CC BY
211
Том 13 Выпуск 1 2010 ЦЕНТРАЛЬНАЯ АЗИЯ И КАВКАЗ
Г" X
РЕГИОНАЛЬНАЯ ПОЛИТИКА ^і
КИТАЙ В ЦЕНТРАЛЬНОЙ ЕВРАЗИИ: ИНТЕРЕСЫ БЕЗОПАСНОСТИ И ГЕОПОЛИТИЧЕСКАЯ АКТИВНОСТЬ
Джаннатхан ЭЙВАЗОВ
кандидат политических наук, заместитель директора Института стратегических исследований Кавказа, заместитель главного редактора журнала «Центральная Азия и Кавказ»
(Баку, Азербайджан)
Введение
Протяженная географическая связь — важнейший, но не единственный на сегодня фактор, формирующий значение Центральной Евразии (ЦЕА)1 в концептуализации Китаем своей безопас-
1 Здесь используется концепция Центральной Евразии и Центральной Европы, предложенная Э.М. Исмаиловым. В соответствии с ней политическая структура Центральной Евразии включает в себя три постсоветских региона: Центральную Европу — Беларусь, Молдову, Украину; Центральный Кавказ — Азербайджан, Армению, Грузию; Центральную Азию — Казахстан, Кыргызстан, Таджикистан, Туркменистан, Узбекистан (об этом подробнее см.: Исмаилов Э.М. О геополитической функции Центральной Евразии в XXI веке // Центральная Азия и Кавказ, 2008, № 2 (56). С. 7—33).
ности. Распад СССР и образование новых независимых государств (ННГ) были условиями, в целом благоприятствующими ускоренному движению Поднебесной к статусу сверхдержавы. Вместе с тем эти условия требовали по-новому взглянуть на ЦЕА, ибо процесс ее анархизации сопровождался обострением комплекса этнотер-риториальных проблем, грозивших перекинуться на северо-западные районы Китая. Этот же процесс актуализировал геополитическое значение этого пространства в отношениях КНР с ее основными конкурентами на надрегиональном уровне.
Новые условия требовали от КНР активизировать ее политику в отношении
как освободившегося от советского доминирования центральноевразийского пространства, так и тех держав, которые вступили в борьбу за геополитический контроль над этим пространством. Какие интересы безопасности лежат в основе китайс-
кой политики в ЦЕА, в чем геополитическое значение этого пространства для КНР, каковы тактические особенности ее региональной политики — эти и другие связанные с этим вопросы рассматриваются в данной статье.
География и вовлеченность КНР в ЦЕА
КНР обладает непосредственной географической связью только с «центральноазиатским сегментом» ЦЕА. Однако по общей протяженности китайская связь с Центральной Азией (ЦА) сопоставима только с российской, а по числу региональных государств, с которыми КНР имеет здесь общую границу, эта связь превосходит российскую. С учетом Афганистана Китай географически соприкасается с четырьмя из шести стран региона (Казахстан, Кыргызстан, Таджикистан, Афганистан), что суммарно составляет 2 908 км2. Разумеется, такая географическая основа не может не порождать вовлеченность китайских интересов безопасности в этот регион и поведенческую функциональность соответствующей взаимозависимости КНР с государствами ЦА.
Вопрос о возможностях проникновения Китая в два других центральноевразийских региона не имеет однозначного ответа: можно оперировать достаточным числом аргументов «за» и «против» и так и не прийти к какому-то определенному выводу относительно текущего состояния. С другой стороны, почему это актуально именно для КНР, а не, скажем, Турции или Ирана? Объяснение тому связано не столько с историей развития китайских имперских систем на данном пространстве, сколько с настоящим и будущим глобальным статусом этой евразийской державы.
Наверное, не сложно выявить относительную историческую пассивность Китая в ЦЕА в сравнении с уже перечисленными державами. И это несмотря на то, что его традиции державности ничем не беднее иранских, турецких и российских — скорее наоборот. Но при этом его активность в качестве державы исторически ограничивалась только ЦА, да и то не всей, а только той ее части, которая непосредственно прилегала к его территории. И надо сказать, что к началу постсоветского периода, то есть к реставрации анархической политической структуры в ЦЕА, в его региональной политике достаточно ощутимо чувствовалась приверженность веками устоявшейся поведенческой модели.
Сегодня по большинству параметров национальной силы Китай вполне подходит для рассмотрения его в качестве наиболее серьезного претендента на статус второй сверхдержавы, притом что текущие масштабы и темпы развития китайской экономики говорят о его возможности серьезно потеснить США в плане глобального статуса и влияния. Такие перспективы просматривались уже в конце биполярного мироустройства, крах же СССР ускорил развитие этого процесса, сняв угрозу Пекину с севера и обеспечив ему уникальную возможность сосредоточиться на решении комплекса задач по усилению страны — урегулированию внутренних проблем, связанных с развитием
2 Рассчитано по данным из: CIA World Factbook 2008 — China [https://www.cia.gov/library/publications/ the-world-factbook/geos/ch.html].
е
экономики и восстановлением «Большого Китая», увеличению своего влияния на международные процессы3.
Отмеченная перспектива необратимо ведет к активизации КНР в глобальном масштабе, включая участие в геополитической конкуренции в различных стратегически важных регионах Евразии, не говоря уже о тех регионах, которые связаны с ним относительной географической близостью, и о генерируемых на этой основе вызовах безопасности. При всем почитании китайскими властями исторических традиций, им уже не удастся отгородиться Великой китайской стеной от нестабильности грядущего противостояния за контроль над прилегающим пространством.
Пожалуй, сверхдержавность — наиболее примечательный случай, когда география теряет свое приоритетное значение в определении вовлеченности актора в ту или иную региональную систему безопасности. Претендующая на этот статус держава оказывается слишком сильно втянута в международные политические и экономические процессы, испытывает слишком большие материальные и статусные потребности и обладает слишком масштабными возможностями для проекции своего влияния, чтобы ее мотивированную интересами безопасности активность можно было «втиснуть» в рамки ограниченных географических пространств. Для США это уже давно стало одной из «геополитических аксиом безопасности», для КНР — становится по мере ее роста в направлении реально сверхдержавного статуса.
После краха СССР география была одним из главных естественных ограничителей вовлеченности Китая в ЦЕА. Хотя РФ как правопреемник Советского государства и вошла в новый мировой порядок заметно ослабленной, особенности ее географической связи с ЦЕА по-прежнему предоставляли ей здесь существенные преимущества для силовой проекции и отстаивания своих интересов перед любой другой евразийской державой, в том числе и Китаем. Ибо наличие протяженной географической связи РФ со всеми тремя центральноевразийскими регионами, даже если предположить трансформацию ее национальной силы до уровня средней державы, все равно сохраняют за ней возможности устойчивого проникновения в эти пространства. Этого нельзя сказать о Китае. География обеспечивала для него лишь выход в ЦА. Влияние этого обстоятельства и сегодня можно обнаружить в китайской политике как в ЦЕА, так и в отношении России. Но, возвращаясь к вышеизложенному, заметим, что в перспективе можно ожидать, что географический ограничитель китайской вовлеченности в ЦЕА будет компенсироваться расширяющимися возможностями силовой проекции Китая вкупе с увеличивающимися материальными и статусными потребностями. Более того, усиливающаяся взаимосвязанность трех центральноевразийских субсистем безопасности и взаимовлияние происходящих здесь явлений и процессов уже стимулируют вовлечение КНР за пределами ЦА в западном направлении.
Новые условия постсоветской ЦЕА: «плюсы» и «минусы1» для КНР
С началом постсоветского периода не одна только география препятствовала результативному расширению китайского влияния в масштабах всего освободившегося
3 См.: Сыроежкин К. Китай в Центральной Азии: от торговли к стратегическому партнерству // Центральная Азия и Кавказ, 2007, № 3 (51). С. 48.
от СССР пространства. И это следует относить не только к географически относительно отдаленным от Китая Центральной Европе (ЦЕ) и Центральному Кавказу (ЦК), но и прилегающей к Китаю с запада ЦА. В плане культурной близости с проживающими в регионах народами Китай имел наименее удачные позиции по сравнению со всеми остальными географически смежными с ними евразийскими державами. Так, его геополитические соперники могли оперировать этнической близостью (Турция — в ЦК и ЦА, Россия — в ЦЕ), религиозной общностью (Турция и Иран — в ЦК и ЦА, Россия — в ЦЕ), общим стилем жизни и ментальностью, сформировавшимися в результате долгого пребывания в одном государстве (Россия — в ЦЕ, ЦК и ЦА), или же исторической культурной общностью и перспективой интеграции (ЕС — в ЦЕ и ЦК). Тогда как КНР не обладала такими «культурными завязками» ни с одним из данных регионов. И этнически, и религиозно, и сформированным стилем жизни и ментальностью она значительно обособлена от титульных народов ЦЕА. Кроме того, ее возможности использования «мягкой силы» здесь ограничивались и существующей в ней политической системой.
Китайский коммунизм остается таковым даже при наличии определенных либеральных отличий от советского. В странах же ЦЕА национальный подъем и стремление к независимости серьезно подпитывались идеями борьбы с репрессивным коммунистическим режимом СССР и ориентацией на развитие суверенных либерально-демократических государств. Это давало возможности для применения «мягкой силы» скорее США, Европе и даже Турции, но никак не Ирану и КНР. Весьма существенным эмпирическим фактором, еще более ограничившим привлекательность китайской социально-политической модели, стали Тяньаньмыньские события, произошедшие в 1989 году, как раз в разгар подъема национально-освободительного движения в республиках СССР. Жесткое подавление китайскими властями студенческих волнений и введение в связи с этими событиями санкций в отношении КНР со стороны западных стран способствовали ее международной изоляции и фактически поставили китайский режим в ряд государств-изгоев. Естественно, в этих условиях трудно было рассчитывать на какую-то привлекательность китайской политической модели для постсоветских ННГ, чего не скажешь о модели экономической.
Стремительно растущая экономика Китая могла бы послужить для усиления его привлекательности для ННГ. В плане экономики того, что он мог предложить для фактически разрушенных социально-экономических систем этих государств в начале — середине 1990-х, не имели ни РФ, ни Турция, ни Иран. Разве только Европа и США могли бы составить ему в этом конкуренцию. С одной стороны, Китай сам был заинтересован в экономическом вовлечении в ННГ, с другой — в тот момент, учитывая отмеченные неблагоприятные географические и культурные факторы, экономика предоставляла наиболее выгодные возможности для перспективной трансформации основанного на ней влияния в политическое.
Основные пункты китайской экономической заинтересованности в ННГ, и в особенности в странах прилегающей к нему ЦА, были связаны с возникновением огромного рынка для сбыта китайских товаров, с возможностью использовать природные ресурсы региона, с перспективой прокладки «второго железнодорожного моста» между Китаем и Европой и снижения его зависимости от России в сфере транзитных перевозок, а также с созданием благоприятных условий для освоения и развития Синьцзян-Уйгурского автономного района (СУАР). Эти моменты особо артикулировались в китайском научно-политическом сообществе как наиболее важные позитивы распада СССР4.
4 См.: Хо 'джаев А. О центральноазиатской политике КНР (на основе китайских источников) // Центральная Азия и Кавказ, 2007, № 3 (51). С. 31.
Реализация этих интересов в основном не предполагала риска серьезного обострения отношений как со странами бывшего СССР, включая РФ, так и с другими конкурентами по Евразии, хотя, как это стало проявляться впоследствии, особой «радости» это им не доставляло. При этом создавалась основа для перспективного усиления политического влияния КНР. Уже сегодня можно говорить о набирающей темпы торговой экспансии КНР в ЦА5 и соответствующей зависимости региональных государств от китайского товарного экспорта. «Проблема в том, что вне сырьевых отраслей государства Центральной Азии, да и Россия, абсолютно неконкурентоспособны в сравнении с КНР... Следовательно, на ближайшую перспективу мы обречены на китайский товарный бум. Более того, если китайские товары исчезнут с центральноазиатского рынка, это будет равносильно катастрофе. Во-первых, образовавшийся товарный дефицит не покроют никакие поставки из Турции, ОАЭ, Индии и т.д. Во-вторых, довольно значительная часть местного населения (причем не только занятого в сфере шоп-туризма или торговле) лишится средств к существованию»6. Усиливается и миграция рабочей силы из КНР7 с перспективами создания «этнического базиса» китайского влияния здесь8.
На первых этапах независимости центральноевразийских ННГ Китай мог рассчитывать на их благосклонность в отношении укрепления его региональных позиций. Этот процесс, при всем прочем, имел для региональных государств существенный позитив, связанный с расширением их возможностей политического маневра: чем больше «сильных мира сего» присутствуют в регионе, тем больше шансов у расположенных здесь государств сохранить фактически независимым свой внешнеполитический курс и внутреннее развитие. Хотя в дальнейшем устойчивость такой благосклонности будет сильно зависеть от стабильности и изменений баланса внешних сил. Разумеется, чрезмерное усиление КНР в регионе не будет на руку ни его геополитическим конкурентам, ни государствам региона.
На текущий момент, как и к началу 1990-х, все это более всего относится к ЦА, два других центральноевразийских региона мы пока можем рассматривать скорее сквозь призму перспективы, которую, при изменчивости текущего международного баланса в Евразии, нельзя упускать из поля зрения. То, чего за последние 20 лет добился Китай в мире, позволяет говорить о серьезности его намерений и возможностей потеснить тех, кто уже забрался на «пьедестал сверхдержавности». Пока же целесообразнее остановиться на ЦА — том центральноевразийском регионе, который, в частности в силу географической смежности с Китаем, уже сегодня прямо влияет на состояние национальной безопасности последнего и в связи с этим остается одним из центров сосредоточения его соответствующих интересов, и в контексте ситуации в котором можно говорить о китайской активности в двух других регионах ЦЕА.
Ключевые интересы безопасности КНР в ЦЕА и стратегия их реализации
Наиболее важный пункт взаимозависимости безопасности Китая с государствами центральноазиатского региона — так называемая «уйгурская проблема». Связанная с ней
5 См.: Сотрудничество и безопасность в Центральной Азии: состояние и перспективы / Под ред. Б.К. Султанова. Алматы: КИСИ при Президенте РК. 2008. С. 146.
6 Там же.
7 Избыток рабочей силы в Китае, по самым скромным расчетам, составляет 150—200 млн чел. (см.: там же).
8 Подобно тому, что имеет место в некоторых государствах Юго-восточной Азии — Сингапуре, Малайзии, Таиланде.
угроза носит экзистенциональный характер для китайской безопасности, ибо речь идет о возможности создания в северо-западной части территории КНР — ныне СУАР9 — независимого уйгурского государства Восточный Туркестан.
Территория Восточного Туркестана исторически, этнолингвистически и конфессионально более связана с ЦА, чем с Китаем10. До середины XVIII века, то есть захвата региона китайской династией Цин11, Восточный и Западный Туркестан (ЦА) входили в состав единого регионального политического ареала/системы, где временами происходило образование империй с включением этих частей (Тюркский каганат — VI—VIII веков). Этнолингвистически и конфессионально СУАР разительно отличается от остальной территории КНР. Его население — преимущественно с тюркскими этническими корнями, и отнести это можно не только к примерно 10 млн уйгур, но и к проживающим здесь казахам, кыргызам и узбекам. Присутствие здесь последних подтверждает идею об историческом единстве региона с ЦА. Так же, как его конфессиональная специфика: помимо прочего, СУАР является основным мусульманским районом КНР12.
Присоединение региона к Китаю не привело к его интеграции в единое китайское национально-культурное пространство. Как отмечает К. Сыроежкин, «незначительность численности китайского этноса, проживающего на этих территориях, компактность проживания коренных этнических групп и относительно кратковременный период их совместного проживания с ханьцами, дополняемые чужеродностью по отношению к традиционной китайской культуре самой Цинской империи, делали практически невозможным процесс их естественной аккультурации. Она приобретает насильственный характер и осуществляется путем навязывания населяющим эти территории этническим группам, порой стоящим на достаточно высоком (для своего времени) уровне социально-экономического, политического и культурного развития, черт китайской культуры через каналы государственной власти. Однако насильственное внедрение чуждых этническому самосознанию коренных народов этих регионов элементов китайской культуры не вело к их культурной ассимиляции. Достаточно развитое этническое самосознание постоянно их отвергало при первом же изменении политической ситуации в стране, порождая тем самым проблему сепаратизма.»13
Более того, противостояние этого этнического меньшинства имперскому центру стимулировало трансграничную миграцию уйгур14 и привело к формированию с конца XIX века уйгурской диаспоры в ЦА, находившейся тогда в составе Российской империи. Позднее аналогичные диаспоры появились в Турции, Саудовской Аравии, США и других странах15. Впоследствии уйгурская диаспора стала основным механизмом распрост-
9 СУАР территориально — это 1 600 тыс. кв. км, или 1/6 часть всей КНР.
10 См.: Хафизова К. Сепаратизм в Синьцзян-Уйгурском автономном районе Китая: динамика и потенциал влияния на ситуацию в Центральной Азии // Центральная Азия и Кавказ, 2003, № 1 (25). С. 7; Хуашэи Ч. Китай, Россия, США: позиции, взаимоотношения в Центральной Азии // Центральная Азия и Кавказ, 2004, № 5 (35). С. 132.
11 См.: Шихор И. «Шагая на двух ногах»: Организации уйгурской диаспоры и перспективы независимости Восточного Туркестана // Центральная Азия и Кавказ, 2007, № 6 (54). С. 137; Хафизова К. Указ. соч. С. 10.
12 Так же, как и в Центральной Азии, доминирующим толком ислама в СУАР является суннизм.
13 Сыгроежкин К. «Сепаратизм» в Синьцзяне: мифы и реальность // Центральная Азия, 1997, № 10 [http://www.ca-c.org/journal/10-1997/st_14_siroegkin.shtml].
14 Наиболее сильная волна выступлений охватила западные окраины Китая в 1864—1865 годах. Результатом стало образование на территории Восточного Туркестана и Джунгарии пяти независимых государств, объединившихся в 1867 году в государство Иэттишар во главе с Якуб-беком, которое впоследствии было насильственно реинтегрировало в Цинскую империю (см.: Охотников С. Китай и Центральная Азия после начала антитеррористической операции в Афганистане // Центральная Азия и Кавказ, 2002, № 5 (23). С. 24—25).
15 См.: Шихор И. Указ. соч. С. 137—138.
ранения и продвижения в мире идей независимости Восточного Туркестана, а ЦА — наиболее важным пространством, стимулирующим сепаратистские настроения на северо-западе КНР. Усиливало беспокойство китайских властей и то обстоятельство, что движение включало не только самодеятельную активность уйгурских лидеров, но и обладало серьезной международной поддержкой и спонсированием.
Эта обеспокоенность имеет под собой достаточно исторических примеров и может считаться вполне обоснованной. «В XIX и XX столетиях проблемы создания на территории Синьцзяна государства, независимого от Китая, затрагивали интересы не только супердержав, но и других государств. Здесь активно работали разведки многих стран. В 1930—1940-х годах инициатором создания буферных государств между СССР и Китаем выступали союзницы Германии — Япония и Турция. При поддержке Токио в Китае были созданы не только ВТР (Восточно-Туркестанская Республика. — Дж.Э), но и другие буферные структуры: Маньчжоу-Го, республика Монголия»16. После Второй мировой войны этот вопрос актуализировался в контексте советско-китайского противоборства, в периоды наиболее напряженных отношений между ними17. При содействии Кремля в ЦА были созданы различные уйгурские организаций, и регион функционировал как основной центр базирования сил Восточного Туркестана18.
С распадом СССР обеспокоенность Пекина переориентировалась на ставшие независимыми центральноазиатские государства и его усилившихся конкурентов на региональном и глобальном уровнях, в первую очередь — Турцию, США, а впоследствии и на негосударственные организации экстремистско-религиозного толка. В этот период, «когда распад СССР привел к независимости «Западного Туркестана» (т.е. государств Центральной Азии) Синьцзян-Уйгурский автономный район испытал на себе явное усиление пантюркистских настроений и идей создания уйгурского государства «Восточный Туркестан».»19 В отношении центральноазиатских ННГ опасения Пекина связывались, во-первых, с возможностью проникновения из этих стран сепаратистских и фундаменталистских движений и дестабилизации ситуации в СУАР20 и, во-вторых, с возможностью предоставления ими убежища уйгурским сепаратистам или помощи им в снабжении оружием21.
Еще большее недоверие КНР имело место в отношении геополитических конкурентов, попытавшихся заполнить силовой вакуум, возникший в ЦЕА в силу исчезновения СССР и стремительного ослабления его правопреемника. И надо сказать, что сам Китай своей предшествующей политикой в определенной мере способствовал интернационализации данной проблемы. Отношение официального Пекина к правам уйгурского меньшинства было, мягко говоря, дискриминационным. Это можно отнести как ко времени правления Мао, так и, в большей степени, к 1980—1990 годам, к «новому» курсу Дэн Сяопина. «Важнее всего было то, что после смерти Мао Пекин стал проводить политику открытых дверей, а это способствовало расширению взаимодействия с международным сообществом, активному участию в международных организациях и (впервые в истории Поднебесной) необходимости больше считаться с международными нормами. В то же время Пекин усилил давление на национальные меньшинства, дабы и в новых условиях
16 Хафизова К. Указ. соч. С. 17.
17 См.: Там же.
18 См.: Хуашэн Ч. Указ. соч. С. 132—133.
19 Burnashev R. Regional Security in Central Asia: Military Aspects. В кн.: Central Asia. A Gathering Storm? / Ed. by B. Rumer. Armonk, New York: M.E. Sharpe, 2002. P. 127.
20 См.: Oliker O. Conflict in Central Asia and South Caucasus: Implications of Foreign Interests and Involvement. В кн.: Faultlines of Conflict in Central Asia and the South Caucasus. Implication for the U.S. Army / Ed. by O. Oliker, Th.S. Szayna. Santa Monica: Rand, 2003. P. 214.
21 Ibidem.
открытости (особенно в этих условиях!) сохранять контроль над периферией страны. И здесь любая уйгурская идентичность (этническая, политическая, социальная, религиозная, экономическая, международная и т.п.) и уйгурский сепаратизм, в частности, оказались мишенью для постоянного давления и репрессий, не имевших прецедентов даже во времена Мао»22.
Это привело к тому, что уйгурская проблема, наряду с тибетской, превратилась в объект самой сильной международной критики в адрес китайских властей и в один из механизмов давления на них со стороны Соединенных Штатов и их ближайших союзников, что могло бы послужить своего рода легализацией не только политической, но и непосредственно финансовой и военно-технической поддержки уйгурскому сепаратизму. Тем более что это вполне вписывалось в сохраняющую еще свою политическую актуальность доктрину Рейгана и позволяло задействовать те же механизмы, что и при поддержке боровшихся с советской интервенцией повстанцев в Афганистане, а они оказались достаточно эффективными как в плане локального геополитического результата — вывод советских войск с афганской территории, так и глобального баланса сил — перенапряжение СССР способствовавшее его последующему скорому развалу.
После ухода со сцены Советского Союза не одни США воспринимались как возможный источник внешнего стимулирования «уйгурской проблемы» — соответствующую угрозу Пекин связывал и со своими евразийскими конкурентами. Если РФ в силу внутренних социально-экономических и политических потрясений в основном стремилась удержать от распада то, что еще оставалось после СССР, и, следовательно, не могла уже делать ставку на использование этнополитических рычагов в геополитической конкуренции с КНР, то относительно Турции, переживавшей в начале 1990-х взлет пантюр-кистских тенденций, китайские опасения казались весьма рациональными. Тем более что Турция оставалась одним из важных центров сосредоточения уйгурской диаспоры, источником финансирования их деятельности. Кроме того, «Османская империя, а позже Турецкая республика уже с конца XIX века служила для жителей Восточного Туркестана образцом и вдохновляющим примером в борьбе за культурную и политическую независимость»23. В 1996 году на состоявшемся в Стамбуле Всемирном уйгурском курултае была принята резолюция относительно необходимости вооруженной борьбы за создание Восточного Туркестана24.
Не менее серьезный источник идейной и материальной подпитки уйгурского сепаратизма китайские власти видят в экстремистских религиозных организациях. Движение за независимость в СУАР с самого начала имело определенный конфессиональный подтекст. Процесс политизации религии в постсоветском мире и, в особенности, то, что начало разворачиваться после 11 сентября 2001 года, позволило Пекину говорить о связи уйгурского сепаратизма с экстремистскими исламскими организациями и движениями, действующими в ЦА и использующими террористические методы, это «Аль-Каида», «Талибан», Исламское движение Узбекистана, «Хизб ут-Тахрир». В 2003 году официальный Пекин опубликовал первый список установленных им террористических организаций Восточного Туркестана. В него были включены Исламское движение Восточного Туркестана, Исламская освободительная организация Восточного Туркестана, а также Всемирный уйгурский молодежный конгресс и Информационный центр Восточного Туркес-тана25. И в этом плане вполне понятным является, то, что секьюритизация ЦА в Китае связана не только с восприятием ее как пространства трансграничной активности уйгурс-
22 Шихор И. Указ. соч. С. 139.
23 Там же. С. 140.
24 См.: Burnashev R. Ор. сії..
25 См.: Хуашэн Ч. Указ. соч. С. 132.
ких сепаратистов, но и с представлением об угрозе превращения региона в базу для проникновения на территорию Китая других связанных с движением уйгур экстремистских и террористических групп и организаций26.
Усилия китайских властей по снижению угроз, вытекающих из «уйгурского вопроса», были сосредоточены, с одной стороны, на задачах по комплексному экономическому развитию СУАР, с другой — на формировании общих с центральноазиатскими государствами и РФ подходов к проблеме сепаратизма, религиозного экстремизма и терроризма в целом. Обе эти задачи предполагали не только политическое, но и экономическое вовлечение КНР в ЦА, и попытки их решения в конечном счете оказались весьма результативными в плане сдерживания негативных сценариев развития «уйгурской проблемы».
В конце 1990-х годов Пекином была принята стратегия масштабного освоения западных районов КНР, определившая их место в общей модернизации страны (12 административных субъектов ее Запада стали играть роль ключевого фактора в развитии госу-дарства)27. Центральноазиатским ННГ в этом деле досталась особая роль, наряду с Россией и Монголией, ибо производственная активность западных провинций Китая должна была ориентироваться именно на эти страны28. Географическая и культурная близость, большие потребности рынков, неспособность собственных производителей обеспечить их достаточными объемами товаров, относительно низкая конкурентоспособность местных предприятий давали китайским провинциям на западе оптимальные возможности для освоения рынков этих стран и обеспечения за счет этого высоких темпов своего социально-экономического развития.
Интенсивное политическое взаимодействие Пекина со странами региона и РФ осуществлялось как на двустороннем, так и многостороннем (Шанхайская организация сотрудничества — ШОС) уровнях. При этом его интересы помимо чисто «уйгурских вопросов» касались и урегулирования общего комплекса территориальных проблем, оставшихся в наследство от СССР. В 1996 году (Шанхай) китайская сторона инициировала заключение «Соглашения относительно укрепления доверия в военной сфере в пограничных районах», а в 1997-м (Москва) — «Соглашения о взаимном сокращении вооруженных сил в пограничных районах», заложивших основу создания «Шанхайской пятерки» (КНР, РФ, Казахстан, Кыргызстан, Таджикистан), впоследствии расширившейся за счет участия Узбекистана и трансформировавшейся в 2001 году в ШОС29. Это же позволило облегчить урегулирование проблемы спорных границ с этими ННГ: с РФ основное соглашение было подписано в 1997 году, дополнительное — в 2004 году, с Казахстаном — в 1994 и 1997 годах, с Кыргызстаном — в 1996 и 1999 годах, с Таджикистаном — в 1999 и 2002 годах соответственно30.
Одновременно Пекин смог достигнуть с этими государствами единых подходов к вопросам борьбы с сепаратизмом, религиозным экстремизмом и терроризмом, с акцентом на необходимость предотвращения деятельности уйгурских сепаратистов в этих странах и проникновения в КНР через их территорию представителей террористических и экстремистских структур31. Уже на саммите «Шанхайской пятерки» в Душанбе в
26 См.: Хyашэн Ч. Указ. соч. С. 133; Laumulin M. The Geopolitics of the 21st Century in Central Asia. Almaty: KazISS, 2007. P. 121.
27 См.: Каyкeнoв А. Политика Китая в Шанхайской организации сотрудничества // Центральная Азия и Кавказ, 2007, № 3 (51). С. 77.
28 См.: Там же.
29 См.: Сы^оежкин К.. Китай в Центральной Азии: от торговли к стратегическому партнерству. С. 50.
30 См.: Там же.
31 См.: Хyашэн Ч. Указ. соч. С. 133; Бао И. Китай: стратегические интересы в Центральной Азии и сотрудничество со странами региона // Центральная Азия и Китай, 2001, № 5 (17). С. 120—121.
июле 2000 года были обозначены усилия сторон по ее трансформации в региональную структуру многостороннего сотрудничества, и в качестве угроз, с которыми стороны должны совместно бороться в рамках этой международной структуры, были определены «международный терроризм, религиозный экстремизм и национальный сепара-
тизм»32.
В дальнейшем общемировая секьюритизация угрозы терроризма после 11 сентября 2001 года еще более упростила для Китая достижение солидарности с партнерами по ШОС относительно комплекса угроз, связанных с «уйгурской проблемой». К. Сыроеж-кин отмечает: «В соглашениях, подписанных с этими странами, КНР удалось не только заручиться их поддержкой относительно необходимости борьбы с этническим сепаратизмом и тем самым внести некоторый раскол в «мусульманское единство» народов Синьцзяна и коренных этносов государств региона, но и, как члену «Шанхайской пятерки», обезопасить себя от вмешательства «третьих стран» в «уйгурский фактор»33.
Другой интерес Китая с доминирующим геополитическим сегментом, отражающий тесную связь его безопасности с южной частью постсоветского пространства, заключается в формировании на прилегающих к нему с севера и северо-запада территориях стабильного стратегического тыла, позволяющего ему результативно сосредоточиться на решении своих ключевых геополитических проблем на надрегиональном уровне. Как отмечает Ч. Хуашен, «сохранение Центральной Азии в качестве стабильного стратегического тыла Китая — важный аспект глобальной стратегии и геополитики Пекина. Это означает включение ЦА в общую внешнюю стратегию КНР, в том числе определение ее роли в этой стратегии»34.
Оперируя этим интересом, можно обнаружить определенную схожесть китайской позиции в отношении ЦА с иранской в отношении ЦА и ЦК. Для обеих держав, при всей функциональности существующих энто-территориальных пунктов взаимозависимости южная часть постсоветского пространства не является в текущих условиях главным театром геополитической конкуренции и источником первоочередных военных угроз. Если для Ирана таковым является зона Персидского залива, то для КНР — Восточная Азия, точнее, прилегающее к его территории с юго-востока тихоокеанское морское пространство и расположенные здесь региональные форпосты США — Япония, Южная Корея, Тайвань. Так же, как и Тегеран, Пекин наиболее серьезную угрозу своей безопасности видит в возможном военном конфликте с США на отмеченных театрах. Более того, весьма сильным стимулом обострения американо-китайских отношений и развития вооруженного конфликта между ними в Юго-Восточной Азии остается неурегулированный вопрос о территориальной целостности Китая — так называемая «тайваньская проблема».
Несмотря на то что США официально признают Тайвань частью Китая35, фактическая независимость первого остается под американской протекцией. «Акт об отношениях с Тайванем» (1979) и «Шесть гарантий» Тайваню (1982) лежат в основе американской политики по военно-техническому усилению Китайской Республики и защите ее де-факто независимости от КНР. Обязательства США по обеспечению военной безопасности
32 См.: Сыроежкин К. Китай в Центральной Азии: от торговли к стратегическому партнерству. С. 52.
33 Там же. С. 51.
34 Хуашэн Ч. Указ. соч. С. 133—134.
35 В Совместном коммюнике по установлению дипломатических отношений между США и КНР от 1 января 1979 года было зафиксировано признание Соединенными Штатами того, что правительство КНР является единственным легитимным правительством всего Китая и существует только один Китай и Тайвань является частью Китая (см.: Dumbaugh K. Taiwan: Texts of the Taiwan Relations Act, the U.S. — China Communiques, and the «Six Assurances», 21 May 1998 [http://digital.library.unt.edu/govdocs/crs/permalink/meta-crs-695:1]).
Тайваня фактически были переподтверждены в условиях постбиполярного миропорядка. Об этом позволяет судить, в числе прочего, и американская реакция на очередной виток напряженности между Пекином и Тайбэйем в 1996 году36.
Нерешенность Тайваньской проблемы является, пожалуй, наиболее серьезным и болезненным препятствием для КНР на пути к статусу сверхдержавы. По всей видимости, ей будет трудно рассчитывать на признание за собой этого статуса, не интегрировав последнюю и наиболее развитую из «отколовшихся» в середине ХХ века китайских территорий. Это понятно и Вашингтону, который не спешит потесниться на пьедестале мирового лидерства и в силу этого будет еще более мотивирован необходимостью протекции де-факто тайваньской независимости. Что, конечно, будет стимулировать нарастание американо-китайской напряженности, прежде всего на восточноазиатском театре и, следовательно, усиливать для КНР необходимость поддержания устойчивого стратегического тыла в ЦА. По мнению Ч. Хуашена, последнее зависит от трех условий: «Во-первых, от решения спорных вопросов о границах между Китаем и странами региона и установления мира и безопасности в приграничных районах. Обе эти задачи практически решены, осталось лишь прийти к договоренности по некоторым незаселенным и незначительным приграничным территориям. Во-вторых, от проведения странами Центральной Азии доброжелательной внешней политики по отношению к Китаю и от установления КНР приемлемых двусторонних отношений с этими республиками. В-третьих, Центральная Азия не должна находиться под контролем какой-либо сверхдержавы или группы сверхдержав, прежде всего тех, с которыми у Китая сложные геополитические и стратегические отношения»37.
В целом, можно согласиться с таким подходом китайского автора. И независимо от признания приоритетности того или иного из приведенных условий, вполне реальным представляется то, что их устойчивость зависит от слишком большого числа факторов, чтобы признать их перспективно выполненными. Что, разумеется, способствует сохранению Центрально-Азиатского региона в поле мотивированной интересами безопасности активности Пекина. Более того, последнее из этих условий вполне может оказаться наиболее слабым звеном в цепочке успехов постсоветской политической активности КНР в ЦА, и связано это с некоторыми протекающими здесь геополитическими процессами.
■ Во-первых, регион уже сегодня является местом сосредоточения ВС США и их союзников по НАТО. Хотя операция в Афганистане и отвечает интересам всего международного сообщества, но ее результаты не могут не сказываться на геополитической ситуации в регионе. В плане борьбы с международным терроризмом, религиозным экстремизмом и сепаратизмом Китай, так же как и РФ, был заинтересован в операции Запада по свержению талибского режима. Однако в качестве одного из геополитических последствий этого «США стали де-факто «соседом» стран ЦА.»38, что влияет на внутренние процессы в центральноазиатских странах, их внешнюю политику, а также сказывается на региональной
36 Главным стимулом развития кризиса стали президентские выборы на Тайване, в ответ на которые КНР инициировала широкомасштабные военные учения в своей прибрежной зоне и Тайваньском проливе. Соединенные Штаты отреагировали на это наиболее масштабной демонстрацией своих ВС в проливе начиная с 1950-х годов. Сюда были стянуты американский военно-морской контингент в составе двух авианосцев и 36 кораблей и подводных лодок (см.: Yates St.J. The Taiwan Relations Act After 20 Years: Keys to Past and Future Success // The Heritage Foundation, Backgrounder #1272, 16 April 1999 [http://www.heritage.org/ research/asiaandthepacific/BG1272.cfm]).
37 Хуашэн Ч. Указ. соч. С. 134.
38 Иманалиев М., Абдыглдаев Э. Вызовы глобализации в Центральной Азии и некоторые аспекты политики КНР в регионе // Центральная Азия и Кавказ, 2007, № 3 (51). С. 110.
активности других заинтересованных держав. «Афганский плацдарм» предоставляет Вооруженным силам США непосредственный контакт с китайской территорией, более того, с наиболее нестабильной провинцией КНР — СУАР. Что, в случае обострения американо-китайских отношений, хотя бы в том же восточноазиатском театре, может быть использовано для давления на Пекин. Кроме того, этот плацдарм может быть задействован как для сдерживания роста влияния КНР на центральноазиатском направлении, так и для усиления позиций Запада в странах региона.
■ Во-вторых, Запад остается наиболее привлекательным ориентиром социальнополитического и экономического развития для большинства центральноазиатских ННГ. Иными словами, оперируя категорией «мягкой силы», преимущества Запада в плане расширения своего влияния в регионе весомее, чем то, что может задействовать Китай. Несмотря на относительную географическую отдаленность, стремление этих ННГ интегрироваться в международную экономическую и политическую систему, где на сегодня доминирует Запад, очевидно поддерживается последним, создавая необходимый базис для расширенного вовлечения западных стран в регион.
■ В-третьих, ШОС, которую китайская сторона желала бы видеть в качестве совместного с РФ и центральноазиатскими государствами механизма подержания региональной безопасности39 и сдерживания США и их союзников в регионе40, может не выдержать натиска объективных проблем, существующих между двумя ее «столпами» — Китаем и Россией.
Пекину выгодно идти в тандеме с Москвой в решении отмеченных выше задач в текущих условиях. Но в перспективе Россия может столкнуться с чрезмерным усилением КНР в регионе, что связано с объективно более ощутимыми экономическими и демографическими возможностями последней.
Кроме того, по всей видимости, определенным конфликтным «выплеском» будет обладать углубляющаяся демографико-территориальная проблема между двумя евразийскими гигантами. А. Ходжаев отмечает: «Как показывает история, перенаселенность и дефицит земель в Китае всегда влияли на его внешнюю политику. В этой связи трудно предсказать ситуацию, которая может сложиться в случае исчезновения нынешней согласованности между Пекином и Москвой в сферах политики, экономики, энергетики или изменения баланса сил в пользу КНР на региональном или международном уровне»41.
В России же постсоветского времени демографический спад остается в числе ключевых объектов секьюритизации. Особый акцент при этом делается на проблеме убыли русского населения Восточной Сибири и Дальнего Востока и угрозе китайской демографической экспансии здесь42. «Освоение» нелегальными китайскими мигрантами этих российских провинций, с учетом устойчивости тенденции сокращения населения в РФ, а также сохраняющегося «дефицита территории» в КНР, приведет к расширению этнотерри-ториальных пунктов взаимозависимости безопасности двух держав. Что в условиях повышенной секьюритизированности демографического (Россия) и территориального (Ки-
39 См.: Laumulin M. Op. cit.
40 См.: Каукенов А. Указ. соч. С. 73.
41 Ходжаев А. Указ. соч. С. 42.
42 См.: Витковская Г. Угрожает ли безопасности России китайская миграция? // Брифинг Московского Центра Карнеги, 1999, Т. 1, Вып. 8 [http://www.carnegie.ru/ru/pubs/briefings/issue08-99.pdf]; Wishnick E. Migration Issues and Russia’s Economic Integration in Asia, 25 June 2003 [http://gsti.miis.edu/CEAS-PUB/200103 Wishnick.pdf].
тай) дефицита будет стимулировать негативную (конфликтную) динамику отношений между ними.
Вовлеченность КНР в ЦА мотивируется и интересами энергетической безопасности. Есть все основания полагать, что эта заинтересованность будет расти и соответствующим образом влиять на участие Пекина в региональных отношениях и процессах в сфере безопасности.
Поражающая своими масштабами экономика Китая, разумеется, требует соответствующих энергетических ресурсов, которые на сегодня только частично удовлетворяются китайскими возможностями. В 2006 году зависимость КНР от импорта нефти достигла 47,3%, и ожидается, что к 2020 году ее нефтяной дефицит составит 50—60%43. Секьюритизация проблемы энергозависимости в КНР усиливается и в связи с ее движением к статусу сверхдержавы.
Зависимость, как известно, вообще не приветствуется государствами, стремящимися к лидерским позициям, тем более если речь идет о статусе «сверхлидера». Китай сегодня стремительно движется к этому положению в мире, и главный акцент, как известно, сделан на экономику, которая как раз и является наиболее уязвимой в плане энергозависимости страны. Запасы нефти и газа невозобновляемы, по меньшей мере, на текущий момент, и стремительно сокращаются, однако именно они составляют основу энергетики КНР, так же как и других развитых стран. Нетрудно сделать выводы относительно изменений в восприятиях дружественности/враждебности между ними, учитывая устойчивость в развитии мирового энергетического дефицита. Китай уже сегодня по потреблению отмеченных энергоносителей перешел в ранг второй после США сверхдержавы. Иными словами, можно говорить, что расширение спектра конфликтной взаимозависимости безопасности между двумя этими мировыми державами (впрочем, как и между КНР и другими энергозависимыми государствами) получает сильный импульс, что, разумеется, предполагает усиление их геополитической конкуренции в нефтегазоносных регионах планеты.
Соединенным Штатам меньше, чем кому бы то ни было, хочется делиться контролем над этими регионами с догоняющим их Китаем. Более того, вполне рациональным представляется вывод, что, скорее всего, США постараются использовать факторы своего влияния здесь, включая военный, для давления на Пекин, чья текущая структура импорта энергоносителей предоставляет для этого неплохие возможности.
Около 50% китайского импорта нефти приходится на государства Ближнего Востока, а 25% — на страны Африки44 — то есть наиболее нестабильные и конфликтогенные регионы планеты. Кроме того, Ближний Восток остается зоной сосредоточения внушительных военных возможностей США и их союзников по НАТО. И маловероятно, что две отмеченные особенности этих регионов в ближайшее время перестанут существовать.
Пути основного нефтеимпорта в КНР также предполагают ощутимую уязвимость. Как известно, транспортировка нефти из Ближнего Востока в КНР по морю осуществляется по маршруту, включающему несколько «узких мест»: Баб-эль-Мандебский пролив у выхода из Красного моря, Ормузский — у выхода из Персидского залива и Малаккский пролив — на входе в Южно-Китайское море. Для танкеров особенно уязвим последний (протяженностью почти в 1 000 км) — между берегами Малайзии и Индонезии»45. Этот
43 См.: Ли Лифань. Китай: энергетическая безопасность страны и сотрудничество с Россией, Казахстаном, Японией в сфере энергоресурсов // Центральная Азия и Кавказ, 2007, № 1 (49). С. 129.
44 См.: Там же. С. 128.
45 Белокреницкий В. Юго-западное расширение «Большого Китая» // Центральная Азия и Кавказ, 2007, № 3 (51). С. 64.
протяженный маршрут трудно назвать безопасным для поставок нефти в Китай. Прежде всего это связано с тем, что КНР не обладает достаточными военно-морскими возможностями для защиты своих интересов в рамках отмеченного маршрута транспортировки нефти. Скорее наоборот, здесь очевидно доминируют ВМС США46, что в условиях вполне естественного обострения конкуренции двух держав может быть использовано Вашингтоном для давления на Пекин.
Исходя из геополитических факторов, наиболее безопасным направлением диверсификации китайского энергоимпорта является постсоветское пространство, а точнее, Россия и ЦА. Именно зона ШОС предполагает наиболее стабильный «энергетический тыл» для Китая в случае его конфронтации с США. С конца 1990-х годов КНР усиленно развивает это направление. Основной акцент был сделан на создании транспортно-трубопроводной системы, связывающей «нефтегазовые» государства ЦА и Россию с КНР.
С 1997 года начались поставки казахстанской нефти посредством железнодорожных транспортиров47, а в 2004-м — строительство магистрального нефтепровода из Казахстана — Атасу — Алашанькоу проектной мощностью 20 млн т в год. В 2006-м между КНР и РФ было достигнуто соглашение о строительстве нефтепровода Восточная Сибирь — Тихий океан мощностью до 80 млн т48. В этом же году стороны согласовали планы по постройке газопровода «Алтай» мощностью до 80 млрд куб. м для поставок российского газа из месторождений Западной и Восточной Сибири в Китай. Отмеченный год был ознаменован еще и подписанием китайско-туркменского межправительственного соглашения о постройке связывающего эти страны газопровода и о поставках Туркменистаном газа в КНР объемом 30 млрд куб. м в год в течение 30 лет49.
Вместо заключения
Формирование ННГ в ЦЕА с начала 1990-х заставило КНР по-новому взглянуть на данное пространство с точки зрения интересов своей безопасности. При этом общая география и основанные на ней этноконфессиональные факторы обусловили то, что именно Центрально-Азиатский регион остается наиболее функциональным пространственным сегментом взаимосвязи КНР с ЦЕА.
Уйгурский вопрос — не единственный источник экзистенциональных угроз для безопасности КНР, способный активизироваться под влиянием этнополитических импульсов из ЦА. Не менее важным для Поднебесной становится геополитическое значение региона в ее отношениях с другими державами, прежде всего с Соединенными Штатами, на ее пути к статусу сверхдержавы XXI века. В этих условиях важнейшей задачей для Китая в ЦА является формирование здесь устойчивого «стратегического тыла», а также источника необходимых для его экономического роста энергоресурсов.
В целях выполнения данной задачи китайская политика в постсоветский период была ориентирована на: урегулирование наиболее острых проблем с РФ и государствами ЦА, создание региональной кооперативной среды, в том числе и посредством механизма ШОС, и предотвращение доминирования какой-то другой державы в регионе, а также
46 Данный маршрут входит в зоны ответственности 5-го и 7-го флотов США.
47 См.: Белокреницкий В. Указ. соч. С. 64.
48 По этому нефтепроводу предусматривается транспортировка российской нефти не только в КНР, но и в Японию.
49 Предполагается его прохождение по территории Туркменистана (188 км), Узбекистана (530 км), Казахстана (1 300 км), КНР (более 4 500 км) (см.: Томберг И. Энергетическая политика и энергетические проекты в Центральной Евразии // Центральная Азия и Кавказ, 2007, № 6 (54). С. 56).
развитие сотрудничества с РФ и региональными ННГ в нефтегазовой и транспортнокоммуникационных сферах. Схожи и препятствия, способные помешать этому, главные из которых лежат в поле российско-китайских отношений. Усиление конкурентных факторов в этих отношениях негативно отразится на устойчивой функциональности китайского «стратегического тыла» не только на северном (российском) направлении, но на северо-западе — в ЦА.
Россия на сегодня обладает значительно более сильными рычагами давления на центральноазиатские ННГ, чем КНР. И, по всей видимости, китайские интересы и конфликты на глобальном уровне в ближайшее время будут заставлять Пекин уступать первую скрипку в региональных вопросах (политика и безопасность) Москве, стараясь в лучшем случае действовать в тандеме с ней. Главным же инструментом усиления односторонней вовлеченности Китая здесь будет экономика и демография.
Вместе с тем по мере движения к мировому лидерству китайская вовлеченность будет расти как в ЦА, так и в других центральноевразийских пространствах. Их относительная географическая отдаленность будет преодолеваться увеличившимися возможностями Китая в плане проекции своего влияния. Связано это будет, в числе прочего, и с процессом развития комплексной взаимосвязи между тремя регионами ЦЕА, усиливающим наряду с прочим и уровень взаимозависимости сконцентрированных здесь интересов безопасности «внешних» держав.
