CC BY
195
присутствует детская наивность и простота, картина, которая, в конечном счете, показывает их дикость и отсталость в глазах просвещенных европейцев и оправдание «цивилизаторской миссии» по отношению к ним. Думается, что в описании культуры и портретных зарисовках немаловажную роль сыграла поэма «Киргиз» ссыльного поляка Густава Зелинского, переводчиком которой на русский стал ГД. Гребенщиков. Если для Г Зелинского в романтическом образе подавленного, но вольного казаха виделись символичные чаяния ссыльного революционера, экзотичность и символичность которого объясняет большую популярность поэмы за рубежом, то Г.Д. Гребенщиков, начиная повесть в романтическом духе, используя экзотичные образы, ориентировался на запросы читателей из метрополии.
Описание бесправного положения женщины, связанного с многоженством, лишенной права голоса, находит дальнейшее продолжение в произведении через традиционное сравнение с Азией. Показав печальную судьбу казахской женщины, ГД. Гребенщиков таким образом сравнивает женские образы с Азией, такой же угнетенной, подавленной, забитой, но в то же время игривой, насмешливой, лукавой, пьянящей. Это проглядывается и в образе четырнадцатилетней Бибинор, которую, несмотря на юный возраст, уже выдали замуж, и о которой в конце повести автор пишет: «... бабой, обыкновенной, забитой и замученной киргизской бабой, стала молоденькая Бибинор» [5, с. 182]. Описывая образ Хайным, автор отмечает: «Странная баба была Хайным. Некрасивая, но бойкая, плотная и громогласная, она была полна какого-то пьянящего яду, которым отравляла всех, на кого поглядит своими лукавыми, слегка косыми глазами» [5, с. 153]. Отметим, что в повести мы не встречаем женского образа, который сочетал бы в себе красоту и ум.
В целом произведение повествует о переходном для степи периоде, который не остался незамеченным автором, об окончании ханской власти, символизирует и конец кочевой культуры. Потому что имперское правление предполагало не только трансформацию административного управления, но и экономического, что, в свою очередь, отразилось непосредственно на культуре. Этноним «казах» («вольный») на рубеже веков означал не столько национальную принадлежность, сколько образ жизни. Поэтому казахи с пренебрежением относились к «джатакам» - «осевшим вследствие утери скота казахам». Причина в экономике, которая держалась на кочевом скотоводстве и была тесно связана с культурой. Со времени правления Екатерины II политика Российской империи в отношении казахов-кочевников была нацелена на переход к оседлости. В конце XIX века, когда переселение крестьян в Степной край приняло массовый характер, империя, таким образом, пыталась приучить к хлебу и земледелию кочевников. Считалось, что земледелие стоит на ступеньку выше в цивилизационном плане в отличие от кочевничества. Так и в повести плуг и соха символизируют «цивилизаторскую миссию» в переходный период в отношении казахов-кочевников: «Кончал Карабай свои наставления всегда воспоминаниями о далекой старине, когда киргизская жизнь была еще полна приволья и когда степи киргизские не видели коварного «оруса» с его разрушительной сохой» [5, с. 154]. Батырбек торгуется с купцом, обменивая шкуры на муку, его сын Исхак после гибели скота пытается
Библиографический список
сеять пшеницу. Кочевничество, в отличие от земледелия, стало считаться неустойчивым явлением перед природными катаклизмами. В повести описывается джут как природный катаклизм, который не был основной причиной упадка аула Батырбека, а, скорее, стал одним из факторов, ускоривших его. Номадизм, складывавшийся веками, предполагал и справлялся с природной стихией. В данном случае ситуация усугубляется переселенческой политикой и захватом родовых кочевий колонистами. Поэтому в повести в тяжелом положении оказывается не только Батырбек, но и другие старшины родов: «Хан Батырбек вместе с другими соседними ханами в числе около десяти человек ушел в далекий город к джанда-ралу с прошением о пособии и с новой жалобой на русских, которые двигались в степи все глубже и настойчивее...» [5, с. 184].
Таким образом, ГД. Гребенщикову удалось показать образы казахов-кочевников и степи в переходный для нее период. Изобразив прошлую кочевую жизнь традиционно ориентально, как мифическое с оттенком романтического и экзотического, автор реалистично показывает новое время как переходный этап. В «новое время» мотив бегства становится центральным в повествовании о кочевниках. В позднеимперский период, когда славяне-колонисты начинают активно осваивать степь как сырьевой придаток метрополии, местные туземцы оказываются лишним элементом. Препятствием на пути к их интеграции в повести является кочевая культура, а поводом для насмешек становится незнание языка и культуры, «цивилизационная отсталость» и религиозная принадлежность. Единственный выход в сложившейся обстановке автор видит в переходе к оседлости кочевников для успешной интеграции, что, в свою очередь, приведет к трансформации культуры и родственных уз, которые зиждутся на кочевничестве. Автору удалось понять и изобразить казахов-кочевников в переходный и важный период - от кочевничества к оседлости. С этим и связана печальная судьба хана Батырбека и его клана, являющихся олицетворением колонизированных аборигенов, которым тяжело адаптироваться в условиях модерна.
Таким образом, на рубеже XIX - XX вв. переселенческая политика достигла своего апогея, выросло новое поколение русских в тесном соседстве с казахами-кочевниками. В отличие от путешественников из метрополии, они уже не воспринимали степь и кочевую культуру казахов как экзотику, многие из них, в том числе и ГД. Гребенщиков, были билингвами, всячески демонстрировали знание казахской речи в произведениях, при этом ориентировались на запросы читателей из центра об успешной колонизации экзотических кочевников. Получалась интересная картина: называя степь «матушкою», они в то же время дистанцировались от казахов и проводили четкую грань, осознавая, что кочевая культура является для них «чужой», и в своем творчестве продолжили синтез гуманизма и русского ориентализма [7]. Получив русское (европейское) образование, они несли все тяготы на службе у империи и в какой-то мере с завистью смотрели на свободную, как им казалось, от имперского бремени жизнь кочевников. Отдаленность от метрополии позволяла им критически относиться к инструментам имперской власти. На рубеже веков они в дискурсе русского ориентализма стали продолжателями традиции идеализации и романтизации мифологизированного предыдущими писателями образа степи и ее кочевников.
1. Абдуллина Л.И., Маркина П.В. «Ханство Батырбека» ГД. Гребенщикова: авторский вариант имагологического дискурса. Мир науки, культуры, образования. 2017; № 2 (63): 355 - 358
2. Алексеев П.В. Восток и восточный текст русской литературы первой половины XIX в.: концептосфера русского ориентализма. Автореферат диссертации ... доктора филологических наук. Томск, 2015.
3. Рерих Н.К. Завет. Зажигайте сердца! Москва: Молодая гвардия, 1978.
4. Горшенина С.М. Изобретение концепта Средней / Центральной Азии: между наукой и геополитикой. Перевод с французского М.Р Майзульса. Вашингтон: Программа изучения Центральной Азии, Университет Джорджа Вашингтона, 2019; VIII.
5. Гребенщиков ГД. Собрание сочинений: в 6 т. Сибирь - Петроград - Юго-западный фронт. Барнаул, 2013; Т. 2.
6. Сухих О.Е. «В стране свободной и степной...», или русский романтизм начала XIX в. в поисках казахской экзотики. Вестник Омского университета. 2009; № 3: 62 - 67.
7. Тольц В. «Собственный Восток России»: Политика идентичности и востоковедение в позднеимперский и раннесоветский период. Перевод с английского. Москва: Новое литературное обозрение, 2013.
References
1. Abdullina L.I., Markina P.V. «Hanstvo Batyrbeka» G.D. Grebenschikova: avtorskij variant imagologicheskogo diskursa. Mirnauki, kultury, obrazovaniya. 2017; № 2 (63): 355 - 358
2. Alekseev P.V. VostokivostochnyjtekstrusskojliteraturypervojpolovinyXIXv.: konceptosferarusskogoorientalizma. Avtoreferat dissertacii ... doktora filologicheskih nauk. Tomsk, 2015.
3. Rerih N.K. Zavet. Zazhigajte serdca! Moskva: Molodaya gvardiya, 1978.
4. Gorshenina S.M. Izobretenie koncepta Srednej / Central'noj Azii: mezhdu naukoj i geopolitikoj. Perevod s francuzskogo M.R. Majzul'sa. Vashington: Programma izucheniya Central'noj Azii, Universitet Dzhordzha Vashingtona, 2019; VIII.
5. Grebenschikov G.D. Sobranie sochinenij: v 6 t. Sibir' - Petrograd - Yugo-zapadnyj front. Barnaul, 2013; T. 2.
6. Suhih O.E. «V strane svobodnoj i stepnoj...», ili russkij romantizm nachala XIXv. v poiskah kazahskoj 'ekzotiki. Vestnik Omskogo universiteta. 2009; № 3: 62 - 67.
7. Tol'c V. «Sobstvennyj Vostok Rossii»: Politika identichnosti i vostokovedenie v pozdneimperskij i rannesovetskij period. Perevod s anglijskogo. Moskva: Novoe literaturnoe obozrenie, 2013.
Статья поступила в редакцию 02.09.20
УДК 821. 161. 1
Zhang Yixian, postgraduate, Department of History of Russian literature, Saint Petersburg State University (Saint Petersburg, Russia), E-mail: [email protected]
CHINESE MOTIVES IN THE WORKS OF V. PELEVIN. The paper is dedicated to the Chinese motives in the works of V. Pelevin "The USSR Taishou Zhuan. Chinese folk tale (ruler)", "Chapaev and the Void" and "Generation P", which actually play a significant role in the unique evolution of philosophy and individual poetics. The paper reveals that Pelevin's works are marked by the influence of the Chinese classical stories and legends "The Kingdom of Nanka", "Dream of Chuang Tzu" and
"Journey to the West", characterized by the reception of Zen Buddhism and Taoism. Particular attention is paid to the analysis of "illusion", "reality" and those popular concepts, included in the monuments of Taoism - "Tao de Ching" and "Chuang Tzu", which are also accepted by Pelevin through intertextual narrative structures and exotic cultural-semantic construction owing to totalitarian progress.
Key words: V. Pelevin, Chinese motives, Taoism, reception, postmodernism.
Чжан Исянь, аспирант, Санкт-Петербургский государственный университет, г. Санкт-Петербург, E-mail: [email protected]
КИТАЙСКИЕ МОТИВЫ В ТВОРЧЕСТВЕ В. ПЕЛЕВИНА
Работа выполнена при финансовой поддержке Государственного комитета КНР (CSC) № [2020] 71.
Статья посвящена китайским мотивам в произведениях В. Пелевина «СССР Тайшоу Чжуань». Китайская народная сказка (Правитель)», «Чапаев и Пустота», «Generation П», которые играют значительную роль в своеобразной эволюции философии и индивидуальной поэтике. Доказано, что работы Пелевина можно рассматривать как печать влияния китайских классических историй и легенд «Царство Нанька», «Сон Чжуан-цзы» и «Путешествие на запад», характеризующихся рецепцией дзэн-буддизма и даосизма. Особенное внимание уделено анализу «иллюзии», «реальности» и тех популярных концептов, которые включаются в памятники даосизма - «Дао дэ цзин» и «Чжуан-цзы», принимаются Пелевином через интертекстуальные структуры нарратива и экзотическое культурно-семантическое построение из-за тоталитарного прогресса.
Ключевые слова: В. Пелевин, китайские мотивы, даосизм, рецепция, постмодернизм.
В. Пелевин открывает оригинальное восточное пространство в своем творчестве, обсуждая вечный для человечества вопрос: «Что есть реальность?». Активное и плодотворное использование восточных элементов во многом основано на сильном интересе к учениям Лао-цзы и Чжуан-цзы, а также к китайской классической литературе. Исходным пунктом в разработке китайской проблематики следует считать слова писателя из письма к китайским читателям романа «Generation П»: «В китайском языке существует много великолепных произведений, которые сформировали меня как оригинальную личность» [1, с. 3]. В его рассказе «СССР Тайшоу Чжуань. Китайская народная сказка (Правитель)» (1991), романах «Чапаев и Пустота» (1996), «Generation П» (1999) китайские образы, интертекстуальные структуры, связанные с реконструкцией классики, столь же важны в плане изучения и интерпретации китайской культуры, сколько рецепции дзэн-буддизма и даосизма. Через призму древней восточной философии Пелевин рассматривает черты новой российской действительности, которая, с одной стороны, обнаруживает связь с общемировыми постиндустриальными реалиями, а с другой стороны, продолжает нести груз наследия тоталитарного прошлого.
Скептически воспринимающее достижения современного социального разума и мирового порядка, творчество Пелевина настаивает на дискуссии о свойстве пространства и времени вследствие большого внимания к идеологии человека, изменению сознания (например, сон, иллюзия и т.д.), также бессознательному состоянию [2, с. 134]. Три указанных выше произведения также расположены в этой системе координат. Вектор, формирующийся на основе имплицитных связей между ними, не только показывает перемены авторской поэтики, но и намекает на абсурдные начала в рамках как российской, так и общемировой действительности. Если в рассказе «СССР Тайшоу Чжуань» граница между иллюзией и явью еще видима и доказательна, то в романе «Чапаев и Пустота» герой Петр утрачивает способность различать иллюзию и реалию, погружаясь в состояние «обморока» с неисполненным желанием. Далее Татарский, главный герой романа «Generation П», откажется от надежд на соприкосновение с реальностью, и такой скептицизм становится фактором, обеспечивающим карьерные и материальные успехи. Итак, динамикой творчества Пелевина является остранение, происходящее за счет трансгрессивного соединения иллюзии и яви. Стремясь к экспликации корреляции явления (ощущение героя) и субстанции (объекты, независимые от сознания героя), Пелевин отрицает явление и создает онтологию на основе рецепции дзэн-буддизма и даосизма. С другой стороны, работы его представляют подобие постмодернистских рецепций дзэн-буддизма и даосизма, обнаруживающих в то же время авангардные смыслы и дух отрицания.
Действительно, буддизм становился одним из характерных признаков контркультурного мышления в России во второй половине XX в. В качестве ветви буддизма дзэн-буддизм также вызывает большой интерес русской интеллигенции. Следуя принципу великой пустоты, дзэн-буддизм передает своего рода развенчание самого Будды, характеризующееся карнавальным смехом над авторитетами и разрушением догм [3, с. 168]. Диалог представляет собой важный подход к субстанции дзэн-буддизма, особенно это касается чань-буддизма в Китае. Так, критик Александр Генис трактует произведение «Чапаев и пустота» как дзэн-буддийский роман [4, с. 232]. В нем последовательно развенчивается все претендующее на сакральность, и все герои возвращаются к пустоте: не только «героическое» лицо - Чапаев, но и власть, интеллигенты, символизирующие «святость» и «справедливость». Кроме того, он также показывает, что диалоги между Чапаевом и Петром, бароном и Петром «упакованы» в русскую версию катехизиса. Стоит отметить, что оригинальная философская система китайского дзэн-буддизма базируется на общем китайском культурном поле, где черпаются реконструкция учения махаяны, эстетика даосизма и этика конфуцианства. В общем, в фокусе дзэн-буддизма реальная и бытовая жизнь приходит на смену потустороннему миру, стремление к будущему принимает форму требований, предъявляемых к своей душе.
Что касается даосизма, то главными источниками пелевинского знакомства с даосской философией является два памятники «Дао дэ цзин» и «Чужан-цзы». Первое известно полным изложением метафизической системы Дао и антиномическими полярностями Инь и Ян; второе отличается прежде всего поэтическим и причудливым стилем, концентрирующим в себе особенности даосского духа. В отличие от «проникающего» воздействия философии буддизма даосизм фигурирует фрагментарно, представленный в эклектическом коктейле Пелевина, который обогащает размерности философии и эстетики его творчества.
Без буддизма и даосизма не может идти речь о становлении китайских историй и легенд «Царство Нанька», «Сон Чжуан-цзы» и «Путешествие на запад», затронутых в работах Пелевина. Буддизм и даосизм обнаруживают взаимодополняемость или «взаимовидимость» в таких китайских историях. Применительно к Пелевину можно говорить об интеграции двух философских школ. С другой стороны, эклектичность постмодернистской эстетики и скептицизм философии Пелевина дает возможность для плодотворного сосуществования этих двух школ также с другими религиозными доктринами в лабиринте его текстов. Стоит отметить, что, несмотря на важную роль, которую классические истории «Царство Нанька», «Сон Чжуан-цзы» и «Путешествие на запад» играют в пе-левинских текстах, их герои и сюжеты подвергаются пародийно-ироническому преломлению и отчасти развенчанию.
Так, рассказ «СССР Тайшоу Чжуань» можно трактовать как рецепцию рассказа династии Тан «Преданье о губернаторе государства Нанькэ» (источник истории «Царство Нанька») или как постмодернистскую деконструкцию китайского классического произведения. Рождение рассказа «Преданье» совпало с тенденцией, которая характеризуется глубоким влиянием буддизма и даосизма на китайскую литературу В частности, даосизм вызывает больше внимания в сфере прозы, чем буддизм. Иллюзия пространства и вариация времени рассказов династии Тан тесно связаны с ключевой идеологемой даосизма - «жизнь похожа на сон». Субъективность человеческих ощущений является главной причиной разрыва виртуального и реального миров. Здесь на смену установленным принципам времени придет психологизм, основанный на причудливых темпораль-но-хронологических аберрациях. Так, «Преданье» рассказывает об испытании Чунь Юкунь в государстве Софора, которое является лишь муравейником под древней софорой. История происходит тогда, когда Чунь напился из-за неудачи в чиновничьей карьере и уснул под софорой. Случайно он был встречен посланниками, следующими в незнакомую страну Софора, и женился на принцессе. Вместе с любовно-семейным счастьем он обрел также и престижную государственную должность. К нему приходят всевозможные достижения, успехи, слава. Перелом наступил в его жизни через много лет. Пережив поражения, смерть принцессы и подозрения короля, он был «репатриирован». Испытывая горькое разочарование по дороге домой, он проснулся в своем дворе: и это был все тот же день, когда он напился под софорой. Отыскав муравейник, герой вспомнил все произошедшее с ним.
Автор Ли Гонгзуо сжимает долгую человеческую жизнь с переживанием всех успехов и неудач в пределы мгновенного сна. Цель его состоит в иллюстративном развертывании идей даосизма («жизнь похожа на сон», «богатство и почет подобны уплывающим облакам»), а также ключевых концептов буддизма («все изменчиво и непостоянно», «во всех путях нет Я», «погружение в нирвану»). Чунь ничего не получил в реальном мире, но все обрел во сне: разницы нет, ибо в конце концов все всегда уходит в пустоту. Пелевин знаком с особенностью структуры нарратива «Преданье», он использует систему персонажей и с помощью иронии и гротеска в рамках игровой творческой стратегии постмодернизма раскрывает абсурд не только тоталитарного прошлого, но и любых идеологий, претендующих на истинность.
В зоне иронии Пелевина находится личность героя: в реальном мире он превращается из разочарованного рыцаря Чунь в бездельника Чжана; в цар-
стве муравьев (виртуальный мир) Чунь повышен по службе благодаря своему таланту и трудолюбию, а Чжан возведен в ранг одного из руководителей СССР. В таких трансформациях раскрывается стремление обитателя общественного дна к власти и богатству. Пелевин именует лидера СССР «Сыном Хлеба», Чжана - «Колбасным», чтобы предельно эксплицировать доминирование материализма и утилитаризма в природе человека. Кроме того, акцент у Пелевина ставится на раскрытии виртуальности видимого. Кажется, что СССР, где Чжан активно функционировал, характеризуется могуществом и процветанием. На самом деле советская государственность существует только номинально, она похожа на воздушные замки, действует как белый рояль, на котором можно наиграть лишь одну мелодию. Прежний обезглавленный наместник в произведении появится как гротескное зеркало, призванное сатирически показать онемение трудящихся, их погружение в мир коллективных и персональных иллюзий и бессознательный отказ от реалии. Вся мотивно-смысловая структура произведения проникнута идеями даосизма.
В качестве важного элемента в конструкции «Преданье» образ муравья также возникает в произведении Пелевина. Согласно философии буддизма и даосизма, маленький муравей воплощает Дао (путь). Он рассматривается как символ всеобщей жизни и обладает способностью построить рациональный порядок как основу государство. В отличие от китайской традиционной культуры царство муравьев у Пелевина отождествляемо с тоталитарным обществом, раскрывая характеры управляющего и управляемого социальных слоев: централизация приобретает самодовлеющее значение; на смену живым персональным чертам индивида придет механическое послушание и пассивное принятие. Ведь муравьиное трудолюбие изображается как царство полной унификации и нивелировки. Повседневность имени героя Чжана Седьмого доказывает факт, что Чжан появится как член муравьиной армии. В этом плане показательно то, как по-разному сопоставляемые герои относятся к муравейникам. В «Преданье» Чунь велел друзьям не трогать его, а в «СССР Тайшоу Чжуань» Чжан «развел хлорку в двух ведрах да и вылил ее в люк».
Если рассказ «СССР Тайшоу Чжуань» ориентирован на историю «Царство Нанька», то роман «Generation П» обнаруживает суггестивную связь с мифом «Путешествие на запад», о чем мы можем судить благодаря письму автора к китайским читателям. «Моя работа является русским вариантом романа «Путешествие на запад». Я не осмелюсь перечислить сходства моей работы с этим моим любимым китайским романом. На самом деле, я вижу только разницу между ними» [1, с. 4]. В «Путешествии на запад» царь обезьян Сунь Укун с наставником Сюаньцзаном и другими монахами - Чжу Бацзе, Ша Сэн - странствуют по шелковому пути в Индию за буддийскими сутрами (Махаяну), благодаря чему у него «появится больше свойств, называющих характерами человека» [там же]. А в «Generation П» все произошло с точностью до наоборот: «Этому поколению пришлось приобрести более свойств обезьяна, чтобы привыкнуть к новой социальной культуре» [там же]. Особенно это получается в описании рекламы Пепси в начале романа, где на смену человеческому образу придет обезьяна в сопровождении красавиц и роскошных машин, отражающих главный фетиш этого поколения. Итак, подлинное значение жизни показано Пелевиным в контрасте между материальным требованием поколения Пепси и духовным стремлением Сунь Укуна, виртуальным экранным пространством реклам и подлинными испытаниями в путешествии.
Пелевин пытается доказать, что счастье не укоренено в групповых иллюзиях, созидаемых политиками и внедряемых в общественное сознание средствами массовой информации. «Счастье близко к нам, намного ближе, чем мы чувствуем. Счастье существует в нас» [там же]. Пустые буддийские сутры, полученные Сунь Укуном и его спутниками в конце путешествия на запад, иронически раскрывают пустоту «красочного» рекламного мира. Опираясь на иллюзию, человек утратил способность разобраться в истине жизни. С другой стороны, образ пустых буддийских сутр может быть сопоставлен с Дао Лао-цзы («Дао, которое может быть выражено словами, не есть постоянное Дао» [5, с. 17]). И оба открывает, что истина жизни воспринимается природной душой (внутренним Я).
Что касается истории «Сон Чжуан-цзы», то она на протяжении долгого времени (с XIX в.) была и продолжает оставаться для русских писателей, пожалуй, самым притягательным и популярным китайским философским текстом. В фило-софско-мистическом романе «Чапаев и Пустота» дискуссия проводится вокруг модификации знаменитого сна Чжуан-цзы о бытии, где герой превращается в китайского революционера из философа. В качестве самонаблюдения аллегория философа Чжуан-цзы состоит в нейтрализации противостояний между Я и миром, сознанием и вещами, чтобы человек познал истины жизни и мирской суеты. Однако в работе Пелевина внутренний монолог и финал варьируются в зависимости от политического, идеологического контекстов и техник автора. «Когда этого Цзе Чжуана арестовали в Монголии за саботаж, он на допросе так и сказал, что он на самом деле бабочка, которой все это снится... она (бабочка) вовсе не за коммунистов. Тогда его спросили, почему в таком случае бабочка занимается подрывной деятельностью. А он ответил, что все, чем занимаются люди, настолько безобразно, что нет никакой разницы, на чьей ты стороне» [6, с. 212].
Получается, что смысловая квинтэссенция всего романа «Чапаев и Пустота» аллегорически воплощена во сне Цзе Чжуана. Аналогичный взгляд Цзе Чжу-ана на мир воспроизводится его негативным отношением к реальности, как испытание 1990-х годов входит в сознание Петра иллюзией и бредом. Реальность
оказывается лишь хаосом и пустотой, фильтруясь через избирательное забвение Цзе Чжуана и метафизический диалог между Чапаевым и Петром. Действительно, коммунистическая деятельность интерпретируется как бессознательная и заведомо бессмысленная попытка преодоления хаоса. С другой стороны, на смену духовной гармонии Чжуан-цзы приходит дезориентация коммуниста Цзе Чжуан и героя Петра Пустоты, которая проявляется превращением в бабочку, разворачивающимся в романе. «Но в нас горит еще желанье, к нему уходят поезда, и мчится бабочка сознанья из ниоткуда в никуда». Итак, действие сознания и пустота пространства являются подчеркнутыми обращениями к бытию.
Неоднозначность интерпретаций Пелевина тесно связана с повествовательными ходами, такими как монтаж, коллаж. Опираясь на подобные образы и языковые семантики, Пелевин реализует идею двоемирия в своих работах. Так, образ муравьев и номер «седьмой» проникнуты символическим смыслом в его рассказе «СССР Тайшоу Чжуань». Например: «По его лицу ползло несколько муравьев, а один даже заполз в ухо, но Чжан даже не мог пошевелить рукой, чтобы раздавить их, такое было похмелье. Вдруг издалека - от самого ямыня партии, где был репродуктор - донеслись радиосигналы точного времени. Семь раз прогудел гонг и тут...» [7]. Номер «седьмой» имеет многообразные значения как в русской семантике, так и в китайской философской культуре. Поговорка «быть на седьмом небе» намекает на напрасную радость, которая получается из попыток трансформации мира. С другой стороны, номер «седьмой» означает вечное движение и хаос мира в соответствие с даосской культурой, которые можно воспринимать как объяснение случайного появления Чжана в пространстве СССР Что касается муравейника в реальном мире, то иллюзия остается адекватной благодаря его существованию. С другой стороны, он также способствует прозрению при исчезновении иллюзии. А в более позднем романе «Чапаев и Пустота» за счет монтажа писатель предпочитает репрезентацию одинаковой истинности - иллюзорности миров раскрытию логики существования двоемирия или внешней социальной обусловленности. Итак, повторное упоминание о Цзе Чжуан и бабочке показывает, что трансформация двух миров («неопределенная» реалия и «уточняемая» иллюзия) стимулируема безрезультатным сознанием Петра. Характеризующееся неразличимостью единство реалии и иллюзии в романе «Чапаев и Пустота» выступает за счет наиболее дискретных символов.
Принятие историй и легенд усиливает культурно-семантическое построение буддизма и даосизма. Однако китайские образы Пелевина не ограничиваются ими. Писатель пытается соединить реконструкцию «Сна Чжуан-цзы» с реминисценциями даосизма, которые, в свою очередь, отражают рефлексию над проблемами современности.
Так, в романе «Чапаев и Пустота» появится описание эмблемы, замеченной героем на борту тачанки: «Круг, разделенный волнистой линией на две части, черную и белую, в каждой из которых помещался маленький кружок противоположного цвета» [6, с. 217]. Читатель узнает здесь символ даосизма: круг состоящий из Инь (черный цвет) и Ян (белый цвет). Как известно, в «Дао дэ цзин» Лао-цзы пишет: «Дао рождает одно, одно рождает два, два рождают три, а три рождают все существа. Все существа носят в себе Инь и Ян, наполнены Ци и образуют гармонию» [5, с. 38]. В общем, «Инь» и «Янь» суммируют весь материальный и идеологический слой мира. Инь - это тень, сила женщины, зло, иллюзорность, слабость, смерть; Ян - это свет, сила мужчины, добро, явь, сила и жизнь. Несмотря на включенность в бинарную оппозицию, они взаимодействуют друг с другом - вплоть до взаимопроникновения. Активно используя принцип иронии и эстетику уродливого и отвратительного, Пелевин предлагает сугубо абсурдистскую трактовку классического символа даосизма [6, с. 218]. Если писатель модернистской школы Леонид Андреев уделяет внимание обратному направлению с точки зрения антиномии, то Пелевин как постмодернист утрирует неразрешимость трагедии и катастрофичность бытия. В отрицании «ночи» и «дня», а также наиболее всеобщих концепций «Инь» и «Ян» отражена реальность, проникнутая абсурдом. Итак, нелогичность, беспорядочность, отсутствие опоры и стабильного очертания составляют характеристики реальности (точнее говоря, псевдореальности) под пером Пелевина.
В рассказе «СССР Тайшоу Чжуань» китайские мотивы открывают сначала с метафорического пролога. «Как известно, наша Вселенная находится в чайнике некоего Люй Дунбиня, продающего всякую мелочь на базаре в Чаньани. Но вот что интересно: Чаньани уже несколько столетий как нет, Люй Дунбинь уже давно не сидит на тамошнем базаре, и его чайник давным-давно переплавлен или сплющился в лепешку под землей» [7]. Люй Дунбинь известен как пьяный небожитель, обладающий духом Лао-цзы и Чжуан-цзы. Однако центральным образом является его чайник, который ассоциируется с мифологемой «в чайнике с вином есть своего рода вселенная» в китайском культурном контексте. Здесь вино находится в родстве с «окном» и «дверью», показывающими реальность с позитивной точки зрения. С другой стороны, вместе с муравейником чайник появится как сжатое пространство, который играет роль «вместилища» с подходящей емкостью. Потому что и переживаемая жизнь, и такие относительно объективные феномены, как общество даже вселенная, оказываются слишком безбрежными и нереальными перед когнитивной способностью индивида. Одинаковая суть проявляется в таком случае, когда ощущение о реальности моря получается в тубинелле, полном шумом волн.
Внимание Пелевина концентрируется на раскрытии непреодолимой слепоты общества через демонстрацию контраста между субъективными представ-
лениями и объективными реалиями. В качестве объективного феномена чайник Люй Дунбинь содержит наш мир, субстанция которого представляет собой совокупность фантазий и иллюзий. Цветущий город Чаньань со свободой, базар, порождающий дух карнавала, чайник Люй Дунбинь составляют первоструктуру пространства, которая является как «вместилищем» идей, так и демонстрацией их последствий. «Люди запускали в космос ракеты, выигрывали и проигрывали войны, строили телескопы и танкостроительные......» [там же]. Пелевин вскрывает причины исчезновения бывшего идеального пространства, они состоят в утопических устремлениях человека, которые включают в себя жажду управлять физическим и идеологическим пространствами. Итак, Чаньань заменен современным обществом, характеризующимся пассивным преображением. «Вселенная еще существует, а ее вместилище уже погибло.» [там же].
Китайские мотивы также оказывают ощутимое влияние на языковую сферу в работах русской постмодернистской литературы. Если В. Сорокин в своем творчестве пытается вскрыть «транскультурное будущее» через распространение словесных новообразований [8, с. 68], созданных на базы китайского языка, то Пелевин обращает большое внимание на аллегорию варьированного применения китайского иероглифа. Постмодернистские литераторы порой приобретают вдохновение из единства русских букв с фонацией китайских слов, которое представляет диссонанс «письма» со «звуком». Итак, метафорическое выражение с экзотизмом создается за счет таких особенных комбинаций. В романе «Чапаев и Пустота» Петр Пустота в разговоре с Анной упоминает о китайском древнем царстве с названием из одной буквы - У. «Меня это всегда удивляло. Понима-
Библиографический список
ете, иногда говорят - у леса, у дома», а тут просто - у. Как будто это указание на что-то такое, где уже кончаются слова, и можно только сказать - у, а у чего именно - нельзя» [6, с. 254]. Согласно подходу Петра Пустоты к китайским иероглифам, «У» (Ю также отождествлен с «Пустотой» (Ж) в связи с их одинаковой фонацией. Иными словами, выражение «У» значит несуществование, ничто. Таким образом, восприятие Петра Пустоты как «в этом потоке все относительно, все движется, и нет ничего такого, за что можно было бы ухватиться», находит подтверждение.
Интерес Пелевина к китайским мотивам принимает форму погружения в стихию поэтических особенностей китайской классической культуры и философии. В его работах 1990-х годов выстроено оригинальное функциональное китайское пространство, лежащее в основе ироничного толкования китайских историй и легенд «Царство Нанька», «Сон Чжуан-цзы» и «Путешествие на запад», также универсальных элементов китайских культуры, которые тесно связаны с буддизмом и даосизмом. Рецепция буддийских и даосских смыслов дает больше возможностей для художественно-философского исследования человеческого сознания и феномена двоемирия. С другой стороны, Пелевин ослабляет импульс экзотической культуры в своих работах. В связи с политическим и культурным контекстами китайские мотивы появятся в качестве зеркала, отражающего как уродливость тоталитарного прошлого, так и пороки постиндустриальной цивилизации. Итак, под пером Пелевина образ России воспринимается и под углом зрения персонажа-иностранца Чжан, и в контексте таких элементов «чужой» культуры, как сон Чжуан-цзы, эмблема круга Инь и Ян, чайник Люй Дунбинь и т.д.
1. Пелевин В.О. Письмо к китайским читателям «Generation П». Перевод Лю Венфей. Пекин: Народное издание, 2001.
2. Большев А.О. Современная русская литература (1970 - 1990-е годы): методическое пособие для студентов и слушателей подготовительных курсов. Санкт-Петербург: Издательство СПБГУ 2000.
3. Чебоненко О.С. Литературные интерпретации жизненных смыслов дзэн-буддийского Востока в произведениях XX в. (на примере романа В.О. Пелевина «Чапаев и Пустота»). Вестник Бурятского государственного университета. 2011; № 10: 164 - 170.
4. Генис А.А. Иван Петрович умер. Статьи и расследования. Вступительная статья М. Эпштейна. Москва: Новое литературное обозрение, 1999.
5. Лао Цзы Дао дэ цзин. Перевод Ян Хин-Шун. Санкт-Петербург: Азбука, 2014. 6. Пелевин В.О. Чапаев и Пустота: роман. Предисловие Ургана Джамбона Тулку VII. Москва: Вагриус, 1999.
7. Пелевин В.О. СССР Тайшоу Чжуань. Китайская народная сказка (Правитель). Available at: http://pelevin.nov.ru/rass/pe-cccp/1.html
8. Хабибуллина М.Н. «Очарованность Китаем»: Образ транскультурного будущего в творчестве В. Сорокина. Уральский филологический вестник. 2014; № 4: 68 - 76. References
1. Pelevin V.O. Pis'mo k kitajskim chitatelyam «Generation P». Perevod Lyu Venfej. Pekin: Narodnoe izdanie, 2001.
2. Bol'shev A.O. Sovremennaya russkaya literatura (1970 - 1990-e gody): metodicheskoe posobie dlya studentov i slushatelej podgotovitel'nyh kursov. Sankt-Peterburg: Izdatel'stvo SPBGU, 2000.
3. Chebonenko O.S. Literaturnye interpretacii zhiznennyh smyslov dz'en-buddijskogo Vostoka v proizvedeniyah XX v. (na primere romana V.O. Pelevina «Chapaev i Pustota»). Vestnik Buryatskogo gosudarstvennogo universiteta. 2011; № 10: 164 - 170.
4. Genis A.A. Ivan Petrovich umer. Stat'iirassledovaniya. Vstupitel'naya stat'ya M. 'Epshtejna. Moskva: Novoe literaturnoe obozrenie, 1999.
5. Lao Czy Dao d'e czin. Perevod Yan Hin-Shun. Sankt-Peterburg: Azbuka, 2014. 6. Pelevin V.O. Chapaev i Pustota: roman. Predislovie Urgana Dzhambona Tulku VII. Moskva: Vagrius, 1999.
7. Pelevin V.O. SSSR Tajshou Chzhuan'. Kitajskaya narodnaya skazka (Pravitel'). Available at: http://pelevin.nov.ru/rass/pe-cccp/1.html
8. Habibullina M.N. «Ocharovannost' Kitaem»: Obraz transkul'turnogo buduschego v tvorchestve V. Sorokina. Ural'skij filologicheskij vestnik. 2014; № 4: 68 - 76.
Статья поступила в редакцию 12.08.20
УДК 811.161.1 (470.67)
Kakvaeva S.B., Cand. of Sciences (Philology), teaching assistant, Dagestan State Medical University (Makhachkala, Russia), E-mail: [email protected]
SEMANTICS AND SYNTAX OF NOMINATIVE IN LAK LANGUAGE. The article discusses the semantics and syntax of nominative in the Lak language in constructions with verbs of possessive, perceptual, mental semantics. Dative constructions are described, where the main member of the structural scheme is the name in the dative, and the second nuclear member, the name in the nominative, is a variable that is influenced both by the structure of the predicate and by the special semantics of the predicate. In the dative construction, class-personal agreement is associated with an infinitive that behaves like a name of class 3. (boer), and in the nominative construction the conjugated part of the predicate is consistent with the subject in the nominative (hurray). It was also revealed that the name in the nominative (or its analogs in the form of sentence actants or infinitive turns) occurs as an object in constructions with genitive and cases of the possessive and locative series, as well as in dative constructions.
Key words: Lak language, semantics, possessive constructions, affective predicates, bionominative constructions, genitive, actant.
С.Б. Какеаееа. канд. филол. наук, асс., Дагестанский государственный медицинский университет, г. Махачкала, E-mail: [email protected]
СЕМАНТИКА И СИНТАКСИС НОМИНАТИВА В ЛАКСКОМ ЯЗЫКЕ
В статье рассматриваются семантика и синтаксис номинатива в лакском языке в конструкциях с глаголами посессивной, перцептивной, ментальной семантики. Описываются дативные конструкции, где главным членом структурной схемы является имя в дативе, а второй ядерный член - имя в номинативе в качестве переменной величины, испытывающей на себе влияние и со стороны структуры предиката, и со стороны особенной семантики предиката. В дативной конструкции классно-личное согласование связано с инфинитивом, который ведёт себя как имя 3 кл. (бур), а в номинативной конструкции спрягаемая часть сказуемого согласуется с субъектом в номинативе (ура). Также выявлено, что имя в номинативе (или его аналоги в виде сентенциальных актантов или инфинитивных оборотов) встречаются в роли объекта в конструкциях с генитивом и падежами посессивной и локативной серий, а также в дативных конструкциях.
Ключевые слова: лакский язык, семантика, конструкции посессивные, аффективные предикаты, биономинативные конструкции, генитив, актант.
