CC BY
568Кембриджская история России и борьба историографий империи
The Cambridge History of Russia. Cambridge, Cambridge University
Press, 2006.
Vol. I. From Early Rus to 1689. Ed. by Maureen Perrie. 750 p., 19 figures,
8 maps, 14 genealogical tables.
Vol. II. Imperial Russia, 1689—1917. Ed. by Dominic Lieven. 765 p.,
5 maps.
Vol. III. The Twentieth Century. Ed. by Ronald Grigor Suny. 800 p.,
4 maps.
Летом и осенью 2006 года вышла в свет новая трехтомная «Кембриджская история России». Это фундаментальное издание выполнено в лучших традициях кембриджских изданий, широко известных и высоко ценимых во всем мире уже более ста лет, начиная с 1902 года. Работа дает хорошее представление о современном уровне знаний, интересах и проблемах историографии советской, имперской и средневековой России, разных подходах и теоретических моделях, существующих сегодня в ней. В книге представлен широкий спектр сюжетов — от политики, элиты и экономики до гендера и военной истории. В ней участвовали 76 специалистов1 из разных стран мира — США, Великобритании, Канады, Германии, Нидерландов, а также России, что выгодно отличает работу от недавних изданий по русистике времен «холодной войны», когда такие совместные международные проекты были просто немыслимы.
Среди авторов книги есть признанные мэтры современной русистики из России и из-за рубежа. Достаточно назвать имена руководителя Новгородской археологической экспедиции В. Л. Янина, крупнейшего специалиста по дореволюционным банкам Б. В. Ана-ньича из Санкт-Петербурга, американских медиевистов Нэнси
Кольмен и Дэвида Миллера, историка Красной армии и национализма из Нью-Йорка Марка фон Хагена, знатока элиты пореформенной империи XIX века Л. Г. Захарову из Москвы. Из более молодых, но уже известных западных русистов в книге участвовали специалист по исторической географии Марк Бэссин, историк церкви Синодального периода Грегори Фриз, занимающиеся западными окраинами империи Теодор Викс и Эрик Лор, автор книг по степному пограничью XVI—XVШ веков Михаил Ходарковский и многие другие.
«Кембриджская история России» в какой-то мере подводит итог поискам новых подходов и форм изложения истории России, к которым зарубежная и отечественная русистика пришли за пятнадцать лет, прошедшие с момента распада Советского Союза и окончания эпохи «холодной войны». Для историков они были голодным и беспокойным, но благодатным временем от открытия до закрытия российских архивов. Пали старые границы, идеологические барьеры и теоретические шоры марксизма в его советской редакции. В научный оборот было введено множество новых источников не только на русском, но и на разных западных и восточных языках, прежде всего по истории Российской империи и СССР. Некоторые из них были извлечены из плохо изученных или недоступных прежде частных собраний и провинциальных архивов. К изучению русистики подключились востоковеды, представленные и среди авторов книги.
Увы, ничто не вечно! В последние годы крупнейшие архивы страны один за другим стали закрываться теперь уже не по политическим, а по экономическим причинам. Инакомыслящим в России уже не зажимают рот. Но взамен политических свобод государство лишило ощутимой поддержки впавшую в нищету академическую науку. Первым ударом для русистов всего мира было закрытие на неопределенный срок Российского государственного исторического архива (РГИА) в Петербурге, здание которого было захвачено администрацией города под коммерческие проекты. Похоже, скоро за ним последует обветшавший Российский государственный военноисторический архив (РГВИА) в центре старой Москвы, уже почти снесенной усилиями администрации Лужкова. Фонды РГВИА и РГИА широко представлены во втором и третьем томах «Кембриджской истории России», что придает книге еще большую ценность.
Кроме того, книга опирается на новые работы в области русистики, выпущенные как в России, так и за рубежом. Последние 10—15 лет оказались особенно богаты на исторические публикации. В России,
бывших союзных республиках СССР и за рубежом вышли десятки монографий и сборников статей, без которых сегодня невозможно представить дореволюционную или советскую историографию стра-ны2. Наряду со старыми центрами русистики в регионах России и за рубежом появились новые. Особенно стремительно развивается японский — в Университете Саппоро на Хоккайдо. Появились и новые влиятельные периодические издания. Среди последних следует прежде всего отметить толстые научные журналы «КгШка», выходящий в Вашингтоне, и «АЬ 1шрегю» в Казани. В обоих из них печатались и авторы рецензируемой книги.
В названиях журналов и книг о России часто мелькает слово «империя». История империй переживает в последнее время новый взлет. Вдруг повсюду она стала необычайно популярна. Интересно, что это веяние коснулось не только Российской империи, но и других великих европейских держав эпохи колониальной экспансии
XVIII — начала XX века — Великобритании, Франции, Германии, Австро-Венгрии, Османской Турции. Можно говорить о появлении в последнее время целого направления сравнительной истории им-перий3. В какой-то степени взлет интереса к имперскому прошлому вызван кризисом модного в прошедшем ХХ веке политического идеала национального государства. Свою роль в подъеме интереса к империям прошлого сыграл и рост американских имперских амбиций после распада СССР. Хорошо понимая важность эпохи и темы империи, редакторы кембриджской истории посвятили ей целый второй и часть третьего тома. Второй том книги так и называется «Империя в России»!
Вот уже более ста лет известно два способа писать историю империй, иначе говоря, два ее исторических нарратива. В последнее десятилетие к ним добавился третий4. Самый старый из них — позитивистский имперский, появившийся еще при Российской империи. Он рассматривает историю России из современного политического центра страны, сводя ее к череде войн, завоеваний, реформ и революций, при помощи которых Москва и Петербург собирали вокруг себя и преобразовывали российские земли в единое русское государство. Окраины, их реакция на политическое давление центра, многообразные местные реалии и масса нерусского населения империи при таком взгляде совершенно выпадают из поля зрения историков. Это их просто не интересует.
Такой подход господствовал в российской историографии с Карамзина, Соловьева и Ключевского. После 1917 года военно-поли-
тический имперский нарратив лучше сохранился в эмиграции5. Но и советские историки, критикуя его за «великодержавный шовинизм», кончили тем, что с 1950-х годов воспроизвели имперский нарратив в более социологизированном виде. В позднее советское время он «оброс» рядом идеологических клише про извечную дружбу народов на территории России, их добровольное присоединение к империи, солидарность разноплеменных трудящихся в классовой борьбе с царизмом. В негативной антироссийской редакции имперский нарратив был усвоен западными советологами времен «холодной войны» и распространен ими на СССР. В таком ключе написаны многократно переиздававшиеся книга Р. Пайпса «Образование Советского Союза. Коммунизм и национализм» и «Российская империя» Г. Сетон-Уотсона6.
На волне подъема национализма в конце XIX века появился второй нарратив истории России, национальный. Он построен на отрицании первого. Империя рисуется в нем абсолютным злом, а предметом истории служит «национально-освободительное» сопротивление нерусских народов гнету русских и Советов. Если имперский нарратив обходится без «инородцев» и окраин, то национальный — без империи. Россия в нем исчезает, становится механическим соединением разных народов. Как и имперский подход, национальный принципиально внеисторичен. Первый объявляет границы Российской империи «естественными» пределами жизненного пространства русских, второй же бесконечно продлевает в прошлое возникшие на обломках СССР национальные государства.
Дань увлечения национальному нарративу отдала ранняя советская историография 1920—1930-х годов. Но поистине расцвел он чуть позднее, после Второй мировой войны среди историков-эмигрантов и западных советологов. Предметом их исторических штудий были отдельные западные и в большей степени восточные мусульманские окраины страны, откуда многие из них были родом. Крупная школа национальной историографии сложилась в послевоенной Франции среди учеников выходца из обрусевших остзейских немцев Александра Беннигсена. Ярким примером такого подхода служит книга татарского историка-эмигранта Азаде-Айше Рорлих «Волжские татары»7. История татар представлена в ней как проект развития от исламского традиционализма к современному национальному государству, реализовать который помешали имперские амбиции большевиков.
Национальному и имперскому нарративам присущ ряд общих методологических пороков. Это — позитивизм, заметный идеологи-
ческий подтекст и увлечение историческими мифами. Источнико-вая база обоих ущербна: созданные в их рамках работы основаны на официальных, в основном изданных, русских источниках. Региональные архивы и тем паче источники на местных языках в силу «холодной войны» и пробелов в образовании писавших их историков долго оставались неизвестны. Эти недостатки стали предметом критики с начала 90-х годов ХХ века. Поиск новых нарративов российской истории начался с появления в 1992 году книги австрийского историка Андреаса Каппелера «Россия как многонациональная империя»8. Но ни сам он, ни американский историк Джеффри Хоскинг9 не смогли выйти из отмеченного ими историографического кризиса — источниковая база их собственных работ в 1990-х годах осталась слишком узкой.
Поиски новых подходов к истории России привели к появлению после распада СССР ее нового, регионального нарратива. Одним из его первых пропагандистов стал Каппелер, предложивший сместить фокус российской историографии с центра империи на периферию, где, по его мнению, находится ключевой уровень для понимания прошлого и настоящего России. Число сторонников регионального подхода в мире быстро растет. Но преодолеть недостатки старых исторических нарративов в его рамках не удалось. Пока нет убедительного набора общих типовых критериев выделения регионов. Очень часто регионализм сливается с национализмом, повторяя все ошибки национального нарратива, на что уже несколько лет назад указал историк Российской империи из Москвы Алексей Миллер10.
Каким образом борьба историографий отразилась в новой «Кембриджской истории России»? Какому историческому нарративу решили следовать его редакторы? Следуя принятому в кембриджских изданиях плюрализму, они решили не отдавать явного предпочтения ни одному из трех, заимствуя у каждого некоторые элементы. Книга построена в соответствии с выработанной еще в рамках русской имперской традиции хронологической схемой. Первый том посвящен средневековой истории «От Киевской Руси до 1689 года», второй охватывает имперский период с Петра Великого до Февральской революции 1917 года, а третий — историю Советского Союза и его преемников до 2000 года. Из ключевых авторов третьего тома Марк фон Хаген и американский историк русского происхождения Кэтрин Евтюхов еще в 1997 году издали сборник статей в защиту регионального подхода11. Но в Кембриджской истории региональный нарратив не довлеет, да особо и не присутствует.
Общее направление книги скорее представляет компромисс между тремя традиционными историческими нарративами и появившимся в последние годы четвертым, получившим название новой истории империй12. В последнем случае речь идет о пересмотре имперского наследия страны с упором на взаимодействие центра и окраин, на людей, на меняющиеся пространства империи. Особое место здесь занимает сравнительно-историческое изучение разных соперничавших друг с другом великих держав Евразии, их обмена опытом управления, разных типов национализма, колониализма и колонизации окраин. Такой подход пытается заполнить пробелы предшественников, показать мозаичность и динамику имперского общества и государства. В новой истории империй приветствуются новые направления исследований, такие, как гендер и микроистория.
Следы влияния новой истории империй заметны и в нашей книге. С одной стороны, в ней есть традиционные разделы о политике, экономике, элите и слоях российского общества, смуте, революции, войнах. С другой, в двух первых томах появились разделы о людях пограничья (т. 1, гл. 14, М. Ходарковский), западных инородцах, евреях и мусульманах, для которых Россия создала имперскую религиозную и национальную идентичность (т. 2, гл. 8—10, Т. Шнайдер,
B. Натанс, В. О. Бобровников), а в третьем — про взлелеянные Советской властью «нацкадры» и своеобразные «западные окраины» Союза — Прибалтику, Украину и Молдавию (гл. 18—19, Дж. Смит,
C. Екельчик), советскую интеллигенцию и технократию (гл. 20, Д. Холлоуэй). Среди глав встречается уникальное исследование на микроуровне — портрет губернского города Нижнего Новгорода в
XIX веке (т. 2, гл. 13, К. Евтюхов). Внимание всей книги сдвинуто с экономики на культуру и людей. Показательно, что в списке дат второго тома 20 из 101 относятся к русской культуре. Подробно разобраны географическое сознание или «воображаемая география» общества и власти.
Все это говорит о том, что современный релятивистский подход к прошлому возобладал в книге над анахроничным сегодня позитивизмом историографий XIX—XX веков. Из объекта поклонения и обличения империя стала предметом более взвешенного академического исследования, рассматривающего под разными ракурсами все многообразие ее региональных и временных форм. В какой-то степени этому переходу помог распад СССР, отметивший бесповоротный конец имперского прошлого России. В годы «перестройки» российская и зарубежная публицистика горячо обсуждала вопрос о
том, можно ли считать Советский Союз преемником Российской империи, а Россию — наследником СССР. Изложение средневековой, царской и советской истории в новой Кембриджской истории показывает, что ответить на него однозначно нельзя.
Имперское пространство, общество и администрация не просто перетекали из империи в СССР, а оттуда в современную Российскую Федерацию. Они создавались в ходе трех столетий реформ. В XX веке Россия была советской, но не только. Недаром третий том книги начинается с рассказа о предреволюционном «серебряном веке» в России (гл. 2, М. Д. Штейнберг), а кончается разбором современного наследия советской внешней политики и коммунистической идеологии (гл. 24—25, Т. Хопф, Л. Т. Лих). Такой «сквозной» взгляд на советскую эпоху заставляет вспомнить нашумевшую книгу американского историка Терри Мартина под провокативным названием, которое на русский можно перевести как «Империя нацка-дров» 13. Ее пафос в том, что СССР был не новым воплощением «тюрьмы народов», а «фабрикой» нацменьшинств. Национальные сообщества, рисующиеся национальным и региональным нарративами как нечто вечное, на деле были созданием советской эпохи. К этим и другим урокам истории России обращается новая Кембриджская история.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Из них 19 авторов работали над первым томом, 30 — над вторым и 27 — над третьим.
2 Slezkine Y. Arctic Mirrors: Russia and the Small Peoples of the North. Ithaca — New York, 1994; Russia’s Orient: Imperial Borderlands and Peoples, 1700-1917. Ed. by D. R. Brower and E. J. Lazzerini. Bloomington, 1997; Imperial Russia: New Histories for the Empire. Ed. by J. Burbank and D. L. Ransel. Bloomington, 1998; Bassin M. Imperial Visions: Nationalist Imagination and Geographical Expansion in the Russian Far East, 1840-1865. Cambridge, 1999; Geraci R. Window on the East: National and Imperial Identities in Late Imperial Russia. Ithaca — London., 2001; Of Religion and Empire. Missions, Conversions and Tolerance in Tsarist Russia. Ed. By R. P. Geraci and M. Khodarkovsky. Ithaca, 2001, etc.
3 См., например, материалы международной конференции на эту тему, состоявшейся в Москве в июне 2003 года: Российская империя в сравнительной перспективе / Под ред. А. И. Миллера. М., 2004.
4 Подробнее о типологии исторических нарративов в историографии России см.: Miller A. Russian Imperial History: Its Scope and Paradigm // Kritika, 2004. No. 1; Миллер А. И. Новая история Российской империи: региональный или ситуационный подход? // Азиатская Россия: люди и структуры империи. Сб. научных статей к 50-летию со дня рождения профессора А. В. Ремнева. Омск, 2005. Я благодарен Алексею
Миллеру, обратившему мое внимание на целый ряд работ по истории дореволюционной и советской России, упоминаемых в настоящем обзоре.
5 См., например: Riasanovsky N. A. A History of Russia. New York — Oxford, 1993.
6 Pipes R. The Formation of the Soviet Union. Communism and Nationalism. Cambridge, Mass., 1954 (re-ed. 1964, 1997); Seton-Watson H. The Russian Empire. Oxford, 1967.
7 Rorlich A. The Volga Tatars: a Profile in National Resilience. Stanford, 1986. См. также: Bennigsen A. Les mouvement nationaux chez les musulmans de Russie: le «Sultangalievisme» au Tatarstan. Paris, 1960.
8 Kappeler A. Russland als Vielvoelkerreich: Entstehung, Geschichte, Zerfall. Munchen, 1992. В 1996 году в Москве вышел русский перевод этой книги, в 2001 в Харлоу — английский.
9 Hosking G. Russia: People and Empire, 1552-1917. London, 1997. Имеется русский перевод книги Хоскинга, изданный в 2000 году в Смоленске.
10 Миллер А. И. Новая история Российской империи... С. 8-12.
11 Казань, Москва, Петербург. Российская империя взглядом из разных углов / Под ред. К. Евтюхов, Б. Гаспарова, А. Осиповат и М. фон Хагена. М., 1997.
12 Под этими названиями в последние годы вышел целый ряд статей и сборников единомышленников, в которых приняли участие и некоторые авторы Кембриджской истории России. См.: Imperial Rule. Ed. by A. Miller, A. J. Rieber. Budapest — New York, 2004; Новая имперская история постсоветского пространства / Ред. и сост. И. Герасимов и др. Казань, 2004; Российская империя в зарубежной историографии / Сост. и ред. П. Верт, П. С. Кабытов, А. И. Миллер. М., 2006.
13 Martin Th. Affirmative Action Empire: Nations and Nationalism in the Soviet Union, 1923-1939. Ithaca, 2001.
Владимир Бобровников
Владимир Олегович Бобровников, заведующий сектором политологических исследований Отдела стран СНГ Института востоковедения Российской академии наук, Москва.
