CC BY
0
Вестник ПСТГУ Серия III: Филология.
Малых Вячеслав Сергеевич, кандидат филологических наук, независимый исследователь Россия, Ижевск viaclaf@yandex.ru
2023. Вып. 75. С. 29-42
Б01: 10.15382МигШ202375.29-42
«Как страшно всё!» Идея реинкарнации в художественном осмыслении Н. Гумилева и А. Блока
Аннотация: Идея реинкарнации рассматривается в качестве стержневого мотива, на примере которого осмысляются сходства и отличия поэтических вселенных Блока и Гумилева. Противостояние Гумилева Блоку может быть охарактеризовано как «страх влияния», поскольку многие гумилевские темы, внешне противопоставленные Блоку, оказываются внутренне связаны с творчеством последнего, и даже в поздних произведениях обнаруживаются блоковские цитаты, поставленные в новый контекст и обретающие, таким образом, иной горизонт понимания. Идея реинкарнации предстает у Блока в пессимистическом ключе, переплетаясь с элементами христианской эсхатологии, платонизмом и учением В. С. Соловьева. Герои Блока погружены в «стихию» времен и пространств, испытывают влияния из множественных миров, не имея возможности и желания вырваться из бесконечности перерождений. Исходное представление о метемпсихозе и анамнезисе у Блока и Гумилева обнаруживает разительное сходство. Подобно блоковскому, герой Гумилева «блуждает» «в слепых переходах пространств и времен», и даже в понимании метафизики истории Гумилев близок Блоку. Отличием является отношение гумилевского лирического субъекта к трагедии вечных повторений. В соответствии с «мужественными» установками, он пропагандирует деятельное отношение к собственной судьбе и надеется на окончательное «пробуждение», выход из круга перевоплощений. Объединяя, вслед за Блоком, темы метемпсихоза и анамнезиса с христианскими мотивами, Гумилев постепенно усиливает последние, вводя в свои тексты христианское представление о Воскресении из мертвых, противоречащее учению о реинкарнации. Из размышлений Гумилева над метемпсихозом и Воскресением выстраивается религиозно-философский диалогизм таких поздних его произведений, как «Заблудившийся трамвай» и «Память». В обоих текстах зашифрован апокалиптический образ Христа, противопоставленный «Исусу» из поэмы Блока «Двенадцать». Усиление христианских мотивов в творчестве Гумилева приводит и к расхождению с Блоком в понимании платоновского двоемирия, трансформирующегося у Блока в концепцию множественных «миров искусства»; Гумилев же переосмысляет двоемирие в духе учения о «двух градах», в конце своего творческого пути отдавая предпочтение христианской мистической традиции.
Ключевые слова: реинкарнация, христианская традиция, Гумилев, Блок, Воскресение, метанойя, двоемирие.
В. С. Малых
© Малых В. С., 2023.
Столетие минуло с августа 1921 г., ознаменованного гибелью двух «мучеников» Серебряного века — Николая Гумилева и Александра Блока, — однако темы, раскрываемые в их творчестве, не утратили значимости и в современной культуре. Одна из них связана с художественным воплощением идеи метемпсихоза (предсуществования и переселения душ). Символизм воспринял идею реинкарнации в качестве значимой темы наравне с учением о Вечной Женственности, гностицизмом и другими концепциями. Отталкиваясь от символизма, акмеизм выстраивал собственную мировоззренческую программу, в которой духовные искания символизма осуждались как «нецеломудренные» (7; 149)1.
О противостоянии Блока и Гумилева в мемуаристике и в научной литературе написано немало, даже герои их произведений рассматриваются как «разнонаправленные векторы»2. Сохранились свидетельства того, что Гумилев сравнивал Блока с «диаволом»3, Блок отвечал на эту антипатию статьей «Без божества, без вдохновенья», а общий фон их взаимоотношений принято характеризовать словами В. Ф. Ходасевича, согласно которому, у двух поэтов «враждебны были миросозерцания, резко противоположны литературные задачи»4. Велик соблазн развести Блока и Гумилева по принципу антиномичности: «дионисийствующий» Блок и «аполлонец» Гумилев, «поэт Вечной Женственности» Блок и апологет «мужества» Гумилев, наконец, «принявший революцию» Блок и «белогвардеец» Гумилев. Между тем, при внешней несхожести их миров, внимательное прочтение текстов обнаруживает внутреннее сродство, а конфликт поэтов в биографическом плане можно объяснить «внутрицеховой» конкуренцией и манифестируемыми мировоззренческими установками.
В настоящей статье идея реинкарнации рассматривается в качестве стержневого мотива, на примере которого осмысляются сходства и отличия поэтических вселенных Блока и Гумилева, по возможности, вне привычных литературоведческих «штампов».
Идея реинкарнации вошла в литературный обиход рубежа Х1Х—ХХ вв. через теософские учения, знакомившие общественность с религиями Индии, Китая и Тибета. Немалую роль сыграли в этом процессе концепт «вечного возвращения» Ницше и античная философия, в частности, платонизм5. Не было, вероятно, ни одного из символистов, кто, так или иначе, не обратился бы к этой идее. В акмеизме реинкарнация взята в качестве одного из мотивов-инструментов. У Мандельштама она интерпретируется как заимствование и повторение литератур-
1 Здесь и далее художественные и публицистические произведения Н. С. Гумилева цитируются по изданию: Гумилев Н. С. Полное собрание сочинений: в 10 т. Т. 1—8. М., 19982007 — с указанием номера тома и страницы в круглых скобках.
2 Жукова А. А. Лирические герои А. А. Блока и Н. С. Гумилева как разнонаправленные векторы // Филологические науки. Вопросы теории и практики. 2016. № 11-1 (65). С. 23.
3 Иванов Г. В. Петербургские зимы // Иванов Г. В. Собрание сочинений: в 3 т. Т. 3. М., 1994. С. 173.
4 Ходасевич В. Ф. Гумилев и Блок // Некрополь. Воспоминания. Литература и власть. Письма Б. А. Садовскому. М., 1996. С. 91.
5 См.: Быстров В. Н. Раннее творчество А. Блока и античная философия // Александр Блок: Исследования и материалы. СПб., 1998. С. 7.
ных сюжетов: «Все было встарь, все повторится снова»6 звучит у него наравне с «И снова скальд чужую песню сложит»7. Ахматова, в творчестве которой заметен синтез восточной мистики и христианства, рассматривает последнее как духовный исход из круга перерождений («Но я предупреждаю Вас, / Что я живу в последний раз»8). Обращение Гумилева к мотиву реинкарнации весьма частотно, причем каждый раз он осмысляется под иным углом зрения: от соборной личности Адама Кадмона, в которой предсуществуют души всех людей («Сон Адама») к трагическим блужданиям души в «Стокгольме», «Я верно болен: на сердце туман...», в «Заблудившемся трамвае» и, наконец, к прочтению идеи реинкарнации в христианском ключе («Память»). Отметим, что гумилевская трактовка реинкарнации, возможно, оказала влияние на такие произведения, как романный цикл А. Белого «Москва» (собирание личностей-«масок» внутри одного человека можно рассматривать как отдаленное эхо «Памяти» Гумилева) и сверхповесть В. Хлебникова «Сестры-молнии»; обращает на себя внимание идейно-образная перекличка «реинкарнационных» строк Хлебникова «Мы ведь единство людей и вещей. / Мы учим узнавать знакомые лица в корзинке овощей»9 с апокалиптическим вйдением лирического субъекта в «Заблудившемся трамвае» (4; 81), чья голова оказывается среди прочих «мертвых голов», заменивших «капусту и брюкву» в инфернальной «зеленной».
Противостояние Гумилева Блоку может быть охарактеризовано как «страх влияния», если воспользоваться известной формулировкой X. Блум10, так что многие гумилевские темы, внешне противопоставленные Блоку, оказываются внутренне связаны с творчеством последнего, и даже в поздних произведениях обнаруживаются блоковские цитаты, поставленные в новый контекст и обретающие, таким образом, иной горизонт понимания. Тема реинкарнации, константная в творчестве Блока, является одной из точек такого отталкивания — внешне непримиримого, но внутренне родственного. Следует отметить, что ни Блок, ни Гумилев не следуют буквально теософскому (в духе Е. П. Блаватской), индуистскому или буддийскому пониманию реинкарнации. Им обоим оказывается более близка платоновская традиция; кроме того, налицо стремление обоих поэтов придать мотиву реинкарнации индивидуально-авторское решение.
Как указывал Д. И. Кленовский, «с оккультными учениями Блок был, судя по всему, знаком очень поверхностно, а может быть даже и незнаком вовсе»11. Идея реинкарнации предстает у него в пессимистическом ключе, переплетаясь с элементами христианской эсхатологии, платонизмом и учением В. С. Соловьева. Тем не менее мироощущение Блока глубоко оккультно: его герои погружены в «стихию» времен и пространств, испытывают влияния из множественных миров, не имея возможности и желания вырваться из бесконечности перерождений. Такое понимание вполне согласуется с трактовкой оккультной антропо-
6 Мандельштам О. Э. Сочинения: в 2 т. Т. 1. М., 1990. С. 124.
7 Там же. С. 98.
8 Ахматова А. А. Сочинения: в 2 т. Т. 1. М., 1990. С. 203.
9 Хлебников В. Собрание сочинений: в 6 т. Т. 5. М., 2000. С. 304.
10 Блум X. Страх влияния. Карта перечитывания. Екатеринбург, 1998. С. 11.
11 Кленовский Д. И. Оккультные мотивы в русской поэзии нашего века // Грани. 1953. № 20. С. 135.
логии, данной Н. А. Бердяевым: в оккультизме «человек — пассивное орудие космических сил, бесконечных миров и должен служебно отдаться распыляющему космическому ветру»12. Причем сам Блок «в основе художнического переживания единства времен предполагает анамнезис и метемпсихоз»13. «Кольцо существованья тесно» (3; 78)14, и моменты припоминания предыдущей жизни дают личности лишь осознание неизбежности очередного падения в «страшном мире». Такое понимание возводится поэтом в закон жизни (от ранних размышлений о метемпсихозе и анамнезисе: «Разбей души тайник: / Быть может, там мелькнет твое же повторенье» (1; 527) — к афористическому «Умрешь — начнешь опять сначала» (3; 37)) и истории: «Опять над полем Куликовым / Взошла и расточилась мгла» (3; 252).
Исходное представление о цикле вечного возвращения и анамнезисе у Блока и Гумилева обнаруживает разительное сходство. Подобно блоковскому, герой Гумилева так же «блуждает» «в слепых переходах пространств и времен» (3; 124), и даже в понимании метафизики истории Гумилев близок Блоку: у него тоже имеется представление о некоей «мгле» из прошлого (сопоставимой с первородным грехом или «кармой»), бросающей тень на грядущее: «...Былое, темное бремя / Продолжает жить в настоящем» (2; 117).
Отличие заключается в отношении гумилевского лирического субъекта к трагедии вечных повторений. В соответствии с «мужественными» установками, он проповедует деятельное отношение к собственной судьбе: «Лучше слепое Ничто, / Чем золотое Вчера!» (1; 197) Припоминая свое бытие прежде нынешней жизни, он заявляет: «Среди бесчисленных светил / Я вольно выбрал мир наш строгий (курсив наш. — В. М.)» (3; 186). По-блоковски абстрактная «мгла» истории приобретает у Гумилева очертания змея, дракона, сатаны: «Сатана в нестерпимом блеске, / Оторвавшись от старой фрески, / Наклонился с тоской всегдашней / Над кривою пизанской башней» (2; 117). В духе акмеистской поэтики «мгла» овеществляется и конкретизируется, становится названной по имени силой, которой можно противостоять. Такое отношение к метемпсихозу обозначает отход Гумилева от чисто оккультного восприятия (хотя с оккультными доктринами он, в отличие от Блока, имел прямое и последовательное знакомство): герой отказывается быть марионеткой в руках космических стихий и противостоит им, даже несмотря на то что этот путь заведомо обречен («Я знаю, я знаю, дорога моя бесполезна» (2; 92)), и «неотцветающий сад» (1; 197), «лилия голубая» могут быть добыты только «рукою мертвеца» (1; 81). Героя не страшит смерть и поражение, он надеется на посмертное торжество, возвращение из циклических блужданий в «дом Нежного Отца» (1; 160).
Реинкарнация осмысляется Блоком в трагическом ключе: это темная участь человека на безблагодатном пути, и герой Блока, в отличие от гумилевских «ис-
12 Бердяев Н. А. Смысл творчества // Бердяев Н. А. Философия творчества, культуры и искусства: в 2 т. Т. 2. М., 1994. С. 289.
13 Исупов К. Г. Эстетика истории // Общество. Среда. Развитие (Terra Humana). 2013. № 1 (26). С. 245.
14 Здесь и далее художественные произведения А. А. Блока цитируются по изданию: Блок А. А. Собрание сочинений: в 8 т. М., 1960—1963 — с указанием номера тома и страницы в круглых скобках.
кателей небес», вовсе не стремится разорвать круг перерождений. Своеобразным манифестом в этой связи представляется текст «На страже», написанный в 1907 г. (2; 215), в котором «непокорный и свободный» герой «правит вольною судьбой», но вечное повторение его темной участи заставляет усомниться в этом. «Герою Блока противопоставлен Архангел, стоящий "на страже" понятий долга и чести, однако герой на этом этапе всецело отдается стихии. Нравственный императив подменяется ощущением относительности границ между добром и злом. Принимая дионисийское "крещенье" в снеговой купели, лирический персонаж Блока движется по гибельному пути»15. Отсюда проистекает «полемика с христианством» и та особенность художественного метода Блока, которую В. А. Са-рычев вслед за Гумилевым называет «онтологической нецеломудренностью»16. Лирический субъект Блока произносит себе приговор в духе тютчевского «канет в темное жерло»: «И канет темная комета / В пучины новых темных встреч». В поэтике Блока заметен синтез учения о реинкарнации с христианством: череда безблагодатных перерождений («пучина новых темных встреч») осмысляется в контексте идеи возмездия за совершенные при жизни грехи. Лирический субъект добровольно отказывается от искупления и раз за разом переживает, подобно Сизифу, бессмысленный ад повторений.
Стихотворение «На страже» богато христианской и, конкретно, апокалиптической символикой: от Архангела с трубой до падающей звезды — кометы. Апокалиптическая образность изобилует и у Гумилева, причем метафорическое ядро «комета — человеческая жизнь», используемое Блоком в тексте «На страже», неоднократно повторяется у Гумилева. Так, в тексте «Канцона третья» («Земля забудет обиды.)» судьбы людей будущего, находящихся под властью «поэтов», уподобляются «кометам», которые «ангел водит» (3; 175). Доля человеческая у Гумилева, как и у Блока, характеризуется через лексему «темный», но в ней присутствует просветляющий элемент — образ целомудренной женщины, не то возлюбленной, не то Богородицы, ограждающей людей от гнева ангелов: «В человеческой, темной судьбе / Ты — крылатый призыв к вышине <...> И когда золотой серафим / Протрубит, что исполнился срок, / Мы поднимем тогда перед ним, / Как защиту, твой белый платок» (3; 172). Ключевым же отличием гумилевской трактовки реинкарнационной модели от блоковской является надежда на конечное «пробуждение», исход из череды перерождений.
Стихотворение «Прапамять» (3; 131) во многом повторяет образность бло-ковского текста «На страже»: «поцелуи» — «волнующие губы», «подъятая труба» — «трубят трубы», «бездна водная» — «моря, пустыни, города». Тем не менее в нем отсутствует значимый для Блока комплекс вины и возмездия. Лирический субъект «Прапамяти» обречен на перерождения как бы безвинно, и это дает ему право надеяться на то, что однажды все его жизни окажутся сном и он пробудится «простым индийцем». Отметим, что в стихотворении проявлена тонкая гу-милевская ирония: под «простым индийцем» подразумевается, вероятно, вовсе
15 Михайлова О. В., Сарычев В. А. Александр Блок: творчество жизни // Социальные и гуманитарные науки. Отечественная и зарубежная литература. Серия 7. Литературоведение: Реферативный журнал. 2005. № 1. С. 144.
16 Там же. С. 147.
не «простой» Гаутама Будда, увидевший под священным древом свои прошлые воплощения. В плане иронии Гумилев парадоксальным образом сближается с духовным предшественником Блока — В. С. Соловьевым, представления которого о метемпсихозе также были облечены в ироническую форму (см. стихотворение «Метемпсихоза: Сочинено во время холерных судорог»17). Ироническое снижение темы реинкарнации заставляет предположить, что в данном случае мы имеем дело не столько с реальными убеждениями автора, сколько с «явно литературным приемом» (7; 149), о чем Гумилев писал в статье «Наследие символизма и акмеизм». У Блока тема реинкарнации подается всегда в трагически-серьезном духе.
Схожесть изначальных интенций обнаруживается и между текстами «Миры летят. Года летят. Пустая...» (3; 41) Блока и «Прапамятью» Гумилева. Мелькание событий, пространств, времен приводит обоих поэтов к уравниванию жизни и сна (ср. «Товарищ, друг! Забудемся опять» у Блока и «Когда же, наконец, восставши / От сна, я буду снова я» у Гумилева). Однако блоковский мотив посмертного пробуждения не предполагает конечного исхода из этой онейрической сансары, у Гумилева же присутствует надежда на окончательное «пробуждение».
В тексте «Миры летят.» настойчиво звучит лейтмотив счастья: «Что счастие?» — дважды вопрошает лирический субъект и не находит положительного ответа. Вопрос о сущности счастья решается Гумилевым в совершенно ином ключе. В тексте «Счастье» лирический субъект находит его в мученической кончине:
В мой самый лучший, светлый день, В тот день Христова Воскресенья, Мне вдруг примнилось искупленье, Какого я искал везде. Мне вдруг почудилось, что, нем, Изранен, наг, лежу я в чаще, И стал я плакать надо всем Слезами радости кипящей (3; 65).
Осмысляя «Счастье» в широком контексте гумилевской поэзии, можно предположить, что мученический венец желателен для героя, поскольку «искупленье» вырвет его из круга перерождений, и он, говоря словами Ахматовой, «умрет в последний раз». В соединении Гумилевым восточной мистики и христианства также можно увидеть родственные Блоку черты, однако герой Гумилева, в отличие от героя лирики Блока, нацелен на принципиально иной исход — прекращение бессмысленного круговорота жизней и «пробуждение» в раю. Возникающий у Гумилева мотив Христова Воскресения отрицает реинкарнацию, поскольку, согласно представлениям христианской догматики, человек живет один раз, и после Воскресения предстанет на Суд телесно. Из размышлений Гумилева над метемпсихозом, в который он, судя по всему, верил, и благодатью Воскресения, на которое он горячо уповал, выстраивается религиозно-философский диало-
17 Соловьев В. С. Стихотворения и шуточные пьесы. Л., 1974. С. 157.
34
гизм многих знаковых для него произведений, в частности, таких поздних шедевров, как «Заблудившийся трамвай» и «Память».
Говоря о позднем творчестве Гумилева, мы погружаемся в область самых «непрочитанных» его произведений18, и в этой связи вызывают недоумение высказывания исследователей, подобные нижеследующему: «По большому счету Блок был прав, той значительности и глубины, которая была свойственна лучшим представителям символизма, в акмеизме не было. Все здесь воспринималось солнечнее, яснее и вместе с тем проще. Здесь значительно проще решаются "вечные" темы Бога и человека, добра и зла, смысла человеческой жизни»19. Поздний Гумилев представляется поэтом едва ли не более глубоким и последовательным, чем Блок, хотя и на этом этапе можно увидеть между этими двумя гениями немало общего, вплоть до реминисценций из Блока у Гумилева.
С этой точки зрения, два наиболее загадочных гумилевских текста — «Заблудившийся трамвай» и «Память», написанные в 1919 и 1920 г. соответственно, — могут быть рассмотрены в качестве репрезентации реинкарнационного мотива с четким водоразделом между миром перерождений и прорывом в область духовной свободы, осмысляемым как личный апокалипсис.
Образ заблудившегося трамвая прочитывается как символ человеческой судьбы, родственный «темной комете» Блока: «В воздухе огненную дорожку / Он оставлял и при свете дня» (как комета); и в то же время — «Мчался он бурей темной, крылатой» (темная комета) (4; 81). Мотив «блужданий» в контексте гумилевской лирики связан со скитаниями души из жизни в жизнь — об этом поэт писал в стихотворении «Стокгольм»: «И понял, что я заблудился навеки / В слепых переходах пространств и времен, / А где-то струятся родимые реки, / К которым мне путь навсегда запрещен» (3; 124). «Родимые реки» — Нева, Нил и Сена — в «Заблудившемся трамвае» остаются «снаружи», в ином пласте бытия, недоступном лирическому субъекту, ставшему пленником трамвая и его бессловесного вагоновожатого — не то ангела, не то Харона. В пространстве внешней свободы оказывается и «нищий старик. что умер в Бейруте год назад» (4; 81) — образная автоцитата Гумилева из стихотворения «Паломник» (1911), в котором праведник Ахмет-Оглы после смерти продолжает путь к небесной Мекке (2; 90).
Далее, будто кадры в немом кино, встают образы, которые могут быть прочитаны как сюжеты-воспоминания из прошлых жизней (вернее, прошлых смертей) лирического субъекта: вокзал в оккультную «Индию Духа» оборачивается кровавой «зеленной», в которой палач «срезает» герою голову; трагическая связь с «Машенькой» и встреча с «Императрицей» приводят к «панихиде» по самому себе (4; 81, 83). Отметим, что измена Машеньке рождает тот же комплекс вины, который звучит в строках Блока «Опять любить Ее на небе / И изменить ей на земле» (3; 78); двойственность женского начала проявлена у Гумилева в трагической раздвоенности «небесной» Машеньки и «земной» императрицы.
18 Ахматова А. А. «Самый непрочитанный поэт»: Заметки А. Ахматовой о Николае Гумилеве // Новый мир. 1990. № 5. С. 219.
19 Федоров В. С. Блок и Гумилев: из истории отношений двух поэтов // Вестник Ульяновского государственного технического университета. 2018. № 1 (81). С. 17.
Смысловой перелом происходит в строфе «Понял теперь я: наша свобода / Только оттуда бьющий свет, / Люди и тени стоят у входа / В зоологический сад планет» (4; 82), причем первые две строки противопоставлены двум последним. Живые и мертвые («люди и тени») находятся в плену сансары, подобно животным в зоологическом саду. Схожий символический смысл можно найти в более раннем тексте «Ледоход»: «В зоологическом саду / Довольны белые медведи. // И знают, что один обман — / Их тягостное заточенье: / Сам Ледовитый Океан / Идет на их освобожденье» (3; 118). Осознав возможность мистического освобождения, лирический субъект «Заблудившегося трамвая» устремляется к нему. Учитывая, что между видением «дома в три окна» и осознанием пути к свободе не вклинивается иных образов, получается, что «оттуда» отсылает нас к дому Машеньки, т. е. свет «бьет» из этих трех окон (4; 82). Число три — знаковое для «Заблудившегося трамвая»: три моста, три реки, три окна. Вскоре движение трамвая перенесет лирического субъекта к «верной твердыне Православья» — «врезанному в вышине» Исаакию (4; 83), — и потому троичность уместно прочитывать в христианском ключе. «Дом в три окна», из окон которого бьет свет настоящей свободы, подобен апокалиптическому Новому Иерусалиму, в котором «от востока врата троя и от севера врата троя, от юга врата троя и от запада врата троя» (Откр 21. 13). В контексте гумилевского творчества неприметный дом в три окна с серым газоном, расположенный в переулке, соотносится с неприметной дверью в рай из раннего текста «Ворота рая»: «Это дверь в стене, давно заброшенной, / Камни, мох, и больше ничего» (1; 193). Бьющий из окон дома свет — это трагическая память о погибшей и преданной Машеньке, но сама эта память открывает лирическому субъекту путь к искуплению и возвращению в рай.
Если все предшествующее движение трамвая вполне соответствовало бло-ковскому пониманию «темной судьбы» человека, обреченного на вечные перерождения, то далее у Гумилева появляется надежда на исход из темницы метемпсихоза: обращение лирического субъекта к духовным ценностям христианства обозначает возможность покинуть трамвай реинкарнаций, пройти через искупление и, заблаговременно отслужив по себе панихиду, ждать смерти и надеяться на посмертный выход из темницы бытия в Божий Свет. Здесь пути Гумилева и Блока расходятся, ведь Блок не принимает христианства в его искупительной природе, и Христос Блока — нежный, женоподобный, двуликий. У Гумилева образы Христа и дьявола не смешиваются, но все же происходит эволюция восприятия Гумилевым Христа и искупления: от деликатного, ничего не требующего Христа (см. стихотворение «Христос») к осознанию мученического пути искупления (стихотворение «Счастье»).
В «Заблудившемся трамвае» Христос также присутствует, но в грозном, апокалиптическом свете — это «всадник» из строфы 13. Гумилевский всадник — многоплановая фигура, включающая ассоциации и с медным всадником — Петром (и одновременно с Петром-апостолом, который в контексте гумилевского творчества является хранителем райской двери в стихотворении «Рай»), и с Христом из главы 19 Откровения Иоанна Богослова: «И видЪхь небо отверсто, и се, конь бЪлъ, и с%дяй на немъ в%ренъ и истиненъ, и правосудный и воинственный» (Откр 19. 11). Грозное явление всадника оценивается лирическим субъектом
«Заблудившегося трамвая» позитивно: с ним связан и «ветер знакомый и сладкий» (4; 82), и «верная твердыня Православья» (4; 83), через лексему «верный» связанная с апокалиптическим «в%ренъ и истиненъ».
«Заблудившийся трамвай», появившийся как текст-откровение, вероятно, не вполне устраивал Гумилева своей иррациональностью, так что спустя четыре месяца в стихотворении «Память» поэт повторил «маршрут» своего трамвая, рационализируя и проясняя для самого себя его таинственную образность. «Память» соответствует «Трамваю» композиционно и тематически: те же 15 строф, те же «видения», но уже не из прошлых жизней, а из предшествующих этапов личной биографии автора, тот же трансцендентальный прорыв в конце текста, сопровождаемый апокалиптической образностью.
Апокалиптические мотивы в творчестве Гумилева имеют устойчивый образный шлейф, который повторяется в «Заблудившемся трамвае» и «Памяти»: мистический ветер, ослепительный свет, астральный символизм, чувство страха. «Ветер знакомый и сладкий» соответствует «ветру странному» («Память». 4; 92); «бьющий свет» соответствует «страшному свету» («Память». 4; 92), а также «болезненному свету» и «огненному смерчу» из более раннего текста «Сон Адама» (1; 255—258); «зоологический сад планет» оказывается в одном ряду с «млечным путем», расцветшим «садом ослепительных планет» («Память». 4; 92), а также с явлением «голубой кометы» («Сон Адама». 1; 258) и «Слова Бога», «заблестевшего Большой Медведицею» (4; 65), в позднем тексте «Душа и тело»; последней свободе, желанной и пугающей, предшествует чувство страха («страшный свет»), намекающее на близость Страшного Суда, и предсмертный крик героя: «крикну я, но разве кто поможет.» («Память»), «И страшно Адаму, и больно от света. Он дрогнул и крикнул. и вдруг пробудился» («Сон Адама»). Как видим, образные, лексические и философские переклички между ранними и поздними текстами обозначают присутствие в творчестве Гумилева темы реинкарнации в соединении с апокалиптической образностью в качестве константного мотива.
Композиционно и тематически «путник со скрытым лицом» («Память») соответствует «всаднику» из «Заблудившегося трамвая». Путник, встреча с которым знаменует последний виток духовной эволюции лирического субъекта, «неведом» (4; 93), как и Господь в 19-й главе Откровения, «имый имя написано, еже никтоже в%сть» (Откр 19. 12), однако лирический субъект догадывается о Его сущности, «видя льва, стремящегося следом, / И орла, летящего к нему» (4; 93). Лев и орел — части библейского тетраморфа, сторожащего пределы рая, а в Откровении сопровождающие Второе Пришествие. В то же время встреча с «путником» символизирует и встречу лирического субъекта с самим собой — своей будущей душой, которую он получит после пережитого личного апокалипсиса «смерти второй».
Так, герой «Заблудившегося трамвая», испытав усекновение головы в одной из своих инкарнаций, надеется на мученическую смерть и в этой жизни, чтобы, наконец, обрести искупление и Воскресение в Новом Иерусалиме («поля моей родной страны» не следует отождествлять с Россией, поскольку «родная страна» в контексте творчества Гумилева — это духовная родина, оставшаяся «за небесами» (3; 186)), подобно герою стихотворения «Счастье», что соответ-
ствует апокалиптическому представлению о «воскресении первом»: «И видЬхъ престолы и сЬдящыя на нихъ, и судъ данъ бысть имъ: и душы растесаныхъ (обезглавленных. — В. М.) за свидЬтелство Иисусово и за слово Бож1е... И ожиша и воцаришася со Христомъ тысящу лЬтъ» (Откр 20. 4). «Заблудившийся трамвай» и «Память» отражаются друг в друге, проясняют и дополняют мозаику поэтической философии Гумилева и одновременно содержат отсылки к более раннему («Сон Адама») и более позднему («Душа и тело») творчеству. В ожидании Воскресения сердце лирического субъекта «угрюмо», ему «трудно дышать и больно жить» (4; 83), как и герою «Памяти», сердце которого «будет пламенем палимо» (4; 93). Однако верность лирического субъекта Христу («Я возревновал о славе Отчей / Как на небесах, и на земле» (4; 92)) дает ему надежду на Воскресение в духовном теле.
Апокалиптическое явление Христа в позднем творчестве Гумилева происходит в соответствии с Откровением, где всадник-Господь «неведом» («никтоже вЬсть»), и потому образ Божества зашифрован в образах всадника и путника, скрывающего лицо. Вероятно, более детальная разработка апокалиптического Второго Пришествия, равно как и описание того, что будет после слияния с путником-Господом, представлялось Гумилеву «нецеломудренным».
У Блока, напротив, Христос в поэме «Двенадцать» поименован, хотя сам образ этого персонажа двоится в восприятии, поскольку в нем отсутствует главное — идея искупления. Блоковский «Исус» антиномичен гумилевскому «всаднику» и «путнику», ведь встреча с последними связана с искупительным страданием и муками духовного перерождения. «Исус» потому и не дает надежды на переустройство мира, что его явление прочитывается в духе прежней историософии Блока — как вечное повторение темных сюжетов истории; потому и двенадцать апостолов революции идут все-таки «державным шагом», и следует за ними призрак старого мира («голодный пес»), а предводительствует ими «мгла» истории, на этот раз маскирующаяся под внешне белого и незапятнанного, но все-таки несущего «кровавый флаг» «Исуса» (3; 359). Вероятно, неприятие этой финальной фигуры поэмы, констатирующей отсутствие истинного прорыва из темницы исторических реинкарнаций, дало повод Гумилеву так отозваться о шедевре Блока: «Блоку бы следовало написать теперь анти-"Двенадцать". <...> Дьявольский соблазн. Пора бы ему реабилитироваться, смыть со своей совести это пусть гениальное, но кровавое пятно»20.
Между тем, при всей несхожести понимания Гумилевым и Блоком христианства, следы блоковской образной системы прослеживаются на всем творческом пути Гумилева. Так, в «Заблудившемся трамвае» и в «Памяти» парадоксальным образом всплывают многие мотивы, присущие Блоку. В частности, в блоковской «Венеции» возникал и образ отрезанной головы, и таинственного ветра21, переносящего героя из жизни в жизнь. Первая строка «Заблудившегося трамвая» отсылает к блоковскому тексту «Перстень-страданье»22, как и ряд
20 Одоевцева И. На берегах Невы. На берегах Сены. М., 2007. С. 303.
21 Гумилев Н. С. Полное собрание сочинений: в 10 т. Т. 4. Стихотворения. Поэмы (1918— 1921). М., 2001. С. 296, 301.
22 Там же. С. 297.
элементов, связанных с образом Машеньки, которая в «доме в три окна» «ковер ткала» («Узкие окна. За ними — девица, / Тонкие пальцы легли на канву»). Так с первых же слов обозначается диалогичность гумилевского текста по отношению к блоковской традиции. В своих поздних текстах Гумилев, вероятно осознанно, использует образную систему Блока в несвойственных последнему контекстах.
В упомянутом блоковском цикле «Венеция» соединение мотива реинкарнации с христианством наполнено «тоской» и лишено искупительной надежды (обедня у Блока — «сумрачная», Христос — «уставший крест нести» (3; 102), Марк — «утопил <.> иконостас» (3; 103)); христианство как бы растворяется в «бархатной ночи», а героя ждет лишь «грядущий мрак» (ср. с реинкарнирую-щим «мраком» истории в цикле «На поле Куликовом»). У Гумилева, напротив, включение христианской концептосферы в мистику метемпсихоза преодолевает последнюю, так что в будущем лирического субъекта «Заблудившегося трамвая» и «Памяти» ждет «страшный», но все-таки не «мрак», а «свет». В «Памяти» идея метемпсихоза окончательно отменяется христианской картиной мира и воспринимается как метафора духовной эволюции человека, каждый этап жизни которого связан со «смертью души», понимаемой как комплекс убеждений и поведенческих моделей, на смену которым приходит новое мировоззрение; отсюда, в соответствии с христианским представлением об «изменении ума» (метанойя), «смерти души» («Иже погубитъ душу свою мене ради и евангел1а, той спасетъ ю» (Мк 8. 35)), искуплении и Воскресении из мертвых, проистекает парадоксальное утверждение Гумилева о том, что душа смертна, а тело — нет. В сущности, и Блок, и Гумилев — носители чрезвычайно цельного мировоззрения, но у Блока на первое место выходит «мрак» метемпсихоза, у Гумилева же, начиная с его дебюта «Я в лес бежал из городов.» и заканчивая «Заблудившимся трамваем», мистику реинкарнации перевешивает лейтмотив раскаяния, будь то абстрактное обращение к Богу («Меня ж прости!» (1; 18)) или комплекс вины за оставленную в одиночестве Машеньку, символизирующую и душу России, и православную веру.
Последнее, на чем хотелось бы сосредоточить внимание, — общность восприятия Блоком и Гумилевым идеи реинкарнации в связи с концепцией двое-мирия, которая у обоих поэтов отражает не столько буддийско-индуистскую, сколько платоновскую философию. Родина души — не на земле, душа предсу-ществует в мире горнем. Эта идея — общая у Блока и Гумилева. Родственной оказывается и ее репрезентация в творчестве обоих поэтов, хотя способы «прозрения» инобытия у них различны. Блоку всматривание в «страшный мир» позволяет увидеть «мир иной»: «И я люблю сей мир ужасный: / За ним виднее мир иной — / Обетованный и прекрасный, / Непредставимый и простой» (3; 524— 525). Гумилевские герои, тоже в духе Платона, пребывают «на задворках мира средь теней» (4; 94), но припоминание истинной родины, оставшейся «где-то там, за небесами» (3; 184), происходит благодаря дальним странствиям и высшему напряжению сил. Муза Дальних Странствий и «ветер из далеких стран» (4; 94) навевают «сны, которым найти не умеем названья» (4; 49), а смертельная опасность, подстерегающая героя на войне, позволяет увидеть «серафимов, ясных и крылатых» (3; 53). Не экзотические страны сами по себе приоткрывают завесу,
а путь к ним; не Средиземное море само по себе, а Муза Дальних Странствий, являющаяся тем, кто держит путь к далеким берегам («Отъезжающему»). Иными словами, для Гумилева эмпирическое восприятие земной экзотики — это способ заглянуть за мистическую завесу. Путешествие, преодоление пространства, муки любви и опасность войны воспринимаются как род духовной практики, сами же тяготы путешествий и войн — голод, болезни, неудобства — остаются за кадром, их описание не входит в творческие задачи Гумилева. Ветер странствий веет и в поздних текстах «Заблудившийся трамвай» и «Память», где путешествие мыслится в метафизических категориях, а ветер становится «странным», и все же «знакомым и сладким».
Принцип двоемирия, общий для Блока и Гумилева, обнаруживает отличие в ценностном отношении к нему обоих поэтов. Блок говорит о «ветре из миров искусства, совершенно не похожих на этот мир» (5; 433). У Гумилева нет много-мирья, ему ближе концепция религиозного двоемирия, и платонизм в его творчестве предстает в христианизированном виде. Земное и небесное для Гумилева — это «два града» августиновского богословия. Так, в стихотворении «Смерть» на пороге гибели, на границе миров, перед душою «свод небесный будет раздвинут», и «белоснежные кони» понесут душу к «Начальнику в ярком доспехе, / В грозном шлеме звездных лучей» (3; 55) (ср. с «железной перчаткой» всадника-Господа, «скрытым лицом» путника (быть может, лицо скрыто забралом шлема?) и астральным символизмом («сад планет») в «Заблудившемся трамвае» и «Памяти»). В позднем творчестве Гумилева усиливается трагизм разорванности двух миров — земного («здесь») с его блужданиями «в слепых переходах пространств и времен» и небесного («там»), где вечно существуют души-прообразы: «Там, где все сверканье, все движенье, / Пенье все, — мы там с тобой живем, / Здесь же только наше отраженье / Полонил гниющий водоем» (4; 94).
Следует признать, что Гумилев вел с Блоком непрестанный поэтический диалог (судя по всему, диалог этот был односторонним). Это была не согласная «беседа» Мандельштама с Гумилевым, но напряженный, мучительный спор. Гумилев и Блок расходились во многом, имея при этом столько же общего. Не случайно, вероятно, последнее стихотворение Блока «Пушкинскому дому» образно, идейно и, отчасти, ритмически перекликается с последним текстом, приписываемым Гумилеву, — «В час вечерний, в час заката. ». Однако даже концовка этих текстов, в которых отображено предчувствие скорой смерти, звучит у них полемически. Лирический субъект Блока «уходит в ночную тьму» (3; 377), гумилевский же, в духе платонически-христианского двоемирия, возвращается «домой» (4; 160), подобно блудному сыну.
Список литературы
Ахматова А. А. «Самый непрочитанный поэт»: заметки А. Ахматовой о Николае Гумилеве // Новый мир. 1990. № 5. С. 219-223. Блум X. Страх влияния. Карта перечитывания. Екатеринбург, 1998. Быстров В. Н. Раннее творчество А. Блока и античная философия // Александр Блок: исследования и материалы. СПб., 1998. С. 5-39.
Жукова А. А. Лирические герои А. А. Блока и Н. С. Гумилева как разнонаправленные векторы // Филологические науки. Вопросы теории и практики. 2016. T. 11. Вып. 1 (65). С. 23-25.
Исупов К. Г. Эстетика истории // Общество. Среда. Развитие (Terra Humana). 2013. № 1 (26). С. 244-246.
Кленовский Д. И. Оккультные мотивы в русской поэзии нашего века // Грани. 1953. № 20. С. 129-137.
Михайлова О. В. Сарычев В. А. Александр Блок: творчество жизни // Социальные и гуманитарные науки. Отечественная и зарубежная литература. Серия 7: Литературоведение: Реферативный журнал. 2005. № 1. С. 141-147. Федоров В. С. Блок и Гумилев: из истории отношений двух поэтов // Вестник Ульяновского государственного технического университета. 2018. № 1 (81). С. 13-17.
Vestnik Pravoslavnogo Sviato-Tikhonovskogo
gumanitarnogo universiteta.
Seriia III: Filologiia.
2023. Vol. 75. P. 29-42
DOI: 10.15382/sturIII202375.29-42
Vyacheslav Malykh, Candidate of Sciences in Philology, Independent Researcher Izhevsk, Russia viaclaf@yandex.ru
"How Terrible Everything Is!" The Idea of Reincarnation in N. Gumilyov's and A. Blok's Literary Interpretation
V. Malykh
Abstract: This article examines the idea of reincarnation is as a core motif and, using this example, interprets the similarities and differences of poetic universes of Blok and Gumilyov. Gumilyov's opposition to Blok can be characterised as "fear of influence", since many of Gumilyov's themes, externally opposed to Blok, turn out to be internally connected with the work of the latter, and even in Gumilyov's later works reminiscences from Blok's poetry could be found. These reminiscences were placed in a new context and acquired a different meaning. Blok presents the idea of reincarnation in a pessimistic way, which intertwines with elements of Christian eschatology, Platonism and the teaching of Vl. Solovyov. Blok's characters are immersed in the "elements" of time and space, they experience influences from multiple worlds and do not have the ability and desire to escape from the infinity of rebirths. Blok's and Gumilyov's initial understanding of metempsychosis and anamnesis reveals striking similarities. Like Blok's hero, Gumilyov's hero "wanders" "in the blind passages of spaces and times". Even Gumilyov's understanding of the metaphysics of history is close to Blok. The difference between the two poets is the hero's attitude to the tragedy of eternal repetitions. In accordance with the "manly" attitude, Gumilyov's hero promotes an active attitude to his own destiny and hopes for a final "awakening", which is a way out of the circle of reincarnations. Combining themes of metempsychosis and anamnesis with Christian motives, Gumilev, unlike Blok, gradually strengthens the latter,
introducing into his texts the Christian concept of the resurrection from the dead, which contradicts the doctrine of reincarnation. Gumilyov's reflections on metempsychosis and resurrection lead to the religious and philosophical dialogism of his later works such as the Lost Tram and the Memory. In both texts, the apocalyptic image of Christ is encrypted, and this image is opposed to "Isus" from Blok's poem The Twelve. The strengthening of Christian motifs in Gumilyov's work also leads to a disagreement with Blok in understanding of the Platonic dual world, which was transformed by Blok into the concept of multiple "worlds of art". Gumilyov, on the other hand, reinterprets the dual world in the context of the doctrine of the "two cities", giving preference to the Christian mystical tradition at the end of his career.
Keywords: reincarnation, Christian tradition, Gumilyov, Blok, resurrection, metanoia, dual world.
References
Akhmatova A. (1990) ""Samyi neprochitannyi poet": zametki A. Akhmatovoi o Nikolae Gumi-leve". Novyi mir, 1990, no. 5, pp. 219—223 (in Russian).
Bloom H. (1998) The Anxiety of Influence. A Map of Misreading. Moscow (Russian translation).
Bystrov V. (1998) "Rannee tvorchestvo A. Bloka i antichnaia filosofiia", in Aleksandr Blok: issledovaniia i materialy. St. Petersburg, pp. 5—39 (in Russian).
Fedorov V. (2018) "Blok i Gumilyov: iz istorii otnoshenii dvukh poetov". Vestnik Ul'ianovskogo gosudarstvennogo tekhnicheskogo universiteta, 2018, no. 1 (81), pp. 13—17 (in Russian).
Isupov K. (2013) "Estetika istorii". Obshchestvo. Sreda. Razvitie (Terra Humana), 2013, no. 1 (26), pp. 244-246 (in Russian).
Klenovskii D. (1953) "Okkul'tnye motivy v russkoi poezii nashego veka". Grani, 1953, no. 20, pp. 129-137 (in Russian).
Mikhailova O., Sarychev V. (2005) "Aleksandr Blok: tvorchestvo zhizni". SotsiaFnye igumani-tarnye nauki. Otechestvennaia i zarubezhnaia literatura. Series 7: Literaturovedenie: Referativnyi zhurnal, 2005, no. 1, pp. 141-147 (in Russian).
Zhukova A. A. (2016) "Liricheskiie geroi A. A. Bloka i N. S. Gumileva kak raznonapravlennye vektory". Filologicheskie nauki. Voprosy teorii i praktiki, 2016, vol. 11, no. 1 (65), pp. 23-25 (in Russian).
Статья поступила в редакцию 11.11.2021
The article was submitted 11.11.2021
