CC BY
45Картографируя новую материальность: навигационные установки и картины мира
Александр Писарев
Институт философии РАН, Москва, Россия, [email protected].
Ключевые слова: исследования науки и техники; акторно-сетевая теория; новый материализм; пострепрезентационная картография.
Статья посвящена некоторым особенностям концептуального устройства и контекста пострепрезентацион-ной картографии, связанным с критическими исследованиями науки и техники (вТв). Предварительно обсуждается место вТв в публичной репрезентации науки. Несмотря на бурное развитие и актуальность проблемати-заций, подходов и результатов этого поля, они почти не влияют на публичную репрезентацию науки и естественнонаучной картины мира. Более того, эти исследования вызывают сопротивление, что ярко проявилось в «научных войнах» между учеными и исследователями науки и продолжает проявляться в подобных конфликтах и дискуссиях. Наглядным воплощением этого вытеснения вТв служит практически полное отсутствие его нарративов в музеях и центрах науки и техники. Между тем проблематизации, предлагаемые этим исследовательским полем, ведут к существенному изменению не только содержания распространенных представлений об устройстве современного мира, но и концептуальной формы такого представления, например, «картины мира» или «карты». В открываемом исследователями науки и техники разнородном пространстве они оказываются эффектами социотехниче-
ских практик, как и их предпосылки, а именно оппозиции природы и культуры, материи и значения, репрезентации и репрезентируемого и т. д.
Кратко излагается идея обобщенного критического подхода, ярким примером которого выступает актор-но-сетевая теория. Этот подход позволяет прослеживать траектории онтологического конструирования этих оппозиций, а также научных фактов и техники. Показывается его сходство с деконструкцией Жака Деррида и современными постгуманистическими проектами нового материализма. Далее работа этой идеи прослеживается на материале проектов пострепрезентационной картографии, смещающей внимание с проблематики карты как репрезентации на исследование практик создания и использования карт. Исследователи показывают вторич-ность репрезентационной функции карты по отношению к ее навигационной функции, тематизируя способы существования и становления карты в гетерогенных сетях социотехниче-ских практик. В заключение высказывается предположение, что практика и идея навигации могут указать путь к формированию навигационных установок в качестве альтернативы тотализирующим картинам мира.
В ИНТЕРВЬЮ 2018 года социолог Бруно Латур, одна из центральных фигур акторно-сетевой теории и в целом исследований науки и техники (STS), в свойственной ему провокационной манере заявил, что «с людьми, которые не были заражены исследованиями науки, невозможно говорить, они еще живут на деревьях», а само «поле все еще окружено варварами» 1 Перед этими словами речь шла об отношении коллег в социальных науках к STS, но закончил Латур обобщением, затрагивающим всех людей, что не удивительно, учитывая его активную вовлеченность в экологические дискуссии и усилия, потраченные им на восстановление публичного авторитета наук. За 26 лет до этого, в 1992 году, схожую мысль высказал историк и социолог науки Стивен Шейпин, также один из ключевых авторов STS2. Комментируя вновь ставшую актуальной в те годы проблему восстановления публичного диалога науки и общества, Шейпин доказывал необходимость участия в нем STS. Он призывал дополнить апологетическую, по сути, репрезентацию науки через производимые ею знания и технологии критической репрезентацией науки как производства (science in the making). Говорить не только о том, что ученые знают, но и о том, как, на каких основаниях и с какой степенью уверенности они к этому знанию приходят и понимают свою деятельность. Такой подход предполагает внимание не только и не столько к методологической стороне научной деятельности («байкам о методе, столь любимым авторами учебников») — обсуждаться должна материально-дискурсивная культура науки, как наука работает в качестве социального института и онтологического предприятия, как она конституирует технонаучный мир, ее историчность и контекстуальность. Из перспективы STS наука открывается как гетерогенное и проницаемое пространство разногласий, борьбы интересов и разнородных человеческих и нечеловеческих акторов. Такое понимание науки, утверждал Шейпин,
1. Mazanderani F., Latour B. The Whole World Is Becoming Science Studies: Fa-dhila Mazanderani Talks With Bruno Latour // Engaging Science, Technology, and Society. 2018. Vol. 4. P. 284-302.
2. Shapin S. Why the Public Ought to Understand Science In-The-Making // Public Understanding of Science. 1992. Vol. 1. № 1. P. 27-30.
позволит корректно понять условия ее успехов и неудач, специфику ее функционирования, возможности, ограничения и уязвимости. Важно, что этот манифест был опубликован в первом номере нового журнала Public Understanding of Science, посвященного проблемам понимания науки обществом.
Через два года, в 1994-м, была опубликована книга Пола Гросса и Нормана Левитта «Высшее суеверие: академические левые
о я. о
и их споры с наукой» , инициировавшая «научные воины» между защитниками науки (естественных наук прежде всего) и широким спектром авторов от философов-постструктуралистов до представителей STS (в том числе упомянутых Латура и Шейпина). Первые обвиняли последних в релятивизации научного знания, подрыве рациональности, постмодернизме, непонимании естественных наук и злоупотреблении их понятиями. В обратную сторону звучали обвинения в непонимании философии и STS, некритичности, монополизации права высказываться о науке. Надо ли говорить, что по большому счету на публичном уровне воз и ныне там, периодически вспыхивают конфликты, содержательно и со-
о 4
циально аналогичные научным войнам 1990-х .
Между предлагаемой STS критической программой5 и апологетической по своей природе научной идеологией есть серьезные концептуальные и социальные расхождения, обуславливающие неприятие проблематизаций, подходов и результатов STS как самими учеными, по крайней мере на публичном уровне, так и частью широкой аудитории. О трудности донесения критических идей STS и неготовности ученых принять их — в том числе по социальным причинам, как идеи нелегитимных аутсайдеров поля
3. Gross P., Levitt N. Higher Superstition: The Academic Left and Its Quarrels With Science. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1994.
4. В отечественном контексте можно вспомнить конфликт 2017 года между просветителями и социологами, начавшийся с провокационной лекции Виктора Вахштайна (внесен в список физических лиц, выполняющих функции иностранного агента, Министерства юстиции Российской Федерации) на «Слете просветителей». Подробнее см., напр.: Вахштайн В. Экспериментальное осквернение. Космогония и морфология просветительских сообществ // Indicator. 13.12.2017. URL: https://indicator.ru/hu-manitarian-science/viktor-vakhshtayn-slyot-prosvetiteley-2017.htm; Панчин А. Словоблудие или эксперимент? Рецензия на статью «Экспериментальное осквернение» Виктора Вахштайна // Indicator. 13.12.2017. URL: https://indi-cator.ru/humanitarian-science/otvet-panchina-vahshtajnu.htm.
5. Это поле разнообразно и критическая установка присуща лишь его части, хотя и преобладала на ранних этапах. В этой статье речь будет идти именно о ней.
АЛЕКСАНДР ПИСАРЕВ
161
науки6 — свидетельствуют периодические однотипные обвинения в адрес заметных фигур этого поля. Одна из концептуальных причин такого непонимания — имеющее долгую историю отождествление сконструированности и «сделанности», на которых акцентируют внимание многие проекты STS, с фальшивостью, ложностью, нереальностью, из-за чего конструктивистские тезисы исследователей науки воспринимаются как разоблачения, опровержения реалистических научных утверждений. Оно и не удивительно, если базовой схемой понимания познания в популярных репрезентациях науки и знания остается старая репрезента-ционная модель отражения или отпечатка, в которой истинное, объективное знание в идеале не несет в себе ничего, кроме следов природы, а все «внешние» социальные, культурные, политические факторы мыслятся как источники искажений.
Помимо периодических конфликтов это неприятие STS буквально институциализировано в современных музеях и центрах науки и техники7. В этих местах репрезентации науки par excellence посетители через разнообразные медиумы и интерактивные экспонаты узнают актуальные представления естественных наук о природе, о том, как эти научные знания позволяют понять или подчинить окружающие посетителя повседневные или уникальные явления, как они обеспечивают технический прогресс. Другими словами, в разных контекстах представляются элементы, принципы и связи научной картины мира — готовое знание, итоговый пункт длинных и разветвленных цепочек научного производства, результат устранения неоднозначности и разногласий.
Как отмечал в 1971 году Данкан Кэмерон, один из ключевых деятелей музейной сферы второй половины XX века, «мы создали великие музеи науки, которые можно описать не более чем как трехмерные учебники»8. Эти музеи-храмы предлагают посетителям принять структурированную модель реальности как объективную модель, с которой необходимо соизмерять индивидуальные представления. Скептически к такой репрезентации на-
6. См. подробнее: Шейпин С. Как быть антинаучными // Логос. 2020. Т. 30. № 1. С. 159-185.
7. Подробнее о репрезентации науки в современных музеях науки и ее критике см.: Писарев А. STS и возможное будущее науки: к новой кунсткамере // Пражца. 2021. № 4 (30). С. 131-185.
8. Cameron D. F. The Museum, a Temple or the Forum // Curator: The Museum Journal. 1971. Vol. 14. № 1. P. 17.
уки через ее готовые результаты относился и Томас Кун, невольно ставший одним из отцов STS9. Он настаивал, что
... понятие науки, выведенное из них [готовых научных достижений], вероятно, соответствует действительной практике научного исследования не более, чем сведения, почерпнутые из рекламных проспектов для туристов или из языковых учебников, соответствуют реальному образу национальной культуры10.
Альтернативой Кун видел смещение внимания на внутреннюю динамику науки, и это смещение, воплощенное в его «Структуре научных революций», впоследствии способствовало формированию исследований science in the making в шейпиновском смысле.
Именно такой подход и сложно найти в музеях науки. Разделы о самой науке даже в наиболее продвинутых институциях обычно ограничиваются несложной и скорее всего виггской историографией открытий и изобретений, биографиями выдающихся ученых, экспозициями исторических научных инструментов и почти карикатурным рассказом о научном методе. Для посетителя выстраивается нехитрая и понятная цепочка: применение строгого научного метода, подстрахованное коллективным скептицизмом научного сообщества, дает знание, а применение знания дает технику. Однако здесь едва ли будут представлены проблематиза-ции и нарративы, предлагаемые STS. Это по-своему парадоксально: спрашивая об устройстве того или иного участка реальности, мы обращаемся к изучающим его профильным наукам, но в случае самой науки этот принцип дает сбой: мы получаем ответы не от профильных дисциплин (STS, философии и истории науки), а от научной идеологии, опирающейся на самоописания ученых, их здравый смысл и элементы философии науки вроде столь популярного фальсификационизма. Источник безусловно важный, но достаточный ли?
Что могут изменить следствия, выводимые из критических STS? Реалии, в которых мы живем, опосредованы и зачастую организованы технонаукой, пусть последняя зачастую и остается невидимой и неузнанной". Тематизируя ее устройство и работу, STS
9. См. подробнее: Писарев А. «Все мы посткунианцы»: эпизоды необыкновенной истории «Структуры научных революций» // Логос. 2020. Т. 30. № 3. С. 135-177.
10. Кун Т. Структура научных революций. М.: Прогресс, 1975. С. 17.
11. Shapin S. Invisible Science // The Hedgehog Review. 2016. № 3. URL: http:// scholar.harvard.edu/files/shapin/files/invisible_science_final.pdf.
не просто детализирует или дополняет имеющуюся у нас картину мира, ядро которой задано результатами естественных наук. Концептуальные и методологические особенности этих исследований предполагают изменение статуса категорий, в которых мы осмысляем то, что нас окружает: они больше не объясняют, но требуют объяснения и получают его, причем в эмпирической плоскости. Одно дело — когда в основе представлений о многообразии окружающих реалий находится «великая дихотомия» репрезентации и репрезентируемого, то есть связной и относительно монолитной, объективной, общезначимой и нейтральной научной картины мира, будто отражающей этот мир извне, out of nowhere, и чего-то цельного, называемого миром и пассивно ожидающего репрезентации. В таком случае базовая архитектура мира задается публично транслируемыми онтологиями естественных наук, из которых вычищены все разногласия и неоднозначности, а онтологии социальных и гуманитарных наук — своего рода временные и поверхностные эффекты этой архитектуры.
STS и вслед за ними ряд интеллектуальных проектов вроде нового материализма, предлагают взамен нечто иное. Без тотализа-ции, без априорной фундаментальности «великих дихотомий», без попыток занять универсальную позицию вне любых пространств частных позиций, но с пристальным вниманием к материально-дискурсивным практикам и техникам, разнородности участвующих в конструировании и воспроизводстве реалий человеческих и нечеловеческих акторов, к разногласиям, гибридности, историчности, контингентности и онтологической негарантированности. Предлагаемая STS проблематизация будто ведет нас в производственные цеха, где создается и поддерживается привычный мир современности, но эти цеха — не какая-то отдельная или скрытая реальность, все ее элементы находятся вокруг нас и в нас самих. Вероятно, открывающееся пространство не может быть схвачено в какой бы то ни было картине мира — по крайней мере, в привычном смысле — уже потому, что последняя вместе со своими концептуальными основаниями оказывается эффектом социо-технических практик и сборок, разворачивающихся здесь. Какой понятийной конструкцией, образом или метафорой ответить на наше желание все же понять и представить себе это странное и нерепрезентируемое пространство — mess — в котором разнородные и перформативные сборки во множестве мест производят и поддерживают привычный нам упорядоченный мир вместе с категориями его понимания? Эта проблематизация затрагивает многие современные формы знания, опирающиеся на те же
предпосылки, в том числе географические карты. Далее я кратко очерчу некоторые особенности этой проблематизации и рассмотрю ее на примере критических пострепрезентационных исследований картографии.
Не объясняет, но требует объяснения
Схожую проблематизацию предлагает проект деконструкции Жака Деррида, также работающий с фундаментальными оппозициями, прежде всего означаемое-означающее. В его центре—освобождение письма от диктата речи и его исследование в качестве автономной «стихии» или пространства, несводимого к прозрачному и простому средству выражения смысла. Этот проект по-своему эмпиричен, так как деконструкция работает с конкретными текстами. Необходимо выявить сбои экономии смысла в ткани текста, обнаружить зацепки, позволяющие найти неявные линии интерпретации, подрывающую господствующий, лежащий на поверхности смысл. Наличие этих сбоев и зацепок обусловлено тем, что письмо — бесконечная игра означивания, замещений в конечном поле текста, поэтому смысл в нем «конструируется» путем подавления этой игры, ее приостановки, исключения других возможных смыслов и замещений за счет введения центра. Каждая философия как метафизика присутствия опирается на те или иные базовые структуры, оппозиции вроде означающее-означаемое, чувственное-умопостигаемое, природа-культура, репрезентация-репрезентируемое и т. д. Эти оппозиции полагаются как стабильные, устойчивые и претендуют на фундаментальность, но только за счет исходного насилия над письмом, его подчинения речи и принуждения к роли средства выражения именно этого смысла. Скрепляющей и управляющей оппозициями инстанцией выступает их центр, находящийся как в них, так и вовне, и воплощенный в истории философии во множестве фигур: архэ, телоса, сущности, сознания, трансцедентальности, субъекта, субстанции и, наконец, присутствия. Задача деконструкции—обнаружить в тексте то, что подрывает стабильность оппозиции, не вписываясь в нее, помыслить структурность структуры и ее историю.
В этом безусловно вольном описании некоторых аспектов идеи деконструкции12 важны два момента. Во-первых, каждая фунда-
12. Важный для контекста статьи способ описания деконструкции см.: Деррида Ж. Структура, знак, игра в дискурсе гуманитарных наук // Он же. Письмо и различие. М.: Академический проект, 2007. С. 447-468.
ментальная оппозиция оказывается эффектом произвольной фиксации некоторой исходной процессуальности, обусловленной характером письма. Задача деконструкции — не отбросить или преодолеть оппозицию ради альтернативы (она неизбежно окажется метафизической), а подорвать ее претензию на фундаментальность, природность, самоочевидность, показав, механизмы достижения этих качеств. Деконструкция демонстрирует сделанность оппозиции и ее историю, тем самым денатурализируя ее13. При этом нить деконструкции ведет исследователя «поперек» оппозиций, в том числе петляя между «внутри» и «снаружи» текста. Это проблематичное и незаконное, ускользающее от тисков метафизических оппозиций действие (потому-то попытки превратить деконструкцию в метод противоречивы). Отдельно отмечу, что мотив ухода от гуманизма и центральной роли фигуры человека путем деконструкции оппозиций, существенный позднее для акторно-сетевой теории, постгуманизма и в частности нового материализма, звучит уже здесь: деконструкция,
...отвернувшись от начала, утверждает игру и пытается выйти за пределы человека и гуманизма, поскольку само имя человека — это имя существа, которое на протяжении всей истории метафизики или онто-теологии, то есть, всей своей истории как таковой, грезило о полноте присутствия, о некоем успокоительном основании, о начале и о цели игры!4.
Во-вторых, проект Деррида материалистичен, так как работает с письмом как текучей и автономной «стихией», игрой означивания, способной сопротивляться попыткам навязать ей экономию смысла, устойчивость структуры. (Неслучайно заметное место в его текстах занимает фигура хоры как своевольной материи из диалога «Тимей» Платона.) Письмо автономно, но не замкнуто на себя: каждый текст разнороден и что-то заимствует в других текстах. «Любой дискурс — бриколажист»!5, у него нет единого истока.
13. Процедура денатурализации как подрыва претензий знания или структур на самоочевидность, естественность, необходимость путем раскрытия их сконструированности, историчности, контингентности находится в центре проекта критической социологии Пьера Бурдьё, однокашника Деррида по Высшей нормальной школе. Впрочем, ее истоки можно обнаружить в феноменологии Эдмунда Гуссерля.
14. Деррида Ж. Указ. соч. С. 467.
15. Там же. С. 457.
Акторно-сетевая теория (АСТ) перенимает хотя и не букву, но дух деконструкции, только переносит поиск механизмов натурализации оппозиций в эмпирическое (и историческое) пространство человеческих и нечеловеческих акторов. Как и деконструкция, это антиэссенциалистское и критическое усилие, открывающее пространство производства того, что заявляет о себе как фундаментальное, естественное, самоочевидное. Одна из общих черт АСТ и деконструкции состоит в том, что они не полагают никакой онтологии или метафизики: это аппараты движения как следования за акторами и поиска следов игры означивания. АСТ — «инфраязык» для эмпирического исследования, по выражению Латура16, и превращать ее в дескрипцию некоего сетевого мира, как это делают философы вроде Грэма Хармана, значит игнорировать ее специфику, занимаясь чем-то своим. Повторюсь, это существенный пункт: не онтология, не картина сущего, а оптика, подход, язык для работы с эмпирическими случаями.
Конструирование, о котором идет речь в этой традиции, предполагает «восприимчивость к требованиям материала, к запросам и принуждениям конфликтующих сил (agencies), ни одна из ко-
о о 1 7
торых в действительности не является полновластной» , а вовсе не образ работы властного создателя с пассивным материалом. Такой онтологический конструктивизм противостоит фундаментализму и, в частности социальному конструктивизму. Отсюда важность гетерогенности и тезиса об однозначности бытия, воплощенного в идее сети, которые задают оптику исследователя, а не устройство мира: необходимо предположить, что всё, независимо от конвенционального происхождения (природное и культурное, человеческое и нечеловеческое, материальное и нематериальное), существует в одном и том же смысле и может оказаться актором, участвующим в процессах конструирования, которые надо проследить, или разрушающим их. Концепт сети и его более поздние аналоги позволяют организовать такое пространство для следования за акторами и прослеживания траекторий онтологического конструирования. В конечном счете, «чем больше конструкции, тем больше реальности»!®: онтологический конструктивизм не отрицает реализм, а расширяет его за счет отка-
16. Латур Б. Об акторно-сетевой теории. Некоторые разъяснения, дополненные еще большими усложнениями // Логос. 2017. Т. 27. № 1. С. 185, 191.
17. Он же. Надежды конструктивизма // Социология вещей: сб. ст. М.: Территория будущего, 2006. С. 373.
18. Там же. С. 374.
за от априорности различий культуры, репрезентации, значения, внутреннего, с одной стороны и природы, репрезентируемого, материи, внешнего — с другой. Несколько огрубляя, АСТ открывает исходный беспорядок, mess, в котором благодаря усилиям в практиках и сборках возникают островки порядка — своего рода методологический романтизм19. Задача исследователя — проследить пути материально-дискурсивного конструирования порядка (научных фактов, предметностей, техники, фундаментальных оппозиций).
Поэтому в текстах критического крыла STS и в АСТ в частности, а также в работах из других дисциплин, заимствующих их инструменты, часто встречается формула «не объясняет, но требует объяснения», применяемая прежде всего к фундаментальным оппозициям, предположительно, оформляющим западный здравый смысл и здравый смысл многих дисциплин и интеллектуальных традиций. Объяснение — через прослеживание того, как практически нечто впервые возникает, становится, воспроизводится (ведь ничто не является причиной самого себя и требует выполнения внешних условий своего существования). Это эмпирическая метафизика, по выражению Аннмари Мол. В схожем смысле Питер Галисон говорит об абстрактном материализме: то, что мыслилось как абстрактное, фундаментальное, предельно не-эм-пирическое, обнаруживает вполне материальное, эмпирическое происхождение и историю в практиках20. Когда идеи становятся действенными, материализуются в вещах и практиках, начинают оформлять опыт — словом, становятся частью мира — это происходит благодаря работе сложных сетей социо-технических практик. Если для нас действенны в качестве фундаментальных оппозиции вроде природа-культура, то можно выявить скрывающуюся за этой фундаментальностью машинерию и историю, тем самым установив рефлексивное отношение с этой оппозицией, подвергнув его денатурализации и выяснив границы легитимного применения. Отсюда акцент на работе, которая должна совер-
19. См.: Ло Дж. После метода. Беспорядок и социальная наука / Пер. с англ. С. Гавриленко, А. Писарева и П. Хановой. М.: Издательский дом «Дело», 2015. Джон Ло подвергает пересмотру конвенциональную идею метода и тематизирует его неустранимую перформативность по отношению к предмету.
20. Наглядный пример — исследование истории объективности на материале практик создания и чтения научных образов, проведенное Галисоном и Лорейн Дастон. См.: Дастон Л., Галисон П. Объективность // Пер. с англ. Т. Вархотова, А. Писарева, С. Гавриленко. М.: НЛО, 2018.
шаться, чтобы структуры, кажущиеся или представляемые естественными, самоочевидными, фундаментальными и автономными, стали именно такими. Работе, которая необходима, чтобы научные факты и техника состоялись и оставались стабильными, неизменными и действенными.
Внимание к практикам, к конкретным механизмам производства влечет за собой методологическое преимущество микромасштаба: чуткость к ситуативности, расположенности в конкретном месте, позиции. Конструкции вроде объективной и универсальной научной точки зрения на мир, находящейся вне мира, вне пространства частных позиций и потому якобы способной схватить мир или часть мира целиком, в тотальности — то, что требует пересмотра. Авторы этой традиции настаивают на частичности и частности любой перспективы^.
Если вернуться к примеру музеев и центров науки и техники, то техника как правило представлена там в виде стабильных вещей с четкими границами — автомобиля, ракеты, пресса и т. д. — и в качестве материализованных абстракций инженеров, в основе которых лежит научное знание. Разумеется, это может сопровождаться нарративами о преодоленных инженерных трудностях и социальном контексте создания и функционирования техники. Если же мы обратимся к STS, то обнаружим отличающееся понимание. Например, Джон Ло, исследуя использование кораблей в португальской морской экспансии ХУ-ХУ1 веков, показывает, что как техническое устройство корабль имел сетевое устройство, ассоциировавшее множество разнородных элементов, которые еще необходимо было «уговорить» встроиться в сеть и которые вполне могли «предать» ее. Эти разнородные элементы — научные знания, навигационные приборы и навыки, инженерные изобретения, природные силы, социальные интересы и группы, политические акторы, навыки и практики и т. д. Ло называет это гетерогенной инженерией:
...стабильность и форма артефактов должны рассматриваться в качестве функции взаимодействия гетерогенных элементов, определяемых и ассимилируемых сетью. В таком случае объяснение технологической формы основывается на изучении как условий, так и тактики системостроительства. <...> тактика зависит от взаимосвязи ряда разрозненных элементов различной
21. См., напр.: Харауэй Д. Ситуативные знания: вопрос о науке в феминизме и преимущество частичной перспективы // Логос. 2022. Т. 32. № 1. С. 237-271.
степени уступчивости, я называю подобную деятельность гетерогенной инженерией и утверждаю, что ее продукт можно рас-
11
сматривать как сеть соединенных компонентов .
Другой пример — поиски причин, обусловивших взрывной успех наук в Новое время. Латур отказывается от высокоуровневых ответов вроде новой рациональности, нового метода, рождения капитализма, которые проводят строгую границу между донаучной и научной культурами.
Эта граница произвольно навязывается полицией и бюрократами, но за ней не скрывается никакая естественная граница. Эти «великие деления» полезны для преподавания, полемики, вступительных слов, но ничего не объясняют: напротив, они сами нуждаются в объяснении23.
Вместо этого он обращается к более рутинным объяснениям и изучает конкретные техники письма и изображения, сделавшие возможным превращение научных утверждений и образов в неизменяемые мобильности, которые могут путешествовать по планете.
Из-за своей погруженности в практику, скромности, распространенности и близости рукам и глазам они ускользают от внимания. Они обесценивают грандиозные схемы и концептуальные дихотомии и заменяют их простыми изменениями в том, как группы людей спорят с другими, используя бумагу, знаки, печать и схемь^4.
Словом, большие разделения распадаются на множество техник и умений, в которые вовлечены человеческие и нечеловеческие акторы.
В философии схожие интуиции реализуют постгуманистические проекты, объединенные под титулом нового материализма25.
22. Ло Дж. Технология и гетерогенная инженерия: случай португальской экспансии // Логос. 2018. Т. 28. № 5. С. 174.
23. Латур Б. Визуализация и познание: изображая вещи вместе // Логос. 2017. Т. 27. № 2. С. 97.
24. Там же. С. 99.
25. См., напр.: Dolphijn R., Van der Tuin I. New Materialism: Interviews & Cartographies. Open Humanities Press, 2012; The New Politics of Materialism: History, Philosophy, Science / S. Ellenzweig, J. H. Zammito (eds). L.: Routledge, 2017. Обстоятельную критику проектов нового материализма и одновременно интересную попытку решить его задачи на территории постфукианских исследований с привлечением инструментов АСТ, см.: Lemke T. The Gov-
Эти проекты стремятся ответить на вопрос, что такое материя, если научные онтологии — продукт сборок разнородных элементов, а не скальное основание реальности, если оппозиции вроде материя-значение, репрезентация-репрезентируемое суть эффекты, но не фундамент, и если вещи неизменно дают сдачи. Освобождая материю от диктата языка, под который она попала в социальном конструктивизме, философии лингвистического поворота и репрезентационизме, от пассивности, навязанной ньютониан-ско-картезианским механистическом материализмом, новый материализм по-разному тематизирует ее агентность, динамичность и продуктивность. Материя здесь — не то, из чего что-либо состоит и не основание, а сложная, перформативная и значащая про-цессуальность, производящая различия и производимая различиями, стабилизирующая и дестабилизирующая. Так, Карен Ба-рад отмечает:
Перформативное понимание дискурсивных практик ставит под вопрос репрезентационалистскую веру в способность слов репрезентировать предсуществующие вещи. В отличие от ре-презентационализма, располагающего нас выше или вне мира, о котором мы якобы попросту рефлексируем, перформативный подход настаивает на том, чтобы мышление, наблюдение и теоретизирование понимались как части мира, в котором мы существуем, и как практики взаимодействия с ним. <...> [Постгуманизм] отклоняет идею естественного (и, если уж на то пошло, чисто культурного) разделения между природой и культурой и призывает объяснять, как эта граница активно конфигурируется и реконфигурируется... уделяет внимание практикам, благодаря которым производятся сами масштабы26.
В своем проекте агентного реализма Барад подчеркивает, что фундаментальные различия, мыслившиеся ранее как изначальные, производятся «аппаратами» как материально-дискурсивными практиками, реконфигурирующими мир, границы, свойства и даже пространство и время. Аппараты — динамические сборки технических установок и лабораторного оборудования, человеческих и нечеловеческих акторов, которые включены в круговорот материализации. Столь большое значение, приписываемое аппаратам, позволяет вывести на первый план тот факт, технонаука
ernment of Things: Foucault and the New Materialisms. N.Y.: New York University Press, 2021.
26. Барад К. Агентный реализма // Опыты нечеловеческого гостеприимства: антология. М.: V-A-C press, 2018. С. 44-46.
формирует наш мир и организует как наши представления о нем, так и наше взаимодействие с ним.
Важно, что как и АСТ, новый материализм — это не картина сущего или мира, не догматическая метафизика, предполагающие взгляд на тотализируемый мир из ниоткуда. Базовые тезисы нового материализма распространяются и на него самого, попросту запрещая такую трактовку. Для философии, претендующей на реабилитацию богатства и разнообразия материи, жизни и природы, новый материализм предлагает на удивление бедную онтологию (как, впрочем, и АСТ). Это напрямую связано с тем, что он является аппаратом для исследования, видения многообразия и материальности мира — подобно инфраязыку АСТ или перспективе Альберти — а также для настройки коллективной чувственности.
Сходство проблематизаций и подходов, предлагаемых АСТ и новым материализмом, возможно, свидетельствует о том, что они направлены на общее проблематическое ядро современности, обусловленное непродуманностью технонаучного характера реалий, в которых мы живем, и поисками способов помыслить целое этих реалий, не попадая в ловушки репрезентационизма. Необходимо в рамках своего рода двойного видения сохранить реалистический смысл и действенность научных онтологий, но одновременно видеть и те сложные гетерогенные процессы, в которых они производятся. Подобная проблематизация проникает во все большее число дисциплин, в том числе картографию, возможно, имеющую стратегическое значение для поиска форм понимания технонаучных реалий, поскольку карта сыграла ключевую роль в становлении этих реалий и ловушек их репрезентаци-онного понимания.
Новая материальность карт
Карта — наглядное воплощение привычной для нас практики властного охвата той или иной пространственной тотальности с помощью научной репрезентации. Они считаются объективными и нейтральными продуктами науки, со все возрастающей точностью представляющими земную поверхность, и в этом смысле как бы отделенными от мира в качестве его репрезентаций. Однако по мере развития критической географии, заимствовавшей инструменты и проблематизации у критической теории, философии, STS и когнитивных наук, такое репрезентационное понимание карт оказалось в кризисе.
172 Логос • Том 32 • #6 • 2022
В поисках альтернативных способов понимания карт некоторые географы сделали акцент на практиках и гетерогенных сетях. Так в 2000-е годы возникло семейство подходов, которые Роб Кит-чин и Мартин Додж предложили объединить под титулом пост-репрезентационной картографи^7. Помимо самих Китчина и Доджа это, например, Джереми Крэмптон, Дэнис Вуд, Джон Пиклз, а впоследствии и вездесущий Бруно Латур, за трансфером инструментов которого на территорию географии последовала и командировка их автора в эту область. Вкратце, принципиальный ход состоит в том, чтобы переключить внимание с проблематики репрезентации картой территории на то, как карта производится и используется. Вследствие этого она предстает процессуальным, а не неизменным объектом, оказывается работающей частью мира, частью сетей разнородных акторов и контекстов, обладающей историей и контингентной, контекстуальной и ситуативной. Картография же становится наукой практик, а не репрезентаций.
Так, вполне по заветам STS Китчин и Додж призывают сместить фокус в изучении карт:
Необходимо отслеживать и признавать то, что картографы делают (занимаются контекстуальной наукой) — а не что они говорят о том, что делают (занимаются объективной наукой), — и то, как люди вызывают карты к жизни для решения реляционных проблем, причем выходя за пределы наивного понимания использования карт (то есть делают это совместно, в связи с местами и иными источниками знания, в контексте и т. д.)2§.
Они проблематизируют онтологические предпосылки карты и подчеркивают принципиальную негарантированность ее онтологического статуса. Она не является ни «зеркалом природы», одалживающим свою истинность, неизменность и власть у объектов, ни социально сконструированной репрезентацией.
Карты — ситуативны (of-the-moment), они возникают посредством практик (телесных, социальных, технических), переделываются каждый раз, когда с ними работают. Картирование — процесс постоянной ретерриориализации. Как таковые, карты переходны (transitory) и временны, будучи контингентными, реляционными и зависимыми от контекста. Карты — это
27. Kitchin R., Dodge M. Rethinking Maps // Progress in Human Geography. 2007. Vol. 31. № 3. P. 331-344. Перевод этой статьи будет опубликован в готовящемся номере «Логоса», посвященном картографиям.
28. Ibid. P. 343.
практики, они всегда суть картирования; пространственные практики, привлекаемые для решения реляционных проблем (например, как лучше всего создать пространственную репрезентацию, как понять пространственное распределение, как добраться из А в Б и т. д.)29.
Карты имеют онтогенетическую природу. Она проявляется уже в том, что как множество точек, линий и цветов на поверхности должно быть узнано и прочитано в качестве карты, то есть исходно зависит от конкретных практик. То, что создали картографы, еще должно быть превращено в карту пользователями, и это не предопределенный процесс, зависящий от их знаний, умений, желаний и, главное, решаемых ими реляционных, пространственных проблем. Поэтому карта пересоздается в каждой ситуации своего использования, она пребывает в становлении.
Отсюда первый вопрос Китчина и Доджа: как карта добивается онтологической гарантированности и становится неизменяемой мобильностью (в терминах Латура)? Другими словами, вполне в духе обсуждавшихся выше интуиций: как картографический порядок возникает из текучести и контингентности практик и ситуаций? Второй вопрос — как карты становятся?
Карты — продукт техничности и сами обладают техничностью. Они переходны, то есть, встроены в практики в качестве посредников или интерфейсов, выстраивают отношение между индивидом и миром для решения реляционных проблем. Поэтому становление карт — со-производство, разворачивающееся между картой, деятельностью пользователя и миром. Оно особенно наглядно в разбираемой Китчином и Доджем ситуации пользования картой для перемещения по городу (впрочем, их выводы актуальны и для ситуаций создания карты). Взаимодействуя с картой, пользователь поясняет и означивает для себя городскую среду, наделяет ее ориентирами, а обозревая улицу, переосмысляет то, что и как видит на карте. Решение проблемы придает карте, миру и деятельности пользователя определенную форму. Установление соответствий между нейтральными элементами карты и элементами городской среды, их превращение в ориентиры для поиска следующих ориентиров и выстраивания траектории движения, имеет не столько репрезентационную, сколько перформа-тивную природу: карта, актуализированная пользователем, исходя из его знаний, умений, опыта и решаемой им реляционной про-
29. Ibid. P. 335.
блемы, модулирует, или трансдуцирует, пространство вокруг него и его деятельность.
Совместная работа Валери Новембер, Эдуардо Камахо-Хюб-нера и Бруно Латура позволяет уточнить и пояснить эти идеи. Исследователи тематизируют асимметрию, с которой сталкиваются социальные исследователи, сотрудничающие с географами в картографии30. Географы полагают, что социальные объекты и процессы (безработица, демографические пропорции, риски, группы и т. д.) должны размещаться как дополнительный слой поверх базовой карты (картографической основы), репрезентирующей наиболее фундаментальную и объективную реальность — физическую. (Это весьма близко к обсуждавшемуся выше соотношению естественнонаучной картиной мира и социальных, ментальных, экономических и иных «человеческих» онтологий.) Своей задачей Новембер, Камахо-Хюбнер и Ла-тур видят пересмотр столь жесткого различия между природным и культурным (проявляющегося, например, в разделении на физическую и культурную географию) путем обращения к ресурсам STS. В фокусе их внимания — отношение между картой и территорией.
Они отмечают, что карта всегда использовалась как сложный и насыщенный вычислительный интерфейс для решения навигационных задач. И в случае докомпьютерной, и в случае цифровой картографии всегда есть шесть аспектов ее производства: сбор данных, управление ими и их пересчет в соответствии с конвенциями и стандартами, вывод информации для пользователей, внедрение указателей и навигационное использование. Эта длинная и дорогая производственная цепочка, включающая в себя институты, умения, стандарты, технику и индивидов, скрывается за поверхностью любой готовой карты, цифровая она или бумажная. Разница лишь в том, что с приходом цифровой картографии скрывать цепочку стало гораздо сложнее, и она регулярно заявляет о себе в сбоях покрытия сети, вмешательстве цензуры, новостях о спутниках, вводе информации пользователями. В этом смысле для конечных пользователей цифровые технологии возвращают материальность карте и всей цепочке.
30. November V. et al. Entering a Risky Territory: Space in the Age of Digital Navigation // Environment and Planning: Society and Space. 2010. Vol. 28. P. 581599. Перевод этой статьи, выполненный Станиславом Гавриленко, будет опубликован в готовящемся номере «Логоса», посвященном картографи-ям. Далее цитаты приведены по этому переводу.
Исследователи задаются вопросом: если карты всегда были частью таких цепочек, то почему интерпретируются они как соответствующие физической территории31? Почему они понимались как похожие на территорию, хотя ни капли не были на нее похожи? Не является ли сама идея территории следствием прикованности взгляда к карте и игнорирования скрытой за ней производственной цепочки? Артефактом и следствием ошибочной философии, используемой для понимания всего картографического предприятия?
Чтобы ответить на эти вопросы, Новембер, Камахо-Хюбнер и Латур обращаются к тому, как на практике создается соответствие между картами и местностями. Штурман в рубке яхты, чтобы проложить курс, устанавливает соответствие между содержанием карты и отрывистыми сообщениями членов команды, перед которыми открывается отнюдь не то ясное и проницаемое геометрическое пространство, которое он видит перед собой. Авторы утверждают, что штурман не устанавливает сходства между картой и территорией, а отслеживает релевантные зацепки, которые бы позволили яхте пройти через разнородное множество данных от одного опознавательного знака (например, буя) к другому. Утверждается, что если и есть соответствие между картой и территорией, то его следует понимать не как сходство и соответственно невозможный прыжок через разрыв между репрезентацией и репрезентируемым, а как установление релевантности, позволяющее выстроить через указатели траекторию движения, складывающуюся в конце в «чудо референции». Первому соответствует миметическая интерпретация карт, второму — навигационная. Карта, доказывают исследователи, работает именно потому, что не является миметическим объектом. Информационные буи в море, спроектированные по международным конвенциям и помогающие выстраивать навигацию, связаны некоторым отношением с картой, основанной на тех же стандартах кодирования тех же данных.
В мире, с точки зрения его навигационного измерения, много математики, много геометрии, много реальностей, много соответствий, много указателей, но они распределены не так, как в миметическом измерении. Они не делятся надвое: реальное аналоговое «внешнее» и картографическое репрезентационное «внутреннее» .
31. Ibid. P. 585.
32. Ibid. P. 586.
Есть только одно множество образов — картографические, а не два — картографические и их виртуальные образы, как предполагает миметическая интерпретация. В этом отношении карты — частный случай научных образов. Дело в том, что научный образ не работает в одиночку, а только как часть каскада предшествующих записей — графиков, формул, таблиц, параграфов и т. д. — производимых теориями, вычислениями, техникой. Референт есть у всей цепи, а не у единичного, изъятого из нее образа. Поэтому дело в ней: не в ортогональном цепи соответствии между репрезентацией и моделью, а в соответствиях между записями цепи33. Эта цепь в чем-то аналогична последовательности указателей при навигационном использовании карт. Если цепь разрывается, образы, вырванные из нее, начинают работать в миметическом режиме, отсылая к фиктивным референтам — фиктивным, потому что они не имеют практического эквивалента, который бы обеспечила цепь. Вопрос о сходстве миметического образа с моделью ложен потому, что модель порождена репрезентацией. Скажем, чтобы решить, объективен ли фотоснимок галактики, придется включить его обратно в цепочку записей, которые не похожи на фото, но именно это отсутствие сходства позволяет добиться достоверности. Аналогично
... любая карта — это просто серия записей, ведущих к другим сериям непохожих указателей или исходящих из них, чтобы помочь штурманам наити путь по своим траекториям .
Она создается для навигационного использования и предвосхищения каждого следующего указателя, на что также указывали Китчин и Додж.
Вопросы о точности карты как репрезентации и о том, есть ли внешний мир вне карты — вопросы, релевантные для миметической интерпретации. В навигационной они не имеют никакого смысла. Однако при всей распространенности и даже рутинности навигационных практик повсеместной и самоочевидной все же была миметическая интерпретация. Возможную причину этого парадокса авторы обнаруживают в истории искусства, поскольку именно живопись, а не научный образ, предполагает два множества образов, прототип и копию. В частности, это прежде всего голландская живопись: она так повлияла на культуру вооб-
33. Подробнее об этом см.: Латур Б. Визуализация и познание: изображая вещи вместе // Логос. 2017. Т. 27. № 2. С. 95-156.
34. November V. et al. Op. cit. P. 593.
ражения, что карты были подвергнуты эстетизации и привязаны к формировавшейся культуре реалистической живописи. Однако собственный реализм науки — в перемещении по цепочкам несходных записей, а не в миметическом соответствии между копией и прототипом. Второе вторично и производно от первого, оно породило «территорию», которая вовсе не является тем, что запечатлевается картой. Это не более чем «виртуальный образ» карты, чье навигационное использование было приостановлено, а длинная производственная цепочка практик, институтов, стандартов и т. д. скрыта ради миметической интерпретации и ее вопросов.
Совершаемый исследователями ход позволяет им проблемати-зировать и концепцию пространства, лежащую в основе миметической интерпретации и развитую западной нововременной научной культурой. Это евклидово пространство, в котором движутся неизменяемые мобильности, поддающиеся обнаружению и исчислению. Оно, как и res extensa Декарта, поразительно похоже на мир, вычерчиваемый на карте в соответствии с правилами геометрии. Это близкое сходство вовсе не обусловлено гением человеческого ума, успешно постигающего внешний мир. Напротив, это удвоение одного мира, сначала как рисунка и вычисления на бумаге, затем как виртуального образа мира, репрезентированного этими вычислениями. Новембер, Камахо-Хюбнер и Латур утверждают, что мы никогда не смотрели сначала на мир, затем на его репрезентацию: это репрезентационные техники производят вне себя то «что», которое реперезентируется. В этом смысле и «пространство», и «территория» — исторические изобретения, обусловленные необходимостью проведения границ между государствами35. Они возникают, когда при взгляде на карту сосредоточиваются на проецируемом ею вовне виртуальном образе, забывая о множестве производящих ее практик, инструментов, знаний и акторов,
35. В схожем ключе понятие территории пересматривает географ Джо Пейнтер. Отсылая к идеям Латура и Тимоти Уильямса, Пейнтер предлагает понимать территорию как эффект работы сетевых социотехнических практик, в которых задействованы как люди, так и нечеловеческие агенты. В частности, Пейнтер анализирует практику расчета региональной валовой добавленной стоимости в управлении региональной экономикой Великобритании и показывает, как управленческие технологии, требующие взаимодействия множества людей, организаций, правил, инструментов и инфраструктур, производят эффект территории. «Территорию следует рассматривать не как реальное государственное пространство, а как мощный метафизический эффект практик, создающих видимость существования подобных пространств», заключает Пейнтер. См.: Пейнтер Д. Переосмысляя территорию // Городские исследования и практики. 2022. Т. 7. № 2. С. 13-34.
178 ЛОГОС • ТОМ 32 • #6 • 2022
о шести шагах этой репрезентационной техники. Сшивая в воображении все виртуальные образы всех карт, мы придумываем мир.
В этой точке изобретается обобщенное евклидово пространство, то есть вместилище всех территорий, порожденных всеми картами. Далее вы переворачиваете порядок, как если бы мы двигались от абстрактного «евклидова пространства» к реальному «внешнему миру», а затем — к карте. C этой точки зрения пространство является всего лишь виртуальным образом всех виртуальных образов всех картографических техник, которые были проинтерпретированы миметическиЗ6.
Это переосмысление карт с точки зрения практик их производства и использования позволяет пересмотреть монопольное для картографии положение внешнего физического пространства, смешиваемого с производимым картами виртуальным образом. Промышленность, риски, технические инфраструктуры, социальные группы не находятся в евклидовом пространстве, но занимают пространства разнообразных типов, поэтому они не являются только дополнительными слоями к картографической основе. Это именно разные пространства, коррелятивные практикам и отношениям, а не перспективистские образы того же самого физического пространства. В таком случае «легковесная» культурная география перестает быть дополнением к «фундаментальной» физической географии, работающей с «реальным миром». Продолжая этот вывод исследователей, можно допустить, что пересмотр с позиций STS точно так же снимет и монополию естественнонаучной картины мира, сохраняя ей верность, но обогащая представления о мире — мультиверсуме — социальными, культурными, экономическими и иными реалиями, более не являющимися всего лишь приложениями к физической реальности.
Евклидово пространство не универсально и не фундаментально, но оно стало притязать на эти свойства и приобрело влияние в качестве такового в конкретных исторических условиях и благодаря конкретным интеллектуальным технологиям и практикам. Оно может быть введено в навигационную интерпретацию, но уже со всеми присущими ему локальными, историческими и антропологическими обусловленностями. Таким образом, то, что претендовало на объяснение, само получает объяснение, и не отбрасывается, а критически оценивается с тем, чтобы выявить цепочки его производства и границы применимости. Оп-
36. November V. et al. Op. cit. P. 591.
позиции между природой и культурой, объективным и субъективным, репрезентируемыми и репрезентацией, человеческим и нечеловеческим где-то работают (потому что эта работа обеспечена конкретными социотехническими практиками), где-то нет, но они не являются универсальными, фундаментальными. Принципиально различие между миметической интерпретацией карт, порождающей эти оппозиции, и навигационным использованием — различие, лежащее в плоскости конкретных выборов, ситуаций, практик, цепочек записей и т. д. * * *
Возможно, различие этих интерпретаций карт указывает направление движения прочь от картин мира, оказавшихся одним из продуктов открываемого STS и новым материализмом странного гетерогенного и множественного пространства. В этом динамичном материально-дискурсивном пространстве, ускользающем от тотализации и схватывания из одной-единственной позиции, мы пока только начинаем двигаться, пользуясь этими подходами как навигационными устройствами. Возможно, это путь к созданию в противовес модернистским оптическим режимам и их материализации в музеях науки чего-то вроде обновленной кунст-камеры37, материализующей гетерогенность, многообразие, историчность, контингентность и динамичность различий в сериях случаев, не связанных системой или картиной. Задачей кунсткамеры будет не формирование картины мира, изнанка которой—гос-подство, а воспитание навигационных установок, не дающих карты мира в целом, но позволяющих перемещаться и ориентироваться в его многообразных реалиях и рефлексивно обращаться с предлагаемыми науками картинами и образами мира.
Библиография
Барад К. Агентный реализма // Опыты нечеловеческого гостеприимства: антология. М.: V-A-C press, 2018. С. 44-46. Вахштайн В. Экспериментальное осквернение. Космогония и морфология просветительских сообществ // Indicator. 13.12.2017. URL: https://indicator.ru/ humanitarian-science/viktor-vakhshtayn-slyot-prosvetiteley-2017.htm. Дастон Л., Галисон П. Объективность / / Пер. с англ. Т. Вархотова, А. Писарева,
С. Гавриленко. М.: НЛО, 2018. Деррида Ж. Структура, знак, игра в дискурсе гуманитарных наук // Он же.
Письмо и различие. М.: Академический проект, 2007. С. 447-468. Кун Т. Структура научных революций. М.: Прогресс, 1975.
37. См.: Писарев А. STS и возможное будущее науки.
Латур Б. Визуализация и познание: изображая вещи вместе // Логос. 2017. Т. 27. № 2. С. 95-156.
Латур Б. Надежды конструктивизма // Социология вещей: сб. ст. М.: Территория будущего, 2006.
Латур Б. Об акторно-сетевой теории. Некоторые разъяснения, дополненные еще большими усложнениями // Логос. 2017. № 1.
Ло Дж. После метода. Беспорядок и социальная наука / Пер. с англ. С. Гаврилен-ко, А. Писарева и П. Хановой. М.: Издательский дом «Дело», 2015.
Ло Дж. Технология и гетерогенная инженерия: случай португальской экспансии // Логос. 2018. Т. 28. № 5.
Панчин А. Словоблудие или эксперимент? Рецензия на статью «Экспериментальное осквернение» Виктора Вахштайна // Indicator. 13.12.2017. URL: https://indicator.ru/humanitarian-science/otvet-panchina-vahshtajnu.htm.
Пейнтер Д. Переосмысляя территорию // Городские исследования и практики. 2022. Т. 7. № 2. С. 13-34.
Писарев А. «Все мы посткунианцы»: эпизоды необыкновенной истории
«Структуры научных революций» // Логос. 2020. Т. 30. № 3. С. 135-177.
Писарев А. STS и возможное будущее науки: к новой кунсткамере // Пражца. 2021. № 4 (30). С. 131-185.
Харауэй Д. Ситуативные знания: вопрос о науке в феминизме и преимущество частичной перспективы // Логос. 2022. Т. 32. № 1. С. 237-271.
Шейпин С. Как быть антинаучными // Логос. 2020. Т. 30. № 1. С. 159-185.
Cameron D. F. The Museum, a Temple or the Forum // Curator: The Museum Journal. 1971. Vol. 14. № 1.
Dolphijn R., Van der Tuin I. New Materialism: Interviews & Cartographies. Open Humanities Press, 2012.
Gross P., Levitt N. Higher Superstition: The Academic Left and Its Quarrels With Science. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1994.
Kitchin R., Dodge M. Rethinking Maps // Progress in Human Geography. 2007. Vol. 31. № 3. P. 331-344.
Lemke T. The Government of Things: Foucault and the New Materialisms. N.Y.: New York University Press, 2021.
Mazanderani F., Latour B. The Whole World Is Becoming Science Studies: Fadhila Mazanderani Talks With Bruno Latour // Engaging Science, Technology, and Society. 2018. Vol. 4. P. 284-302.
November V., Camacho-Hubner E., Latour B. Entering a Risky Territory: Space in the Age of Digital Navigation // Environment and Planning: Society and Space. 2010. Vol. 28. P. 581-599.
Shapin S. Invisible Science // The Hedgehog Review. 2016. № 3. URL: http://scholar. harvard.edu/files/shapin/files/invisible_science_final.pdf.
Shapin S. Why the Public Ought to Understand Science In-The-Making // Public Understanding of Science. 1992. Vol. 1. № 1. P. 27-30.
The New Politics of Materialism: History, Philosophy, Science / S. Ellenzweig, J. H. Zammito (eds). L.: Routledge, 2017.
MAPPING MEW MATERIALITY: NAVIGATIONAL DISPOSITIONS AND WORLDVIEW
Alexander Pisarev. Institute of Philosophy, Russian Academy of Science (RAS), Moscow, Russia, [email protected].
Keywords: science and technology studies; actor-network theory; new materialism; postrepresentational cartography.
The article deals with some features of the conceptual construction and context of post-representational cartography associated with critical Science and Technology Studies (STS). The place of STS in the public representation of science is preliminarily discussed. Despite the rapid development and relevance of the problema-tizations, approaches, and results of this field, they have had little impact on the public representation of science and the natural-science picture of the world. Moreover, they provoke resistance, which has clearly manifested itself in the "science wars" between scientists and researchers of science and continues to manifest itself in similar conflicts and debates. A clear embodiment of this displacement of the STS is the almost total absence of its narratives in museums and centers of science and technology. Meanwhile, the problematizations offered by this research field lead to a significant change not only in the content of popular representations of the structure of the modern world, but also in the conceptual form of such representations, such as the "world picture" or the "map." In the heterogeneous space discovered by scholars of science and technology, they turn out to be nothing more than the effects of soci-otechnical practices, just like their preconditions, namely the oppositions of nature and culture, matter and meaning, representation and the represented, etc.
The idea of a generalized critical approach, originating in the actor-network theory and allowing tracing the trajectories of ontological construction of these oppositions as well as of scientific facts and techniques, is briefly outlined. Its similarities with the deconstruction of Jacques Derrida and modern posthumanist projects of new materialism are shown. We then trace this idea to post-representational cartography projects, which shift the focus from the problematic of the map as representation to the study of the practices of map-making and map-use. The researchers of this tradition show the secondary nature of the representational function of the map in relation to its navigational function, thematizing the ways in which the map exists and becomes a part of heterogeneous networks of sociotechnical practices. In conclusion, it is suggested that the practice and idea of navigation can point the way to the formation of navigational attitudes instead of pictures of the world.
DOI: 10.17323/0869-5377-2022-6-159-181
182 joroc • tom 32 • #6 • 2022
