CC BY
71
Раздел 3.
АВТОРСКИЕ СТРАТЕГИИ В ХУДОЖЕСТВЕННОМ
ПРОИЗВЕДЕНИИ
Г. В. Мосалёва
Категория преображения в творчестве А. С. Пушкина
Категория преображения в творчестве А. С. Пушкина рассматривается в связи с эволюцией мироотношения поэта, связанного с осознанием Пушкиным ценности святоотеческого Предания, православной культуры книжной Руси. Прослеживается путь отказа Пушкина в его творчестве от претензии быть равным Творцу и принятия им творчества как послушания, соответствующего мировосприятию древнерусского книжника.
Ключевые слова: категория преображения, православная традиция, культурологический и онтологический сюжеты, творчество как послушание.
В современном литературоведении последних двух десятилетий была сформулирована проблема адекватного истолкования русской классики в свете ее глубинной связи с Православием. Среди категорий, специфичных для русской классической словесности, существенное значение имеет категория преображения, которую в рамках данной работы мы рассматриваем в творчестве А. С. Пушкина.
Стремительность пушкинского пути, его способность совершенствовать в своем творчестве опыт литературной Европы, внутренняя динамика творчества соответствует внешней динамике пути развития русской литературы Нового времени. В движении от одного стиля к другому Пушкин достигает совершенства формы в сфере «салонной», «легкой поэзии», утверждая свое первенство и над современными ему поэтами, включая и самого К. Н. Батюшкова. И вот что интересно: утвердив свое превосходство в сфере «легкой поэзии», в плане языка он начинает движение вспять, словно, по закону обратной перспективы, если воспользоваться языком иконописи. От языка «салонного», светского Пушкин движется к постижению красоты звуков и смысла языка церковнославянского, к появлению в его творчестве молитвен-но-иконического слова [5, с. 77]. Совершенно очевиден в творчестве Пушкина процесс освобождения от всего заимствованного и чужого. Н. В. Гоголь, например, и вовсе не видел ничего заимствованного в творчестве Пушкина, считая его изначально национальным. Именно Гоголь в заметке «Несколько слов о Пушкине» обратил внимание на
254
отсутствие в творчестве Пушкина какой бы то ни было экстатично-сти, порывности. Напротив, Гоголь ни у кого не может найти даже в «коротеньких пьесах» «столько величия, простоты и силы, сколько у Пушкина» [1, VII, с. 275]. Гоголь отмечает восприятие Пушкиным поэзии как святыни: «Даже и в те поры, когда метался он сам в чаду страстей, поэзия была для него святыня - точно какой-то храм» [1, VI, с. 169].
Несмотря на все увлечения европейскими стилями, Пушкина никогда не оставляет чувство трезвости - одно из основных свойств ментальности русского человека. Именно за счет этого свойства как сущностной черты пушкинского миросозерцания достигается в творчестве Пушкина равновесие Земного и Небесного, обеспечивающее царский путь в искусстве: нерасторжимость и единство красоты и истины, формы и содержания, то чувство меры, то «золотое сечение», которое окажется непревзойденным в отечественной словесности. Знаковыми произведениями на пути Пушкина к поэзии предания, к постижению книжной Руси оказываются «Борис Годунов» (1825) и «Пророк» (1826). Эти тексты - символ происходящего внутреннего поворота Пушкина от эпикурейства к молитвенно-художественному созерцанию, от культа наслаждения к «духовной жажде» и принятию страданий.
Категория преображения в Борисе Годунове» проявляется в едином художественном целом пушкинской трагедии, в которой Пушкин абсолютно совпадает с народным мироощущением, народным чутьем христианской правды, переданной в речи летописца Пимена и юродивого Николки. В заглавие произведения Пушкин часто выносит имя вовсе не идеального героя. Так, идеалом для Пушкина в «Евгении Онегине» является не Евгений, а Татьяна. Тот же случай и с «Борисом Годуновым», в котором носителями святости оказываются смиренный инок-летописец и юродивый. Идеальный герой у Пушкина - негероичен и немоден: отсюда любовь Пушкина к усадебным героям и провинциальным «барышням». Сущностный для творчества Пушкина конфликт, разрешение которого он всегда дает в православнонародном ключе, - это попытка совмещения Героя и Идеала: Герой или Гений истинны только тогда, когда они сохраняют свое Сердце и преданность Добру и Любви как ненарушимому духовному закону. Само пространство в «Борисе Г одунове» отмечено национальной святостью: прежде всего это Кремль, Чудов монастырь, палаты Патриарха, Царские палаты. Монастырь у Пушкина является хранителем истины и истинности записываемых летописцем событий. Истинное
255
творчество - молитвенное: отец Пимен бодрствует в ночи (время иноческой молитвы) и пишет перед лампадой, чем освящаются его «письмена». Писание Пимен воспринимает как «долг, завещанный от Бога» (7, II, с. 362), как свидетельство правды: «Описывай, не мудрствуя лукаво, / Все то, чему свидетель в жизни будешь» (7, II, с. 367). Древнерусский книжник осознает себя как правдивого летописца и свидетеля, совершающего «труд усердный, безымянный» (7, II, с. 362). Подобные мысли Пушкина об искусстве слова - совершенно в духе православной книжной культуры и мировосприятия. Творческий труд, как осознает его Пушкин в «Борисе Г одунове» есть, прежде всего, процесс обожения личности, путь смирения и самоограничения. Глубинное понимание Пушкиным природы творчества - несомненное свидетельство совершающегося в духовной жизни поэта преображения.
Условием преображения Поэта в пушкинском «Пророке» оказывается дарованная Богом внутренняя свобода личности, ее неотвратимое стремление к Богу, сформулированное Пушкиным предельно символично, - «духовная жажда». В этой лаконичной фразе выражается признание Поэтом собственного бессилия, нищеты духа. Началом истинного творчества, по мысли пушкинского Поэта, может быть только встреча с Богом. Трагизм безблагодатного существования Поэта вне встречи с Богом передается лаконично: «в пустыне мрачной я влачился». Пушкин подробно изображает мучительный процесс превращения ветхого Поэта в нового. В этом процессе духовного преображения совлекается земная (тленная) природа Поэта. Но еще мучительнее и страшнее - «мрачная пустыня» мира сего. Сюжет преображения пушкинского Поэта в соответствии с концепцией И. А. Есаулова - пасхальный [3]: от мира смерти к вечной жизни в Слове Божием. За выбором физических страданий Поэту предстоит сделать еще более сложный выбор: отказаться от личной воли и исполниться волей Бога: «исполнись волею Моей». Пушкин тем самым отвергает претензии поэта на «личное творчество» вне Бога или наравне с Богом. Поэт оказывается со-творцом Богу, если он творит по послушанию. Так, определяя начальную стадию развития русской литературы XI-XII веков как стадию мировосприятия, А. Н. Ужанков отмечает, что для древнерусского книжника «истинное творчество -есть богодействие, теургия - продолжение дела Божия» [8, с. 112]. Отсюда слух Поэта находится в необходимом для восприятия Божьего Гласа напряжении. Фраза «как труп в пустыне я лежал» означает указание на смерть тленной оболочки Поэта и его готовность своей преображенной природой к восприятию Слова Божия. Не случайно
256
сразу же после этой строки следует следующая: «И Бога глас ко мне воззвал». В «Пророке» Пушкин включается в процесс изображения истинного домостроительства - обожения личности.
Еще в черновом наброске 1824 года «О причинах, замедливших ход нашей словесности» Пушкин пишет: «У нас еще нет ни словесности, ни книг, все наши знания, все наши понятия почерпнули мы в книгах иностранных, мы привыкли мыслить на чужом языке» [6, VII, с. 14]. Слова А. С. Пушкина передают ощущение растерянности. Появление «Бориса Г одунова» год спустя после этого наброска является убедительным ответом гения отечественной словесности на собственную растерянность. Пушкин внимательно вглядывался во все сферы русской жизни. При сопоставлении его критических работ 1820-х годов со статьями и заметками 1830-х становится ясно, какой непростой путь успел пройти Пушкин: от необходимости вращаться в сфере заимствованных знаний и творить на чужом языке до способности выбирать и органически перерабатывать все лучшее из чужого, наконец, до умения избавляться от ложного, чужого и понимания ценности своего.
В свое время в книге, касающейся изучения специфики повествования в «Повестях Белкина», мы обращали внимание на игровой [4] характер пушкинского цитирования, на своеобразную «костюмность» сюжето- и жанропорождения в «Повестях...». Есть множество работ, посвященных изучению интертекстуальных связей у Пушкина, выявлению тех или иных источников, но до сих пор существует проблема истолкования этой, на первый взгляд, «тотальной» интертекстуальности, «протеизма» пушкинского слова. Выявление широты влияния античного или иного (к примеру, западноевропейского) фона цитирования не объясняет ничего, кроме принадлежности Пушкина к кругу дворянской образованной молодежи, вкусившей от плода европейской культуры эпохи Просвещения. Результаты этого влияния в советской пушкинистике явно преувеличены, как и преуменьшено влияние на Пушкина собственной национальной культуры и, в первую очередь, православной традиции. От европейского опыта Пушкин движется к опыту национальному. Пушкин взял от западной культуры лишь внешние формы и то не навсегда, а во временное пользование. Говоря языком «Барышни-крестьянки», Пушкин от западной культуры берет «баночку английских белил». Иными словами, Пушкин взял культурные европейские формы, но применил к ним духовные законы, ввел их в храм многовековой отечественной словесности. Икона, входящая в храмовое пространство совершающейся Литургии, и картина в про-
257
заическом творчестве Пушкина сосуществуют как различные составляющие культурного Сюжета, причем «картине» отводится весьма скромное место. «Картина» с видом Швейцарии у графа Б. в «Выстреле» - символ эпохи, сориентированной на живописноиллюзионистский тип образности [3, с. 116] в культуре. Однако надежное счастье пушкинские герои обретают в церкви (к примеру, в «Метели»). Не замечаемая героями церковь, тем не менее, служит им духовным маяком. Пушкинская оценка, как правило, совпадает с православно-христианским отношением к человеку («маленький» он или «большой») как образу Божию. Обожение человека (любовь к Отцу) восстанавливает его царское достоинство вне зависимости от его «табели о рангах». Православная традиция в случае с Пушкиным оказывается влиятельнее западноевропейского стиля.
Л. А. Успенский вводит одно важное понятие в связи с определением свойств иконы - иератизм (простота, спокойствие) [9, с. 225], которое является характерным и для словесной иконописи - русской классики. От прозы Пушкин требует как раз простоты, точности и краткости, то есть свойств, необходимых для иконописания. Не случайно идеальным пространством для летописания в «Борисе Годунове» является келья.
Именно пушкинская простота «Повестей Белкина» оказалась камнем преткновения для Белинского и его школы. Произведение, из которого выйдет русская классическая проза, Белинский называет «побасенками». Если отвлечься от негативной оценочности определения Белинского, в этом слове скрывается важный смысл, указывающий на связь с безыскусным устным рассказыванием (сказанием). Эта сказовая структура пушкинского повествования по своей сути глубоко онтологична. В «Повестях Белкина» созданием литературной маски «автора повестей», разветвленной структурой рассказчиков (их имена не названы и переданы через инициалы), Пушкин отказывался от «авторства» как секулярной, западноевропейской претензии на личное творчество, от пути, ведущего к разрыву с традицией древнерусской книжности, - сокрытия имени. Немаловажная роль в «Повестях Белкина» отводится «издателю» А. П. «Издатель» - влиятельная фигура литературного процесса Нового времени. Инициалы «А. П.» вполне можно прочитать как неявную анаграмму имени Пушкина [10]. Ситуация с автором, издателем и многочисленными рассказчиками совершенно совпадает с характером пути Пушкина - вглубь национальной традиции. В свете размышлений Пушкина о природе творчества, искусства, поэзии подобная структура для Пушкина ока-
258
зывается глубоко органичной. Кроме того, эти повести называются не просто «Повестями Белкина», а «Повестями покойного Ивана Петровича Белкина». В этом названии Пушкин хоронил уже саму идею европейского авторства как личной инициативы и креативности, выдвигая на первое место идею творчества как Божьего творения. Отправляя на покой поименованного литературного автора, Пушкин входил в пространство не буквы, но Слова в полном соответствии с традицией древнерусской иноческой книжности - отказавшись от своего имени. Поставив на титульном листе книги имя Белкина, Пушкин придумывает ему «любопытную биографию», напрочь лишенную каких-либо выдающихся черт, предельно земную. А. А. Григорьев писал о Белкине как любимом типе Пушкина в последнее время, выразителе русского добродушия [2, с. 21].
Любовь русских писателей к «семейным хроникам» берет свое начало в творчестве А.С.Пушкина. Практически все эпические произведения Пушкина - истории родовых гнезд на фоне Большой Истории и Вечности, вместе с тем отличающиеся «домашностью» повествования и укорененностью героев в народном быту. Именно эта бытовая национальная укорененность пушкинских героев уберегает их от мечтательности и мира призраков, обеспечивая им абсолютно трезвый взгляд на вещи. Идеальность своих героев Пушкин проверяет национальным бытом, умением любить невыразительную («скучную») русскую природу, простоту бытового уклада и человеческих отношений. Идеальный пушкинский герой - простодушный, далекий от рафинированной культуры, живущий по законам «простонародной старины». Таковы Татьяна, И. П. Белкин, Петруша Гринев, Савельич. Равнодушие к миру чужой культуры позволяет пушкинским героям сохранять целомудрие своей души. В идеальных героях Пушкина как художественных воплощениях русского национального типа нет малейшего признака раздвоенности. «Простота» пушкинских героев - неотмир-ная, это простота преображенной природы личности. Сложность и раздвоенность героев последующей литературы есть убывание духовной ценности личности, есть путь ее трагических потерь и утрат, путь деградации. Татьяна Ларина в своей отповеди Онегину не случайно говорит о любви к своему провинциальному бытию: ... Сейчас отдать я рада / Всю эту ветошь маскарада, / Весь этот блеск, и шум, и чад / За полку книг, за дикий сад, / За наше бедное жилище / <.. > / Да за смиренное кладбище, / Где нынче крест и тень ветвей / Над бедной нянею моей. [7, II, с. 334].
259
Сюжет «Повестей Белкина» представляет собой великое поле человеческой Культуры, во внешний кругозор которого попадают европейские сюжеты-цитаты, мир чужого иллюзионистского слова. Помимо этих внешних культурологических цитатных сюжетов в каждой из повестей глубинно расположен онтологический сюжет - духовное ядро текста, всеми нитями связанное с православной антропологией. Подобное духовное ядро присуще всей русской классике. В каждой из «Повестей Белкина» онтологический сюжет так или иначе связан с категорией преображения.
В «Выстреле» граф Б* превращается из ветреного в любящего и серьезного, способного к самопересмотру героя. В столкновении Сильвио и графа Б* Пушкин изображает столкновение героя импортированной (демонологической) культуры с героем русской почвы.
В «Метели» оказывается важен не результат преображения героев, а сам его процесс, Промысел Божий, которому герои Пушкина учатся следовать, отказываясь диктовать жизни свои законы. Пушкин приводит героев-законников и рационалистов в своих произведениях к неизбежному краху: Евгений Онегин, Г ерманн, Владимир Николаевич из «Метели», Владимир Дубровский, Швабрин.
«Гробовщик» был первой созданной Пушкиным повестью в составе «Повестей Белкина». Отмеченный С. Давыдовым автобиографический пласт [9] повести дает основание говорить об особой роли «Гробовщика». Именно в этой повести Пушкин размышляет о бессмертии и смерти в искусстве. Эти размышления приводят «литературного гробовщика» Адриана Прохорова, за которым проглядывает пушкинский лик, к изменению мироотношения: от безрадостности к Радости о Благой Вести («благовестили к обедне»), к преображению души.
Сюжет покаяния и душевного преображения блудной дочери лежит в основе «Станционного смотрителя». Пушкин показывает не сам процесс душевного раскаяния Авдотьи Выриной, а его результат, свидетельствующий о глубине покаяния героини.
Наконец, в «Барышне-крестьянке» герои от мира игры переходят к миру жизни. Подвластность пушкинских героев миру игры не изменяет в них глубинных качеств личности, созвучных православному сознанию.
Те же смыслы видны и в «Дубровском» (1833). Свое отношение к событиям, к проблеме отмщения за попранное человеческое достоинство Пушкин воплощает в словах священника: «Уклонись от зла и сотвори благо». Вот та спасительная истина, которая могла бы удержать
260
Дубровского от зла. Эту же позицию на сюжетном уровне воплощает Маша Троекурова, подчиняя свою жизнь Божьему Промыслу и отказываясь последовать за героем-бунтарем.
В 1836 году Пушкин подготовил для «Современника» статью «Александр Радищев», но она была запрещена цензурой и опубликована только в 1857 году. Б. В. Томашевский связывает усиление критического тона Пушкина в адрес Радищева лишь со стремлением добиться в печати права упоминать хотя бы само имя Радищева (7, VII, с. 498). Однако если даже предположить, что радищевские идеи и творчество Радищева на самом деле импонировали Пушкину, он бы явно не стал писать о нем в подобном тоне: «В Радищеве отразилась вся французская философия его века: скептицизм Вольтера, филантропия Руссо, политический цинизм Дидрота и Реналя... Он есть истинный представитель полупросвещения. Невежественное презрение ко всему прошедшему, слабоумное изумление перед своим веком, слепое пристрастие к новизне, частные поверхностные сведения <...> Все прочли книгу и забыли ее. нет убедительности в поношениях, и нет истины, где нет любви» [6, VII, с. 245-246]. В этой статье проявилось истинно сыновнее, любовное отношение Пушкина к миру многовековой национальной культуры. Стоит упомянуть и о реакции Пушкина на появление «Словаря о святых», опубликованном в «Современнике» в 1836 году. В рецензии на «Словарь» Пушкин отмечает в нем «отчетливость в предварительных изысканиях», «полноту труда»: соответствующий жанру издания слог (простой, полный и краткий), занимательность, изящность издания [6, VII, с. 324].
Категория преображения лежит в основе «Капитанской дочки», где Пушкин изображает процесс возмужания героя-недоросля и превращения из блудного сына Петруши Гринева в твердого, хранящего честь дворянского офицера Петра Андреевича - духовного наследника своего отца.
Своеобразными свидетельствами свершившегося духовного преображения самого Пушкина являются «Отцы пустынники.» (1836) и «Я памятник себе воздвиг нерукотворный.» (1836). В «Отцах пустынниках.» Пушкин обращается к идее творчества как пустынничества, к опыту отцов-исихастов. Стихотворением о молитве преп. Ефрема Сирина Пушкин способствовал рождению жанра молитвенной лирики. Наконец, в основе стихотворения «Я памятник себе воздвиг нерукотворный.» (1836) лежит идея творчества как послушания поэта Богу: «Веленью Божию, о Муза, будь послушна.». Этой поэтической формуле свойственна теоцентричность соз-
261
нания, характерная для древнерусского книжника. Как видим, А. С. Пушкин в понимании природы творчества наследует именно теоцентрический тип сознания как источник художественного слова.
Список литературы
1. Гоголь Н. В. Полн. собр. соч. и писем: в 17 т. / сост., подгот. текстов и коммент. И. А. Виноградова, В. А. Воропаева. - М.; Киев, 2009.
2. Григорьев А. Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина // Григорьев А. Сочинения / под ред. В. Ф. Саводника. - М., 1915. - Вып. 6.
3. Есаулов И. А. Проблема визуальной доминанты русской словесности // Есаулов И. А. Пасхальность русской словесности. - М., 2004. - С. 115-134.
4. Мосалева Г. В. Особенности повествования: от Пушкина к Лескову. -Ижевск - Екатеринбург, 1999.
5. Мосалева Г. В. «Храмостроительство» русской словесности: старчество и икона // Духовная традиция в русской литературе. Сб. научн. статей. - Ижевск, 2009. - С. 74-96.
6. Пушкин А. С. О причинах, замедливших ход нашей словесности // Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: в 10 т. - Л., 1978. - Т. 6. - С. 257.
7. Пушкин А. С. Сочинения: в 3 т. - М., 1986.
8. Ужанков А. Н. О специфике развития русской литературы XI - XVIII века. Стадии и формации. - М., 2009.
9. Успенский Л. А. Богословие иконы Православной Церкви. - М., 1997.
10. Davydov S. Pushkin’s Merry Undertakingand «The Coffnmaker» // Slavic Review. - 1985. - Vol. 44. - P. 30-48.
Л. П. Квашина
Автор и герой в «Песне о вещем Олеге»
В статье анализируются отношения автора и героя в «Песне о вещем Олеге» А. С. Пушкина. Показывается, что авторская позиция реализуется не в прямых высказываниях, лирических отступлениях или оценках, но в общем строе произведения, определяя вариативный сюжет баллады.
Ключевые слова: А. С. Пушкин, автор, романтический герой, лиро-
эпическое повествование, вариативная сюжетная модель.
В «Песне о вещем Олеге», в отличие от предшествующего пушкинского опыта лиро-эпического повествования («Руслан и Людмила», «Кавказский пленник»), нет прямого авторского голоса. В балладе меняются ракурсы, степень приближенности к герою, но автор «держит дистанцию» и не соприкасается напрямую с изображаемым эмпирическим миром.
262
