ваша безудержная демагогия - необходимое приспособление к задаче собирания солдатских масс; ваше культурное принижение - необходимый результат этого общения с солдатчиной при культурной слабости пролетариата. Черные годы реакции огрубили его, затемнили его сознание. А идеал социализма? ясно, что тот, кто считает солдатское восстание началом его реализации, то с рабочим социализмом объективно порвал, тот ошибочно считает себя социалистом - он идет по пути военно-потребительского коммунизма, принимает карикатуру упадочного кризиса за идеал жизни и красоты. - Он может выполнять объективно необходимую задачу, как нынешний большевизм; но в то же время он обречен на крушение, политическое и идейное. Он отдал свою веру солдатским штыкам, - и недалек день, когда эти же штыки растерзают его веру, если не его тело. Здесь действительно трагизм»14. Трагизм для Богданова в крушении сформированной схемы революции, которая не соответствовала жизни. Революционная субкультура, создавшая идеализированный образ революционера и революции, столкнулась с необходимостью перехода в иной статус, культуры легальной.
Переходя к вопросу кино и его апроприации идеологическим аппаратом, государства стоит начать со слов В. Розанова о невозможности прерывания революции, ее завершения: «Революция имеет два измерения - длину и ширину; но
12 Троцкий Л.Д. Мысли о ходе пролетарской революции. URL: http://revarchiv.narod.ru/trotsky/oeuvre/pensieri.html.
13 Богданов А.А. Вопросы социализма. М., 1990. С. 352-355.
14 Там же.
не имеет третьего - глубины. И вот по этому качеству она никогда не будет иметь спелого, вкусного плода; никогда не «завершится»... Она будет все расти в раздражение; но никогда не настанет в ней того окончательного, когда человек говорит: «Довольно! Я - счастлив! Сегодня так хорошо, что не надо завтра»... Революция всегда будет с мукою и будет надеяться только на «завтра»... И всякое «завтра» ее обманет и перейдет в «послезавтра». Perpetuum mobile, circulus vitiosus, и не от бесконечности - куда! - а именно от короткости. «Собака на цепи», сплетенной из своих же гнилых чувств. «Конура», «длина цепи», «возврат в конуру», тревожный коротенький сон.
В революции нет радости. И не будет...»15.
Трактуя революцию субъективно и оценивая ее с позиции событийности негативно, В. Розанов исходил из ее принципиальной недостаточности, ненаполненности бытия революции16. Однако эта нехватка, говоря языком Ж. Лакана, имела возможность восполнения и была реализована символическими средствами, в том числе и средствами кино. «Тревожный коротенький сон» был продлен техническими средствами посредством кинематографа17. В этом проявилась двойная роль революционного кино, с одной стороны продолжая событие в событии-репрезентации, с другой совершая его присвоение и утилизацию в идеологии.
Примеры такой двойственности, как нам кажется, мы находим в творчестве Д. Вертова, которое стоит рассматривать как репрезентацию революции. Просто реальность обретает здесь значение реальности революционной. Вертов это своеобразный «ноль», минимальный уровень символизации, когда событие революции репрезентирует себя как «чистая» явленность естественного бытия.
С. Эйзенштейн и его работы, особенно «Броненосец Потемкин», являют собой также событие-репрезентацию революции, но несколько иное. Более событие-репрезентация, нежели событие.
Однако, событие-репрезентация революции в работах С. Эйзенштейна и других, являлось итогом, в том числе и развития кинематографа как средства визуализации человека, культуры, реальности. Истоком отечественного кинематографа можно считать 1906 г., когда Александр Ханжонков открывает фирму «Ханжонков и Ко», становясь первым русским кинопроизводителем18. И уже к 1907 году начинаются постоянные съемки документальных фильмов о России.
На этом этапе кинематограф во многом отвергался современниками, представителями элитарной культуры. Его форма, сюжеты, выразительность уступали изысканности театра, образности литературы19. Однако, демократичность кино, близость фольклору, соответствовала потребностям зрителя и позволяла развивать средства репрезентации реальности.
Демократизм кинематографа первых лет, ориентировавшийся на широкие массы горожан, игравший на сенсационности, уступает место кинематографу, подражающему литературе. На уровне формы показ стремится к рассказу, его визуализации. В целом же, этот процесс сопровождается усилением
15 Розанов В. Опавшие листья. URL: http://krotov.info/libr_min/17_r/roz/anov4.htm
16 Эту позицию можно сравнить с субъективной ситуацией непонимания или растерянности перед событием, что близко к трактовке события М. Бланшо: «Событие - это провал настоящего, время без настоящего, с которым у меня нет связи, и в направлении которого я не способен проецировать себя» Постмодернизм. Энциклопедия. Мн., 2001. С. 783.
17 Ср. с трактовкой кино В. Михалковичем в работе «Избранные российские киносны» М., 2006.
18 История отечественного кино. М., 2005. С. 20.
19 Там же, с. 154-155.
антропологичности кино, поскольку на уровне сюжета установка психологизма требовала не просто показа исключительного, но человеческого (чувств, характеров и т.д.), на уровне качества репрезентации возникает необходимость в авторе, режиссере, который преодолеет однообразие лубочных форм и литературных «канонов».
На рубеже 1920-1930 гг. возникают предпосылки для совершенно нового этапа в развитии отечественного кинематографа, который можно связать с освобождением от диктата литературы, необходимости ему подражать. Нарративность как принцип не мог быть усвоен исходя из сущностного противоречия кино как формы показа. «Отыграв» литературные сюжеты, кино вырабатывает новые формы и этому процессу соответствует возникновение постоянных зрителей, способных понять новый «язык кино». Тем самым мы можем прийти к связи внутренней логики развития кино как формы репрезентации и объективного события революции как разрыва.
Тем самым реальность, образ и средства репрезентации соответствуют друг другу. Событийность кино, явившаяся результатом его эволюции, находила соответствие в объективной реальности исторического события революции 1917 г. и революции как события (субъективного плана революции), а также в общей логике развития культуры.
Пролетариат 1920-1930 гг. есть читатель газеты и зритель по преимуществу. Пресса, с ее «мозаичностью» и установкой на показ, тесно соприкасалась с кино, в том числе и посредством лубка. «Мозаичность» газеты одновременно формировали революционное восприятие и восприятие революции.
Ту же функцию, «формирование нового восприятия реальности», выполняло и кино. Неудивительно, что именно кинематограф становится одним из ведущих средств визуализации культуры в XX веке.
А. Магун так описывает антропологические метаморфозы революции: «Революция, с одной стороны, освобождает общество от господства внешнего авторитета и предоставляет его самому себе, обещая ему автономию. С другой стороны, она направлена на апроприацию обществом самого себя. Революция, таким образом, это не только обещание освобождения, но и возврат общества к самому себе. Освобождение ставит общество в ситуацию субъективации, то есть поиска идентичности субъекта трансформации и обеспечения рефлексивности этого субъекта»20.
Революция, понимаемая как событие, разрыв устоявшихся логик воспроизводства (социальных, политических, ментальных и иных) действительно предоставляет человека «самому себе». Как правило, антропологическое измерение этого феномена трактуется как «обнуление» традиции или откат назад на уровне системы. Однако, можно предположить, что это происходит не сразу. Откату и упрощению предшествует автономизация субъекта. Поскольку событие есть разрыв, и он интериоризируется на уровне конкретного субъекта, то сам разрыв следует понимать как разрыв в наследовании ценностей, идей, представлений. Хаотизацию субъекта и его деидентификацию с какой-либо традицией. Происходит то, что можно назвать расщеплением идентичности.
Если вернуться к онтологическому измерению, то человек остается «один на один» с Бытием, событием - множественностью открытым для изменения. Говоря языком синергетики, революция есть точка бифуркации, в том числе, и на уровне конкретного субъекта. Отсюда начинается «обнуление» субъекта, которое с полным
20 Магун А. Отрицательная революция. СПб., 2008. С. 82.
правом отождествим с «естественностью». Под ней мы будем понимать своеобразную «точку отсчета», исходный уровень переформатирования субъективации. Это уже не хаос, но начало нового, хаосмос. Однозначно идентифицировать «естественность» довольно сложно, поскольку она вязана с субъективным переживанием возврата к истоку или крушения традиционных представлений.
Список литературы
1.Белый А. Меж двух революций. М., 1990.
2.Белый А. Революция и культура. М., 1971.
3.Богданов А.А. Вопросы социализма. М., 1990.
4.Бухарин Н.И. Железная когорта революции. URL: http://revarchiv.narod.ru/bukharin/oeuvre/cogorta.html
5.Бухарин Н.И. Пролетарская революция и культура. М., 1923.
6.Ильин В.И. Религия революции и гибель культуры. YMCA-Press, 1987.
7.История отечественного кино. М., 2005.
8.Магун А. Отрицательная революция. СПб., 2008.
9.Михалкович В. «Избранные российские киносны» М., 2006.
10.Могильнер М. Мифология «подпольного человека»: радикальный микрокосм в России начала XX века как предмет семиотического анализа. М., 1999.
11.Плаггенборг Шт. Революция и культура: Культурные ориентиры в период между Октябрьской революцией и эпохой сталинизма. СПб., 2000.
12.Поршнев Г.И. Револющя и культура народа: сборник статей по внешкольному образованю. М., 1917.
13.Постмодернизм. Энциклопедия. Мн., 2001.
14.Розанов В. Опавшие листья. URL: http://krotov.info/libr_min/17_r/roz/anov4.htm
15.Соскин В.Л. Революция и культура, 1917-1920 гг: историко-теоретический аспект. Новосибирск, 1994.
16.Троцкий Л.Д. Мысли о ходе пролетарской революции. URL: http://revarchiv.narod.ru/trotsky/oeuvre/pensieri.html
WHEN THE TWO EVENTS ARE CONVERSIONED. ABOUT CINEMATOGRAPH AND THE REVOLUTION
O.S. Borisova
Belgorod state institute of arts and culture Belgorod state national research university e-mail: borisova@bsu.edu.ru
Article is devoted to the analysis of an event of revolution and its representation by cinema in the first years of the Soviet power. The narrative nature of the revolutionary culture focused on literary forms is noted. The story about revolution in a sense resists to an image of revolution. The first there correspond representations of revolution as natural phenomenon, continuation of philosophy and theory of revolution more. The second not just represents, and creates revolution as an event as a radical gap between the past and future.
Keywords: revolution, cinema, representation, narrative, ideology, event.
