CC BY
183
24 ГАСО. Ф. 2196. Оп. 1. Д. 60. Л. 34.
25 ОГАЧО. Ф. 1297. Оп. 1. Д. 61. Л. 2об.
26 См.: Потапова О. И. Перестройка работы предприятий связи в начальный период Великой Отечественной войны // Исторические аспекты экономического, культурного и социального развития Сибири. Новосибирск, 1978. С. 169.
27 ОГАЧО. Ф. 288. Оп. 3. Д. 694. Л. 22.
28 По СССР коэффициент использования сетей в 1945 г. составлял 81 %. См.: Развитие связи СССР. 1917-1967 гг. С. 255; Рассчитано на основе: РГАЭ. Ф. 3527. Оп. 4. Д. 1220. Л. 21; ОГАЧО. Ф. 1297.
Оп. 1. Д. 67. Л. 47.
29 ОГАЧО. Ф. 1297. Оп. 4. Д. 96. Л. 56.
30 Там же. Оп. 1. Д. 52. Л. 26.
31 Там же. Ф. 288. Оп. 3. Д. 280. Л. 21.
СУДЬБЫ КАЗАЧЕСТВА
А. Л. Худобородов
КАЗАЧЬЯ ЭМИГРАЦИЯ 1920-1930-хГОДОВ:
СИМВОЛИКА ИСТОРИКО-КУЛЬТУРНЫХ ТРАДИЦИЙ И ОСОБЕННОСТИ ИСТОРИЧЕСКОЙ ПАМЯТИ
Казачество, покинувшее Россию после революций 1917 г. и Гражданской войны, составило отдельную группу российской эмиграции, характерными чертами которой являлось стремление сохранить свою традиционную корпоративную культуру. В условиях эмиграции сложилась особая система социокультурных механизмов, нацеленных на фиксацию устойчивых стереотипов исторического сознания сословия, что содействовало укреплению исторической памяти казачества. Историческая память развивалась, функционировала и сохранялась на основе целенаправленной деятельности общественных и научных сил эмигрантского сообщества казаков, а также в результате характерного стремления рядовой массы казаков-эмигрантов к утверждению традиционного образа повседневной жизни.
Лучшие силы казачьей эмиграции, прежде всего ее войсковая и интеллектуальная элита, в лице атаманов, представителей правительства Донского и Кубанского войск, историков-бытописателей и публицистов из казачьей среды, стремилась сохранить культурные обычаи и традиции российского казачества на чужбине. Особое внимание уделялось вывезенным из России и сохраненным в эмиграции казачьим регалиям: знаменам, царским грамотам, знакам атаманской власти (булавы, перначи) и др. Атаманы и правительства Донского и Кубанского войск стремились сохранить в изгнании эти ценнейшие казачьи исторические реликвии.
Еще в апреле 1920 г. в Белград в сопровождении Ф. А. Щербины, П. И. Кокунько и других представителей Кубанского войскового правительства были привезены регалии Кубанского войска в 12 ящиках. Они хранились в Сербском военно-географическом институте, в том числе с 1927 г. в крепости Калемегдан. Среди этих регалий были старинные знамена, бунчуки1, булавы2, перначи3, насеки4, значки и печати Войска Запорожского, Войска верных казаков Черноморских, Задунайского, Бугского и Азовского казачьих войск, образовавших еще в 1860 г. с шестью правофланговыми полками Кавказского линейного казачьего войска единое Кубанское казачье войско. Кроме того,
здесь же были такие реликвии, как большое серебряное блюдо с надписью «Кубанцы» с солонкой, серебряное блюдо от Екатерины II Черноморскому войску, 12 серебряных георгиевских труб, 12 серебряных труб гвардейского дивизиона, царские грамоты5.
В 1920-1930-е гг. по поводу кубанских казачьих регалий шла полемика в зарубежном казачестве, так как П. И. Кокунько, а также лидер вольно-казачьего движения И. А. Билый оспаривали контроль атамана В. Г. Науменко над этими реликвиями; были намерения, например, у Ф. А. Щербины перевезти их в Прагу, чтобы там собрать исторические ценности всех казачьих войск. О том значении, которое придавалась казачьим регалиям как символам войсковых и культурных традиций казачества, свидетельствует, подписанный в ноябре 1938 г. особый «Договор» о приеме кубанских казачьих регалий на хранение в музей военного министерства Югославии.
Пункт 1 этого Договора предусматривал: «Регалии Кубанского казачьего войска, полковое серебро и имущество Кубанского гвардейского дивизиона и Екатерининского казачьего полка передаются Югославянскому военному музею на хранение до восстановления в России национальной власти или восстановления в целости Кубанского казачьего войска, которое будет признано со стороны югославянского государства. Возвращение регалий во всяком случае должно последовать с особого высшего соизволе-ния»6. В целом договор более четко определил статус казачьих регалий, условия их хранения в музее, взаимные обязательства и ответственность договаривающихся сторон, единственным хозяином регалий югославские власти признали Кубанское казачье войско во главе с атаманом.
Но, пожалуй, особенно важно было то, что музей был открыт для свободного посещения, и все желающие могли ознакомиться с кубанскими войсковыми регалиями. Казачьи организации в Югославии активно использовали эту возможность в культурнопросветительской работе среди эмигрантов, что, конечно, способствовало сохранению и развитию исторической памяти казаков. Кубанский атаман и войсковое правительство выступили со специальным обращением к кубанским казакам-эмигрантам: «Юное казачье поколение, наша смена и надежда — идите и взгляните на памятники славы родного войска! Среди них вы почувствуете и впитаете в свои души и сердца гордость принадлежности к заслуженному войску, славу коего вы увидите в каждой складке старых боевых знамен, на каждом листе высочайших грамот, отмечавших заслуги войска, в каждой вещи, бережно сохраненной.
Среднее поколение и старые казаки — ... «вольные» и «невольные», все вы, вписавшие потом и кровью своей, как и ваши предки, светлые страницы в историю войска,— подойдите к своим регалиям. И вы увидите свои святыни в соответствующей сейчас для них обстановке и, может быть, наконец протянете друг другу руки, чтобы вместе и согласованно идти навстречу грядущим испытаниям.
Все вы, отчаявшиеся и павшие духом — идите в военный музей. Там вы узнаете, что войско не всегда переживало светлые дни, но и в самые мрачные с честью из них выходило. Выйдет, Бог даст, и теперь!»
В конце второй мировой войны войсковые регалии были сохранены благодаря усилиям Кубанского атамана В. Г. Науменко. После отступления немцев из Югославии в 1944 г. войсковые ценности и архив были перевезены в военный музей в Дрездене, а позднее в американскую зону оккупации, в лагерь Мемминген, где в 1947-1949 гг. находился и В. Г. Науменко. С 1949 г. кубанские войсковые регалии находились в США, в настоящее время располагаются в Нью-Йорке, в здании войскового дома.
Следует, правда, отметить, что не все казачьи реликвии были использованы в эмиграции для сохранения исторической памяти казачества в качестве исторических экспонатов. Это касается регалий Донского казачьего войска. Благодаря усилиям Донского войскового атамана А. П. Богаевского в 1920-е гг. в Чехословакии на хранении
оказались 115 донских казачьих знамен и штандартов, регалии атаманской власти — серебряные перначи, насеки, булавы, бунчуки ХУШ-Х1Х вв., сабля прославленного атамана М. И. Платова, другое именное и жалованное оружие, российские и иностранные ордена и медали8. Эти реликвии донского казачества вместе с Донским архивом были переданы на хранение в Российский заграничный исторический архив при Министерстве иностранных дел Чехословакии (РЗИА), в составе особого Донского отдела.
В отличие от кубанских войсковых регалий, ценности донского казачества, хранившиеся до революции и гражданской войны в Донском музее, не только не выставлялись в эмиграции для публики, но и место их хранения держалось в тайне. Скорее всего, заведующий донским отделом РЗИА П. А. Скачков и его помощник М. А. Ковалев стремились не допустить широкой огласки сведений о музейных ценностях из опасений, что Советское правительство может предъявить требование чехословацким властям о возвращении в СССР исторических реликвий из фондов Новочеркасского музея истории донского казачества. Только в 1946 г. донские музейные реликвии были перевезены из Праги в Москву, а затем возвращены Новочеркасскому музею истории донского казачества.
В деле сохранения исторической памяти казачества в эмиграции большое внимание уделялось не только казачьим регалиям и музейным экспонатам, но и выявлению, хранению и публикации материалов по истории казачества. По инициативе Донского атамана А. П. Богаевского весной 1920 г. Донской казачий архив был эвакуирован в Константинополь, затем в Белград, а в феврале 1925 г. с разрешения МИД Чехословакии он был перевезен в Прагу, как один из центров культурно-просветительной работы среди русской эмиграции. В 1926 г. к Донскому казачьему архиву был присоединен архив Донского корпуса. В 1934 г. по просьбе А. П. Богаевского этот Донской казачий архив был включен в состав РЗИА в Праге на правах особого Отдела Донского архива. В этом Отделе Донского архива хранилось более 648 тыс. листов документов9.
Кроме Донского архива, во главе которого стоял П. А. Скачков, с 1923 г. действовали Донская историческая комиссия, которой руководил В. А. Харламов. Донской атаман и войсковое правительство задачу этой исторической комиссии определили так: «... признать своевременным и необходимым, приступить к собиранию, обработке и изданию материалов по новейшей истории донского казачества, со времен русской революции 1917 года»10. Однако фактически Донская историческая комиссия публиковала материалы и исследования по всем периодам истории донского казачества.
С этой целью в Белграде в 1923-1924 гг. издавался специальный журнал «Донская летопись» (всего вышло 3 номера). В первом номере журнала была опубликована большая статья Сергея Григорьевича Сватикова «Донской войсковой круг (1549-1919)»11. Автор был известным историком, а в эмиграции являлся парижским представителем Русского заграничного исторического архива в Праге.
Особенности образования Донского казачьего войска С. Г. Сватиков связывал с народной колонизацией. «Войско Донское», по его мнению, не являлось результатом правительственной деятельности, оно не было провинцией или колонией Московского царства. Место обитания донских казаков трактовалось историком как «народная» колония, вольная и независимая от государства. Он склонен был называть Донское казачье войско своеобразным государством: «.войско Донское было вольной колонией русского народа, основанной донскими казаками [...] Около 1549 г. известное число вольного казачества, сошедшееся в одном месте, ради общей цели — борьбы с общим врагом, степными хищниками — сплотилось в единую военную, государственную и общественную организацию и осело на землю». При этом, народно-вечевые традиции, лежавшие в основе организации вольного казачества и выраженные институтом войско-
вого круга, давали ему основание рассматривать донскую «колонию» в качестве республики12 .
Сопоставляя черты казачьего круга и древнерусского веча, С. Г. Сватиков подробно анализирует функции круга, его деятельность в 1549-1721 гг. как высшего законодательного, административного и судебного органа и прослеживает судьбу войскового круга в XVIII — начале ХХ в.
В 1924 г. донской исторической комиссией в Белграде при материальной поддержке войскового правительства исследование С. Г. Сватикова было издано отдельной книгой — «Россия и Дон (1549-1917)». Целевые установки книги обрели дополнительные акценты, связанные с исследованием истории государственно-административного права и политических движений на Дону. Настаивая на самостоятельном и независимом развитии Донского войска, автор при этом особо подчеркивал патриотическую составляющую мировоззренческих основ донского казачества, представляя его культуру как органическую часть российских традиций. Этот труд пользовался большим спросом у казаков-эмигрантов, весьма символично, что ее нередко называли «казачьей библией».
Книга С. Г. Сватикова вызвала интерес у профессиональных историков русского зарубежья. Все рецензенты отмечали богатство собранного автором материала, хотя были и критические замечания по существу авторской концепции. А. А. Кизеветтер не согласился с мнением С. Г. Сватикова о том, что с 1549 по 1614 г. Дон представлял собой республику, лишь вассально зависимую от Московского государства, а казаки были прирожденными республиканцами и носителями идей социального равенства.
А. А. Кизеветтер заметил, что сам С. Г. Сватиков привел противоречащие этому утверждению факты, излагая историю расслоения казачества и отмечая преобладание на До-
13
ну царистских настроений . Другой историк — Б. И. Николаевский также отметил, что С. Г. Сватиков не сумел сделать всесторонний анализ приведенных им фактов и, кроме того, не определил четко предмет своего исследования — политические движения на Дону или только казачье движение14.
Особенностью механизма формирования и функционирования исторической памяти зарубежного казачества было то, что большинство казаков-эмигрантов, писавших на исторические темы, не являлись профессиональными историками, а представляли образованную часть казачьего офицерства, своеобразную «казачью интеллигенцию». Они рассматривали свои труды как результат естественного и искреннего интереса к истории своего сословия, его духовной культуре, обычаям и традициям. Отсюда вытекали нередкая идеализация казачества, преувеличение его особой роли в российской истории, излишнее противопоставление и подчеркивание превосходства казаков по сравнению с другими слоями и сословиями российского общества (так называемый «квасной» патриотизм).
Такой подход особенно характерен для так называемых «самостийников» — представителей вольно-казачьего движения. Еще в январе 1926 г. в Праге было создано «Общество изучения казачества» во главе с И. Ф. Быкадоровым, Т. М. Стариковым, М. Ф. Фроловым. «Общество» пыталось доказать, что казаки не являются потомками беглых крепостных крестьян или отдельным российским военным сословием, а представляют самостоятельную этническую группу, сформировавшуюся на основе особого славянского племени востока Европы. По их мнению, этническое происхождение донских казаков равнозначно по историческому значению великороссам, украинцам, белорусам.
Эти идеи И. Ф. Быкадоров постарался обосновать подробно в своей книге «История казачества»15, вышедшей в Праге в 1930 г. В ней утверждалось, что Русское (Киевское) государство возникло из Хазарской империи, то есть Киевское государство своим развитием обязано соединению славяно-руссов и тюркских народностей. Из тюркских
народностей Поднепровья (Кабаров, Черкасов, болгар, венгров) при их смешении со славяно-руссами образовались к XVI веку запорожские казаки. Кроме того, по мнению автора книги, у истоков запорожского казачества стояли также тюрко-язычные берендеи, черные клобуки. По утверждению И. Ф. Быкадорова, юго-восточная часть России давно (задолго до образования Киевского государства) назывались «Казахией» или «Ка-закией», а ее население — «казахами», «казаками» или «черкасами». Из соединения «казахов» и «славяно-руссов», по его мнению, образовались так называемая «бродниц-кая народность». Таким образом «бродники» — это предки донского казачества. Стержневая мысль И. Ф. Быкадорова была выражена в книге в следующем умозаключении: «Возникновение казачества, как явления и как особой народности, никакой связи, никакого отношения к Руси Северо-Восточной (Московской) не имеет: и явление, и сама бродницкая народность, за которой закрепилось название казаков, более древнего происхождения, чем сама Русь Московская (великороссы), а тем более Российское государство»16.
Появление книги И. Ф. Быкадырова вызвало оживленную полемику в эмигрантской прессе. Если «самостийники» с восторгом приняли основные идеи книги, то большинство эмигрантских казачьих организаций, а также профессиональные историки русского зарубежья оценили ее негативно.
Рецензенты указывали на низкий научный уровень книги, слабую аргументированность, а нередко и бездоказательность многих положений и выводов. Историки-профессионалы подчеркивали, что многие утверждения И. Ф. Быкадырова основаны не на фактах и документах, а сделаны «по аналогии». Особенное неприятие встретила авторская концепция генезиса казачества как «особой народности». Историк С. Г. Пушкарев прямо подчеркивал антирусскую направленность книги, проявляющуюся, в частности, в утверждении о том, что будто бы у великорусского народа не может быть таких качеств, присущих казакам, как отвага, воинская храбрость, любовь к свободе17.
Несмотря на аргументированную и всестороннюю критику данного исследования И. Ф. Быкадорова, «самостийники» в 1930-1940-е гг. настойчиво продолжали пропагандировать положения этой книги об исключительной самобытности казаков, их извечной вражде к русским и к Российскому государству. Причем эти идеи нашли отражение и в исторической публицистике, посвященной новейшей истории казачества, и в поэзии, и в прозе ряда эмигрантских казаков-литераторов.
Своеобразно освещали «самостийники» гражданскую войну 1918-1920 гг. на страницах своих журналов. Они представляли ее не как внутреннюю, а как внешнюю казац-ко-русскую войну, в ходе которой «тамбовские и рязанские Иваны» оккупировали казачьи территории. Журнал «Вольное казачество» осуждал союз атаманов с Добровольческой армией и считал, что нужно было не воевать с Украиной, а заключить с ней союз против Московии. Интересно отметить, что такое изображение гражданской войны, в плане противопоставления «Россия-Дон», нашло отражение в творчестве казачьего поэта Николая Келина. В его стихах есть такие строки:
Характерно, что и в послевоенные, 1950-е гг. с концептуальных позиций «самостийников» были написаны работы П. К. Харламова «Казаки» (Париж, 1956) и Г. В. Губарева «Книга о казаках: Материалы по истории казачьей древности» (Париж, 1957). Без достаточных доказательств и научной аргументации, без ссылок на архивный и до-
Вот она, Русь бесталанная, Вот она, мать окаянная, Господи Иисусе Христе — Дон наш распят на кресте.
Этим людям, что к нам приходят, Меж лопаток всадил бы нож.18
кументальный материал в этих изданиях утверждается о скифах и меото-казаках — причерноморских и степных прикубанских племенах как о предках казаков, причем казаки предстают как едва ли не самый древний народ на территории Восточной Европы. Эти же положения об исключительной самобытности казаков пронизывают и более обстоятельную книгу А. А. Гордеева «История казаков» (Париж, 1968), переизданную в начале 1990-х гг.19 Идеи о казаках, как об особом народе и этносе, активно обсуждаются и муссируются и в современном российском казачьем движении.
Все это позволяет сделать вывод, что в исторической памяти определенной, хоть и незначительной части казачьей эмиграции закрепилась мифологизированная идея об изначальной враждебности казаков в России, к русскому народу.
Можно отметить и еще одну особенность формирования исторической памяти казачьей эмиграции: для ряда монархически настроенных эмигрантских публицистов, писавших на исторические темы, характерно подчинение своих работ задачам политической и идейной борьбы в среде эмиграции. Особую актуальность в дебатах того времени приобрел вопрос о месте и роли казачества в будущей посткоммунистической России, после ожидаемого свержения власти большевиков.
Монархисты из числа казаков явно идеализировали политику царизма последних столетий, совершенно игнорировали реальные противоречия между монархической властью и донским казачеством, а жизнь казачества в императорской России освещалась только в «розовых» тонах. Такая позиция была характерна, например, для публицистических выступлений генерала П. Н. Краснова, бывшего Донского атамана. Идеализируя политику царей династии Романовых по отношению к казачеству, П. Н. Краснов в одном из своих «Открытых писем казакам» с пафосом восклицал: «Не надо забывать, что “деспоты” сберегли казаков как одну из лучших жемчужин Русской короны в течение трех веков, а народоправцы размотали казаков ровно в три года так, что от них не осталось и самого звания»20. (Под «народоправцами» П. Н. Краснов имел в виду войсковых атаманов и войсковые правительства Дона, Кубани и Терека в 1919-1924 гг.). В статье «Казаки, их прошлое, настоящее, будущее» (1928 г.) он через призму основной идеи — единства прав и обязанностей казаков — подчеркивает исключительно военнослужилый характер казачьего сословия. При этом отмечая, что в ХУШ-ХГХ вв. «на казаков легли сложные многотрудные, требующие пота и крови, полные тяжелых лишений обязанности»21, автор заявлял: «За несение этих обязанностей казаки получили под-
22
тверждение своих прав в целом ряде императорских грамот» . В данной части своих утверждений П. Н. Краснов явно лукавил. Ведь становясь на формально-юридическую точку зрения, он не хотел замечать, что на деле объем провозглашаемых царями казачьих прав, привилегий и льгот постепенно все больше сужался, а материальные расходы по выполнению воинских обязанностей для казаков все больше росли, ухудшая экономическое положение значительной части казачьих хозяйств.
Вместе с тем, следует отметить, что на некоторые вопросы, например, происхождение казачества, в освещении П. Н. Краснова выглядят привлекательно и убедительно в контексте современных представлений о генезисе этого сословия: «На окраину Русского (Московского) государства “поляковать” (от “поля”) — шли русские люди своею охотой и по самым различным причинам. Одни шли потому, что в них “сила по жилуш-кам переливалась”: надо было “в лихой охоте за зверем, в схватке с татарином или турком дать ей исход” или, в поисках “подвига ратного, искали и добычи, шли “зипуны” добывать”. Другие шли потому, что “судьба так прикрутила”, что им было “либо в стремя ногой, либо в пень головой.”. Шли от нищеты, бежали от помещиков, скрывались от преследований за совершенные преступления или за приверженность “старой вере”»23.
На историческую и культурную память казачьего зарубежья оказывали влияние традиционный уклад жизни и быт казаков, особенно в Маньчжурии. Так, в письме из Восточного казачьего союза (Харбин) в Казачий союз в Париже от 8 мая 1929 г. сообщалось, что главная масса беженцев, в основном рядовые казаки, а также солдаты, осели в приграничных районах и по линии Китайско-Восточной железной дороги в пределах российской территориальной концессии, на лесных и других концессиях. Так, забайкальские казаки поселись в местности «Трехречье», расположенной на территориях, примыкающих к реке Аргун и ее притокам- Ган, Дербул, Маретка, образовав около 30 поселков. Они занимались земледелием и скотоводством, выплачивая лишь налоги по 8 пудов с десятины хлеба. Сенокосами и пастбищами казаки пользовались бесплатно. Жили они на плодородных землях, считаясь более зажиточными, чем казаки в Забайкалье. Амурские казаки поселились на китайской стороне Амура и по Сунгари, занимаясь земледелием, рубкой леса и рыболовством24.
Нужно также отметить, что к концу 1920-х гг. удельный вес выходцев из России в общем числе жителей Трехречья достигал 91 %25, а отдельные селения по национальному составу были чисто русскими, преимущественно казачьими.
В формировании исторической и культурной памяти казаков-эмигрантов исключительная роль принадлежала и православной церкви. По выражению русского эмигранта в Австралии Константина Хотимского, церковь была «кусочком родины в изгна-
26
нии» .
Казачество в эмиграции свято сохраняло традиции православной веры. Там, где была сосредоточена значительная часть казаков, создавалось иногда епархиальное управление, имелись свои казачьи священники и дьяконы. Например, в Казачьем стане в Северной Италии осенью 1944 г. действовало Епархиальное управление во главе с протопресвитером казачьего духовенства протоиреем Василием Григорьевым. Ему подчинялись 46 священников и дьяконов, а в Толмецио находился войсковой собор. В Казачьем Епархиальном доме проживали, кроме священнослужителей собора, и 30 казаков, входивших в войсковой хор во главе с регентом А. П. Петренко. Все они были по приказанию Т. И. Доманова освобождены от всех хозяйственных обязанностей27.
Но чаще всего казаки на чужбине вместе с другими русскими эмигрантами группировались вокруг местной православной церкви, нередко участвуя в строительстве православного храма или жертвуя на это деньги. Например, уральские казаки во главе с
В. С. Толстовым вместе с другими эмигрантами своими пожертвованиями помогали о. Адриану в Брисбене (Австралия) в постройке Св. Николаевского кафедрального собора. Это была первая русская православная церковь в Австралии, построенная в визан-28
тийском стиле . В пригороде аргентинской столицы Буэнос-Айрес, в районе Кильмес, где проживали русские казаки, украинцы, а также поляки и литовцы, также была своя православная церковь29.
Нужно отметить, что казаки в эмиграции праздновали не только общерусские православные праздники, но и свои — войсковые, полковые, станичные престольные. Так,
23 ноября 1930 г. Уральская казачья станица под Парижем отмечала свой войсковой праздник — день Архистратига Михаила. 9 мая 1931 г. казаки в Харбине отмечали войсковые праздники Оренбургского, Семиреченского и Иркутского казачьих войск. В этот день служили молебен в трех храмах Харбина — Николаевском соборе, Благовещенской и Алексеевской церквях30.
19 декабря 1939 г. в Харбине отмечался войсковой праздник Сибирского казачьего войска — день Святого Николая Чудотворца. Вечером в Свято-Николаевском соборе был отслужен торжественный молебен. В числе молящихся были полковник Сибирского войска Е. П. Березовский, казаки-сибиряки, представители других казачьих войск, военные, общественные деятели31.
В заключение нужно отметить, что историческая память казачьей эмиграции — явление сложное, многоплановое, противоречивое. С одной стороны, историческая память формировалась на основе восприятия ее носителями исторических фактов посредством анализа разнообразных источников, в том числе, музейных экспонатов. Данный информационный блок, как правило, осмысливался представителями казачества, склонными к созданию исторических трудов, и опосредованно транслировался в широкую эмигрантскую среду. С другой стороны, на историческую память оказывали влияние песни, сказания, предания, былины, в целом казачий фольклор, в результате чего в сознании казачества нередко стирались грани между историческими фактами и легендами. На формирование исторической и культурной памяти оказывали влияние и другие формы культурной жизни: проза и поэзия казачьего зарубежья, традиционный бытовой уклад, православные традиции. Особенности формирования, социокультурные механизмы сохранения, а также утраты исторической памяти казачества, как специфической сословной группы России, несомненно, требуют дальнейшего изучения.
Примечания
1 Бунчук — знак атаманской власти (гетмана или кошевого атамана) у запорожских и днепровских казаков; высокое древко с крестообразной перекладиной сверху, к которой привешены пряди и кисти конских волос.
2 Булава — знак атаманской власти: деревянный стержень с металлической шишкой (яблоком) на верхнем конце.
3 Пернач — знак высшей атаманской власти, серебряная позолоченная булава с навершием грушевидной формы, которое поделено на восемь долей; образуемое ими навершие укреплено узким концом на окованной серебром трости общей длиной около 80 см. Пернач вручался вновь избранному войсковому атаману.
4 Насека — род булавы, знак власти низших казачьих начальников и станичных атаманов; длинная деревянная трость, обвитая резьбой в виде веток и окрашенная под орех, а на ней серебряная головка, небольшое шаровидное навершие.
5 См.: Якаев С. Н. Одиссея казачьих регалий. Краснодар, 1992. С. 19-20, 46.
6 Там же. С. 32.
7 Там же. С. 35.
8 См.: Муромцева Л. П., Перхавко В. Б. Из истории культурно-просветительской деятельности российской эмиграции в Чехословакии в 20-30-е годы // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 8. История. 1994. № 3. С. 22-24.
9 См.: Павлова Т. Ф. Русский заграничный исторический архив в Праге // Вопр. истории. 1990. № 11. С. 26.
10 Русские в Праге. 1918-1928. Прага, 1928. С. 53.
11 Донская летопись (Белград). 1923. № 1. С. 169-265.
12 Там же. С. 169-170.
13 См.: Русское зарубежье. Золотая книга эмиграции. Первая треть ХХ века: Энцикл. биогр. слов. М., 1997. С. 570.
14 Рецензия Б. И. Николаевского была опубликована в советском журнале «Каторга и ссылка», 1926, № 1.
15 См.: Быкадоров И. Ф. История казачества. Происхождение казачества. Возникновение республик вольного казачества — Донского, Волжского, Яицкого и Терского войск. Основные черты их бытия в период государственной независимости (1549-1671 гг.). Прага, 1930.
16 Быкадоров И. Ф. История казачества // Казачий круг. Альманах. Спец. вып. 2. М., 1991. С. 44.
17 См.: Пушкарев С. «История» казачества. (О книге И. Ф. Быкодорова «История казачества». Прага, 1930) // Казаки. Беспартийный литературный и общественно-научный орган общеказачьей станицы в ЧСР. Прага, 1930. № 2. С. 24-32.
18 Казачий голос (Париж). 1937. № 2. С. 16-17.
19 См.: Гордеев А. А. История казаков. М., 1992.
20 Краснов П. Н. Открытое письмо казакам. № 5. 25 сентября (8 октября) 1924 г. Дер. Сентены (Франция), 1924. С. 7.
21 Русский колокол (Берлин). 1928. № 4. С. 12-13.
22 Там же. С. 13.
23 Там же. С. 10-11.
24 См.: Исторический архив. 1995. № 5-6. С. 177-178.
25 См.: Российская эмиграция в Маньчжурии: военно-политическая деятельность (1920-1945): Сб. документов / Сост. Е. Н. Чернолуцкая. Южно-Сахалинск, 1994. С. 5.
26 Цит. по: Рудницкий А. Ю. Другая жизнь и берег дальний. Русские в австралийской истории. М., 1991. С.142.
27 См.: Кубанец. 1992. № 3. С. 52.
28 См.: Суворов И. Иерей Адриан Турчинский. Один из первых священников в Австралии: Крат. биогр. очерк // Австралиада. Рус. летопись (Сидней). 1996. № 6. С. 5-7.
29 См.: Латинская Америка. 1993. № 5. С. 118.
30 См.: Трагедия казачества: Сб. / Шкуро А., Врангель П., Филимонов. М., 1994. С. 459.
31 Луч Азии (Харбин). 1939. № 64 (12). С. 42.
ИСТОЧНИКОВЕДЧЕСКИЙ РАКУРС
Н. В. Аверенкова
УРАЛЬСКИЙ САТИРИЧЕСКИЙ ЖУРНАЛ В ГОДЫ ПЕРВОЙ РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ 1905-1907 ГОДОВ
(к вопросу об источниковедческих возможностях)
Первая русская революция стимулировала развитие всех сфер общественнополитической жизни, в том числе содействовала росту периодических изданий. Характерной особенностью периодики стало развитие сатирической журналистики. Публицистическая сатира достигла в эти годы невиданного рассвета: почти в 40 городах России вышло около полутысячи наименований журналов, представленных 2,5 тысячами номеров, общий тираж которых составлял около 40 млн экземпляров1.
Урал в этом смысле не стал исключением: сатирические издания явились новым явлением в региональной периодике. Первым сатирическим журналом стал оренбургский еженедельник «Кобылка» (февраль — ноябрь 1906 г.). Вслед за ним в Екатеринбурге и в Оренбурге возникли еще несколько журналов: «Гном», «Магний», «Рубин», «Саранча», «Скворец». Кроме того, в Оренбурге на татарском языке выходил сатирический ежемесячник «Карча» («Ястреб»). На Урале сатирические издания выходили в виде журналов объемом 6-12 страниц. Печатались они на плотной разноцветной бумаге и по форме напоминали издававшиеся в недавнем прошлом журналы «Крокодил», «Чаян» или «Перец». Периодичность выхода изданий варьировалась от двух до четырех раз в месяц (по мере накопления материала).
Материалы уральских сатирических журналов представлены многообразными жанрами. Наряду с характерными для сатиры — фельетоном, сказкой, басней, притчей, сатирическими стихами и диалогами — в журналах имелись рассказы, очерки, передовые статьи и другие, характерные для периодических изданий публикации. На страницах сатирических изданий можно встретить и рекламу других журналов, объявления о подписке, материалы бытового характера, помещались также сведения из соседних губерний, из-за границы; кроме того, освещались особенности самих сатирических журналов. Можно заметить при этом, что между провинциальными и столичными журналами существовало своеобразное творческое взаимодействие: местные издания зачастую помещали на своих страницах материалы из столичной периодики, а столичные — печатали «передовицу с мест».
В период революции сатирическая печать проявляла особое внимание к различным выступлениям и изречениям политических деятелей. Характерным приемом, которым пользовались многие авторы при обращении к широкой аудитории, было подража-
